Семь мужей Эвелин Хьюго

Тейлор Дженкинс Рейд (2017)

Ведущая затворнический образ жизни легенда старого Голливуда Эвелин Хьюго объявляет, что готова представить публике свои мемуары. Всю ее карьеру сопровождали загадки, сенсации и многочисленные скандалы. Мир жаждет узнать историю иконы кинематографа из первых уст. Осталось выбрать человека, которого допустят к работе с кинозвездой. Удивительно, но доверенным лицом Эвелин выбирает никому не известную сотрудницу глянцевого журнала Моник Грант. Они не знакомы, никогда не встречались, разве что отец Моник когда-то работал в сфере кино. Моник обескуражена свалившейся на нее внезапной популярностью. И ее первая встреча с Эвелин Хьюго лишь добавляет вопросов.

Бедный Эрни Диас

6

Моя мать была хористкой в одном из небольших театров в районе Бродвея. В семнадцать лет она вместе с отцом эмигрировала с Кубы. Позже, когда подросла, я узнала, что хористками в то время называли также проституток. Относилось ли это к ней, не знаю. Хотелось бы думать, что нет. Не потому что в этом есть что-то постыдное, а потому что я знаю кое-что о том, каково отдаваться мужчине, когда этого не хочешь, и надеюсь, что ей не приходилось делать ничего такого.

Мне было одиннадцать, когда она умерла. Воспоминаний о ней сохранилось немного, но я помню, что от нее пахло дешевым ванилином и что она делала потрясающий caldo gallego^[8]. Она никогда не называла меня Эвелин, только mija^[9], и я чувствовала себя особенной, как будто мы с ней отдельно от других. Больше всего на свете мама хотела стать кинозвездой. Она всерьез считала, что сможет вытащить нас из Адской кухни и освободиться от отца, убежав в кино.

Я хотела быть такой же, как она.

Мне хотелось, чтобы мама, умирая, сказала что-нибудь трогательное, то, что я смогу взять с собой. Но мы до самого конца не знали, насколько серьезно она больна. Последними словами, которые она сказала мне, были: «Dile a tu padre que estaré en la cama. Скажи отцу, что я лягу».

После ее смерти я плакала только в душе, где меня никто не видел и не слышал, где я сама не могла отличить слезы от воды. Зачем я это делала, сама не знаю. Прошло несколько месяцев, прежде чем я смогла принимать душ и не плакать.

А потом, в лето после ее смерти, у меня все пошло в рост.

Начала расти и никак не желала останавливаться грудь. Уже в двенадцать лет мне приходилось рыться в старых маминых вещах в поисках подходящего лифчика. Нашла только один, но и он оказался мал. Тем не менее я его надела.

К тринадцати годам я была девушкой в пять футов и восемь дюймов ростом, с сияющими каштановыми волосами, длинными ногами, смуглой, цвета легкого загара, кожей и грудью, которая рвала пуговицы платьев. На улице на меня засматривались взрослые мужчины, и некоторые девочки в нашем доме перестали со мной дружить. Я осталась одна. Без матери, с грубияном-отцом, без подруг. В моем теле бушевала сексуальность, к которой я была совершенно не готова.

Кассиром в магазинчике «Всякая всячина» на углу был парнишка по имени Билли. Ему было шестнадцать, и его сестра сидела рядом со мной в школе. Однажды я заглянула в магазин за конфетами, и он меня поцеловал.

Я не хотела, чтобы он меня целовал, и оттолкнула его. Он схватил меня за руку.

— Да ладно, давай.

В магазине никого больше не было, и Билли был сильнее и прижимал меня все крепче. Я поняла, что он получит свое, хочу я того или нет.

У меня был выбор: сделать это бесплатно или сделать это за бесплатные конфеты.

Три следующих месяца я брала во «Всякой всячине» все, что хотела. В обмен на это я встречалась с ним каждую субботу и позволяла снять с меня рубашку. Выбирать, в общем-то, не приходилось. Быть желанной значит удовлетворять желания. По крайней мере, так я тогда рассуждала.

