Висталь. Том 1

Текелински, 2018

Мистически-философский роман, в котором мудрый, стремящийся к собственным духовным прозрениям читатель, найдёт увлекательные приключения, переносящие его в различные эпохи человеческого становления, где он, вместе с Висталем, побывает в местах, где его взгляды на жизнь, скорее всего изменятся, и встретится лицом к лицу с известными и неизвестными Великими личностями, и пообщавшись с ними, откроет для себя новые поля созерцания и осмысления.

Начало пути

Карфаген

В 271 году до нашей эры, на берегу Средиземного моря появился человек, не совсем привычного вида. Он был одет несколько несоответственно той эпохе, но не вызывал особого удивления у окружающих. На этих обетованных берегах, испокон веков собиралась настолько разношерстная публика, что пестрота и всевозможная разноцветность обликов, примелькалась, и не вызывала ни у кого ни восторга, ни удивления. Очнувшись от векового анабиоза, и ощутив в полной мере внешний мир, он неспешно поднялся с чистого, чрезвычайно однородного песка. Зачерпнув в ладонь, и медленно высыпая, он подумал: Песок, — метафора бытия… Каждая песчинка этого мира, похожа на остальные, и в то же время, неповторимо индивидуальна. Каждый день бытия, похож на предыдущие дни, и не бывает ни одного абсолютно повторяющегося…

Не обращая внимания на палящее Солнце, он пошёл по берегу моря. Он и не думал прикрывать свою совершенно лысую голову. Его организм за время жизни, испытывал такие природные катаклизмы, что теперь он не обращал ни малейшего внимания, на всякого рода мелкие неприятности. Так человек, побывавший однажды в аду, смотрит на все житейские невзгоды с умилением, словно на слабые погодные ухудшения. Проливной дождь, тайфун, срывающий крыши домов, сорокаградусный мороз, или пятидесятиградусная жара, — всякая жизненная неприятность становится столь незначительной для испытавшего все круги ада, что он без всякого содрогания и разочарования проходит сквозь них, лишь слегка покашливая.

Пристально вглядываясь вдаль и рассматривая приближающиеся с каждым шагом, строения древнего города, он чувствовал, как нарастала его восторженность. Эти неописуемо величественные стены, могли привести к благоговению даже Богов! Пред его взором, во всей своей красе возвышался Великий город, чьё имя будет увековечено в мифах и легендах будущего!

Воздух вокруг, был несколько непривычен. Он содержал какие-то непонятные оттенки запахов, приносимые с моря. Всякое утончённое обоняние, как и утончённый разум, с его более расширенным, чем у обычного человека обзором действительности, приносят, наряду с изысканными впечатлениями приятного свойства, широкий диапазон неприятных ощущений. Помимо этих запахов, в этом знойном эфире витало предчувствие чего-то глобального, чего-то исторически важного. Эти ощущения невозможно описать, их можно лишь почувствовать тончайшими лепестками души. С неумолимой фатальностью подступало то время, когда напряжение противостоящих сил, взорвёт слаженный механизм размеренной жизни, и противоборство Рима, и Карфагена, наконец выльется в три Великие «Пунические войны».

Надо отметить, что все континенты, где в те достопамятные времена проживали люди, и расцветали цивилизации, были охвачены постоянным противостоянием. Сама жизнь тогда, не мыслилась без войны, это была её неотъемлемая часть, и даже её кровь и плоть. Для древних было совершенно непонятно, как можно жить, — и не воевать. Они знали, что в мирном существовании, нет никакой пользы. Они подспудно чувствовали, что мирная жизнь — расслабляет, размягчает тело и разум, и тем самым, делает его обладателя, уязвимым. Точнее сказать, — не они знали, но знали их инстинкты. В глубине подсознания древних людей, бил ещё тот «родничок», который не давал высохнуть озеру неосмысленного познания. «Родничок», который в более поздние времена, был завален «камнями разумной полезности», замазан «глиной рассудительного разумения», и почти высох. Это именно тот сакральный и неиссякаемый «родничок интуитивного знания», который впоследствии, превращается в «реку идеального осмысления». «Родничок», струящийся из самой преисподней сердца, — из глубин душевного лабиринта всякого совершенного существа. «Родничок», с совершенно чистой, почти невидимой водой, которую нельзя ни потрогать, ни попробовать на вкус, нельзя осмыслить, разложить и понять, ни с помощью инструментов рационально-аналитического мышления, ни каких-либо иных.

