Чистый бор

Татьяна Чекасина, 1983

Татьяна Чекасина в литературе работает давно и на очень высоком уровне. Но повесть «Чистый бор» стоит немного особняком от других произведений писателя. Это не урбанистическая, рубленая проза, экспрессивная и мощная, какая присуща этому автору. Здесь можно заметить мягкость, неторопливость деревенской прозы. Персонажи вообще не такие, какими наполнена современная бульварная коммерческая литература. Это – типичные персонажи русской классической традиционной прозы, построенной на великих человеческих ценностях, которые соответствовали социальному строю, характерны для периода советской власти. Именно этот временной период и описан в повести «Чистый бор» со всеми его достоинствами и недостатками.

Глава вторая

…Человека заметили. Он стоял между бетонными складами, но не на земле, а, будто над землёй.

Кран несёт кругляк на открытую платформу вагона, и у стропаля, работающего на штабеле, минутка сбегать в туалет. Он — заочник из областного города с думой о длинном-предлинном рубле. Лес меряют кубометрами, и этот Лёвка Санитаров умножает их в уме на расценки, имея в итоге немалые цифры заработка. Правда, говорят, на нижнем складе не так выгодно работать, как на верхнем в тайге, особенно вальщиком леса! Это форменный Клондайк!

День на исходе. Ругнув не в меру выпитое импортное пиво, перед уборной, деревянным домиком, выбеленным белым (входить в него вечером небезопасно для обуви), он опять в уме умножает кубы брёвен, но вдруг видит: неподалёку у пакгаузов что-то темнеет. Днём не было. Это напугало Лёвку: новые кубы не умножил (дообеденные — успел).

Он трогает ботинком ледяную корку сугроба, она скрипит, как фольга. Звук предупредил: туда не надо. И тут кран гудит коротко, игриво — шутка крановщика. Лёвка вздрагивает. Обратно — бегом.

Его напарник, дядька непонятных лет, в молодые годы немало скитался по таким предприятиям. В Улыме женат и года три — никуда, только на отдых в деревню. Пиво импортное он не пьёт, но многовато пьёт водки. Этот Кузьмич (на работе, как стекло) в ответ на нервный доклад молодого коллеги:

— Идём, гляну.

Мах рукой в небо крановщику, удивлённому у себя на верху: стропали у пакгаузов, глядят в проход между ними.

— Это удавленник, — опытный Кузьмич добавляет длинное, плохо переводимое с матерного. — Один в том году на улице Молодёжной в дровнике. А чё ты хочешь, — вывод без особой логики: — народ в Улыме — сгонщина.

Парень недоумевает:

— Какое горе надо иметь, чтоб на такое пойти!

Воспитание собригадника (Шрамков)

Утро яркое. Огненный неприветливый восход на окнах, будто внутри домов пожар.

В конторе у коммутатора — недолго. Кто-то, какая-то дама, назвавшись дежурным врачом, выкрикивает в телефон: «У Шураковой, Шрамковой (не в миг исправилась) операция прошла нормально. Она в реанимации, приехать можно в воскресенье». «Операция», «реанимация», — пугают термины. Но, немного подумав, обрадовался.

Автобус под парами, собригадников в два раза больше.

Тайга в холодном багровом свечении. Будто в чаще — громадный костёр.

Только добрались, Позднышев — на бортовой:

— Как трактор, Иван?

— Вроде, бегает…

Микулов пьёт холодную воду из ведра. Его руки вибрируют не от холода. Все, кто в вагончике, невольно наблюдают, как прыгает ковшик в руке Ивана, как его зубы выбивают дробь о цинковые края.

Мастер обратился к Луканину:

— Алексей Родионович, я и в обед буду. — Луканин с важностью дадакает. А тот, нырнув в кабину, под включённый мотор: — Директор велит вам уделять внимание!

— Без тебя знам, — тихо — Евдокия Чистякова.

Шрамков ей — об операции и реанимации, мол, нормально, в воскресенье надо бы проведать.

— Детей — к нам. Передачу ей соберу, да и поедешь с богом.

— Спасибо тебе. Как дядя Архип?

— На работе в гараже, — ответ неопределённый.

