Панакея. Книга 1. Российская империя. Пламя Табеты

Татьяна Зубкова, 2019

Роман «Панакея» охватывает период с XVI по XXI век и носит элементы как исторического романа, так и фэнтези. Как Панакея, дочь бога медицины, персонификация исцеления, так и женщины, героини романа, лечат и тело, и душу. Действие происходит в Российской Империи («Книга 1. Российская Империя. Пламя Табеты»), Советском Союзе и Российской Федерации («Книга 2. Иштар. Любовь» и «Книга 3. Гея. Земля»), Англии, Мальте, Израиле, Китае, Украине. Жизнь – это бесконечная череда событий, в которой все повторяется на новом витке и всегда есть Герои, воевавшие за честь Родины, и те, кто любил их.

Умрешь — начнешь опять сначала.

И повторится все, как встарь:

Ночь, ледяная рябь канала,

Аптека, улица, фонарь.

Александр Блок. 10 октября 1912 года

Посвящается моей прабабушке Мишениной (Курочкиной) Марии Дмитриевне

Пролог

Я фармаколог. При этом не торгую за прилавком аспирином, но-шпой, кардиомагнилом, а также прокладками в совокупности с липовыми жиросжигателями. Я доктор наук, профессор, известный не только в России, но и в ближнем и действительном зарубежье. Заведую одной из ведущих кафедр в университете, который входит в тридцать лучших, непонятно кем подсчитанных вузов страны и борется за место в двадцатке.

Но боюсь, что в этом марафоне я уже не приму участия, так как сейчас стою на ужасной колее, которую даже дорогой не назовешь, под коктейлем из снега и грязного дождя, похожим на спирт пополам с мутной водой из забившегося водопровода, только алкоголем не пахнет, под огнем обстрела, раздающегося невдалеке. Пламя и вода — две несовместимые стихии! На каббалистическом Древе мир разделен на четыре уровня, каждому из которых соответствует одна из стихий. В нем Божественный мир: огонь — высший и самый тонкий уровень мироздания, а вода — астральный мир, и это — уже третий уровень, в котором преобладают интеллект и область подсознания со снами и фантазиями. Между ними стоит духовный мир воздуха, или зона Творения, мир Престолов или Архангелов, и он представляет собой власть. Красиво! Но я стою под мерзким ветром, дующим, кажется, сквозь меня. Остается Материальный мир: круг природы, земля, на чем и стоим — и грязи хорошо хоть не по колено! Грохотать стало сильнее. Слышны пулеметы, зенитки и прочая жуть, в которой я не разбираюсь.

Он стоит метрах в двадцати от меня, спиной к перевалившему за полдень солнцу, запрятавшемуся за плотные жалюзи туч свинцового цвета. И бесконечно долго поднимает автомат. Несмотря на довольно-таки добротную одежду, представляющую собой сборную солянку из немецкой и американской формы, НАТОвскую каску и, по-видимому, того же дизайнера броник, а также почти двадцать лет разлуки, я узнала его. При всей моей любви к оружию, которую так развил во мне мой друг подполковник, я понимаю, что его реакция значительно лучше моей при его черном поясе карате, которым он занимался с двенадцати лет, основательно испортив зрение. Когда он не надевал очки, то всегда щурился, чтобы разглядеть предметы, находящиеся от него на расстоянии более двух метров. Мне хочется, думаю, чтобы он узнал меня, несмотря на прошедшие годы и непривычное для него снаряжение на мне.

Видно, что он профессионал. Куда уж мне! Мой бывший скривил губы. Я только один раз видела, как он так улыбался. Эта фотография до сих пор хранится у меня в альбоме. Я не выбрасываю свое прошлое. Зачем? Потом мне казалось, что он был со мной только ради этих минут победы, так как вскоре мы расстались. Я думала, что навсегда. Ошиблась. Мы стоим на дороге на окраине города, в котором мы жили когда-то, я и мой любовник, города, в котором он танцевал мне стриптиз и носил на руках, а также мы пробовали исполнять ламбаду. Затем, не после отплясывания конечно, мы уехали более пятнадцати лет назад вместе. Если выживу — обязательно напишу эту историю. Если… И я приказываю себе:

— Не думай о поражении, пока есть хоть какой-то шанс. Борись!

