25 рассказов

Татьяна Чекасина, 2022

Каждая новелла в этой книге – кристалл, в котором отражена не только субстанция бытия, но и широкий мир объективной реальности. Все лучшие мировые новеллы написаны так, это вершина реалистического метода.

4. Вера

— Закрой дверь, Щепёткина! Вот так! А теперь скажи, как думаешь жить? Мотова ревёт, ты её обругала этой, лизоблюдбиянкой, мне не выговорить, а ведь она специалист! Ты не там.

В кабинете Клавдии Ивановны Маркушевой плакат: «Кто трудится, — получает». Под ним — фотографии. Нади Щепёткиной там нет.

— Хочешь или нет стать человеком?

Да, она хочет. Накануне, вроде бы, стала, когда тот дяденька читал древнюю книгу. А утром убита благодать ругнёй с Мотовой, у которой глаза крупные, а зрачки мелкие и бегают в этих немалых орбитах. Рот развалистый, таким гаркать на товарок по нарам. Ей любопытно, ходит туда Надежда или нет? Но лесбиянкой не надо было: Мотова главной стучит, будто они на зоне.

Клавдия Ивановна напоминает покойную мать: лицо доброе, хоть и строгое. Хорошая начальница! Доверила… деньги! Теперь идёт мирится с Мотовой, да — за продуктами. Пуговицы (у агрегата одежда ворохом) нагонит, работая допоздна.

Опять на пути Вера Пименова. Улыбка затаённая:

— Придёшь к нам?

Щепёткина оглядывается на дверь: там тёплая лицом и голосом Клавдия Ивановна: «Пименову обходи».

— Нет, — кивает на деньги в руках. — Будем отмечать Первомай.

— Вроде, не обязательно, — цедит Вера.

Неловко от этого разговора.

Им на разные операции в цехе. Пименовой — в уголок у окна (она одна «ручная швея»). Целый конвейер: кудри, чёлки, «шишки» модные. У Веры косы, голова плотная, неприкрытая.

Мотова уверенно ведёт заострённым мелком, обводя лекало, будто не видит Надю.

— Доверили? Горе с тобой, ну идём. — С притворной неохотой откладывает мел, надо же воспитывать девчонку! — Кликни Валюху Ершову.

В магазинах берут много, едут на такси. Ценные продукты на хранение — этим двоим, Щепёткиной — хлеб.

Впереди пикник, отдых, а она в муках: как жить? На воле говорить не с кем! А там две подруги: одна — проститутка, вторая — политическая. Проститутка глупая, а политическая (ударила во время несанкционированного митинга мента) и стихи читает, и болтает о нехватке свобод, но несчастная. Пуговицы, они и в колонии, и на воле — пуговицы.

Толька, Анатолий, брат (тоже вышел) говорит:

— Читай Льва Толстого. Он великий гений.

Взяла.

— Скука.

Он глядит, как на убогую:

— Тебе не открылось.

— Что?

— Главное.

— Так открой!

Говорит, но путано, она не поняла.

— Выходит — дурак: не могу объяснить. — Вздыхает брат.

Не на ограде колючка, на мозгах. И никуда от неё!

Они с Толькой левый товар налево сбывали, вот и отбыли. Он-то теперь продвинулся. Она — нет. У неё тату на руке: «Нет счастья без понимания главного».

Утро, май, встреча на вокзале. Бабы с мужьями. У Мотовой унылый. У Валюхи Ершовой хохотун: «Водка — главная ценность!»

— Это — наша Надежда! — тепло говорит им Клавдия Ивановна Маркушева о Наде Щепёткиной.

Супруг начальницы, как она, плотный дядька, лет сорока пяти. В электричке играют в карты. Надю не уговорить: до ходки продула в казино пятьдесят долларов.

В окне лес буроватый, очнулся от холода недавно; утро у него, не умыт, но передали — будет дождь. Пока идут до какого-то места, где эти дядьки и тётки и в советские времена отмечали Первомай, коротко, пробно брызнуло.

Поляна выглядит готовой. Отметина от костра, доски, брёвна, чтоб уютно у огня. Главное — берёза. «Наша» — опять тепло говорит Клавдия Ивановна.

Идут добывать хворост.

Валька Ершова говорит Людке Мотовой:

— Опять залетела я. После Первомая пойду.

— А я боюсь в больницу.

Противозачаточных, вроде, полно. У Надежды с этим никак: пока она в колонии, парень ушёл в армию. Придёт, но женится ли на такой? Да, и ей не до этого. Дети будут спрашивать. Не ответит такая мать, зачем люди живут.

