Ключ от миража

Татьяна Степанова

Чужой дом, чужая квартира… Никогда еще сотруднице пресс-центра УВД Кате Петровской не было так одиноко и так страшно. Но оперативная ситуация требует, чтобы в огромном доме, где происходят мрачные и на первый взгляд бессмысленные убийства, находился свой человек. Собрано множество фактов, а вот в убедительную версию они не выстраиваются. Очередное убийство, произошедшее чуть ли не на глазах у Кати, не добавило ясности в это темное дело. И все же Катя чувствует, что разгадка таится в мощных стенах дома, в его темных окнах, сумрачных лестницах, в одном мрачном дне далекого прошлого…

Глава 4

Вечер, который так не любил вспоминать гражданин Мухобоев

Василий Васильевич Мухобоев прибыл в Москву по служебным делам. В родном городе Мухобоева Солигорске, удаленном от столицы на две тысячи километров, затерянном среди сопок и тайги Уссурийского края, набирала обороты кампания по выборам мэра. Василий Мухобоев считался в Солигорске третьим реальным кандидатом на этот пост и имел шансы выиграть гонку, если бы случилось чудо и двум первым кандидатам отказали в регистрации.

В столицу Мухобоев отправился за поддержкой. Ехал с двумя вечными секретаршами — надеждой и верой, с пухлым портфелем проектов, программ и предложений. Еще в Солигорске его предвыборный штаб пытался наладить контакты с руководителями неких частных корпораций, кои вполне могли заинтересоваться личностью и программой Мухобоева и оказать ему в будущих предвыборных битвах поддержку.

Мухобоев прибыл в столицу в среду и три дня ездил от порога к порогу, из кабинета в кабинет, поднимался по сверкающим мраморным лестницам, блуждал по просторным тихим коридорам учреждений, банков и министерств, топтал алые ковровые дорожки, курил, ждал по два-три часа в приемных, звонил по мобильному, снова курил, объяснял, излагал, докладывал, информировал, обещал, интриговал, угрожал, просил, умолял.

Вечером в пятницу (самолет в родной Солигорск вылетал рано утром в воскресенье) Мухобоев почувствовал себя усталым, разбитым, постаревшим на двадцать лет, опустошенным морально и физически и совершенно, совершенно лишним в этом огромном, никогда не спящем, залитом разноцветными огнями, чужом сумасшедшем городе. Он сделал все, что мог, для себя лично, своей команды и предвыборного штаба. Остальное же теперь зависело от… Ну, по крайней мере, от него, Мухобоева, уже не зависело ничего, и он это знал и переживал жестоко и горько, как переживает всякий крепкий еще, здоровый пятидесятилетний мужчина первые признаки надвигающейся старости и немощи.

Чтобы развеять мрачные мысли, взбодрить себя и утешить, снова по-орлиному расправить крылья и взмыть в мечтах высоко-высоко над родной тайгой, Мухобоев решил тряхнуть всем, чем еще можно позволить себе тряхнуть в пятьдесят, и сделать этот последний столичный вечер по-настоящему памятным и ярким.

Мухобоев порылся в справочнике своего мобильника и отыскал номер Алины. В последний раз они встречались полгода назад во время такой же вот командировки. Алина приехала к нему в номер гостиницы, и они провели два незабываемых дня. Денег, правда, улетело — вагон, однако…

Сейчас Мухобоев готов был заплатить Алине вдвое. Все, конечно, могло измениться за это время — и номер мог стать другим, и вообще Алина могла кануть в Лету. Мухобоев в глубине души опасался этого. С женщинами был он робок и пассивен, несмотря на то что казался игривым и развязным. Некоторых, в том числе и его дражайшую супругу, это крайне раздражало. А с Алиной тогда в самый первый раз прошло все как нельзя лучше. И потом тоже было хорошо. Мухобоев чувствовал себя на высоте. Дома в Солигорске за завтраком, наблюдая порой за отяжелевшей, обрюзгшей и расплывшейся за двадцать лет счастливой семейной жизни женой, он с острым вожделением и щемящей тоской вспоминал гибкое, юное, стройное, позолоченное искусственным загаром тело, разметавшиеся по подушке волосы, сочные сладкие губы, зовущие к поцелуям. Губы Алины напоминали ему клубнику. Или даже вишню — пьяную, сладкую, в горьком шоколаде.

