Кузя, Мишка, Верочка… и другие ничейные дети

Татьяна Губина

Многие задумываются о том, что могли бы взять в свой дом сироту, стать приемным родителем. Как это бывает, когда в твоем доме появился новый ребенок – и привезла его счастливая семья вовсе не из роддома? Каждую приемную семью поджидает множество неожиданных поворотов, у каждого ребенка своя история и свой характер. Станут ли родители и их новый ребенок родными людьми? Девять историй, девять семей.

История 5

Здравствуй, сестра

Они познакомились в нашем детском доме. Старшая сестра, Надя, 7 лет. Младшая сестра, Аня, 5 лет. Надя попала в детский дом прямиком из семьи — из неблагополучной, пьющей семьи. Аня всю жизнь прожила в казенных учреждениях, потому что мама пять лет назад оставила ее в роддоме. Почему оставила? Да так просто. Никаких особых причин не было. Но мама рассудила так — достаточно в семье одного ребенка. До Ани была еще одна дочка, Катя. Ту мама тоже где-то оставила.

Сначала к нам попала Надя, старшая. Заплаканный, злой ребенок, каждые пять минут она хваталась за телефонную трубку, пытаясь позвонить домой. Дома телефон не отвечал. Она пыталась звонить соседям. Соседский телефон тоже не отвечал. Она держала возле уха трубку, в которой длились гудки, и делала вид, что разговаривает. С кем? С кем-то…

С кем-то, кому можно сказать: «Пусть мама меня заберет, мне очень плохо без мамы, я хочу домой».

Когда ребенок попадает в детский дом, социальный педагог проверяет, какие есть у ребенка родственники, а также есть ли братья-сестры в других детдомах. Если есть братья-сестры, тогда стараются сделать так, чтобы их перевели в тот же детский дом. Чтобы «объединить семью». Маленькую печальную семью. Так нашли Аню. К счастью, с ее переводом к нам проблем не возникло. А ведь бывает, что возникают проблемы, да еще какие… Но об этом в другой раз.

Ни та, ни другая девочка и не подозревали о том, что есть какая-то там сестра. Аня вообще не поняла, что за сестра такая. Ей сказали — «это твоя сестра», она и согласилась. Стала дружить с Надей. Держала ее за руку, повторяла ее слова. Надя скажет: «скоро мама приедет», и Аня вторит — «скоро мама приедет, и моя мама тоже приедет». То, что мама одна и та же, первой сообразила Надя. «Это моя мама, а не твоя», — сердито объясняла она Ане. «Нет, мама моя», — упрямо повторяла Аня, не очень представляя, о ком она говорит. Но упорства ей было не занимать. Сестры начали драться. «Мама тебя сдала в детдом», — кричала Надя, плача от злости. «Тебя сдала в детдом, тебя», — эхом повторяла Аня. Обе были правы…

Надя по маме тосковала страшно. По пьющей, опустившейся маме, которой не было особого дела до дочки. Надя маму любила. Надя скучала по дому. Дома было хорошо, весело. Собирались гости, веселые и шумные. Вкусная еда, праздник. Вечный праздник. Гости шумели, «играли» — так рассказывала Надя. Иногда ломали друг другу руки-ноги, но это ведь не нарочно. Надя ждала. Она не жила — она ждала. Ждала, когда придет мама.

С мамой девочек удалось установить контакт. С мамой, которую так ждала Надя, а за компанию — и Аня. Маму уговорили поехать в детский дом, повидаться с дочками. Повидаться удалось только с Надей. Аня в это время была в больнице.

— Мама, а ты уже работаешь? — первый вопрос, который задала Надя. Дети в детском доме очень хорошо юридически подкованы. Они знают, при каких условиях их мамы могут восстановиться в родительских правах. Всего-то нужно — бросить пить, устроиться на работу…

— Пока нет, у меня паспорт украли, — беспомощно лепечет мама, — старый паспорт, помнишь… Я новый делаю, сегодня поеду…

Надя отворачивается. Сегодня… Мама горько плачет, крепко обнимая Надю.

— Ты скучаешь по мне? — мама все плачет, все прижимает к себе девочку. Надя достает из кармана чистый носовой платок, дает маме.

Маму жалко. Она в слезах, и сквозь слезы пытается улыбаться, и держится за Надю…

— Сколько тебе лет сейчас? — спросила мама.

— Семь, — Надя ответила невозмутимо, как будто нет ничего особенного в том, что мама не знает сколько лет ее собственному ребенку.