Но как? Он стоит напротив меня, поднимая автомат, и кривит губы. На нас — ленточки с разной символикой. Как в школьной игре в «Зарницу»: одежда цвета хаки, пилотки, белые бантики с носочками, маршировки, марш-броски, противогазы, танки сбоку, а самолеты над нами, в степи.

Доигрались! А в карманах — паспорта разных стран. Фантастика! За мое убийство он мог получить деньги. Когда-то он был профессиональным киллером. Сейчас он кривил губы и поднимал автомат. И я поняла, что и правда: за столь короткое время, пока он выстрелит, можно вспомнить очень многое.

Что же происходило с Городом, в котором мы занимались если не любовью, то уж точно сексом, и Страной, когда нас еще не было, а жили близкие мне по крови люди? Что случилось с нами за эти полтора десятилетия? Что происходит с миром, когда даже фармацевты держат в руках оружие, и это не ново в веках?

От перенапряжения заболела голова, и стало чудиться что-то невообразимое: будто он не в современной военной экипировке, а в латах, и не каска на нем, а шлем, и поднимает он не автомат, а арбалет. Прямо кадр из фильма про Средневековье! Поднятое оружие, то же, что и много веков назад, и бессмысленное противостояние и убийства. Те же места на таком не защищенном от железа теле закрыты военным снаряжением. Все тот же, что и столетия назад, катящийся по спине пот между лопатками, независимо от времени года, и вонь от него. Фармацевт, стоящий против врага, который хочет его убить. В чем-то, главном, не изменилось ничего.

А теперь напротив стоит другой, прошлый, и поднимает ствол. Много лет назад, правда не пять веков, я развелась и была необыкновенно счастлива. Большинство мужчин и неразведенных женщин посчитают это бравадой. Но это истинная правда. Я стала носить короткие, подчас вызывающе, юбки и платья. Благо мода и ноги генетически и в результате бега-плаванья позволяли. Не приветствовала это лишь моя бывшая заведующая на кафедре фармакологии медицинского института, где я работала тогда. Но придраться было невозможно, так как поверх коротюсенькой юбочки был застегнут белый халат вполне приличной длины, закрывающий колено. Я ходила в этом халате даже на собрания, причем была в такой униформе там одна среди терапевтов, хирургов, акушеров и прочей медицинской братии и на вопрос ректора: «А почему вы в халате?» — дерзко отвечала: «Я здесь — единственный истинный врач!»

Моя заведующая была старше меня на пять лет. И этот факт трудно было игнорировать. К тому же я была явно талантливее ее. Она делала все, что могла, чтобы навредить мне: прятала отзывы на мои статьи, присланные редакцией для доработки, запрещала лаборанткам даже разговаривать со мной, сочиняла обо мне лично и о моих успешных фармакологических находках пасквили и распространяла их устно и письменно, в том числе в виде анонимок, которые всегда были в моде. Я тогда и не знала, что именно в то время, когда я стояла на пыльной дороге, она откапывала у себя на даче закопанные в землю документы, чтобы предоставить их в один из вузов России, куда ее приняли после долгих мытарств. Сейчас мне почти смешно вспоминать все ее козни по отношению ко мне. Почти… Но она долго снилась мне в кошмарах.

В девяностые годы я жила в этом Городе в непролазной бедности, но порхала на дешевых и высоких шпильках, а заведующая портила как могла мне жизнь перед защитой. Кроме всего прочего, она звонила моему несостоявшемуся научному консультанту во Львов. Представляете, во Львов! Где он, этот Львов? И существует ли он вообще? Говорила ему, консультанту, не Львову естественно: «Диссертации то у нее нет, все придумано! А еще она проститутка!»