Косогор, где они рубят теперь укрупнённой бригадой, нелёгкий для валки. От дерева к дереву — вязкими кустами. А на трелёвке: то в гору, то под гору, захлёбываются трактора. Микуловский выдохся. Позднышев обещал, но нет его; хорошо, повариха с обедом.

Важный бригадир не предпринимает ничего, и Николай пишет в блокнот:

Заявка

Трелёвочный трактор ТДТ-75 находится в нерабочем состоянии, просьба прислать в квартал № 32 техническую помощь. (Число, месяц, год).

— На, Алексей…

Луканин отталкивает блокнот.

— Ладно, Иван Микулов…

— А чё ты, Лексей, сам такую не написал? Это ж заявка. Обыкновенная заявка на техпомощь! Давай, Петрович, карандаш!

— Ну, ежели обыкновенная заявка, — дядя Федя карябает автограф.

Другие передают друг другу блокнот, который возвращается к Луканину. И он черканул. Верхнюю страницу Шрамков отрывает и отдаёт поварихе, а нижняя — у него под копиркой.

— Это ты здорово, — не отвертятся, — Иван на удивление не ест: редкой мощи похмелье!

Несмотря на заявку, наверняка отданную поварихой, ремонтников нет, как нет. Ивану не удался ремонт на холоде, да трясущимися руками. Пришлось им с Ильёй вывинтить свечи зажигания. Грязные, пора менять.

— Я намедни менял! — И, вправду, как он говорит, «дефехт».

— У тебя есть запасные?

— Уже нет, — ответ-перегар.

У Ильи были. Трактор ожил. Иван прав: дефект! А у Луканина недовольное лицо; уши, будто выросли. Работает и в этот день хило, Генка Голяткин поставлен на валку. В итоге объём нормальный. Едут с работы — считают будущие деньги.

У конторы они выходят из автобуса, а Шурка Микулова вопит:

— Говорю: не ходи! Горе какое, Ванькя! Ты меня во гроб вгонишь! — она говорит: не «Ванька», а «Ванькя».

Николай спрашивает:

— А куда он?..

— Ко сезонникам в барак! В «Бригантину»! — и ответ криком.

Иван удаляется нетвёрдой иноходью.

Жена Ивана — к дому. А они — к вертолётному полю. На краю барак, с того времени, когда вертолёты тут не летали. Первое в Улыме рабочее общежитие. Над дверью: «Бригантина». Окна светятся, из труб дым. Иван — внутри.

На лицах Ильи и Гришки понятливая таинственность. Чистякова ворчит, мол, «чё ты опять надумал». Но они не уходят, имея опыт: «надуманное» влияет на их работу, на их деньги.

Не радио! Вживую играют на баяне.

Знакомый голос поёт знакомую песню:

«По диким степям Забайкалья,

где золото роют в горах,

бродяга, судьбу проклиная,

тащится с сумой на плечах…

Бродяга к Байкалу подходит,

рыбацкую лодку берёт

и грустную песню заводит,

о родине милой поёт…»

— Вы к кому-то? — Комендант, чернявая тётка, кладёт дрова в печки, топки которых выходят в коридор.

— Кто у вас тут так играет и поёт? — ведёт диалог Николай.

— Та один местный… Он поёт, а ему водка льют…

— Ну, такому и деньги не жалко.

— Ни, динех ему не дають. Только водка. Льють один стакан, второй, потом он падёт пьяной… Динех самим нада. Жёны, дети дома, далеко.

Идут от барака, голос Ивана им вслед:

«Бродяга Байкал переехал,

навстречу родимая мать…

“… ах, здравствуй,

ах, здравствуй, мамаша,

здоров ли отец мой и брат?”

“Отец твой давно уж в могиле,

сырою землёю зарыт,

а брат твой давно уж в Сибири

давно кандалами гремит”…»

Как рыдает этот голос! Как душу выворачивает!

— Был парень у нас в Шале, душевно пел, да петлю накинул, — вздыхает Евдокия.

— И этот может… — В книге по психологии алкоголики приравниваются к самоубийцам.

Соседская бабка вымыла дочек. Он даёт ей два рубля, но она не берёт. Навязывает картошки. Её дети — в городе, а ей некуда ехать. В Улыме надо вкалывать, пенсия не очень, хоть и северная. Но эта — одна версия, по которой Наталья Гавриловна Неупокоева продолжает тут жить.

