Жизни и реальности Сальваторе

Татьяна Шевченко, 2019

Раз.Два.Три.Четыре.Пять.(Шесть?..)Я иду тебя тебя искать!В этой книге совершенно неясно, кто есть кто. Ты не можешь быть уверенным даже в себе самом.Содержит нецензурную брань.

3

3. Вода

Ай, вот работа кормящая — в шахте киркой махать! Да в городе, полном упырей, опасная и неблагодарная: кровь высосут, во тьме напав, аль все силы досуха вычерпают, через указы да приказы, ибо никто не ценит труд простого человека меньше, чем мертвец. Вот и нет здесь добытчиков, хоть и родит земля каменья да металлы. Все граждане — ремесленники, los profesores и торговцы, так-то. Но упыри на уме себе, с сёл да других городов людей обещаниями заманивают, а слову вразумляющему странники нечасто доверяют, а как до головы-то правда дойдёт, так и поздно становится: вот что надежда да морковка, перед носом красующаяся, делают.

Впрочем, что я, что Чичо? Все там будем, все об этом помним. Как сказал старина Хименес:

Y yo me iré; y estaré solo, sin hogar, sin árbol

verde, sin pozo blanco,

sin cielo azul y placido…

Y se quedaran los pájaros cantando.^[8]

Ах! Adios^[9], старина. Dejemos la triste charla^[10]. Так вот и идёшь, ноги еле волочишь, а то вдруг гитару крутобокую хвать и мчишь петь, что твой школяр. Хотя иные школярами остаются всю жизнь, с этим Чичо согласится, да.

Добрался я до места, сомбрер на пол положил — монет, мол, жду, люди добрые! — и стал наигрывать. Да людей сегодня бродило совсем уж мало, а кто был, к стенам жались да смотрели глазами круглыми. Когда Балда притащился, прижимая к себе за талию одетую в футляр скрипку, я молвил:

— Народ сегодня пугливый. Разойдёмся по-хорошему?

— А что расходиться, пока никто не видит? — отвечал Балда и икнул. Уселся прямо на пол и начал тщательно настраивать да облизывать скрипку свою. Движения его были до перебора точными, как у всякого, кто под мухой ходит, и я прямо-таки заинтересовался:

— Это откуда ты таким красавцем пришёл?

— День рожденья у одного в коммуне, — Балда снова кивнул и уточнил: — Второй день. Давай с нами, я приглашаю, как отыграем!

— А что б и нет? Айда! Долго не сыграем, вода с небес вот-вот польётся.

Балда повеселел и запиликал суетливее. Облака кидались на Санта-Марию бесчисленными полчищами, ползли скрытно, над самой землёй. Храбрая Мария дырявила их, величаво выплывая из тумана; а облака прыгали и вновь скрывали её за собой. Рядом с нами постанавливались зрители-слушатели, и я, на них не глядя, гаркнул:

— Проходимте по делам! Не выступаем ещё!

Но остановившиеся молчали, как за гробом, и я — la cabeza vacía!^[11] — только и поднял глаза. Как увидел их, так и подумал: ай, дурак, надо было сразу на предложение Балды бежать — бить теперь будут!

Прошлоразовые бисерные это пришли, и, судя по лбам сморщенным да губам в струну сжатым, пришли с намерениями угостить нас пудовыми кулаками. Но надежда не растаяла в воздухе туманном, и я воскликнул:

— Друзья!

Я толкнул ногой сидевшего блаженно в обнимочку со скрыпочкой Балтасара, он ошалело поднял глаза и протрезвел мгновенно; а я продолжал:

— Пришли, дабы обменяться песнями?

— Добрый вечер и тебе, музыкант, — сквозь зубья свои процедил один бисерный. — Ты соврал, и мы знаем это.

— Какого чёрта? — я разразился всей бранью, которую знал, руками размахивая и вознося их к небу. — Приходите в наш дом, insultais^[12], обижаете, а какие ваши доказательства?

— Мы были у градоначальника, — второй бросил, что монетой одарил.

— Это кто вас, малышатых, пустил? — продолжал я, в общем и целом ясно понимая, что место проиграно. Эх, вот и самое время ahogar las penas en vino^[13], но разве ж я могу остановиться, когда меня вот-вот с моего родного места прогонят? Хоть натешусь всласть напоследок. — Или же сами рассказываете китайские сказки?^[14] Нас обвиняете, а сами, а?

— Какое бесстыдство! — вскричал первый бисерный. — Нет, это совершенно отвратительно! Вы говорите о неком покровительстве, но все это ложь, весь город это знает!