А у того, как говорят в Одессе, а может, уже и не говорят, был свой интерес. Ничего личного — бизнес. Он был членом высшей аттестационной комиссии. Той самой, которая оценивает кандидатские с докторскими. Не обойти его, не обскакать, не объехать! Подготовилась. Джинсовая юбочка в обтяжечку с базара. Какие уж тогда были Гуччи с Армани, да и Лондон с Миланом! Диссертацию на печатной машинке перепечатала собственноручно. Шестьсот пятьдесят восемь листов с семьюдесятью тремя графиками и таблицами. Один список иностранной литературы каких сил мне стоил! Как говорят: «В белый свет, как в копеечку!»

Грошиков не было даже на машинистку! Получала я тогда тридцать шесть долларов. Чтобы прокормить себя и ребенка, подрабатывала в аптеке, преподавала в колледже, подтягивала иностранных студентов, вела занятия по биологии в престижной гимназии, получая зарплату в кассе и в конверте, репетировала, готовя детей для поступления в институт. Мне ли после этого бояться труда!

Картину классную львовскому профессору в подарок мой друг художник написал, тогда только начал маслом работать. А первая в этой самой распространенной в мире технике была моим портретом. Он и сейчас у меня дома, в кабинете висит. О стиле художников я думаю так. Это зависит от манеры воспринимать жизнь и существовать в ней. Акварелью пишут те, кто умеет быстро и красиво сложить свою жизнь сразу. Сказочники! Уверенные и не меняющие своих решений творцы любят графику. Маслом пишут те, кто долго идет к совершенству: мучаясь, меняя, работая. Иногда в течение жизни техника меняется. Мой друг до нашего знакомства писал плакаты, был такой вид в искусстве, а также пейзажи акварелью. Первые оплачивало государство. Пейзажи, в основном печальные, серо-песочные, тускло-зеленые, с видами Карелии, он потихоньку, так как тогда это было запрещено, продавал сам.

В Крае тысячи озер я побывала, когда он уже много лет жил в Израиле. Мне досталась отличная солнечная майская погода с зеленой травой и блекло-голубым небом, сливающимся с громадным и ртутно-синим Ладожским озером. Лишь ненадолго, когда мы смотрели деревянную церковь шестнадцатого века, тучи закрыли небо, и блестяще-серый цвет ольхи на куполах почти слился с ними.

Сидела бы сейчас у компьютера, читала новости и смотрела бы на три пейзажа на стене. Могла бы еще погрустить под их минорную тональность. Или поехать в Лондон, к сыну где сейчас цветут фиалки, очень зимние цветы! А потом — в Стратфорд, тот, что на Эйвоне, лебедей покормить и в церковь, где Шекспира крестили, сходить!

На картине же, которую я повезла во Львов своему, как позже оказалось, несостоявшемуся консультанту, в синих тонах, в каких же, спрашивается, еще, была нарисована зима. На переднем плане — стол и чайник. Лучше бы эта картина осталась у меня! Я приехала и позвонила коллегам, чтобы уточнить маршрут и правильно объясниться по-украински, если надо будет спросить о расположении кафедры. Находилась она недалеко от Лычаковского кладбища, известного своими старинными надгробиями. Я попробовала по телефону выбрать синоним:

— «Цвинтар» вы говорите или «схованка»?

— «Кладбище» мы говорим, «кладбище»! — ответили мне весело коллеги в трубке тогда еще не сотового телефона.

— Понятно все с вами! — парировала я, смеясь. Досмеялись!

Я шла по городу старинной каменной застройки, но вместо того чтобы разглядывать его, судорожно вспоминала украинский аналог слова «благодарю», забыв простое слово «дякую», и только кивала в ответ, уточняя дорогу. Национализм тогда еще только зарождался и скорее раздражал, чем пугал. И не было еще ни майдана в Киеве, ни захоронений под Донецком и Луганском. Я еще не защитила докторскую в России и не уехала туда навсегда, сразу осознав, что приобрела Родину! Сейчас кажется, что это все мне приснилось или было в другой, параллельной жизни.