Помню, он сказал однажды в темной тесной кладовой, прижимая меня спиной к деревянному ящику: «Ты можешь делать со мной, что хочешь».

Билли убедил меня, что во всем виновата я.

И я ему поверила.

«Посмотри, что ты делаешь с этими беднягами, — говорила я себе. — В этом твоя сила».

А общем, когда он бросил меня — то ли ему стало скучно со мной, то ли он нашел кого-то поинтереснее, — я испытала и облегчение, и разочарование, почувствовала себя неудачницей.

Потом был еще один такой же, для которого я снимала рубашку. Думала, так надо, но вскоре поняла, что не они должны выбирать меня, а я — их.

Проблема заключалась в том, что я никого не хотела. А если откровенно, я быстро поняла, что надо моему телу. Мне и без парней было хорошо. И осознание этого дало мне огромную силу. Сексуально меня не интересовал никто. Но я хотела кое-чего.

Я хотела убраться из Адской кухни.

Хотела убраться из жалкой квартиры, убежать от отца с его вечным тухлым запахом текилы на губах, от его тяжелой руки. Я хотела, чтобы кто-нибудь заботился обо мне. Хотела красивый дом и денег. Хотела другой жизни. Той, которую обещала мне мама.

Голливуд — это нечто особенное. Это и место, и чувство. Если бежишь туда, то можешь прибежать в южную Калифорнию, где всегда светит солнце, где нет закопченных зданий и грязных тротуаров, но есть пальмы и апельсиновые рощи. А еще там ждет тебя жизнь, которую показывают в кино.

Ты бежишь к нравственному и справедливому миру, где хорошие парни побеждают, а плохие проигрывают, где больно бывает только от натуги, когда пытаешься стать сильнее, чтобы в конце выиграть еще больше.

Мне понадобились годы, чтобы понять простую истину: жизнь не становится легче просто потому, что становится гламурней. Но в четырнадцать такое не понимают. Так что я надела свое любимое зеленое платье, то, что собираюсь выставить на продажу, и постучала в дверь к парню, который, по слухам, собирался в Голливуд.

Одного взгляда на лицо Эрни Диаса мне хватило, чтобы понять — Эрни Диас рад меня видеть.

Вот за это я продала свою девственность. За поездку в Голливуд.

Мы с Эрни поженились 14 февраля 1953-го. Я стала Эвелин Диас. Мне было тогда пятнадцать, но отец подписал бумаги. Эрни наверняка подозревал, что я несовершеннолетняя, но предпочел принять мою ложь за правду, потому что его это устраивало.

Уродом он не был, но ни привлекательностью, ни умом похвастать не мог. Рассчитывать на брак с красивой девушкой ему не приходилось, и, думаю, он это понимал, а потому, когда подвернулся шанс, сумел им воспользоваться.

Через несколько месяцев мы сели в его «Плимут» 1949 года и покатили на запад. Остановились у его знакомых, и он начал работать техником. Довольно быстро появились деньги, мы немного отложили и сняли квартиру. Квартира находилась на пересечении Детройт-стрит и Де Лонгпре. Я обновила гардероб, а по уик-эндам мы могли позволить себе жаркое.

Изначально предполагалось, что мне нужно закончить среднюю школу, но проверять мой табель успеваемости Эрни не собирался, а я знала, что школа — это пустая трата времени. Я приехала в Голливуд с определенной целью и собиралась ее достичь.

Вместо занятий я каждый день отправлялась на ланч в кафе «Формоза», где проводила почти час. Об этом местечке я узнала из бульварных газет, сообщавших, что там нередко проводят время знаменитости. От кафе было рукой подать до киностудии. В этом здании из красного кирпича с названием, написанным курсивом, и черным тентом я появлялась ежедневно. Да, ход неоригинальный, но ничего другого у меня не было. Хочешь быть актрисой, сделай так, чтобы тебя открыли. И я не представляла иного варианта, кроме как болтаться в тех местах, где на тебя могут наткнуться люди из мира кино.