Эти древние люди, ещё достаточно ясно, и в полной мере, осознавали, что чем продолжительнее мирная жизнь, — тем слабее их сущность, тем уязвимее их дух… И помимо прочего, они, где-то в глубине своего сердца, не осознанно чувствовали, что чем дольше не происходит конфликтов, чем продолжительнее мир, — тем ужаснее и разрушительнее будет катаклизм. Они знали, что без принесения жертв, боги могут разозлится, и навести на людей такое проклятие, от которого они не смогут оправится.

Если же осмысливать это теологическое умозаключение, в чисто физическом контексте, станет очевидным следующее: Человеку суждено существовать в постоянном напряжении. А всякое нарастающее напряжение, ищет своего выхода, и в конце концов, находит его. И что «напряжение потенциалов», не имея выхода, растёт в геометрической прогрессии, всегда угрожая чрезвычайно катастрофическим разрешением. Древние люди чувствовали это. Их внутренняя сила, порождаемая столкновениями бурлящих страстей, давила на их чресла, на их руки и разум, заставляя поступать адекватно этому внутреннему напряжению. Природа — неумолима.

Так земля-матушка, разрешается грандиозными землетрясениями после длительного спокойствия. Её тектонические плиты, после продолжительного напряжения разверзаются колоссальными потрясениями. Природа всюду одна, и напряжение тектонических плит также, как и длительное напряжение нервов и нравов, грозит адекватными последствиями. Всякая буря, сметающая всё на своём пути, обязательно имела длительное напряжение, накопление сил, называемое нами покоем. Покоем, которого на самом деле, в природе — не существует. За неимением возможности наблюдать воочию это накопление, мы относим его к стагнации, к некоему анабиозу сил. Но река никогда не останавливается, и всякая естественная, или искусственно выстроенная «платина», не в состоянии остановить её, она лишь собирает её энергию, грозя всему вокруг, неминуемым разрешением своей нарастающей мощи. И какой бы не была эта «платина», она — обречена. Река, это такая же метафора для всех возможных сторон и плоскостей нашей жизни. И здесь не существует альтернатив и исключений.

Нет, не кровопролития самого по себе, жаждала душа древних людей, но разрешения внутреннего напряжения, которое необходимо нарастало, соразмерно длительности обыденного относительного спокойствия. Мы, современные люди, даже представить себе не можем, какие страсти бушевали в крови древнего человека. Наши теперешние страсти просто спят, в сравнении с теми бушующими штормами, бушевавшими в душевных морях этих воинов. Воинов, — по своей крови и своей сути…

Но, что на самом деле, изменилось ныне? Прекратились ли противостояния и войны? Нет. Война на земле — не прекращалась, ни на минуту! Изменилось лишь отношение к войне. Мужчина, этот некогда оплот воинственности, этот авангард всякой цивилизации, стал постепенно сублимироваться, и превращаться в женоподобное инфантильное существо. Его отношение к жизни, и прежде всего к себе в этой жизни, неумолимо деградирует. Его, подчас уже трудно отличить от женщины, пусть пока не внешне (хотя, и внешность в крупных городах, так же догоняет), но морально и умственно. Он теперь судит обо всём, какими-то женскими категориями. Он, в угоду общего мнения, повсеместно отстаивает интересы успокоенности и сохранения, присущие женскому началу. И это грозит деградацией всего человечества. Ибо сказано, когда «Инь» и «Янь» сольются в единый клубок, Мир цивилизации — начнёт десятичный отчёт своего конца…

Войдя в город через главные ворота, Висталь направился прямиком к рынку. Туда, где кипела жизнь города, и на небольшой площади собирались все «ингредиенты», этого исторического, варящегося котла.

Да, это был Он. Висталь был одним из тех Херувимов, которые обладают способностью прошивать века, как прошивают сапожной иглой, толстый переплёт книги, чтобы сшить странички летописи, в единый фолиант судьбы… И это его свойство имело неопределённое качество, и непредсказуемое направление. И пусть он не имел возможности контролировать своё движение по лабиринтам судьбы, но, как правило, всегда знал, где и когда находится. Векторность его бытия, как векторность рождения и смерти всякого простого смертного, не выходила за рамки обычного, обязательного, и необходимого, и, сохраняя в себе всю хронологическую последовательность исторического течения, контролировалась, как у всякого простого человека, лишь проведением. Он словно засыпал на несколько столетий, и просыпался уже в другую эпоху, и в другом месте земного шара. Его сон был похож на обычный, так называемый медленный сон человека, (без сновидений), и поэтому представлялся ему, лишь мигом.

