Скоро сказка сказывается… Последняя стрела. Фантастика, повесть

Татьяна Левченко

…Я давно потерял счёт времени на пути своём. Да и как считать, коль то вперёд несёшься, годы и десятилетия пропуская мимо, то на месте стоишь, а вся жизнь протекает, тебя не касаемо. Одно знаю, назад по времени никогда вернуться не смогу: нет такого закона у звёзд – вспять поворачивать.

Годы и времена

Выходя в Путь, в душе я всё-таки надеялся, что не столь долгим и дальним он окажется. Ведь, если поглядеть: сколь времени минуло с первого выстрела Лукавы, а вот, достала одна из её стрелок проклятых любушку мою. Значит, недалеко, в наших местах обретается. Дом её отчий порушили, но, где-то всё же ютится она.

Тревожили, по правде, слова Сказителя, якобы говоренные Пришлым Охотнику, мол, стрела, хоть на год пути, а цель выцелит… Получается, могло быть так, что выстрелила Лукава сколь лун тому, и только теперь стрела прилетела, достала… Или нет, не так… идти до цели долго, а стрела к ней всё равно долетит, выцелит… Сложно понять эти слова инозвёздные… И вот ещё: отчего целью оказалась Лёнушка, знать не знавшая ни об Охотнике, ни о дочери его? Как такое сталось?

А может… И додумать не успел, а понял: верно оно — не выцеливала Лукава Лёнушку, а судьба сложилась любушке на пути стрелы оказаться. И судьба та в такой узел сплела пути наши… Всё богами предрешено, всё прогадано. Знать, мне и было, по этим решениям, в Путь выйти, Лукаву остановить… И надежду нести в сердце — неведомо где на Пути, незнамо когда, отыскать мою любушку. Встретить сызнова, коснуться волос её льняных, заглянуть в глаза лучистые цвета неба весеннего.

А пока что шёл и шёл. И день, и другой… вот уж какой по счёту закат на небе разгорается, а топи, на пути вставшей, всё конца-края не видать. Да и где же в наших местах мари такие простираются?! Да всё в туманах, да всё страшно-то как: то стужей ледяной от неё веет, и блазнится, будто там, за туманом — и ледок на воде, и похрустывает под пробегающим мелким зверем.

А то дух забивает парны́м болотом, в лицо пышет, гнус-мошка налетает — мочи нет отбиваться. Вот уж благодарность бортнику за совет, как шапку сплести с травяной сетью частою, лицо и шею прикрывающей.

Так и шёл. Ровно, не по дням, а по всем временам годов: то Трескун¹ на Сенозарник² повернёт, а то, вовсе не в черёд, Листобой³ к Протальнику⁴ переносит. Аль болото зачаровано, али Путь мой таков…

Но вот, как помыслил: уж сколько дён с дичи, в силки словленной, на грибы да ягоды перебиваюсь, хлебца бы… Вот бы, хоть какое поселение человеческое повстречалось — отработал бы краюху.

Помыслил так, костерок обустраивая, — а тут, во славу богов-хранителей, потянуло с другой от топи стороны дымком печным, живым — с запахом и варева. Глянул на небо, прикинул, — до теми дойти успею. Не тати, чай, — тем живиться в такой глуши нечем бы.

Отвернул от топи, на дымок пошёл. Сперва по запаху, опосля — и тропка обозначилась человечья, да не давняя, — хоженая. А там и деревушка открылась малая, избушек сколько-то притулились одна к одной, только грядами огородными и разделены: не то родня, не то артель какая оселилась осторонь больших поселений.

Как ни то, а со стороны болота, как раз у меня на пути, идол Мары с дарами в подножии — знать, промышляют здесь ягодой ли болотной, лозняком ли — кошики плести с корзинами, тот же рогоз на рогожу… — догождают Хозяйке топей.

Чу, и лай собачий разноголосый поднялся. Вот и окрик от избы не крайней:

— Кого несёт на ночь глядючи?

— Добро поживать, хозяин! Примешь путника перехожего на ночлег? — отозвался.

— —

— Ты проходи, проходи, — приглашал хозяин, открыв передо мною низенькую дверь с порогом высоким, так, что, переступая, да чтоб голову уберечь от притолоки, чуть не вдвое мне пришлось склониться — то-то батюшка Домовой потешился невольным уважением путника захожего. Впрочем, сам хозяин покрупнее моего был, протиснулся и вовсе уж с поднатужкой, привычною, однако.

Чадящая, изгорающая в светце лучина, едва рассеивала сумрак вкруг себя, вот-вот грозилась уже упасть в корытце с водой дотлевающим угольком. Хозяин, взявши из печурки, затеплил, зажёгши от неё, две-три, закрепив их в лучиннике, и взору моему предстала вся небогатая обстановка. Невелика избушка, с полом земляным, рублена как бы не наспех — дерево сырое, от тепла печного соком янтарным брёвна сочатся, мох в пазах… ну, мох — он то высохнет, то сызнова отсыреет, — абы ветер в щели не задувал.

Лавки, как и положено, по стенам, стол длинный, на семью большую, и приставные лавки узкие под столешницу сдвинуты. От лежанки печной до противустоящей стены — полати, завескою куцею задёрнуты, и край одеяльца тонкого лоскутного свисает. А с-под полатей, с лавки, уже за длинной завесью, из-под тулупа — хриплое дрожкое дыхание.