Конечно, Алина могла быть занята в этот вечер. Или мобильник ее мог быть выключен. Мухобоев боялся этого, потому что знал: другой женщины он уже не найдет и не захочет искать. К счастью, телефон работал и Алина ответила. Вспомнила его или притворилась, плутовка, и пригласила: хочешь — валяй, приезжай. И назвала свой адрес: Ленинградский проспект, дом на углу, четвертый корпус, тринадцатая квартира на пятом этаже.

— Алиночка, а мы маму с папой твоих не разбудим? — игриво шепнул Мухобоев в трубку.

— Чего? — Она даже не поняла, что он шутит. — Я тут на съемной живу, переехала осенью. Там у нас домофон внизу. Набери 25, сам себе откроешь. Ну, чао, котик. Выпить привези, не забудь, а то у меня все пусто. И что-нибудь сладкое. Только никаких апельсинов, слышишь? Все вы отчего-то апельсины тащите, а у меня от них аллергия.

По пути на Ленинградский проспект Мухобоев заехал в круглосуточный супермаркет и все купил. Правда, делать покупки было уже трудно. В баре гостиницы он для храбрости, для куража опрокинул двойной скотч, потом пару коктейлей и коньяк. В супермаркете долго блуждал между стеллажей и купил четыре бутылки хорошего марочного вина, закуски, американского мороженого, винограда и несколько коробочек клубники. Ягоды были крупные, яркие, тугие, алые. И напомнили Мухобоеву отчего-то пластиковые игрушки.

В такси Мухобоева слегка развезло. Голова была вроде кристально ясной, но мысли все как-то прыгали, точно девчонки через скакалочку. И все хотелось расстегнуть дубленку, пиджак и ослабить галстук или вообще снять его, выбросив за окно.

Двор, в который через арку въехало такси, был хоть и темным, но вполне обжитым московским двором. Мухобоев долго расплачивался, роняя деньги, еще дольше собирал и вытаскивал пакеты с провизией. Такси укатило, мигнув на прощание фарами, а он все стоял, пошатываясь, соображая, куда же теперь? Где, блин, дверь-то в этот самый подъезд?

Сколько было времени, Мухобоев не знал — поздно, скорее всего, за полночь уже. Алине он позвонил без четверти десять. Пока пил в баре гостиницы, пока ловил тачку, пока делал покупки, пока ехал. Высокие кирпичные стены окружали двор со всех сторон. В окнах горел свет. Правда, уже не во всех. А левый корпус на первых двух этажах был вообще темным. У подъезда громоздился железный контейнер, доверху набитый строительным мусором, ржавыми трубами и битой плиткой. Где-то в доме шел ремонт.

Мухобоев взошел по ступенькам и дернул дверь, и она легко открылась. Однако он попал не в подъезд, а только в небольшой тамбур. Вторая входная дверь была железной с домофоном. Мухобоев при тусклом свете лампочки набрал 25, дернул на себя дверь, шагнул за порог и…

Дверь сразу с лязгом захлопнулась. И Мухобоев очутился в кромешной темноте. В подъезде не горел свет. Мухобоев, крепко прижимая к груди пакеты с бутылками и провизией, ощупью двинулся вперед: лестница. Три шага, еще три. На лестничной площадке Мухобоев, точно слепец, методом тыка отыскал сначала двери, а затем и кнопку лифта. Нажал и… ничего. Кнопка так и не загорелась рубиновым огоньком. Лифт, видимо, тоже не работал. Двери его были плотно сомкнуты, а сама кабина застряла где-то на верхних этажах.

Мухобоев расстегнул дубленку, вытер со лба пот, сгреб пакеты в охапку уже кое-как и снова ощупью двинулся искать лестницу. Ему предстояло подняться на пятый этаж. Он почти уже одолел первый пролет, как вдруг услышал нечто странное. Сверху донесся какой-то шум. Причем звуки шли с лестницы и вроде бы даже с близкого расстояния — шорох в темноте. Легкий, едва уловимый шорох. Мухобоев остановился — что за черт? Крысы, что ли, здесь или кошка?