— Ага! — возопил я и вновь воздел руки к Санта-Марии. — Вот оно, ваше враньё, синьоры! Не были ни у града, ни у начальника, а вошли в таверну и спросили у забулдыги!

Первый смешался, очи долу опустив, и меня прямо радость взяла: прав оказался! Так и продолжил:

— Покайтесь, синьоры, ибо движимы жаждой и любовью к деньгам! Покайтесь и подите вон с Богом!

— Ты сам за деньги бьёшься, — процедил второй.

— По себе не меряй! — с искренней обидой возопил я. — Мне искусство дорого!

— Так и поди со своим искусством, не мешай деньги ловить тем, кому надо.

— Так сам и иди: надо мной упыри.

— Нет над тобой вампиров, лгун.

Круг замкнулся. Мы продолжили браниться-копья слов ломать, Балтасар на ноги поднялся и дополнял мои словесные выпады своими обзывательствами-камушками. Здоровяки заскучали, хозяевами забытые, и я уверился, что это прочно: зевали здоровяки, то на стены, мхом покрытые, то на шпиль Марии поглядывая, животы облакам таки вспоровший. Закапали первые капли.

А потом второй бисерный о них вспомнил, и они выдвинулись, суставами хрустя. И тут, истинно рояль из машины, выскочил пухлый старичок и грозно голос свой поднял, точно меч:

— Вы, странные! Зачем музыкантов обижаете?

— Не обижаем, но делиться просим.

— А я слышу, обвиняете да гоните, — отрезал старичок. — Да что ж вы забулдыг спрашиваете, а меня, допустим, не спрашиваете? — и оскалился, а клыки у него — во! И все наружу. — Мои музыканты, — сказал он. — Я их сюда поставил, мне и убирать. Поняли, странные?

Да не слушали уже: здоровяки первыми припустили, что твои олени, а за ними и бисерные, трубами размахивая. Остались мы, глазами хлопающие, да старичок, который ножкой застенчиво брусчатку ковырнул.

— Слушаю вас каждый день, как под землю иду, — молвил, — очень нравится.

— Как нам отблагодарить вас? — спросил я. Вражда враждой, но коли помог именно этот мертвяк — почему бы не ответить ему добром? Бальтасар заволновался, пятнами красными-белыми покрылся, но не сказал ничего.

— О, я не хотел бы вас беспокоить. Разве что маленькой просьбой. Видите ли, день рождения у меня, двести пять лет, плюс-минус ещё пять и полгода. Не могли бы вы мне спеть… поздравление? В вашем фирменном образе, само собой, — и упырь подмигнул нам.

— Вы не путаете? — подал голос, точно лапу, Балда, и старик покачал головой.

Мы переглянулись, дунули, плюнули — и начали.

С днем рожденья, милый друг,

Перепрожил ты всех вокруг,

И мгновений круговерть

Приближает твою смерть!

Старик захохотал, да так громко, что смех его к небу летел, от неба отскакивал да на людей рушился, оглядываться да останавливаться заставляя.

Вот тебе свечи, а вот тебе и торт,

Который ты конечно же не съешь:

Вокруг ведь столько голодных морд

Лучше их покормишь и попьёшь! А?

Ты старый алкоголик, с маразмом и с дерьмом,

Воняешь точно давний склочный труп.

И пожалуй, точно ты тронулся умом:

Схватился за служанки потный круп! а?

Старик заплясал. Вот сколько раз в своей коротенькой, как самая нижняя из всех нижних юбок приличной женщины, жизни шутил — а сейчас не шучу! Идут люди, оглядываются, а старик почтенный колена выделывает, будто шут какой!

Вот и кости крошатся вдруг;

Так и стареют, милый друг.

Так вот же тебе пиво, чтоб дрыхлось без забот:

Все гуляем — ты прожил ещё год!

С днем рожденья, милый друг,

Перепрожил ты всех вокруг,

И мгновений круговерть

Приближает твою смерть!

Все, кто дела оставил да остановился нас послушать, хохотали. Радостней всех, вопреки обыкновению и повадкам, присущим родичам, хлопал себя по ляжкам и бокам да хохотал благообразный упырь, и кричал:

— Вы слышите, слышите? Это про меня! Мне поздравление! Мне с днём рождения! — и подпевал: — «И мгновений круговерть приближает твою… СЛАДКУЮ! смерть!..»

3. Квинтэссенция

Я плыл сквозь вечную пустоту.