Мой несостоявшийся консультант предлагал мне дать какую-то мифическую взятку в две тысячи долларов, которую я должна была взять у немифических шахтеров, дети которых поступают в институт. Сами шахтеры в то время сидели в центре города у администрации и стучали касками об асфальт, будто из него что-то можно было выбить, включая и эту громадную сумму в долларах.

Денег не было совсем. В какой-то момент я даже собиралась торговать хлебом в России, перевозя через границу, так как он там был дороже. Хорошо, что это мероприятие состоялось только в моей голове. Но все же новый, эксклюзивный гардероб мы с подругой, дизайнером по вечерним туалетам, в ту пору ставшей «к станку» и шившей всё, что закажут, создали. Чувствовала себя воительницей! Даже пошла в мужской зал, так как моя мастер отказалась от такой моей, на ее взгляд, слишком экзотичной просьбы: полностью сбрить волосы. Но не пошли мне навстречу и там — лишь постригли коротко! «Унисекс» еще не завоевывал просторы постсоветского пространства, как и татушки на бритой голове. Было бы забавно проделать с собой такой эксперимент сейчас. Не понравится — отращу волосы, и никто не будет знать, что за слова, символы и рисунки под ними. Если выживу — у меня еще будет масса возможностей для исполнения фантазий и желаний.

На несколько лет это стало моим стилем. Молодая женщина с короткой стрижкой, на шпильках более десяти сантиметров на длинных ногах, которые я раньше не носила, каблуки, естественно, а не ноги, так как мой бывший муж был коротышкой и комплексовал. Тогда я таким своеобразным способом праздновала свою свободу, смущая всех лиц мужского пола короткой юбкой и волосами. Потом у меня появились интересные пряди блонд, так как я решила, что если начну красить из-за седины, то это будет экстремально, а не простенько. Поседела я рано, в одночасье, во время тяжелого развода, поэтому побелеть здесь, на дороге, мне не грозит! Но главное — тогда я стала вольной и не могла надышаться этим ощущением. Студенты называли меня тогда за глаза «Панакея» — о чем я узнала уже потом. Всеисцеляющей она была, в отличие от меня, дочерью древнегреческого бога медицины и врачевания Эскулапа и покровительницей лекарственного врачевания и фармации. У нее была сестра Гигиея (богиня здоровья), та самая, которая, как и их отец, со змеюкой в руках. Были у Асклепия и сын Махаон (знаменитый хирург), а также Подалирий, который занимался лечением внутренних болезней, то есть врач общей практики. Такой вот семейный подряд. которого нет у меня. И всех их брали в свидетели молодые врачи, принося клятву Гиппократа, которую давно уже не используют, по крайней мере больше века. Как видите, общего у нас с богиней не так уж и много. Могу льстить себе, что имя и стать мраморной скульптуры, молчащей уже век, им понравились.

Обучающиеся тогда влюблялись в меня целыми потоками, точнее, их мужская часть. Я была легкой, улыбчивой, ухоженной, спортивной, в отличие от выползающих утром из студенческой общаги заспанных, сумрачных, озабоченных, из-за самоуверенности молодости не думающих о внешнем виде их однокурсниц. Мне было немногим больше тридцати, и недавно, несмотря ни на что и вопреки всему, состоялась защита моей докторской, но уже в Москве. В то время мы и познакомились — я и мой бывший. А теперь стоим на дороге в противостоянии. «Ничего личного — только бизнес!» — казалось, говорило выражение его лица. Как в анекдоте: «Встает мужчина на корпоративе и говорит: «Так выпьем за секс и бизнес!» Начальник ему: «Ты сдурел, что ли?» И тостующий меняет слова: «Пардон. За любовь и работу!» «За это — выпьем!» — ободряет босс.