Зачем живёт-крутится Клавдия Ивановна? Зачем рвёт горло на митингах Мотова? Спросить у них? Они немолодые, опытные. Ей двадцать, но время уходит песком, верещит будильниками. Надежда в надежде на открытие себя и людей: у огня поговорят.

От земли прохладно, но костёр пылает, молния на куртке нагрелась. А берёза-то — двоим не обхватить! В ней рана с кулак, бьёт сок: кружка полна! Ершов рад: водку запивать.

— Тебе бы только о ней! — реагирует Валька Ершова.

— На отдыхе я. Должен радоваться!

— Я вам говорю, друзья-товарищи, огонь не там, где в прошлый раз. Дым в палатку. — Нудит Мотов.

— Это ты палатку не там ставишь, Мотя, — возражает добряк Маркушев.

— Я верно ставлю, а вы, друзья-товарищи, развели высоко.

— Мотя, ты ослеп? Костёр в яме! — орёт хлопотливый Ершов.

— Он костровой, — информирует Надежду Маркушев, — а Мотов любит линию гнуть.

— Только бабу свою ему не перегнуть! — хохот Ершова.

— Он теперь руководитель, — и Маркушев хихикает, в улыбке нехватка зубов, — ведёт к победам коллектив. Не наш, наш мы ему не дадим возглавить! — Обводит руками лес, и он — «наш коллектив».

Мужики — за палатку. Вернулись. Их жёны стелют клеёнку.

— Чё вы раньше времени! — орёт Мотова: — Никакого терпения! Нет, чтоб у стола нормально, — тайно халкают!

— Мы на лоне, Люда, — говорит робко Мотов.

— На лоне, не на лоне, а культура в массах должна быть. Я девок в цехе окультуриваю, опять лекцию им прострочила. Какой вы даёте пример?

— Да некого тут окультуривать! — наивно выкрикнул Ершов.

— Все мы тут с усами, — уверенно заявляет Маркушев.

— Прямо! — выдаёт им Мотова. — А Щепёткина? Мы её должны на путь… Ты, Надя, ещё не встала. У тебя может быть и обратный ход. Ты и грубость иногда. Намедни меня обозвала этой… Тебе — не кривой тропинкой вилять, а напрямки на благо нашего предприятия!

Обидная речуга! И Клавдии Ивановны нет! Но вот и она с ведром воды:

— Людмила Кирилловна, ну ты даёшь, от озера отлетает, да, вроде, говорить так немодно.

— Людка, как на коммунистическом митинге! — хвалит Валюха.

— От тюрьмы и от сумы. — Мотов глядит на жену с восхищённой опаской.

Щепёткина, как немая столбом у огня.

— Надя, отойди маленько, — оттолкнула её, светясь добротой, Клавдия Ивановна, и они с Мотовой крепят над костром ведро с водой, на дне картошка, лук, купленная рыба.

Наверное, и обижаться глупо? Как ей велят, села на бревно, оголённое, без коры; в нём туннели, проеденные червями, и людей они так, когда те умрут.

Клавдия Ивановна по-матерински:

— Надюша, нарежь хлеб.

Да-да! Это она готова…

Тётки на коленях перед расстеленной на земле клеёнкой, на которой много еды. Жратвы вообще полно. Щепёткина отъелась после колонии и опять равнодушна к еде, как обычно.

— Ешь, — велит Клавдия Ивановна.

Едят… Пьют за Первомай, за трудовые успехи.

— За грузоподъёмность! — Крановщик Ершов пьёт торжественно, горд нелёгким трудом.

Пьют и за Мотова (на автостанции бригадир, недавно был дальнобойщиком).

За Маркушева и за его токарный станок.

Электричка невидимая, но будто рядом. Ура! Ура!

— Девки, нам не дело за них опрокидывать! Наш цех, как говорили, в передовиках! Даём продукцию на уровне мировой: не хуже корейцев, лучше китайцев. — Клавдия Ивановна за плечи обняла с одной стороны Мотову, с другой — Щепёткину. — Люда — закройщик опытный, Ершова Валентина — машинистка-скоростница, а Надежда наша, она… молодец. Пуговицы шир-пыр… А ну-ка, ответьте, мужики, на какое изделие идёт пришыв с запошивом? — юморит Клавдия Ивановна.

— Вот кто ас! Клава! Без Клавы мы — без работы мы! Кто наш цех ведёт? Вот кто! — У Мотовой пятна по лицу цвета малины. — Вот кто! — С доброй грубостью тычет пальцем Маркушевой в грудь. — А то бы на мели к маю. За Клавдию! Материя — наш хлеб. Правильная материя! Нет материи, сколько не матерись, не пошьёшь!