Думает Николай о собригаднике Иване Микулове. Как поёт, как душу выворачивает!

Утром — телеграмма. Явление в Улыме редкое. А то и неприятное. Почтальонка, укутанная, протянув склеенный вдвое листок, подаёт карандаш, велит расписаться. Переговоры! Больница! С Ираидой что-то в реанимации! оттого и берут эти подписки: ответственность — на близких!

С невероятной скоростью одевает дочек. Отводит их, и — на станцию, где телефон.

Холодно, ясно, утреннее небо мерцает звёздами. И маленькие выглядят яркими. Внезапная тишь. Ветра нет. Удивительно. Хорошо бы понять тайну и в природе, и в людях. Но думать о таком некогда. Увидев тёплый квадрат окна в станционном домике, ощутил утрату чего-то или вину перед кем-то за несовершённое.

Волнуясь, нетерпеливо дёргает ручку двери, обитой войлоком. Подаёт телеграмму.

— Обождите маленько, — телефонистка эта с гонором.

Она недавно из деревни. В её представлении тут — одни улымские «медведи». Он наблюдает, как она втыкает в гнёзда проводки, как выкрикивает в наушники: «Дежурненькая, дежурненькая, давай Надеждинск…» Телефонистка добралась до больницы.

— Войдите-ко в кобину!

…не голос той врачихи, сообщившей об «удачной операции», назвавшей Ираиду «Шураковой».

— Ида, ты?! — горячая радость.

— Привет, Кольша. Операцию отменили. Будут делать переливание крови. Дают лекарства. Когда домой, телеграмму дам.

— Как отменили?

— Профессор говорит, не надо.

— Он, наверное, больше понимает того, в квадратных очках, который заставил меня подписку дать?

— На-аверное.

— Дать бы ему в очки, — маскировка бурной радости, которая не годится для общения с тем, кто, хоть и избежал этого кошмара — операции, но пока — не дома, а в больнице.

В ответ милый робкий смех.

— Чувствуешь как?

— Нормально…

Телефонистка подслушивала. Выдал её любопытный взгляд и щелчок в трубке. Когда о ком-то плохие мысли, неприятно. Он думает о людях больше хорошо, находя оправдания. Иногда оправданий нет, но не убить в нём надежду на то, что зло временно и поправимо. Одна умная дама говорит: «Ты романтик, свято верящий в добро».

Идёт к конторе, в ушах голос Ираиды, неровный, будто соскальзывающий с проводов на немалом пути.

В их первые дни он то и дело набирал контору: «Мне бы расчётчицу… А, это вы, девушка? А это Шрамков. Вы мне немало денег переплатили…» «Сколько?» «На треть больше!» «Ну, придите». И он у её стола. Наклонив голову, она листает книгу учёта. Аккуратная, как первоклассница. «Вот, видите! Правильно!» Он с трудом держит мину. Но и она гасит улыбку. Им обоим радостно. Она догадывается, что разыгрывает, но не портит его игры.

Работа отвлекает от дум. Думы в иные моменты невесёлые.

Завклубом, жена главного инженера Оградихина, выглядит немолодой девушкой. Она в Улыме по комсомольской путёвке, окончив техникум культпросвета, поднимает культуру и просвещает беспросветных улымцев. Свадьбу они с Иваном Фёдоровичем играли, видимо, в её родном селе. Эта непонятная девица, бездетная, тушуется перед любым. С виду они с Иваном Фёдоровичем — интеллигентные, как родня. В её кабинете Шрамков извинился, что он в рабочей одежде.

— Мы теперь укрупнённая бригада, и ваш папаша, уважаемый Фёдор Григорьевич… — Он ввернул «папашу», будто по-другому и не назвать ему этого болтливого дядю Федю, который ей свекор.

Но эта вечная девушка, родом деревенская, не видит в его словах изгибов дипломатии, кивая с полным доверием.

— Есть у нас один в бригаде, он — талант. Он баянист.

— Да знаю я, это Микулов Иван! — она, не имея никакой причины, зарделась. — Но он такой выпивоха…

— Он поёт, играет… Мы, укрупнённая бригада, предлагаем ему в клубе выступить с концертом. Мы в выходной дадим перечень его песен…

— Репертуар?