Куда-то я совсем далеко ушла во времени, когда я была почти ангелом, порхающим на крыльях свободы. Это было время, в которое я еще и Мону Лизу не видела. Не выходила на утренние пробежки по Парижу. Не видела египетскую коллекцию в Британском музее. Но была счастлива. А мой бывший тогда говорил:

— У меня такое чувство, что я выпускаю в жизнь своего, а не твоего сына!

Я молю под пронизывающим степным ветром:

— Прошу Тебя, Господи, чтобы мой сын даже не узнал о том, что на этой дороге меня застрелил тот, кто водил его в школу, учил драться, читал с ним книги. Сотвори, Господи, чудо, чтобы он в своем неведении никогда не устроил вендетту. А у меня уже было все, о чем только можно мечтать: любовь, карьера, Мону, я видела, ту самую, что Лизка, не один флакон той тетки, что Коко, и ее последователей, извела, «бэха», белая и дорогущая, на стоянке возле дома осталась, более чем в пятидесяти странах я побывала, по делу и не по делу. Сын уже заканчивает образование. Пусть же ему, Господи, прошу Тебя, будет счастье в жизни, когда я погибну за эту многострадальную землю!

Что же ты, мой герой, черти тебя побери, не выдрессировал меня, как правильно носить автомат, а не держать его за спиной? Сам ты так маху и не Маху не давал! И подчиненных выдрессировал. А меня, хотя и научил многому в школе выживания, называемой жизнью, например, как любой предмет сделать оружием и как ни при каких условиях не пускать чужих в дом, а уметь его сделать крепостью, и многому чему другому в этой школе выживания, но недоучил. Эх ты, моя большая любовь! Ты бы не отпустил меня с этой гуманитарной миссией с коробками лекарств, самой за рулем. Ты, зная меня, вычислил бы то, в чем я и себе не признавалась, когда ехала сюда и стала помогать. В медикаментах я, естественно, достаточно понимаю, а уж повязку наложить могу запросто! Потом мне еще достался автомат. Не скажу, каким образом. При моей напористости мне невозможно было отказать. И понесло меня на дорогу, по которой раньше столько раз ездила. Но все же забыла я многое за столько лет! С трудом вспоминаю, где что. Тоже мне местная, называется! Тем более что где деревья и дома новые выросли, а где, наоборот, разворочено все, на той дороге, где я в восемнадцать лет училась водить машину.

Сейчас я стою напротив него, бывшего, и не понимаю: узнал ли он меня — будто это имеет хоть какое-то значение! А может, он стал носить линзы? Почему он целится мне в голову? Не самая лучшая точка для поражения! Я была невдалеке от аэропорта, из которого я столько раз улетала, тогда еще в города Союза, а сейчас на его руинах даже нельзя снимать фильм «Сталкер». Например, вчера на взлетной полосе был танк. В двух километрах от него стоит полуразрушенный пригородный ресторан, куда мы со студенческой группой ездили праздновать дни рождения в связи с его хорошей кухней и, что греха таить, дешевизной. Недалеко от него проходит дорога, по которой по-прежнему ездит автобус, теперь международный. Вдруг я услышала кряканье уток. Они были в загоне возле дома, как и козел. А на крыше дома мужик прочищал дымоход, который завалило кирпичами после обстрелов. Она была недавно залатанная, хотя и кусками старого шифера. Больше людей не было видно. Недалеко были и, наверное, до сих пор есть небольшие овраги, где под редкими ивами били родники. Мы ходили сюда много лет подряд школьниками в апреле, когда появлялись первые аквамариновые пролески. После того, когда соберешь их букет, ночью снились ярко-синие звезды. Почему-то на обратной дороге всегда было жарко и начинала болеть голова. Наверное, от переизбытка кислорода и эмоций. Сейчас не время подснежников.