Я знаю, учёные говорят, что космос — никакая не пустота, а целые поля волн, мельчайших частиц. Но если я не натыкаюсь на пространство при движении — не значит ли, что оно для меня пустое? Я полагаю, что дело обстоит именно так, иначе бы я и с места сдвинуться не мог.

Астероиды, выстроившиеся вокруг толстой звезды, — другое дело. С ними я могу столкнуться, а значит, пространство больше не пустое и я должен быть осторожным. Я включил защитный режим и уделил больше внимания маневрам (как говаривал старпом: «прокачал скилл ловкости»).

Они двигались в потоке — против меня — и в то же время гармонично, сосуществуя, точно толпа на переходе, и я, продвигаясь сквозь, лавировал, то чуть вставая боком, то меняя траекторию, толпа двигалась, иногда кто-нибудь в последний момент уходил с моего пути — срабатывало защитное поле, но слишком полагаться на него не стоило: одно тело оно отбросит, а десять — нет. Я работал слаженно, как бы забыв о себе и даже о них, и думал только о грузе, который я вёз внутри — бесценном грузе, который нужно было, просто необходимо донести до людей. Содержимое, бездонно важное. Квинтэссенция. Может быть, без него проживут, а про мою смерть не узнают, но мне, как каждому кораблю, кажется, что именно моё содержимое — нужное, и в чём-то каждый из нас прав: ведь не станут же сквозь пропасть без дна, стен и крыши посылать кого-то, чтобы принёс что-то неважное или ненужное?

Я бережно нёс содержимое внутри, а астероиды вокруг расходились, сходились, распадались, исчезали, шли своим потоком, а потом всё кончилось, и я опять остался в пустоте.

Нормально ли это? То есть — нормально ли, что кто-то вроде меня задумывается обо всём этом? Хотя — что такое вообще норма? Норма, подсказывает мне мозг, есть некоторый диапазон значений, признанный наиболее подходящим. То есть если ты попадаешь в этот диапазон, всё хорошо. Но у некоторых маленьких людей, когда они начинают вырастать, появляются вопросы к этой норме и к тому, что они установлены людьми. Хотя, на мой взгляд, тут вопросов не должно быть, ведь если ты живёшь в обществе, организуемом людьми, ты подчиняешься тому, что лучше для всех, а не для тебя одного. То есть, о себе подумать тоже надо, но только в меру, в день рожденья и в рождество — в общем, не превышая норму. Ведь какие общества побеждали? Те, в которых их люди думали в первую очередь об окружающем, а не о себе. Все их люди. Поэтому в целях выживания общество может потребовать от человека исполнения некой нормы: не курить, или, допустим, не выгуливать домашних животных там, где этому будут не рады, или не допускать сухопутных крыс до нормальных кораблей.

Увы, но часть людей не очень умна — я в бытность работы с экипажем понял это очень хорошо. И некоторым нужно разжевать, зачем да почему. Командир никогда не мог найти для этого слов, кроме бранных, а я бы вот как объяснил: на физиологических примерах, которые должны быть наиболее доступны любому.

«Вот, допустим, стоит сотрудник на взлётной полосе и вдруг понимает, что всё. Схватило и не отпустит. А до туалета далеко — десять минут езды. Уже не добежать. Ну, что делать: идёшь и где-нибудь в полутьме за углом делаешь своё чёрное дело. Ты умный, ты один раз так сделал и больше никогда не будешь, потому что понимаешь всю «прелесть» поступка. А глупые не поймут. Они увидят и будут ходить испражняться по-маленькому в тот же угол, а кто-то и по-большому там начнёт. Вот прямо с корабля сойдут и начнут. Не потому, что дотерпеть до дома нет возможности, а потому, что так удобнее, понимаешь? А потом и прямо посреди полосы начнут.

Что станет с углом и с улицей, ясно — там находиться будет нереально. Грязь, распространение болезней. В целом для общества плохо? Плохо. Так лучше ввести норму «не испражняться на улицах», чем каждому объяснять, что нормы имеют размытый характер, тут нельзя, тут исключение, тут вообще тебя не касается…

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

8

И я пойду; и я буду один, без дома, без леса зелёного, без колодца белого, без неба голубого и мирного… и останутся птицы петь. (Хуан Рамон Хименес)

9

Прощай!

10

Оставим пустые разговоры.

11

Пустая голова (исп)

12

Оскорбляете (исп.)

13

Залить горе (Дословно: «Утопить печали в вине») (исп.)

14

Дословный перевод contáis un cuento chino, что означает «рассказывать небылицы».