— Ну, да.

— И жена его голосистая! Эта пара будет украшением программы. Они русские народные поют. Электромузыка многим надоела.

Доволен итогом в клубе, но вспоминает какие-то недомолвки Ираиды через помехи на линии…

На другой день во время обеда Шура Микулова причитает песенно:

— Ох, Николай, помоги, от твоих слов он зашьётся! Пущай бы ему — эту «торпеду»! А гармонику проклятую отдать в клуб! — Информацию о том, что он в клуб наведался, растиражировало сарафанное радио.

Иван прикрывает руками лицо.

— Не гармоника.

Другие глядят так, будто Николай оговорился. Зойка остановила раздачу борща.

— Ба-ян!

Микулов отнимает руки от лица и глядит в лицо Шрамкова, как кролик-алкоголик на льва-нарколога.

— Мы были в бараке у сезонников, и мы: Евдокия Селивёрстовна, Илья Горячевский, Григорий Сотник, удивлены, как ты пел и как играл на баяне. И от нас заявление к тебе, Иван Афанасьевич…

Шрамков, будто подбирает слова. Но подобрал их раньше. И теперь отправляет эти слова к себе в сердце, и оттуда их говорит:

— Не дело тебе в этой «Бригантине» инструмент трепать и голос драть. Ты должен в клубе. Ты — артист! Мы договоримся о твоём концерте. Тут в отрыве от городов и с плохой телевизионной трансляцией, ты нам напомнишь любимые песни. В выходной переговорим с завклубом.

Он внимательно оглядывает аудиторию. Публика рада, Луканин не рад, и это не радует. Наверняка, впереди воспитательная работа и с этим собригадником, хотя он, вроде, не пьёт.

Шурка ахнула. Иван рот открыл в удивлении. Так, не закрывая рта, он принялся за борщ, удивив публику, так как давно не ел. Молчание. Стук ложек.

Обидные перестановки (Луканин)

Горе работать на Косогоре! Не мог этот рвач вырвать нормальную делянку! Чёрная Падь, в которой до этого рубили Луканинцы, увешана сухостоем мёртвых деревьев, как паутиной. А тут — кусты, молодой ельник, трелёвка по горкам. Какая техника вытерпит! Трактор Ивана опять… Но не удалось ему дрыхнуть на лавке (тут две, как раз для дрёмы). Шрамков со своим трактористом оживляют трелёвщик. Но Ивана не ругают, говорят про «дефект».

Шрамков отколол номер, хоть в клуб не ходи… Начала-то Шурка. Она обратилась не к Луканину, который и давний друг, и бригадир, в конце концов! Она умоляет этого рвача уговорить Ивана закодироваться от пьянки! Ведь не обратилась она к нему, к Луканину! Обидно, будто не нужен себе, не говоря о том, что не нужен другим. Будто не хотел, чтоб его друг Иван не пил, и все они заработали много денег!

От конторы Иван отправился к вербованным, но — с Шурой.

— За баяном; много денег уплачено, говорит Шура, а бросает в бараках, — довольная Катерина.

— Колька-то сбрендил с этим концертом для Ваньки!

— Это ты сбрендил! — откликнулась «вежливая» жена.

Идут рядом, хотелось толкнуть её в сугроб, чтоб замолкла.

Катерина в новых сапогах. И в городе такая баба была бы на виду, а в этом Улыме ей и показаться негде. Да на такой работе! С утра опять будет, как чучело: в валенках, в ватнике, в шапке-ушанке, поверх — мраковатый платок. Даже стёганые штаны на них, на бабах. А надеть ей есть что. Для выхода в люди к новой обувке — шуба мутоновая, шапка соболья, купленная у манси за копейки. Платки: один в ярких цветах, другой белый кружевной. Но на работе выглядит она так, будто ей не тридцать пять, а пятьдесят пять.

— В кино в воскресенье идём? — оглядывает обтянутые лакированной кожей ноги.

Зря одарил её! И другие сапоги неплохие, но не такие красивые. Когда она на каблуках, они одного роста. Шрамков ей под стать! Эх, прямо хоть уматывай к чёрту на рога в деревню Калиново! Его покой в зависимости, как у алкоголика — от алкоголя, от этой ладной, крепкой бабёнки!