И во всём этом, его природа повторяла модальность жизни всякого простого смертного. С той лишь разницей, что он помнил всё. Все свои прежние пробуждения. Обычный человек, умирая, и воплощаясь через триллионы и триллионы лет в том же облике, на той же планете, и в то же время, не помнит своих прежних жизней. И эти триллионы, и триллионы лет космических трансформаций, пролетают для него, мигом. Висталь же, олицетворял собой некую аномалию природы, он всегда знал и помнил все свои возвращения, и всегда знал, в каком он времени, и на каких берегах очутился.

Пройдя несколько кварталов, и обогнув величественный храм с характерным рядом колоннады, он ступил на рыночную площадь. Шум бойкой торговли глушил. Человек мог говорить с рядом стоящим собеседником, в полный голос, не боясь, что его, кто ни будь услышит. Висталь прошёл сквозь ряды, и остановился возле лавки, с разложенными трофеями, клинками, копьями, и щитами, принесёнными с полей, где ещё недавно проходили бои. Подойдя к прилавку, он взял в руки меч, и, покрутив его в разные стороны, о чём-то напряжённо задумался. По его виду можно было понять, что он пытается что-то вспомнить, или на чём-то сосредоточиться. На самом деле глядя на меч, он смотрел в историю одного, относительно мелкого локального сражения, но олицетворяющего собой, весь исторический конфликт, сопровождающий становление человека, и вообще, мировое становление в целом.

Дело в том, что Висталь, помимо всего прочего, в силу своего происхождения, обладал многими качествами и способностями, не привычными для простого человека. И одной из этих способностей, была та, что позволяла ему видеть и читать по предметам, их историю. И для его взора, на лезвии этого клинка, читалась не только история его конкретного жизненного пути, и выпавших испытаний, но и вся историческая летопись, отчасти отраженная в фолиантах, картинах, и иных носителях культурного наследия человечества. Именно отчасти, ибо нашей скудной памятью, со всеми её инструментариями, и способами к фиксированию, удаётся запечатлеть лишь мельчайшую толику того громадного, необъятного пласта исторического бытия, который, в своём истинном объёме, лишь подозревается нашим разумом, как очевидно-возможный.

Висталь читал по этому клинку. Ему, как одному, из немногих на земле, было дано охватывать и запечатлевать всю недостающую часть исторического поля. Часть, которая никак и нигде не была отражена, ни хронологически — во временных летописях и фолиантах, ни наглядно, — в пространственных воплощениях изобразительных искусств. Перед ним открывалась неизведанная долина человеческой судьбы, её тёмная сторона. — Та, что скрыта от памяти разума, но читается памятью инстинкта, всегда оставаясь для воззрений нашего разума, недоступным берегом Атлантиды, поражающей его, своей мистикой и недосказанностью.

Великая долина общей истории, где для разума людей, существуют лишь «огромные деревья», видимые издалека, и «яркие костры», обжигающие тело сознания. Долина, где самое лучшее и важное, как правило, остаётся незамеченным, либо потерянным и забытым. Где нарекается Великим всегда лишь то, что способно поразить своей мощью, и грандиозными формами. Долина, где в силу какого-то непреодолимого атавизма, всё ещё побеждает грубейший и сильнейший, но никак не тонкий и изысканный… В этой исторической долине, для памяти людей, существуют лишь горы, царапающие небосклон, реки, разрывающие своим мощным потоком скалы, и молнии, вспарывающие своим разрядом землю! И им нет никакого дела, что в этой же долине растут цветы, благоухая и маня к себе, пчёл изысканности… Что здесь «стрижи гармонии», щебеча, разрезают воздух, показывая чудеса координации движения… Что здесь, в самых потаённых лесах, совы, — эти символы всякой мудрости, неслышно парят над лугами, неся в себе всё совершенство, и всё великолепие исторической природы.