В общем, я шла туда каждый день и брала стакан колы.

Все это продолжалось так долго, что в конце концов даже бармену надоело притворяться, будто он не понимает, какую я веду игру.

— Послушай, — сказал он недели через три, — если хочешь сидеть и ждать, что сюда забредет Хамфри Богарт, дело твое. Но найди себе занятие. Я не позволю, чтобы кто-то целый час занимал место и отделывался стаканом колы.

Ему было, наверно, около пятидесяти, но волосы оставались густыми и темными, и он чем-то напоминал моего отца.

— Что вы от меня хотите? — спросила я.

Ничего такого, что я уже отдала Эрни, он от меня не потребовал, но бросил блокнотик и предложил попробовать принимать заказы.

Я понятия не имела, как работают официантки, но сообщать ему об этом не стала.

— Ладно. Где начинать?

Он указал на три кабинки.

— Там первый стол. Номера остальных определишь сама.

— О’кей. Поняла.

Я слезла с барного стула и направилась ко второму столику, за которым сидели и разговаривали трое мужчин в костюмах.

— Эй, малышка, — окликнул меня бармен.

— Да?

— А ты та еще цыпа. Даю пять баксов, что у тебя получится.

Я приняла десять заказов, сделала три сэндвича и заработала четыре доллара.

Прошло четыре месяца, прежде чем Гарри Кэмерон, тогда молодой продюсер студии «Сансет», зашел в кафе с парнем с соседней студии. Они заказали по стейку, и когда я принесла чек, Гарри поднял голову, посмотрел на меня и сказал:

— Боже мой.

Две недели спустя я подписала договор со студией «Сансет».

* * *

Придя домой, я рассказала Эрни, что случилось и как удивительно, что кто-то в студии «Сансет» заинтересовался такой девчонкой, как я. Еще я сказала, что не собираюсь становиться актрисой, что это только временная забава и что главное для меня — стать матерью. В общем, выдала первосортную чушь.

К тому времени мне почти исполнилось семнадцать, хотя Эрни все еще думал, что я старше. Заканчивался 1954 год. Каждое утро я вставала и отправлялась на студию «Сансет».

Играть я не умела совсем, но время даром не теряла, смотрела и училась. Снялась в массовке в паре романтических комедий, произнесла одну фразу в военной картине. «А почему бы и нет?» — вот такая у меня была реплика.

В той картине я играла роль медсестры, заботящейся о раненом солдате. Доктор в шутку обвиняет парня в том, что он флиртует со мной, и я отвечаю: «А почему бы и нет?» Прозвучало это по-детски, как у какой-нибудь пятиклассницы, да еще с нью-йоркским акцентом. В то время у меня многие слова звучали с акцентом: английские я произносила, как девчонка из Нью-Йорка, испанские — как американка.

Когда фильм вышел на экраны, мы с Эрни пошли его смотреть. Эрни забавляло, что его маленькая жена снимается в кино да еще и говорит что-то. Я никогда прежде не получала много денег, а теперь зарабатывала столько же, сколько и Эрни, которого произвели в старшие техники. Однажды я спросила у него, можно ли мне пойти на платные актерские курсы. В тот вечер я специально приготовила arroz con pollo^[10] и даже не стала снимать фартук, когда принесла ему тарелку. Хотела показать, какая я домашняя и безобидная. Думала, что лучше договориться по-хорошему, чем пускать в ход угрозы. Меня, конечно, раздражало, что приходится спрашивать у него разрешение, как потратить собственные деньги. Но другого варианта я тогда не видела.

— Конечно, — сказал Эрни. — По-моему, это здорово. Научишься играть, а там, кто знает, может быть, и главную роль когда-нибудь получишь.

Может быть?

Мне хотелось его задушить.

Я буду звездой!

Конечно, потом-то я поняла, что Эрни был не виноват. Он ни в чем не был виноват. Я сказала ему, что я — другая, а потом начала злиться, что он не видит меня настоящей.