Дочка Вера из клуба:

— Мама, ты прямо готова танцевать в этих сапогах! В балетной студии Неонила Савична тренирует нас делать «фуэте».

— Чё это? — Катерина с притворным испугом.

— А вот так! — крутанулась неуверенно Верочка. — Это трудное балетное «па», надо много репетировать.

Обе видные. Хотя разные. Вера — ни в мать, ни в отца. Катерина уверяет: копия её мать, тёща Луканина, которую он никогда не видел. Она удрала от Сафрона Клепикова (лупил), когда Кате было девять лет. С той поры ни слуху, ни духу. И тут как уколет недавняя тревога: «А над твоей невестой рыжий поработал большим размером…» Алексею, тогда хмельному женишку, было не до этого юродивого с его гадкой информацией. Но со дна памяти выплывало. И — в эти дни.

В автобусе он занимает выбранное им место. Лицом к народу. Будто он контролёр.

Водитель открывает дверь, но никто не входит, а только голова Шрамкова:

— Алексей, выйди-ка…

Как бы не так! Он не намерен выполнять указания этого указчика! Голова недруга пропала. И ведь ждут его, не едут!

— А чё он тебя звал? Надо было пойти с ним, — глядит косо Катерина.

Тот — командир, эта — командирша.

Наконец, ввалился герой, водителю команда:

— Едем!

А не сморозил ли Алексей, как с этой заявкой на ремонт? Такими бумагами под копирку, будто для какого-то суда, бомбардирует Шрамков начальников. Но у Луканина не хватает умения для моментального составления таких документов. Например, Посохин любую «цифирь», как он хвалился, держит в голове. Наверное, мир ловких людей недоступен Алексею? Они, грамотеи, при длинных рублях, да и с бабами у них тип-топ! Но у Шрамкова жизнь — не мёд. Маленькие дети, больная жена, да на работе норовит быть главным! А главный-то он, Алексей!

Тем временем в автобусе Катерина тихо говорит Шуре:

— Коля у директора был насчёт трактора.

«Коля»! Так бы и огрел ей по башке, да укутана.

Перед выходом в тайгу наглец утвердился между двумя сторонами явно своей бригады и болтает об утреннем деле. Луканин голову клонит, чтобы злоба выходила не на людей, а на пол. Еле вытерпел, пока эти тары-бары — к концу, да — работать.

Опять Генка Голяткин, но с такими словами:

— Идите, Алексей, с вами хочет Николай Петрович поговорить.

Возмутился бы, но усталость невероятная, любая болтовня — отдых. Идёт, раздирая с ненавистью кустарник.

Шрамков — навстречу. Враг против врага. И предлагает вражина: давай на обрубку — вообще! Мол, Генка Голяткин молодой. Хотелось одно ответить: да пошёл ты… Но не ответил: это именно та дерьмовая (ругнул про себя) взаимозаменяемость!

Тётка Чистякова и девица спортивная приветливы. И тюкает он топориком, рубит ветки. Отлетают. На морозе тепло, но работа лёгкая. Обгоняет и Евдокию, и девушку.

— Дак, куды нам за тобой, не угнаться, — дружелюбная тётка.

Но как ему выходить к обеду, как реагировать на Катерину с её ехидным «понятненько»? Подкалывает до нутра!

На площадке — тягач. Мужики сгрудились у нового трактора, оглядывают, будто купили личное авто. Луканин не любит технику, мотоцикл и тот не ремонтирует, так и гниёт в дровянике. Он — отдельно от других, как ребёнок, с которым не хотят играть.

Обед опаздывает, но много домашней еды: яйца вкрутую, огурцы, колбаса, селёдка… Шурка угощает пирожками с печёнкой, с утра напекла, тут на плите подогрела, много, на всех хватит. Берут, хвалят… Наконец, Зойка. Немой Лёша и болтливый Гришка вносят баки с едой. Иван так накинулся, будто пять лет не ел. Дядя Федя непонятно угрюм. Катерине не пришлось ему напомнить о том, «какую он гадость курит», так как не курит он, держа в руке холодную трубку.