Что знает человек, о тех тонкостях истории? Что он, в состоянии помнить? Хочет ли он запоминать то, что не хлещет его по чреслам, что не пугает, и не терзает его душу? Воля толпы — груба и не отёсана, она признаёт только грубые, возбуждающие её низменные инстинкты, фолианты. Как бы эти инстинкты не превозносились пропагандой общественности, как бы не морализовались, и не приписывались к возвышенному и изысканному, для личности, обладающей истинно возвышенным тонким разумом, они остаются атавистически-низменными, грубыми, и недоразвитыми. Всякая изысканная тонкая душа, выдаёт себя именно тем, как она относится, ко всему изысканному и тонкому. Для такой личности, важным остаётся только его тонкое воззрение, и его независимое мнение. Это качество, издревле называлось благородством. Ибо, какими бы не обносились визитками одобрения, или порицания, те, или иные явления жизни, к какому из полюсов не причислялись бы они толпой, к полюсу добра, или зла, их истинная ценность для благородного сердца, всегда остаётся за пределами одобрения, или порицания толпы, вне всякого рода общественных оценок, с их обязательными атрибутами социального интереса.

Висталь долго не мог оторваться от этого клинка, стоя, словно заворожённый собственным видением, пока его не окликнул торговец, вернув в реальность. Что ты там рассматриваешь, путник? Висталь опустил меч, и пристально посмотрел на торговца. В его глазах блеснул огонь Прометея, и у торговца что-то холодное зашевелилось внутри, подкатив к самому горлу. Чужеземец! Заговорил он хриплым голосом, ты, верно, пришёл с Севера, судя по твоей одежде. Нет ли у тебя чего-нибудь, что могло бы заинтересовать моих земляков? Я бы мог обменять этот меч, коль он тебе так понравился…

Нет, торговец, я не могу обременять себя вещами, даже такими изысканными как у тебя, ответил сухо Висталь. И, положив меч в кучу таких же металлических осколков истории, продолжил свой путь.

Проходя мимо грандиозного, по меркам не только древнего мира, но и меркам всех последующих столетий, храма, Висталь вдруг вспомнил, как стоял на арене Амфитеатра в Риме. Этого памятника человеческим слабостям, и человеческой же доблести, и бесстрашию. Памятника великому презрению к смерти, и контрастирующей с ним, могучей любви к жизни, — к её самым ярким проявлениям. Здесь, его воспалённому воображению открывалась уже вся трагедия человеческого рода, и его же величия, как неотъемлемых частей целого. Ибо, как гордость не существует без преодоления, так и величие не существует без трагедии… Так всякая большая война, с присущими ей, болью и разорением, — ввергает в отчаяние, но по окончании, даёт невероятный подъём жизненности, вскрывая все забитые родники души, срывая все наросты и"оголяя вкусовые рецепторы духа"! Что ещё, как не война, могло бы давать человечеству такое всепобеждающее стремление к жизни? И необходимость войны, нисколько не умаляется необходимостью отдохновения после битвы. Как сон необходим человеку, чтобы полноценно бодрствовать, так благоденствие мира, необходимо, чтобы полноценно воевать. И наоборот: Для того, чтобы оценить всю прелесть сна, необходимо полноценно бодрствовать. Для того, чтобы оценить всю прелесть благоденствия мира, — необходим большой катаклизм. — Это закон жизни. В случае устранения одного из этих полюсов, жизнь — прекратится. Как бы человек не мечтал, каким бы не рисовал в своей фантазии, благоденствия, оно — невозможно без войны, как не возможен восход солнца, без заката, как совершенно немыслимо бытие, и его благоухание, без катаклизмов природы.

То, как относились к войне, и миру в те времена, на берегах, по ту и другую сторону Средиземного моря, говорит о ещё не задавленных в этих головах,"ганглиями рациональной разумности", — "инстинктивных ганглий". Люди не отвергали войну, как нечто атавистическое. Их разум был совершенно уверен в необходимости войны, в её божественном утверждении. Причисление войны к дьявольскому, начнётся гораздо позже, с обмелением человеческого духа, с засыпанием страстей, с расслаблением инстинктов, и как следствие, с распространением новых «религиозных полимеров».