— Ой, Люда, хватит, я уж плачу, Людочка…

— Не ты ли, Мотова, говорила: материя мраковатая? — хохотнула Валюха. — Но за Клаву выпью, хоть и тошнит. Но за Клаву! Глядите все! Я за Клавушку за нашу! Эх, плясать охота! Э-эх!

— Айда к воде, девки! — У Мотовой и шея малиновая.

— Айда!

Валюха топает, горланит:

— «Ой, снег-снежок, белая метелица, напилась, нажралась, и самой не верится!»

Мелкий дождик.

Наде велели караулить костёр. Натянув на голову капюшон куртки, думает: счастливы эти люди или претворяются? Всегда или только когда выпьют? И где оно, счастье: в работе или в семейной жизни? Может быть, в учёбе? Только не тут. Мозги кипят, вот-вот лавой из глаз, из ушей. Математика — уравнения всегда с неизвестными. Литература — Раскольников, который убил (ему бы вышку, хотя теперь отменили). Или тот же Толстой…

И как определить, какие великие, а какие — нет? Например, Пивнухин тоже писатель, но, явно, невеликий, роман о пьянке с улётом. Она, например, плачет над давней картиной «Калина красная», там и песня. Лицо — в куртку, поёт. Дождь сеет, прибивая пыль. Она ждёт открытия от этого леса, от костра, от Первомая. Лес зеленеет, земля пахнет, набираясь сил, дышит.

Клавдия Ивановна и её муж понимают: человек оступился, но он… Вряд ли убийца, который людей топором, будет другим, но нормальный выпрямится. Как ветка из-под снега. Мама-то ей говорила: «Не тронь чужое!» А Толька: «Нелицензионный товар, будет навар!» Добавил бы: «и срок будет».

От озера вопят. И вот меж деревьев мелькают. Ершова тащат. Валюха ревёт.

— Да не вой ты! — Лицо у Клавдии Ивановны белое.

— Искусственное давай! — И Мотова не малиновая.

Кладут к огню. Он мокрый. Синий. Не дышит.

— Раз, два, раз, два! — Мотова его руки крутит, они как плети. — Да не вой ты, Валюха!

Маркушев у берёзы. А Мотов помогает жене, давит на грудь Ершову. Изо рта Ершова хлюпает вода.

— Оживает! Ещё качай! — выкрикивает Мотова.

Ершов отфыркался. Лёг на бок на доске, как на кровати, двинув локтем спасительницу Мотову.

— Пусть дрыхнет, холера, — говорит Валюха.

Другие от волнения перебивают друг друга: он хотел в лодке, что у берега, но она дырявая, тонет. С трудом Мотов и Маркушев его вытянули.

Он спит, а они, как о покойнике: ценный грузоподъёмщик, горд трудом.

— Он нормальный мужик, — уверяет Мотов.

— Он у нас заводила. Но бывает. С кем не бывает? — торопливо Маркушев.

— Да, он трудовой и в семье тихий, — Валюха оправляет на муже наброшенную куртку. — Купили мы огород, ломить надо, дураков работа, ох, как любит, а он вспахал, и ни капли! Ни капли, бабоньки! Так, чуточку, да и говорит, мол, лягу…

С Ершова — на других. Как живут. Квартиры, мебель, ковры, книг дополна, правда, читать некогда, выкладываются на производстве, но люди они культурные, ходят в кино.

Сумерки, а они говорят. Для Щепёткиной.

— Да прекратите вы! — обрывает Мотова, и лица — к ней. Она — лидер, она скажет. — И Ершов, и Маркушев, и мой Мотов — гордость, опора. Рабочий класс. Он во все века при всех режимах! Мы, Надя, не толкаем ворованный товар. Ни копейки не крадём. Вон Клава с пятнадцати годков на фабрике, от которой ныне, к сожалению, один цех. И вся она в труде. А Валюха… Минус три декрета — остальные труд. О себе могу… Я окончила техникум, младше тебя была. Пролетарии мы. И ныне наш праздник!

— Счастье в труде? — Молвит тихо Щепёткина.

— И в труде, — кивает Мотов. — Иногда в дальнем рейсе с напарником один, да один. Бывает кого-нибудь подбросим.

— Ой, да заткнись, понятно, кого ты там подбрасывал! — Отмахнулась Мотова. — Я Надьке говорю: не о том она!

— Знать хочу.

— Знать хочет!

— Молодая она, — у Клавдии Ивановны любопытный взгляд.