Повариха — в автобус, бабы убирают на столах. Шрамков — верхом на стул лицом к бригаде. У него подбородок и щёки бордовые от щетины. Рукой на Голяткина Генку, который так и валит вместо Луканина, и плетёт Николай о том, какой Генка неутомимый. Этот парень нагловато улыбается, зубы у него не родные, голубоватые. Глаза цвета бутылочного стекла, тельняшка в раскрытом ватнике. Где только этот Голяткин не калымил: в море, на приисках, в таком же леспромхозе. Летает от алиментов, которые его накрыли в Улыме.

И вот главарь гудит про эту взаимозаменяемость, мол, от энергии Голяткина отставание тракторного звена (Ивана и дяди Феди). Но Иван-то, мол, молодец ныне необыкновенный, а вот дядьку этого пора на «более лёгкий труд». Вместо старого Оградихина он на чокеровку к Ивану выдвигает Оградихина молодого. Все глядят на Лёшку, а дядя Федя — на свои валенки.

При людях он делает вид, будто у него только один сын, «удачный», как он говорит, с дипломом ВУЗа главный инженер. Другого дядя Федя ругает «немым» (это правда) и «пьяным зачатьем». Никогда об этом Лёшке никто и не думает, как о мебели. Ну, вкалывает на обрубке, ну, ест много. Похож не на лощёного братика, с виду хлипкого, а на папку: и руки-коряги, ростом немал, не как Иван Фёдорович, тонкий, ладный. Но читать умеет.

Шрамков-то удивился: парень, как сосновый хлыст не реагирует, и велит написать ему. Катерина торопливо выполняет (так бы с мужем!) на обороте меню, брошенном поварихой («щи, бефстроганов, блинчики с мясом и рисом, салат кроличий из свежей капусты с тёртой морковью»): «Николай тебя ставит на чокеровку к Ивану. Согласен?» Тот кивает, мычит обрадованно. Он хоть и немой, но не полудурок, и деньги считает: на этой работёнке расценки в два раза выше.

Как ни странно, Алексей вернулся на обрубку, не злясь. Евдокия — про Лёшу, мол, не дело такое говорить отцу о сыне. И Луканину неприятно, когда дядя Федя толкует, мол, пьяным был, когда Лёшка-то зародился у них с Секлетиньей Мартыновной. Девушка Тимофеева в их тары-бары не встревает. И работают они, обрубив всё до конца светового дня (он же — рабочий). В автобусе «бригадир» радует: перекрыты нормативы, прямо ударники труда. Голос у него немного хрипатый, ещё бы: так орать на холоде, командуя. Дядя Федя нахохлился, как ворон. Шурка с Иваном вдвоём отправились домой.

— Ванька ноги еле волочет, ему ныне не до песен, — Катерина говорит на пути к дому.

— Не он один, — в ответ Алексей, хотя у него не та жуткая усталость, какая бывает от работы пилой.

Он ждал от Катьки каких-нибудь дополнений на эту тему, но она промолчала. Дома хлопотала у плиты, а потом ушла первой и дверью барзнула. Не войти ли к ней, не вдарить ли за рыжего? Какое-то время Луканин бессильно ругается матом.

Мы все друг другу не чужие (Шрамков)

К мастеру хотел идти вдвоём с Луканиным, но тот упёрся.

— Доброе утро, Александр Васильевич, — руку для пожатия, тет на тет, как говорят французы.

Позднышев нехотя пожимает, а сам глядит: чего, мол, надо?

–…а надо нам Микуловский трактор на диагностику. В нём какой-то дефект, как говорит Микулов. Что-то с двигателем. На холоде не поймёшь. Мою заявку видел? — на «ты»; садится в одинокое кресло и глядит, не мигая, в мигающие глазёнки.

— Видел, видел… меморандум: двенадцать подписей, — кривит лицо влево, а так как оно немного кривоватое, то при такой мимике выпрямилось. — Днём увезём.

— Но я не по этому делу.

— А по какому? — и — к выходу из этого кабинета, который как бы и не его кабинет.

— Как ты говоришь, «меморандум»? Будет второй. О ликвидации бригады.

Лицо мастера кривеет вправо.

— Поднимайся, — будто не хозяин в этом кабинете и не на этой должности.