Стоя теперь, пред величественным храмом, в Карфагене, Висталь вдруг снова пережил то чувство, которое испытывал уже, когда-то прежде, будучи в Риме. Он не мог понять, почему стоя пред этим великолепным, и не имеющим отношения к войне и битвам, сооружением, его мысли собираются в туже мозаику, которая была спровоцирована духом амфитеатра. Для него, это было загадкой. Тогда в Риме, выйдя на середину арены амфитеатра, он остановился, и на минуту задумавшись, вдруг увидел ясно картину сражения. Несколько Львов, кружились вокруг трёх бойцов, вооруженных короткими мечами, и лёгкими щитами. Львы прохаживались вокруг людей, не решаясь напасть. Бойцы стояли наготове, вытянув несколько вперёд, свои мечи. Вдруг один из львов, устав от напряжения кинулся на них, открыв широко свою пасть! Боец, стоявший ближе всего к нему, пригнувшись, и сделав шаг вперёд, вытянул щит. Но Лев, всей своей массой обрушился на него, сбив с ног. Далее, началась непонятная возня, в которой каждый хотел остаться в живых. Боец, изловчившись, сумел всё же, вспороть льву живот. Хлынула кровь. Лев обмяк, и повалился на бок. Толпа взревела! Казалось, шквалу этому, не будет конца! Боец, ещё не чувствуя боли, но ощущая немоту от повреждений, попытался подняться на ноги. Его рваные раны зияли на теле, приводя толпу к неистовому восторгу!

Будущим поколениям, никогда не понять подобных радостей жизни. Им сложно осмыслить, как можно получать удовольствие, от этих картин, будучи нормальным человеком? Сострадание, для людей того периода, было полной нелепостью. Их дух, ещё не был так нежен и уязвим, они не боялись жестокости. Какое к чёрту сострадание, когда самое ценное на земле, — доблесть, отвага, и храбрость! О какой жалости может идти речь, если для истинно процветающего духа, самое важное, это вера в свои силы! Что есть любовь — без доблести? Что есть человеческое достоинство — без храбрости? Что есть честь, — без презрения к смерти? Так полагали древние… И эта простота, освещала всю их жизнь, делая её поистине счастливой. Им ещё была неведома изощрённость человеческого разума, в лабиринтах которого плутает современный человек, путаясь в липких перекрытиях собственной разумности. Им ещё была неведома та «догматическая истина», которая придёт позже, покрыв мир социума «филаментами-метастазами», словно заражёнными плесенью, лесами. И в этих лесах, появятся и разовьются новые небывалые «чудовища». Эти рождённые и выращенные во влажной тропической среде «чудовища метафизических лесов сознания», атрофируют и деградируют все взлелеянные древними, ценности. На их смену придёт кротость, рассудительность, и сопутствующие им, — хитрость и изворотливость пресмыкающегося. И «Гедонистический страх», расцветёт бурным цветом, закрепившись своими корнями, в самых глубоких пещерах человеческого духа! Обволакивающий страх, который станет доминировать над всеми инстинктами воли, и превратит человека в раба, подспудно руководствующегося, в большинстве своих поступков, только этим страхом, его модифицированными и завуалированными консолями. Он будет без конца смазывать «гноящиеся раны своего сомнения, и нерешительности», этим же «ядовитым растением», что ещё более будет усугублять его духовное здоровье.

Всё это, вырастет и расцветёт на почве совершенно иных душевных плагинов, и превратившись со временем, в полноправные инстинкты, потребует своей власти. Мораль, зародившаяся когда-то в древности, и обещающая настоящее возвышение, и величие духа, изгибаясь под палящим солнцем архаического сомнения, под гнётом страха, и недоверия, из потенциального колоса, превратится постепенно, в «лиану». Нечто извивающееся и приспосабливающееся к обстоятельствам. Обретя тем самым, гибкость, но потеряв в основательности, фундаментальности, и жёсткости собственного тела.

Школа

В своих глубоких раздумьях Висталь брёл между домами, и не сразу заметил, как очутился возле Школы. Обойдя вокруг, он вошёл внутрь. Вся грандиозность этого сооружения открылась ему только изнутри. Эти стены, украшенные фресками и барельефами, будили чувства, и навевали ещё более глубокие мысли. Для путника, заходящего в незнакомый город, вся его архитектоническая ментальность открывается только тогда, когда он начинает смотреть на всё происходящее, изнутри. Традиции, характер каждого города, так же неповторим и уникален, как характер отдельного человека. Но заметить это можно, лишь проникнувшись глубиной его сакрального духа. Так всякая реальность, открываясь изнутри, вдруг становится чем-то иным, чем-то не похожим на поверхностные оценки стороннего наблюдателя. Лучами знания освещаются его потаённые уголки, и скрытые комнаты. Подвалы и чердаки, — это те места, которые могут рассказать больше об обитателях жилища, чем весь бытовой домашний скарб. И это относится, как к отдельной личности, так и к миру, со всей его архитектоникой, со всем его действительным жилищем. И, наверное, поэтому, мудрецы всех веков, всегда стремились открыть для себя, эти «подвалы» и «чердаки», заглянуть за кулисы всякой личности, за кулисы города, или государства, как и за кулисы всего мироздания.