Спустя полгода я уже могла произнести целую реплику с нужным выражением. Не так, чтобы вышибить у кого-то слезу, но вполне прилично.

Я снялась еще в трех фильмах, все роли — на один день. Потом услышала, что открылась роль дочери-подростка Стью Купера в романтической комедии. И решила ее получить.

На то, что я сделала, решились бы не многие актрисы моего уровня. Мне духу хватило. Я постучала в дверь Гарри Кэмерона.

— Эвелин? — удивился он. — Чему обязан таким удовольствием?

— Хочу получить роль Каролины. В «Любовь — это еще не все».

Гарри предложил мне сесть. Он был исполнительным директором, но выглядел для этой должности очень даже хорошо. Многие продюсеры — лысеющие толстяки, но Гарри был высоким, стройным и молодым. Я думала тогда, что он и на десять лет меня не старше. Он умел носить костюмы, а еще у него были голубые глаза. Что в нем было такое, что часто приписывают уроженцам Среднего Запада, и дело даже не в том, как он выглядел, а в том, как держался с людьми, в подходе к ним — сначала доброта, потом сила.

Гарри был одним из немногих мужчина на площадке, кто не пялился открыто на мою грудь. Меня это даже беспокоило, и я думала, что делаю что-то неправильно, поэтому он и внимания на меня не обращает. Как говорится, скажи женщине, что ее единственное умение — это быть желанной, и она тебе поверит. Я поверила в это еще до того, как мне исполнилось восемнадцать.

— Не буду обманывать, Эвелин. Ари Салливан ни за что не одобрит тебя на эту роль.

— Почему?

— Ты не тот тип, который ему нужен.

— Что это значит?

— Никто не поверит, что ты — дочь Стью Купера.

— Я могу ею стать.

— Нет, не можешь.

— Почему?

— Почему?

— Да, я хочу знать почему.

— Потому что ты — Эвелин Диас.

— И что с того?

— Я не могу взять тебя на роль и притвориться, что ты не мексиканка.

— Я — кубинка.

— В нашем бизнесе это одно и то же.

Разница, конечно, была, но объяснять ее Гарри Кэмерону я даже не пыталась.

— О’кей. Тогда как насчет фильма с Гэри Дюпоном?

— Ты не сможешь составить романтическую пару с Гэри Дюпоном.

— Почему?

Гарри посмотрел на меня, словно спрашивая, неужели ему нужно повторять все еще раз.

— Потому что я мексиканка?

— Потому что в фильме в Гэри Дюпоном нужна симпатичная блондинка.

— Я могу стать симпатичной блондинкой.

Гарри снова посмотрел на меня.

Я попробовала нажать.

— Мне это нужно, Гарри. И вы знаете, что я справлюсь. Я одна из самых интересных девушек, которые у вас сейчас есть.

Он рассмеялся.

— Ты такая смелая. В этом тебе не откажешь.

В дверь постучала секретарша.

— Извините, что вмешиваюсь, но, мистер Кэмерон, вам нужно быть в Бербанке в час.

Гарри взглянул на часы.

Я предприняла последнюю попытку.

— Подумайте сами. Я хороша и могу быть еще лучше. Но вы не используете мой потенциал в мелких ролях.

— Мы знаем, что делаем. — Он поднялся.

Я тоже встала.

— Какой вы видите мою карьеру через три года? Роль учительницы с тремя репликами?

Гарри прошел мимо меня и открыл дверь.

— Посмотрим.

Я проиграла бой, но только укрепилась в намерении победить в войне. Увидев в столовой Ари Салливана, я уронила перед ним сумочку и, наклонившись, чтобы поднять, случайно посмотрела ему в глаза. Он задержал на мне взгляд, но я выпрямилась и пошла дальше, словно ничего от него не хотела и вообще представления не имела, кто он такой.