— Мама, а я тут видела Аню! — сообщает Надя.

— Аню? — мама вроде растерялась. Хотя и поняла, о ком идет речь.

— Мама, я очень хочу отсюда уехать!

— Не получится…

— Почему?

— Потому…

Мама девочек потом сказала, что она снова беременна. В детский дом она больше не приезжала. Родился ли у нее ребенок, и какова его дальнейшая судьба, неизвестно.

Девочек нужно было устраивать в семью. Снова та же проблема — устраивать сестер в одну семью, или в разные? С одной стороны — сестры только что обрели друг друга, подружились. Важно, чтобы родственная связь не оборвалась. С другой стороны — дерутся, «делят маму». Получалось, что пока они вдвоем — тянутся друг к другу, заботятся. Как только речь заходит о маме — «той», или предполагаемой приемной — начинают жестко конкурировать, в ход идут кулаки и разные «непарламентские» выражения.

Было еще одно обстоятельство. Аня не просто так лежала в больнице. У нее были серьезные проблемы с сердцем. Девочке предстояла операция, ее жизнь была под угрозой. Значит, Ане нужна была такая семья, которая не испугается операции, сможет обеспечить послеоперационный уход. На второго ребенка ни сил, ни времени уже не оставалось бы. Приняли решение устраивать девочек в разные семьи, но такие, которые смогут поддерживать тесные отношения.

Иногда спрашивают, что ж, мол, люди такие «пугливые», не хотят брать ребенка, которому нужна операция! Вроде осуждают. На самом деле, «пугаться» люди могут по разным причинам, и к этим причинам стоит относиться с уважением и пониманием. Например, люди, которые потеряли своего ребенка, боятся испытать боль еще одной потери. Таким семьям мы даже не предлагаем принять детей, у которых есть серьезные проблемы со здоровьем. Иногда люди боятся какой-то конкретной болезни. Может, в семье что-то было, да мало ли…

Надо сказать, что сестры «удались» не очень похожими друг на друга. Надя — тоненькая, высокая, с темно-рыжими волосами и темными, задумчивыми глазами. Анечка в то время выглядела эдакой ярко-рыжей «оторвой». Это потом она станет больше похожа на цветок. Тихий, нежный, задумчивый цветок.

Первой в семью устраивали Надю. Кандидаты — семейная пара с двумя детьми. Анастасия и Валерий. Образованные, обеспеченные. Милые, аккуратные, доброжелательные. Загородный дом в Подмосковье. Старший сын двадцати лет, младший — пятнадцати. Изначально пришли за девочкой трех-четырех лет. Прошли тренинг, обследование семьи. Старший сын поддерживал намерение родителей. Младший — не возражал.

Анастасия и Валерий пришли в детский дом, в нашу Службу по устройству ребенка в семью. Сказали им, что есть для них девочка, приезжайте, говорим, расскажем про нее все, что сами знаем. Вот сидят они напротив, ждут. Вот мы им уже сказали: «есть у нас такая девочка», вот уже фотографию показали. Анастасия в фотографию взглядом впилась. Знаете, что в первую очередь говорят женщины, когда берут в руки фотографию ребенка? Ну, не все, конечно… Они говорят, тихо так, не отрывая взгляда от фотокарточки: «я вам покажу свои детские фотографии». Муж обычно «держит оборону»:

— Ты подожди, — трясет он жену за плечо, — ты подумай еще. Ты ведь не такую девочку хотела…

— Не такую.. — задумчиво вторит жена, явно не очень понимая, о чем толкует муж, — конечно, я подумаю.

Тут важно вовремя сказать — вы, мол, не торопитесь, вы подумайте еще. Дома подумайте, обсудите все. Сыновьям расскажете, фотку покажете. Обязательно говорим семье самое важное про ребенка, чтобы они решение принимали не абы как, второпях, или от жалости. А чтобы подумали, взвесили все. Это же на всю жизнь — принять в свою семью ребеночка из детского дома. А ведь ребеночек-то — не свой. И у него уже судьба есть, прошлое.

А что в судьбе детдомовского ребенка «самое важное»? Может, есть у него кровные родственники — родные люди, которые не хотят забрать свою кровь из казенных стен. Им судьба ребенка безразлична, а он о них знает, может, и ждет их… Что еще важно? Проблемы могут быть со здоровьем, с обучением. Все это нужно заранее рассказать, честно. Так, чтобы люди ребенка не оттолкнули потом, когда он уже в семье будет. Чтобы пожалели не просто так, «сиротинушку», а чтобы помочь захотели. В Надином случае особым обстоятельством была сильная привязанность девочки к своей кровной маме, требованием к семье — поддерживать тесную связь с будущей семьей Ани.