— Я не спешу, — Шрамков глядит так, будто прицеливается, с какого бока ему врезать. — С этим укрупнением бригады, ты, Саша, напортачил. И у меня идея. Если мы этой бригадой не будем иметь больше, то тогда мне всё равно, кем работать. И я пойду на ту работу, на которую мог перейти в ноябре.

— Чё ты мне грозишь? Идём, говорю, к директору! Новый ТДТ!

— Вот это другая тема, Александр Васильевич! — обратно — на «вы».

У Леонида Сидоровича видок: копия — его братец. Вдруг и этот, как куль, лежит иногда? Мимика на темноватом лице: неуверен в правильной работе вверенного ему предприятия.

— Моё мнение, — врёт Позднышев, — у них никакой работы не будет, пока не дадим им другой трактор.

Шрамков с ним рядом у стола. От фермера так воняет коровой, что он, мывшийся в бане, немного отстранился.

— А Луканин где? Он, вроде, бригадир? — Директор хитро щурит и от природы сощуренные глаза.

— Да не важно, — с наигранным простодушием. Это и его мечта. — Уверяет Шрамков.

— А тот — как? Реально отремонтировать?

— Реально-реально.

— Днём загоню в ремонт, — директору, а — Шрамкову ехидно: — Но бригадир-то Луканин. Удаётся ему взаимозаменяемость?

— Да, да, ну, я в делянку…

И Леонид Сидорович в ответ:

— А ты ловкий мужик, Николай!

«Ловкий»? Директор — молодец, такое похмелье, а на работе, как штык! Не пил бы… Оттого и заготовка целиком в руках мастера-фермера… Если у этого фермера и молоко так воняет, как он сам, то как его пить? Николай молока не пьёт, детям берут в магазине.

Вагончик. Бригада. Объявление:

— Иван, это касается тебя. Дают новый трактор.

Лицо Микулова менее бледное, да и с руками нормально. Он не у накрытого крышкой ведра с холодной водой, которую никто, кроме него, в сыром виде не пьёт. Наливают в чайник, который целый день горячий на горячей плите.

— Ну, ты молоток, Петрович! — «Петровича» подхватил у Гришки Сотника.

«Потреблял бы меньше», но, вспомнив директора, обобщил: «Как пьют в Улыме!» И он — в бане. И немало. Надежда, вызванная телефонным звонком Ираиды, выветрилась.

Вслух:

–…а новый (ты не обижайся, Иван Афанасьевич) — Илье.

— Да чё мне обижаться! У Ильи машина без дефехта, а новый, ещё бабка надвое сказала:

Всё пропью, гармонь оставлю,

пойду к милой по задам!

По задам, по огородам,

по реке, по броду!

Благодарный хохот публики.

— Будем опять работать, применяя взаимозаменяемость, — по инерции весело.

Луканину с трудом далось это длинное слово во время его тронной речи в директорском кабинете. Без этой «взаимо-мости», как тот выговорил, не выйдет работать непрерывно. Дядя Федя трелюет не так ловко, как Гришка Сотник, например. Тот по хлыстам ходит, как гимнаст по бревну. Как в цирке кольца, — накидывает чокеры, и оттого времени на трелёвку — минимум. Не предполагал, что Луканин так легко согласится на обрубку. Вот бы так — и этот дядька Оградихин.

Прибыл новый трелёвщик. Микулов рад трактору Ильи:

Заиграет гармонист,

зашумит вода в реке!

А Шура, моя Шурочка,

да Шура моя дурочка!

— Ванькя! Ты меня во гроб вгонишь, Ванькя! — радостно откликнулась его жена.

Днём тихо. Ветер умчал на Вычегон. Над тайгой поднялось небо ледяным потолком.

Выходной. На обед пригласил бригаду, а явились только близкие. Самовар. Евдокия — с шаньгами, Илья — с кругом колбасы, Гришка — с поллитровкой… Николай — маринованных грибов, огурцов, помидоров, отварной картошки. Дочка Тимофеева — яблок для детей. И они втроём уходят в детскую. Шрамков зовёт эту девицу, но она отказалась, мол, не голодна. Да и дети накормлены.

— Мы читать будем! — громко уверенно сообщает Настя.

— Нам немного почитают, — с Ираидиными интонациями — Любочка.

Девушка неговорливая декламирует, как преподаватель:

— «У отца было три сына.

Конец ознакомительного фрагмента.