Примерно через неделю я сделала вид, что заблудилась в административном корпусе и наткнулась на него в коридоре. Он был плотный мужчина, но ему это шло. Глаза у него были темно-карие, а на лице постоянно присутствовала щетина. И еще он так любезно улыбался. На этом я и сосредоточилась.

— Миссис Диас, — сказал он. Если я и удивилась, что он знает мое имя, то не очень.

— Мистер Салливан.

— Пожалуйста, называйте меня просто Ари.

— Ладно. Здравствуйте, Ари. — Моя рука как бы случайно коснулась его руки.

Мне было семнадцать, ему — сорок восемь.

В тот же вечер, когда секретарша ушла, я оказалась на его рабочем столе — юбка на бедрах и голова Ари между ними. Оказалось, ему нравилось орально удовлетворять несовершеннолетних девочек. Минут через семь я изобразила взрыв безумного наслаждения. Было ли мне хорошо? Не знаю. Но я была счастлива и знала, что вот так получу то, чего хочу.

Если определение наслаждаться сексом подразумевает, что это приятно, то тогда у меня было много секса, от которого я не получала ни малейшего удовольствия. Но если определение изменить на наслаждаться сексом, чтобы заключить сделку, то да, такого, о котором не хотелось бы упоминать, было немного.

Выходя, я увидела в кабинете Ари выстроившихся на полке «Оскаров». Глядя на них, я сказала себе, что когда-нибудь у меня тоже будет такой.

«Любовь — это еще не все» и фильм с Гэри Дюпоном, в который я хотела попасть, вышли один за другим с недельным интервалом. Первый провалился. И Пенелопа Куиллз, актриса, составившая пару Дюпону, получила ужасные отзывы.

Один из таких отзывов я вырезала из обозрения и отправила межофисной почтой Гарри и Ари с запиской: «А вот я бы это сделала».

На следующее утро я получила записку от Гарри: «ОК, ты выиграла».

Потом он пригласил меня в свой офис и сказал, что они с Ари все обсудили, и у них есть для меня потенциальные роли.

Я могла сыграть богатую наследницу-итальянку в романтической военной драме. Или Джо в «Маленьких женщинах».

Я знала, что значит сыграть Джо. Знала, что Джо — белая женщина. И все равно я хотела эту роль. Не для того я раздвигала ноги на столе, чтобы продвигаться на полшажка.

— Джо. Дайте мне Джо.

И вот так я запустила в действие звездную машину.

Гарри привел меня к студийному стилисту Гвендолин Питерс. Гвен отбелила мне волосы, обрезала их до плеч и сделала стрижку боб. Придала форму бровям. Выщипала «вдовий козырек». Потом я встретилась с диетологом, которая сказала, что мне нужно похудеть ровно на шесть фунтов, для чего следует начать курить и заменить некоторые продукты капустным супом. Преподаватель дикции приказал избавиться от нью-йоркского акцента и полностью забыть испанский.

И, конечно, меня ждал трехстраничный опросник. Там было все, что касалось моей жизни. Кем работал мой отец? Чем я занимаюсь в свободное время? Есть ли у меня домашние животные?

Я изложила все как есть, и ресечер^[11], прочитав мои откровения за один присест, покачал головой и сказал:

— О нет, нет, нет, нет. Так не пойдет. Ваша мать погибла в аварии, и вас растил отец. Он работал строителем на Манхэттене и летом, по выходным, водил вас на Кони-Айленд. Если кто спросит, вы любите теннис и плавание, и у вас сенбернар по кличке Роджер.

В студии с меня сделали не меньше сотни стоковых фотографий. С новым цветом волос и новой стрижкой. С новой, подтянутой фигурой. С белыми зубами. Вы не представляете, что со мной делали, чтобы я стала моделью. Я улыбалась на пляже, играла в гольф, бегала по улице за сенбернаром, которого позаимствовали у художника-декоратора. Я солила на камеру грейпфрут, стреляла из лука и поднималась по трапу на борт самолета. Не говоря уже о праздничных фотографиях. В знойный сентябрьский день я сидела в красном бархатном платье рядом с наряженным рождественским деревом и делала вид, что открываю коробку с подаренным котенком.