Семья уходит, Анастасия сжимает в руках фотографию, Валерий хмурится. Чего хмурится? Скоро узнаем…

Анечку взяла к себе Светлана, женщина самостоятельная, без мужа, средних лет. Светлана тоже рыжая. Так они смотрелись вместе — ну просто картинка. Проблемы с сердцем у девочки Светлану не испугали. Гораздо больше ее беспокоило, как ее пожилая мама воспримет новую «внучку».

Надя переехала в новую семью. Анастасию я увидела через несколько месяцев. С Надей занимался кто-то из специалистов, а мама Анастасия сидела у нас в Службе, рассказывала про Надю. Вот что она рассказала.

Начав жить на новом месте, Надя поначалу больше помалкивала. Стеснялась. Анастасию называла мамой, Валерия вообще никак не называла. Где-то через неделю попросила посмотреть кино «про маму» — было такое кино, которое снимала специальная съемочная группа, осторожно и аккуратно снимали, и удалось им уловить важные моменты — как девочка поначалу все ждет и ждет маму, то глядя в окно, то не отрывая взгляда от молчащего телефона. Как на несколько счастливых минут появляется в кадре мама, и обнимает свою дочку, и плачет. И как жизнь идет дальше…

— Она смотрела фильм, и рыдала, — вспоминала Анастасия, — потом снова смотрела, и снова рыдала. И так каждый день, несколько дней подряд. Я уж стала опасаться, как бы вреда не наделать, и убрала кассету. Придумала что-то, почему сегодня кино смотреть нельзя. Ну и отвлечь ее в тот день старались хорошенько, ездили куда-то.

Первое время Надя говорила про «ту маму» постоянно, спрашивала, когда они встретятся, рассказывала, как хорошо они с мамой жили.

— Если б не ваша подготовка, тренинг этот, я бы ни за что не выдержала, — улыбалась Анастасия, — вот она про ту маму говорит, говорит, говорит… а я закипаю, закипаю… Только понимание и спасало. Умом все понимаешь, а вот с чувствами справиться… И злость на маму эту, и бессилие, что ребенку тут помочь ничем не можешь.. Ну и ревность, наверное. Вот любви особой не было, а ревность уже была.

Анастасия рассказала «про любовь». Самое трудное, сказала она, это пока приемного ребенка еще не любишь. Любовь ведь сразу не приходит. Живешь и чувствуешь — не твой это ребенок, чужой. Тем более, когда есть с чем сравнивать, когда своих детей уже растил, и помнишь это ни с чем не сравнимое чувство — «мой ребеночек, мой сладенький!» А с приемным поначалу живешь, и постоянно на это «натыкаешься» — не мой, не мой… Запах чужой, смех чужой.

— Она все делала не так, как мои сыновья. Понятно, те — мальчики. Но все равно, подсознательно ждешь чего-то похожего. Голову повернула — не так. Спит по-другому, ест по-другому, — вспоминала Анастасия самое первое время новой жизни с новой дочкой. — Однажды пришлось уехать с мужем на два дня, с детьми бабушка осталась. Я вдруг поймала себя на мысли, что сердце не щемит в разлуке с новой дочкой. А должно бы щемить. «Не мой ребенок, не мой…»

Первые «проблески» любви стали появляться к концу второго месяца. До этого Анастасия ощущала себя просто воспитателем этой новой, чужой девочки. Просто жила и честно выполняла эту новую для себя «работу». Старалась быть хорошей мамой. И вдруг… Вдруг забрезжило, сердце ёкнуло, душа заболела.

— Сразу легче стало, — сказала Анастасия, — как-то сразу все встало на свои места. Вот ребенок, и я его люблю. Естественное такое состояние. Да и многие вещи легче переносить, когда ребенка любишь. Капризничает, плачет, набедокурила, разозлилась я на нее — любовь все сглаживает.

Прошло еще несколько месяцев, прежде чем отношения Нади с новой семьей окончательно «устаканились». Разговор о «той маме» заходил все реже. Анастасия как бы случайно «нашла» кассету с фильмом про «ту маму» и положила ее на видное место. Надя не проявила особого интереса.

— Хотя я знала, что она о маме продолжает думать, — рассказывала Анастасия, — у нее выражение лица такое особое становилось…

Однажды смотрели телевизор, там показывали свадьбу. Надя спросила: «Мама, а когда я буду выходить замуж, ты мне сошьешь такое же платье?»