Тоже мне, сказка «Морозко»! В старой истории злая мачеха, женщина-домохозяйка при не очень богатом муже, желая избавиться от падчерицы Марфуши, девушки трудолюбивой и безропотной, приказала мужу отвезти девочку в лес из маленького поселка за подснежниками. Такая цветочница-предпринимательница! Старик, которому было не больше сорока пяти, но как пароход назовешь — так он и поплывет, не посмел ослушаться сварливой жены. Кто ж даже из современных мужчин выдержит многочасовое давление, стенания, крики и оскорбления! Он привез свою кровиночку в лес, примерно в такую же погоду, как сейчас, оставил там и вернулся домой. А меня как сюда занесло по своей воле? Вскоре появился гражданин мира Морозко и спросил у Марфуши:

— Тепло ли тебе, девица, тепло ли тебе, красная? — А она безропотно ответила, стуча собственными, не вставными зубами, не отбеленными специальными средствами, на синем лице, не покрытом дизайнерским мейкапом. Ведь мужчины, особенно богатые, каким, по-видимому, и был этот герой, раздающий шубы, очень любят таких.

— Тепло! — А возможно, она так сказала назло старику-спонсору, так как была гордой и выносливой. Трижды он уходил, пакостник и садист, и столько же раз возвращался, обращаясь к ней с тем же вопросом. Но стойко на своем стояла девушка, уже замерзая. Тогда понял он, что именно такая ему нужна, которая не продаст и не разболтает конкурентам его очередной бизнес-проект. Согрел он ее уже у себя дома, но к утру вернул в сугроб, но уже в шубе, чтобы в очередной раз проверить, не другая ли фирма ее подсунула.

На следующий день старик-отец, которого до такого внешнего вида довела его ленивая, сварливая и всеми возможными методами продлевающая свою уже ушедшую молодость жена, снова поехал в лес и нашел там не труп, замерзший, синий и скрюченный, как ожидал, предатель, а дочку, живую, здоровую, с богатыми подарками, в не то норковой, не то соболиной шубе. Когда мачеха увидела падчерицу в дорогой обновке и с коробом импортного бутикового белья, она решила и своих дочерей отправить к жениху. Про дешевенькие цветочки уже все забыли! Однако в лесу, все в том же сугробе, на вопрос «Тепло ли вам, девицы?» те хамили и капризничали, так ничего и не получив от богатого спонсора, к тому же уже определившегося в выборе и потратившегося на шопинг. Они быстро окоченели от сильного мороза, редко случающегося в этих местах. А смерть от холода, как известно, самая легкая: реципиент умирает от остановки дыхания, даже не мучаясь при этом. А засыпая, видит сказочные сны и — улыбается! Следовательно, не очень молодые особы умерли счастливыми. Их мать, как и все остальные герои, осталась жить дальше, не наживая при этом добра ни в прямом, ни в переносном смысле.

На данный момент эти первоцветы законом собирать запрещено. А здесь разве обитает Фемида? А я хоть работящая, но не бездомная! И черта с два меня можно было бы заставить! Но все же меня тоже знобит. Занесло же меня сюда, даже без злой мачехи и равнодушного тупого отца! Что толку от моего автомата за спиной! Велика у меня вероятность погибнуть не с ощущением почти наркотического удушья от замерзания, просматривая романтические грезы. Как у Шекспира:

— Скончаться. Сном забыться.

Уснуть… и видеть сны? Вот и ответ.

Какие сны в том смертном сне приснятся,

Когда покров земного чувства снят?

Я стояла и вспоминала. Что-то припомнилось тогда, остальное — уже в процессе работы над книгой, и разделить это трудно, как правильно ответить на вопрос с пальцами, соединенными резиновыми манжетками и проводками с детектором лжи, который, как известно, показывает только скорость пульса:

— Это вы видели во время текущего события? Только «Да» или «Нет»? Ответьте на следующий вопрос: «Узнали ли вы об этом позже?»