Люди из костюмерной последовательно и строго следовали указаниям Гарри Кэмерона, и мой образ неизменно включал обтягивающий свитер с пуговицами впереди.

Бог не наградил меня фигурой песочные часы, и моя задница напоминала плоскую стену — хоть картину вешай. Мужчин привлекала моя грудь, женщины восхищались лицом.

По правде говоря, я не уверена, когда именно вычислила, к чему мы стремимся, какую цель ставим. Наверное, это дошло до меня в те недели, когда проводились фотосессии.

Планировалось, что я буду являть две противоположности, сложный образ, который трудно разгадать, но за который легко ухватиться. Мне предстояло быть одновременно наивной и эротичной. То есть я как будто была слишком цельной, чтобы понять нездоровые мысли, возникающие у зрителя, когда он меня видел.

Чушь, конечно. Но воплотить такой образ было нетрудно. Иногда я думаю, что различие между актрисой и звездой в том, что звезде комфортно быть такой, какой ее хочет видеть мир. И я чувствовала себя комфортно, будучи и невинной, и соблазнительной. Пока шли пробы и проявлялись фотографии, Гарри Кэмерон затянул меня в свой офис. Я знала, о чем он хочет поговорить. Знала, какую деталь осталось поставить на место.

— Как насчет Амелии Доун? По-моему, звучит неплохо, а?

Мы сидели вдвоем в его офисе, он — за столом, я — в кресле.

Я подумала.

— Что-нибудь с инициалами Э.Х? — Мне хотелось получить что-нибудь поближе к имени, которое дала мама, Эвелин Эррера^[12].

— Эллен Хеннеси? — Он покачал головой. — Нет, слишком консервативно.

Я посмотрела на него и предложила то, что придумала прошлой ночью, но с таким видом, будто придумала только сейчас.

— А как насчет Эвелин Хьюго?

— Отдает французским. — Гарри улыбнулся. — Мне нравится.

Я встала и пожала ему руку, а когда уже взялась за ручку двери, Гарри остановил меня.

— Еще один момент.

— О’кей.

— Я прочитал твои ответы в опроснике. — Он смотрел мне в глаза. — Ари очень доволен твоими успехами. Считает, что у тебя большой потенциал. Студия полагает, что было бы полезно, если бы ты встретилась кое с кем, появилась в городе с парнями вроде Пита Грира и Брика Томаса. Может быть, даже с Доном Адлером.

В «Сансете» Дон Адлер был самым популярным актером. Его родители, Мэри и Роджер Адлер, блистали в кино в 30-е. Дон принадлежал к голливудской элите.

— Что, какая-то проблема? — спросил Гарри. Он не стал упоминать Эрни, потому что знал — в этом нет необходимости.

— Никаких проблем, — сказала я. — Абсолютно.

Гарри кивнул и протянул мне визитку.

— Позвони Бенни Моррису. Он адвокат. Занимался разводом Руби Рейлли и Мака Риггза. Он поможет все уладить.

Придя домой, я сказала Эрни, что ухожу от него.

Он проплакал шесть часов подряд, а потом, уже под утро, когда я легла рядом с ним, сказал:

— Bien^[13]. Если ты так хочешь.

Студия дала ему расчет, а я оставила прочувственное письмо, написав, как мне больно покидать его. Все это было неправдой, но я чувствовала, что обязана закончить наш брак тем же, с чего начала — притворными словами любви.

Я не горжусь тем, как обошлась с ним, причинила ему боль, и это далось мне непросто.

Но я также знаю, что должна была покончить с Адской кухней. Я знаю, каково оно, когда не хочешь, чтобы твой отец смотрел на тебя слишком пристально или ненавидел тебя и бил, или любил чуточку чересчур. И я знаю, что чувствуешь, когда видишь перед собой будущее — мужа, представляющего собой новую версию твоего отца, с которым ты ложишься в постель, когда меньше всего этого хочешь, и которому ты готовишь на обед только бисквиты и консервированную кукурузу, потому что на мясо не хватает денег.