— Это значит, она понимает, что теперь всегда будет жить с нами, — радовалась Анастасия.

Все окончательно встало на места, когда Надя рассказала маме свой сон. Там, во сне, она встречалась с «той мамой». «Я посидела с мамой на лавочке, — рассказала Надя, а потом говорю — ну все, мама, я пойду домой, меня мама ждет».

Сестры Надя и Аня часто виделись. Семьи встречались по выходным, девочки гостили друг у друга. Надя пошла в школу, Аня — в детский сад. Хотя у Светланы с Аней все складывалось не так безоблачно.

Первым испытанием стала бабушка, Светланина мама. Бабушка жила отдельно, и дочкиной затее взять ребенка из детского дома была не так чтобы очень рада. Не одобряла она подобных глупостей, и дочку не раз от всей души предупреждала, что «добром все это не кончится». Светлана сдерживалась, отдавая дань уважения возрасту и не желая разрушать отношения. Мать, она и есть мать.

В первый раз в гости к бабушке собирались вдумчиво и старательно. Купили тортик, который бабушка любила больше всех прочих. Аня надела самое красивое платье. Светлана с Аней договорились, что в гостях у бабушки все будут вести себя тихо. А вот громко кричать и бегать никто не будет. А если вдруг кому-нибудь побегать и покричать захочется, так ведь можно — потом, у себя дома. А у бабушки — ни-ни!

Не получилось. Аня разбила бабушкину вазу. Ну просто случайно задела, когда носилась по квартире. А носилась оттого, что было так весело, и хотелось бегать и кричать. А весело было потому, что громко сказала неприличное слово, и мама сделала та-а-акое лицо! И Аня все смеялась, смеялась без удержу…

— Что я выслушала от матери — это я передать не могу, — рассказывала Светлана, приехав к нам в Службу, — собственно, я и не ожидала, что она меня одобрит, или что нам обрадуется. Но как же она могла говорить такие вещи прямо при Ане! И самой Ане она много чего сказала…

Светлана с Аней уехали к себе домой сразу же, и к бабушке больше не ездили. Потом Светлана рассказывала, что ей было очень тяжело. Принимая решение взять Аню, она рассчитывала только на свои силы. Но где-то в глубине души теплилась надежда, что мать смягчится и будет помогать. Ну хоть немножко. Теперь с надеждой нужно было проститься. Да и просто сохранить отношения с матерью стало теперь непростой задачей.

— Аня маленькая, одну я ее оставлять не могу. А брать к бабушке, чтобы она там выслушивала все это — тоже не могу, — объясняла Света, — я позвонила матери и сказала, что пока не буду к ней приезжать. И звонить не буду. А если ей будет нужна моя помощь, если вдруг серьезное что-то — пусть тогда сама позвонит, я приеду.

Светлана настроилась на тихую, замкнутую жизнь вдвоем с Анечкой. «Ну и ладно, — думала она, — будем жить-поживать, любить друг друга. И никто нам не нужен». И тут в семье грянул кризис. Тот, что психологи называют «кризисом адаптации». Адаптация — это, проще говоря, процесс привыкания к новым условиям. Пока привыкнешь — время проходит. Не сразу все складывается. Бывает так, что все стараются-стараются, улыбаются, сдерживаются, плохие эмоции прячут. А оно вдруг возьмет — да как прорвется! Вот вам и кризис.

Наступил момент, когда Светлана пожалела о принятом решении. О том, что взяла к себе Аню. Ну не могла она больше сдерживаться и улыбаться. Это ведь у многих новых приемных родителей бывает. Только не все об этом говорят. А иногда и сказать-то некому. Одна женщина, много лет назад взявшая двух девочек из детского дома, вспоминала о первых месяцах новой жизни: «Вот просыпаюсь я утром, лежу с закрытыми глазами, и думаю — мне приснился страшный сон. Потом открываю глаза, и понимаю, что это не сон…»

Мы людей заранее предупреждаем. Как гласит народная мудрость, «предупрежден — значит вооружен». Предупреждаем, что придет момент, и нахлынет отчаяние. Появится ощущение, что жизнь стала просто невыносимой. Что так больше нельзя. В голову лезут мысли — «я не могу помочь этому ребенку, я делаю только хуже». А еще… Еще вот что. Ребенок иногда доводит до такого состояния, что новоиспеченный родитель может повести себя… ну, скажем так, неадекватно. Так, как он не ожидал от самого себя. Например, громко орать и обзывать ребенка всякими нехорошими словами. Потом становится очень стыдно. Приходит мысль — «я недостойна быть матерью».