Голова его вроде бы по-прежнему была ясной, только вот в ушах шумело — то ли от выпивки, то ли от тепла, то ли от усталости и подскочившего давления. Мухобоев теперь отчетливо ощущал все признаки опьянения, и еще у него возникло странное пугающее чувство: он тут не один, там впереди, на лестнице, кто-то есть. Кто-то смотрит на него из темноты, вроде даже дышит или как-то странно сипит… Или, может, это просто осыпается отсыревшая штукатурка? Или ветер гудит в шахте лифта?

— Эй, кто здесь? Ты это… давай не балуй, — строго, но не совсем твердо изрек Мухобоев. — Алина, ты, что ли? Я уже иду. Тут у вас не видно ни черта… Т-тоже без света сидите, как чукчи…

Он одолел еще один пролет, затем еще один и еще. Эти лестницы с крутыми высокими ступеньками, эти широкие пролеты, эта пустота. На третьем этаже у лифта горела тусклая лампочка. В ее свете Мухобоев разглядел стены, выкрашенные зеленой свежей краской, коричневую плитку пола, испачканную белой известкой. На этом этаже еще шел ремонт. А лестница наверх снова тонула во мраке.

Стук…

Мухобоев снова остановился. А что это опять такое? Стук легкий, слабый, глухой. Словно кто-то, быстро перебирая ногами, преодолел одним махом все крутые ступеньки… Мухобоев снова хотел строго крикнуть: кто это здесь, вы что? Но… не закричал. Медленно, очень медленно поднялся еще на один пролет. И замер. Это было — он это помнил точно, — это было на площадке между четвертым и пятым этажами. Это было… Нет, этого не было. Этого не было наяву, он же был пьян. Но он видел это: из стены выползла тень и тихо заструилась, поплыла по лестнице. Мухобоев смутно различал скрюченную человеческую фигуру, ее очертания сначала были зыбкими, но по мере приближения они становились все четче. И сама фигура словно вырастала, распрямлялась. Мухобоев видел человека: мужчину в кургузом твидовом пиджаке покроя шестидесятых годов, в белой сорочке, галстуке-удавке и узких брюках, которые носили во времена его молодости. Он видел фигуру и одежду, но не видел лица. Послышался тихий всхлип, вздох или стон, словно чьим-то заплесневелым легким не хватало воздуха и…

Фигура замерла. Медленно, плавно начала поворачиваться, точно плыла, парила над лестницей. Мухобоев попятился. Пакет с бутылками выскользнул у него из рук и ударился об пол. Звон разбитого стекла. Темная терпкая влага, хлынувшая на плитку пола.

Наверху, на пятом этаже, лязгнули запоры, открылась дверь квартиры. Узкий сноп света прорезал темноту.

— Эй, кто там? Ты что там разгрохал? — женский насмешливый голос. Мухобоев узнал его — это была Алина. — Ну, ладно, давай поднимайся. Адрес, что ли, перепутал? Я тебя прямо заждалась.

Мухобоев точно знал: он пьян, он разбил бутылки, а там наверху Алина открыла дверь, зовет его и… И только это одно и было реальностью, но… Он услышал тихое угрожающее шипение — тень впереди по-прежнему плыла, колыхалась над лестницей и одновременно словно бы таяла, снова врастая в стену. Мухобоев слышал шипение: так шипит, пузырится масло на раскаленной сковородке, так шипит газ, уходящий из прохудившегося газового баллона.

Мухобоев слабо вскрикнул, повернулся и бросился по лестнице вниз, к лифту, к входной железной двери. Ударился в нее руками с разбега, ощупью попал ладонью на кнопку домофона, полуоткрыл-полувыбил эту дверь, вырвался в тамбур, на улицу, по скользким, обледенелым ступенькам во двор.

Он стоял, хватал ртом холодный воздух, дышал, дышал. Кирпичные стены окружали его со всех сторон. Кое-где светились желтые квадраты окон. Вспыхивали и гасли огни, точно чьи-то хищные глаза, стерегущие во мраке. Мухобоев вдруг с ужасом ощутил в руке что-то скользкое, холодное, липкое… Поднес руку к глазам — ладонь была красной, мокрой, но…

Он вдохнул свежий аромат парниковой клубники. На руке была не кровь — клубничный сок. Сам Мухобоев этого не помнил, но это, видно, тоже было реальностью: там, на лестнице, он в какой-то момент судорожно сдавил в кулаке хрупкую пластиковую коробочку, расплющив ягоды в сплошной кисель.