— Баушка, — углядел хозяин мой вопрос, — хворает баушка… Все на тот край побёгли, бахаря слушать. Тоже забрёл сёдни. Ну, ровно деревушка наша при широкой дороге стоит: тот с одной стороны, этот с другой…

— Ктой там? — послышалось из-под полатей, оборвав хрипы, голосом низким да густым, что, не упреждён, — ошибся бы, мол, дед там.

— И к нам гость пожаловал, — откликнулся хозяин. — Путник с мари на дымок зашёл.

— С мари? — тёмная рука высунулась, отдёрнула край завески, потом там повозились, из-под тулупа выбрались ноги в толстых вязаных паголенках и поршнях и голова, обмотанная ветхим повойником. Тусклые слепые глаза неживо уставились куда-то за пределы и стен, и леса за стенами, и, казалось, за дальние облака, пухнувшие над лесом там, за марями, за ручьями и реками…

Сын, внук ли старухи кинулся, подушку от изголовья за спину ей переложил, завеску сдвинул на верёвочке подале. А баушка только махнула рукой, густым своим голосом повелела:

— Ты ступай, ступай давай, баньку гостю взгрей, бо сколь дён в пути он…

Я, было, заотнекивался — беспокоить, мол, хозяев: баньку-то истопить не малое время, к ночи ли затеивать. Да мужик махнул рукою запокойливо:

— Да банька-то истоплена и прогрета — бахарю же топили, ещё не выстудилась, — и пояснил мне: — мала деревушка, так мы одну баньку, общую на всех в овражке срубили, бочажок на ручье там запрудили. Так в очередь и топим — то мужики, то бабы с малыми детьми, а то, как вот сёдни, и путнику захожему. — Шагнул к порогу: — А то пойду, подкину в каменку — пусть жар не спадёт. Ты, гость, побудь-ка с баушкой, скажи ей новое, что в пути повидал-проведал.

Он вышел, сызнова с усилием протиснувшись в малую дверку. Я положил котомку на нищую лавку, присел рядом, решил чистые портки с рубахою приготовить, раз уж радость такая выпала после блужданий по болотам — хоть и по краю, а и то хорошо будет попариться да отмыться.

Ждал и расспросов от старушки, тоже, знать, по новому наскучившей в хвори и слепоте своей. Но она не стала спрашивать, напротив. Помахала рукою, мол, сиди-сиди, и заговорила нежданное.

— Значит, с мари пришёл… — пожевала, как в раздумье, губами, покивала себе самой и загудела густым, дыханием хриплым прерываемым, голосом. — Ты, гость, слушай. Слушай и не сбивай. Вот, был же такой кудесник Мал Боровик — как не знахарство, так чудеса какие ведывал. И далеко глядеть умел, на лета вперёд.

Дёрнулся я на это «был», но, не видя, почуяла, остановила всё тем же взмахом ладони: «сиди-сиди». Я заменил в светце лучины, сел, вслушивался сторожко, а голос, густой, так не вяжущийся с недвижными, в дали неведомые глядящими глазами неживыми, вёл далее.

— Давно было, я ещё молодухой была. Пошли мы с бабами по грибы-ягоды, да поблизу бора тропка вела, где Мал от Боровик обретался. Я с тропки тут и отступи: грибков цельную полянку узрела, да все один в один, крепенькие. Туесок отставила, на колени, давай срезать. Глядь-поглядь — дедка стоит рядом, сам как грибок: росточком невелик, борода по колена и шапка на голове чудна́я, широкая. Стоит, посмеивается. Я сперва испугалась, да больно глаза добрые у него были. Притихла. Тут он и говорит слова странные, да велел запомнить на всю жизнь.

Будешь ты доживать, сказал, в краях дальних-предальних. А когда пора тебе, говорил, помирать придёт, — появится, говорил, гость, с мари прийдешный. И так ты ему скажешь, запомни, молодайка, говорил, слово в слово. Вот, слово в слово тебе и говорю, гость с мари: топь та бескрайняя — морок, не верь. Но победить его — надо скрозь пройти. А поможет тебе в том Волк Сирый. Так велел он тебе сказать, гость с мари. И велел сказать, что он, Мал Боровик, тебя на путь проводил, тебя на путь и вывел. Словами этими. Всё, гость с мари, всё я сказала.

И откинулась на подушку за спиной, покосилась по ней, по стене вбок, неловко так на лавку прилегла… Я, не глядя, что за матицу без спросу шагнул, приступил, поднял ноги отяжелевшие на лавку, подушку под голову подсунул, тулуп поправил, да и завеску задёрнул наново: не то в сон, не то в беспамятство впала хворая — только хрипы да сипы сызнова слышались с постели от неё.

Тут и хозяин подоспел, мол, готова банька. Взял я котомку, думая опосля пойти послушать, что там бахарь поведает. Слова баушки странные в душе затаил, да всё понять силился — с чего Мал Боровик в сказе её «был», да ещё «когда молодухою была»…

* * *

–…Поднял Буй Тур Яр котомку свою, принял из рук Сказителя стрелу в чёрных пелёнах и пошёл, поклонившись молча Вечу Вещему: голову склонив — каждому, поясным поклоном вежливым — всем разом, пошёл в сторону ту, где, по сказам, стояла когда-то избушка Охотника, у которой дуб растёт, с колчаном звёздноузорчатым на вершине в ветвях его.…

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Трескун — древнерусское народное название Января.

2

Сенозарник — древнерусское народное название Июля

3

Листобой — древнерусское народное название Октября

4

Протальник — древнерусское народное название Марта