Некоторым людям нужно поделиться своими переживаниями сразу же, пока все «кипит и клокочет». Светлана, человек очень сдержанный и не склонный «нагружать» других, рассказала обо всем, когда кризис уже миновал.

— В какой-то момент я сказала себе — все, отвожу Аню обратно в детский дом. Ей найдут другую семью, более достойную, — Светлана говорила спокойно, очевидно решив себя не щадить, — я не знала, что я такой монстр. Я просто орала на нее, я себя не контролировала. Я просто ее ненавидела в тот момент.

Светлана дала себе время. День, два. Она решала.

— Я совсем было решила, что отдам Аню. Мне было свободно и легко. Даже радостно. Я предвкушала, что спокойно вернусь на работу, вернусь к своему привычному, одинокому образу жизни. И вдруг, — Светлана задумалась, уйдя в свои мысли, — вдруг я поняла, что если сделаю это, то в моей жизни больше ничего не будет. Вообще ничего. Дальше — пустота. Нет, всяких таких «удовольствий» будет даже больше. А вот смысла больше не будет. И шансов на то, что он появится, тоже не будет.

Кризис миновал. Кризис всегда заканчивается, и делает людей сильнее. Если, конечно, человек не сдался. Если не дрогнул, и не совершил непоправимого, не отдал ребенка назад, не разрушил свою и его жизнь.

А потом Ане делали операцию на сердце. Какие чувства испытывает женщина, провожая в операционную пятилетнего ребенка, кричащего «Мама-а-а!»? Однажды Светлана написала об этом, и у меня сжималось сердце, когда я читала ее слова:

«Ты вдруг понимаешь, что ты у нее одна на всем белом свете. И сумасшедшие часы ожидания звонка из операционной: как прошла операция? Я читала все молитвы, которые знала. Я проклинала себя за слабость, когда хотела вернуть ее в детский дом. Какая я сволочь, и как она безоглядно любит меня! Ни за что, просто любит меня. Потому что в день нашей первой встречи я сказала, что хочу быть ее мамой. А маму ведь любят „ни за что“, а сердцем. Первое в жизни настоящее счастье: твой ребенок жив! Вот она лежит, еще не проснулась от наркоза, вся в каких-то страшных трубочках, живая. И я живая. Уже не сволочь. Я ее люблю, каждой моей клеточкой. Я теперь отвечаю за нее перед Богом».

Жизнь постепенно входила в колею. Светлана поменяла квартиру. Аня пошла в детский сад, Светлана вышла на работу, на полставки. Приближалось лето. На работе Светлане предложили отправить Аню в летний лагерь. Организация, в которой работала Светлана, имела хорошие возможности. И лагерь предложили хороший. Со всеми возможными «удобствами».

Светлана приезжала в лагерь часто, насколько позволяла работа. Лагерь ей понравился. Удобные комнаты, любезные воспитатели. Хорошая, вкусная еда. Ну и природа, конечно. Главное для ребенка — чтобы он дышал свежим воздухом, хотя бы летом.

Анечка грустила без мамы. У Светланы разрывалось сердце, но она себя уговаривала, что так и должно быть. Многие дети уезжают на лето, и скучают по родителям, а родители скучают по детям. Светлана надеялась, что через недельку Аня попривыкнет, а через две — и вовсе грустить перестанет. Подружится с кем-нибудь, в кружок ходить будет…

В очередной свой приезд Светлана застала Аню совсем расстроенной. «Мама, забери меня отсюда», — первое, что сказала Аня. «Ну что ты, Анечка, — Светлана говорила, как разумный родитель, который должен успокоить раскапризничавшегося ребенка, — что ты, Анечка, ты же знаешь, что маме надо работать. Что же ты, целыми днями будешь сидеть одна в квартире?»

Потом Светлана вспоминала каждую интонацию, каждый всхлип Ани. Пыталась воспроизвести в уме каждое слово, произнесенное Аней — можно ли было по словам девочки догадаться, что происходит? Когда Светлана уезжала, Аня рыдала: «Мама, забери меня отсюда! Мне здесь плохо!» До конца смены оставалась неделя. «Через неделю ты поедешь домой, Анечка, — успокаивала Светлана девочку из последних сил, — потерпи, доченька!»