— А я думаю: счастье в детях. Если б мой не пил, я бы больше имела детей, я люблю их! Когда маленькие, они такие миленькие! — Валюха сжимает руки у груди нежно, как младенца.

— Да, видимо, в детях, — неуверенно кивает Щепёткина.

Ранние звёзды. Дождя нет, небо глядит доверчиво.

— А ты, Надя, что, вот так и крутишь в голове? — Клавдия Ивановна неспроста взяла её в их семейную компанию!

— Молодёжь, она умная, а как работать, пусть, кто поглупей! — Вдруг в спину говорит Маркушев. — И на завод не идут. Не хотят у станка! А девки какие!

— Девки у дорог! — подхватывает Мотов.

–…хотят денег неправильным путём! — отрубает Мотова, глядя прямо на Щепёткину, и та клонит голову, как от удара.

— Да, да! — Клавдия Ивановна проницательная, и теперь неприятная (даже неприятней Мотовой), в голове видит мысли. — Не работа у тебя на уме, тайное! — как из-за начальственного стола, над которым портрет митрополита.

— Работу я люблю, пуговицы эти, а чё! — по-лагерному врёт Надька.

— Она уже! Даю вам честное коммунистическое!

Дядьки оба не врубились. Но Клавдия своему на ухо, Мотова — своему; и те глядят на Щепёткину, кивая головами: Мотов — длинной, Маркушев — круглой.

— Надя, мы тебе добра хотим! — елейно Клавдия Ивановна.

— Ой, беда, беда! — причитает Валюха.

— У каждого свой маршрут, — говорит Мотов.

— Не ладно так! — недовольна диалогом Клавдия Ивановна. — Мы тебе жениха найдём, и будете, как мы с Ильёй Никитовичем. Детки пойдут. У нас большие. Квартира, как конфеточка, где надо — в кафеле, где надо — лаком блестит, лоджия с цветами… Нормально?

— Ну, да, — неуверенно говорит Надя.

— Любо-дорого, — прямо сказку сказывает Маркушева, — ноги в ковёр, а в телевизоре коммунистическая демонстрация, крестный ход… Песню передадут складную. Вот эта хотя бы: «Довольна я моей судьбою!» Ну-ка, бабы, подпевай!

И заводят… Надя не подпевает, как-то стыдно с чужого голоса и о чужом счастье. Умолкли, лица победные.

— Дальше что?

— Что дальше?

— Ну, вот ноги в ковёр… А потом? Умрём. Черви… А родились для чего?

— Да не надо так! — глядит как на больную Клавдия Ивановна, — живи, трудись, учись, детей рожай. Не хочешь ковёр — не надо, не хочешь цветов — не сажай! Но не иди к тем, которые с дурманом! Эту секту при советской власти хотели убрать, не вышло. Верка Пименова в молитвах с пяти лет, как явился отец из лагеря. Давай-ка, Надюха, в церковь! Это «тренд», как говорят.

— Ой, спать охота, — зевает громко Валюха, — пойду в палатку.

И другие, оставив у костра Ершова с храпом и Щепёткину с думами.

Ночь. Электричка во тьме гремит, будто огромная собака на цепи.

Главного сектанта, отца Веры, и молодые зовут братом: «брат», да «брат». Он в одной камере (мелкий разбой) был с верующим, и уверовал. «И просветил сидящих во тьме и тени смертной» Мнение о церкви: «театр» В первый день Клавдия Ивановна предупредила: «Тебе, девке с кривоватинкой, не след с Пименовой-трясуньей».

Как-то выходят они вдвоём с Верой из цеха:

— Тяжело мне. В документах я — мошенница.

— Перед богом все равны. Молись.

— Но как, если не верю!

— И об этом. И ниспошлёт.

В другой раз она догоняет Веру во дворе.

— Молишься?

— Молюсь. Но ответа нет.

— Будет. Приходи к нам.

Там никто не трясётся. Читают, сидя рядами в бедной, но недавно отремонтированной комнате: «Никого не обижайте, не клевещите и довольствуйтесь малым». Поют, убедительно благодарят Бога. Некоторые плачут. Щепёткина клонит голову. И у неё слёзы на крупном юном лице. «Благодать отворится невзначай», — информация от Пименовой.

«Господи, дай мне веру!»

Рассвет… Наверное, отворилось, так как впервые уверена: Бог тут. На бумажном пакете угольком: «В город я, обнимаю, ваша Надежда».

Уходит тихо, чтоб не расплескать дарованного. Ей жалко и Клавдию Ивановну, и Мотову, и Ершова. Всех! Весь мир. И говорит она миру и людям: «Желаю вам добра, а добро — это вера».