Как я могу осуждать четырнадцатилетнюю девчонку, которая делала все, что в ее силах, чтобы вырваться из города? И как я могу судить восемнадцатилетнюю девушку, которая вырвалась из брака, когда это стало возможно и безопасно?

В конце концов Эрни женился на женщине по имени Бетти, подарившей ему восьмерых детей. По-моему, он умер в начале 90-х, успев многократно стать дедушкой.

Полученные от студии деньги Эрни внес в качестве первого взноса за дом в Мар-Виста, неподалеку от студии «Фокс». Больше я о нем не слышала.

Так что, если судить по пословице, что все хорошо, что хорошо кончается, то можно сказать так: нет, я не жалею.

7

— Эвелин, — говорит Грейс, входя в комнату. — У вас через час обед с Ронни Билманом. Просто хотела напомнить.

— Ах да, верно. Спасибо. — Грейс выходит, и Эвелин поворачивается ко мне. — Продолжим завтра? В то же время?

— Да, отлично. — Я начинаю собирать вещи. Пока сидела, моя левая нога затекла, и теперь я постукиваю ею по полу, стараясь привести ее в порядок.

— Как, по-твоему, пока идет? — Эвелин поднимается и идет меня провожать. — Сможешь из этого сделать историю?

— Я могу сделать все.

— Вот молодчина, — смеется Эвелин.

* * *

— Как дела? — спрашивает мама, когда я отвечаю на звонок. Вопрос общий, но я понимаю — она хочет спросить: как ты живешь без Дэвида?

— Нормально. — Я кладу сумку на диван и иду к холодильнику. Мама в самом начале предупреждала, что Дэвид, возможно, не самая лучшая для меня пара. Мы встречались с ним несколько месяцев, прежде чем я привела его домой на День благодарения.

Ей понравилось, что он вежливый, что помог накрыть на стол и убрать потом посуду. Но утром, прежде чем он проснулся в наш последний день в городе, она спросила, связывает ли нас с Дэвидом что-то значимое. И добавила, что не «видит этого».

Я заметила, что ей и не нужно ничего видеть и что я это чувствую.

Но ее вопрос застрял у меня в голове. Иногда он звучал шепотом, иногда отдавался громким эхом.

Позвонив ей, чтобы сказать, что мы обручились — примерно через год после самого события, — я надеялась, что она поймет, какой он добрый, как беспроблемно он вошел в мою жизнь. С ним все было легко, все получалось без усилий, и в те дни это представлялось такой редкостью, такой ценностью. И все равно я беспокоилась, что она снова заговорит о своих опасениях, напомнит, что я ошиблась.

Она не заговорила, не напомнила. Наоборот — поддерживала и помогала.

Делала ли она это из уважения к моему решению, но без одобрения?

— Я тут подумала… — говорит мама, когда я открываю дверцу холодильника. — Нет, правильнее сказать, я разработала план.

Достаю бутылку пеллегрино, пластиковый контейнер с помидорами-черри и ванночку с сыром буррата.

— О нет… Что ты сделала?

Она смеется. У нее такой чудесный смех. Беззаботный, юный. У меня он другой, несообразный. То громкий, то хриплый. Иногда он звучит старчески. Дэвид говорил, что старческий и есть самый настоящий, потому что ни один здравомыслящий человек не пожелает себе такого смеха. Когда же я так смеялась в последний раз?

— Пока я ничего еще не сделала. Пока все в стадии замысла. Но я подумываю приехать к тебе.

Секунду-другую я молчу, взвешиваю за и против, с усилием пережевывая слишком большой кусок сыра. Против: она станет критиковать все, что ношу в ее присутствии. За: она приготовит макароны с сыром и кокосовый пирог. Против: каждые три секунды будет спрашивать, все ли у меня в порядке. За: по крайней мере, несколько дней я буду возвращаться не в пустой дом.