Через неделю Аня была дома. «Она как будто изменилась, — рассказывала Светлана, — стала тихая, грустная какая-то. Спросишь — „что-то случилось?“ — нет, говорит, ничего». Светлана тревожилась. С другой стороны, то, что Аня стала потише и позадумчивей, ей даже нравилось. Исчезла Анина «лихость», она перестала быть той «рыжей оторвой», немного разбитной и грубоватой, какой была в начале их знакомства.

Однажды вечером Аня подошла к Светлане. «Мама, а хочешь, я тебе что-то расскажу», — спросила та, глядя в сторону. «Конечно, хочу», — ответила Светлана, не предполагая ничего особенного. «Когда я была в лагере, меня старшие мальчики привели в свою комнату, раздели и… и руками… лазили», — проговорила Аня, по-прежнему глядя в сторону и не меняя интонацию. Светлана застыла. Тут же на нее накатила волна ярости. Она отпустила своего ребенка в лагерь, доверила этим людям, а они допустили такое!

— Ты кому-нибудь говорила об этом? — спросила Светлана, еле сдерживаясь.

— Говорила…

— Кому?

— Тебе говорила! Ну помнишь, я же говорила, мама, мне тут плохо, забери меня отсюда!

У Светланы началась истерика.

Сопротивлялась ли Аня, когда мальчишки затащили ее в комнату? Нет, не сопротивлялась. Потому что сначала не предполагала ничего плохого, а потом было слишком поздно. Пыталась ли кричать? Нет, ей зажали рот. Почему не рассказала никому из взрослых? Потому что мальчики ей сказали — «убьем», и Аня им поверила. А еще потому, что никто из взрослых особо и внимания на нее не обращал. Ну, дети и дети. Играют…

Светлана решила наказать виновных. Она нашла юристов, которые не отказывались вести дело. Хотя отговаривали. Юристы объясняли — нужно будет доказать, что все это случилось. Опрашивать воспитателей, сотрудников лагеря. Опрашивать детей, а их родители могут не согласиться. Ане придется рассказывать много раз, что и как с ней произошло. «Вы всего этого не выдержите, — говорили Светлане, — ни вы, ни, тем более, ребенок. Да еще и вас обвинят в клевете и в чем-нибудь похуже.»

Светлана поехала в лагерь. Результат был приблизительно такой, как и предсказывали. «В нашем прекрасном лагере, — услышала Светлана, — ничего подобного быть не может. Вы все это сами придумали. Вы и ваш развратный ребенок. Как вы смеете вашими грязными наветами порочить доброе имя нашего лагеря!»

Аня прошла курс реабилитации. Есть такие специалисты, которые работают с детьми, получившими тяжелую психическую травму. С детьми, пережившими физическое или сексуальное насилие. Случилось ли все это с ней, потому что она была ребенком из детского дома? Потому что не могла сопротивляться насилию, не умела, не знала как?

Светлана ушла с работы. Я не буду здесь писать о том, что творилось в ее душе. Сколько боли, стыда, и раскаяния она пережила. Какое чувство вины испытывала. Какую ненависть и ярость на обидчиков ей пришлось преодолеть. Она расставила приоритеты своей жизни. «Аня — это главное в моей жизни, — объясняла Светлана, — я позволила себе забыть об этом. Я думала о себе, делала так, как мне удобнее, и вот что получилось». Всю вину за происшедшее Светлана брала на себя.

Мы не встречались со Светланой довольно долго. Она не работала, благо позволяли кое-какие отложенные средства. Все свое время посвящала Ане. Видеть ей никого не хотелось. Они завели собачку, маленького щенка. «Как с младенцем возились, — рассказывала потом Светлана, — подстилки, подкормки, „детские“ болезни».

Увидела я Светлану не скоро. Она изменилась. Не столько внешне, сколько… даже не знаю, как это объяснить. Было такое впечатление, что человек взял и отбросил все случайное, наносное. Перестал заботиться о том «что скажут». Нет, вы только не подумайте, что она себя как-то запустила, ничего подобного. Я увидела красивую, ухоженную, немного пополневшую женщину. Женщину, от которой исходило мягкое спокойствие. Какая-то нежная волна любви… Об этом трудно писать…

Потом Светлана нашла работу, которая позволяла ей проводить много времени с Аней. Аня пошла в школу. Собачка подросла. Светлана с Аней ездили в гости к Наде, помирились с бабушкой. Лето проводили у друзей в деревне. А потом в жизни Светланы и Ани появилась еще одна девочка. Но это будет уже другая история.