Проглатываю.

— О’кей. Отличная идея. Я смогу сводить тебя на шоу… может быть.

— Слава богу. Я уже заказала билет.

— Мама…

— Что? Если бы ты была против, я бы от него отказалась. Но ты же не против. Так что все замечательно. Буду недели через две. Тебя устроит?

Что это случится, я поняла уже тогда, когда мама отказалась от части часов в частной средней школе, где долгое время возглавляла отделение предметов естественно-научного цикла. Как только она сказала, что уходит, оставляя себе лишь два класса, я поняла, что освободившееся время ей нужно чем-то заполнить.

— Да, устроит. — Я режу помидорки и поливаю их оливковым маслом.

— Хотела убедиться, что ты не возражаешь. И не надо…

— Знаю, мам, — перебиваю я. — Понимаю. Спасибо, что приедешь. Будет здорово.

Здорово может и не быть. Но будет хорошо. Это как пойти на вечеринку после не самого лучшего дня. Знаешь, что не хочешь, и понимаешь, что не пойти нельзя. Пусть даже не повеселишься, но уйти из дома бывает полезно.

— Ты получила мою посылку? — спрашивает она.

— Какую посылку?

— С папиными фотографиями?

— Нет, не получила.

Мы обе молчим, потом мама раздраженно произносит:

— Господи, я все жду, когда ты что-то скажешь, но и у моего терпения есть границы. Как у тебя идет с Эвелин Хьюго? Я умираю от любопытства, а ты ничего не говоришь!

Я наливаю пеллегрино и говорю, что Эвелин и откровенна, и в то же время ее трудно понять. Потом сообщаю, что свою историю она решила отдать мне, а не «Виван». Она хочет, чтобы я написала книгу.

— Что-то я запуталась. Она хочет, чтобы ты написала ее биографию?

— Да. Это, конечно, интересно и заманчиво, но в этом есть что-то странное. Думаю, она с самого начала не собиралась иметь дела с журналом. Думаю, она… — Я сама не знаю, что именно пытаюсь сказать.

— Что?

— Мне кажется, — медленно говорю я, — она использовала «Виван», чтобы заполучить меня. Не знаю… не уверена, но Эвелин очень расчетливая. Она что-то затеяла. Что?

— А я и не удивляюсь, что ей нужна ты. Ты талантливая, умная…

Я закатываю глаза — мама такая предсказуемая, но мне все равно приятно.

— Не знаю, мам. Но тут есть что-то еще. Я уверена.

— Звучит как-то зловеще.

— Пожалуй.

— Мне уже начинать беспокоиться? То есть тебя это беспокоит?

— Я как-то об этом не задумывалась, но раз уж ты так ставишь вопрос, то нет. Я не столько обеспокоена, сколько заинтригована.

— Что ж, в таком случае обязательно поделись всем со своей матерью. Я рожала тебя двадцать два часа и заслужила это.

Я смеюсь, и получается немного по-стариковски.

— Ладно. Обещаю.

* * *

— О’кей, — говорит Эвелин. — Мы готовы?

Она на своем месте, я — на своем, за столом. Грейс принесла поднос с черничными маффинами, две белые чашки, кофейник и сливочник из нержавейки. Я встаю, наливаю себе кофе, добавляю сливки и возвращаюсь к столу.

— Да, готовы. Поехали. Что было дальше?

Примечания

8

Caldo gallego (исп.) — популярный в Галисии суп из овощей и мяса.

9

Доченька (исп.).

10

Arroz con pollo (исп.) — популярное в Испании и Латинской Америке блюдо из риса с овощами и курицей.

11

Ресечер (англ. researcher, от research — изучать, исследовать, анализировать) — специалист, отбирающий кандидата на ту или иную должность или, как в данном случае, роль, изучающий личность актера и дающий заключение.

12

По-испански фамилия Эррера — Herrera.

13

Хорошо (исп.).