Всякая школа, каким направлением бы не обладала в своём общем политесе, на самом деле, даёт лишь поверхностные знания. Это знания очевидностей. Выложенные на тысячи рядов последовательные умозаключения, сплетённые в плагины, свёрнутые в рулоны, и уложенные в складницы. Эти знания, по большому счёту, не имеют ценности, — они мертвы. Самыми ценными знаниями, по праву можно считать те знания, которые потенциально заложены в глубинах разума каждой отдельной личности, каждого стремящегося к знанию ученика, в его уникальных «подвалах» и «чердаках». Там, в глубине тёмных пещер, словно сверкающие золотом древние раритеты, блестят истинные знания. Их надо лишь достать, — вытащить на свет. И всякая школа, должна заниматься именно этим. И по-настоящему талантливый глубокомысленный учитель, всегда занимается только этим. Ведь он знает, что все знания мира, собранные в библиотеки, стоят одного единственного прозрения, одного единственного гениального созерцательного разумения, способного опрокинуть ниц, самый монолитный выкладываемый веками из «раствора–воззрений» и «кирпичей-умозаключений», исторический замок архаического знания.

О… Великая бескрайность судьбы! Что могло бы ещё на этом свете, порадовать искушённую душу Висталя, что могло бы удовлетворить его?! Где, в каких уголках его широчайшей души, он мог бы отыскаться тот раритет, тот камень преткновения, который породил бы Великое желание, жаждущее своего удовлетворения! Как мучительно жаждало его огромное сердце, найти в мире что-то новое, непохожее, что-то по-настоящему эксклюзивное и ценное! Как он хотел найти нечто, что дало бы настоящую надежду, что убедило бы его, что мир — разнообразен… Но как бы он далеко не заходил, он всегда находил лишь повторяющиеся формы, и повторяющиеся сюжеты, отличающиеся друг от друга, лишь последовательностью выкладываемых звуков, и переложенных с места на место, красок и оттенков. Словно тасуемая колода одних и тех же карт, мир обманывает нас, своей разнообразностью, он обольщает нас новизной предлагаемых игр, и обстоятельств. Висталь находил во всём лишь тавтологию, и плагиат природных явлений, и всё больше убеждался в скудности фантазии Создателя. Всё повторялось из века в век, принося его душе, лишь разочарование…

Даже Любовь, этот величайший лейтмотив всякой жизненности во все века, в подавляющем своём большинстве, представлял собой вялый, еле пробивающийся сквозь почву бренной обыденности, росток. Росток, который хоть всегда и обещал вырасти в «Колос», но тем не менее, всегда неуверенно пошатываясь на ветру, и еле удерживая своё «слабое тело», в конце концов, засыхал, уступая натиску целесообразности, рационализму, и корысти. Или, попав под лёгкий шторм судьбы, ломался, и, пригнув свои лепестки к земле, продолжал быть, как еле теплящееся существо. И только редчайшее исключение этого явления, случающееся раз в столетие в виде грандиозного столпа самоотречения и самопожертвования, возвышающегося над всем и вся, зажигало в душах людей, надежду. Надежду на то, что в мире этом, со всеми её тяготами и преодолениями, всё же существует нечто по-настоящему достойное этой жизни. — Нечто, ради чего действительно стоит жить! Словно ярко горящая звезда в непроглядной тьме, эта случайность, способная указать хоть какой-то путь, хоть какую-то цель человеку, вспыхивала и гасла, ввергая мир снова во мглу.

Продолжая разглядывать окружающее его убранство, Висталь заметил фигуру в углу, стоящую рядом с небольшим столиком. Не спеша, он подошёл к человеку, одетому, как подобает учителю, и попросив прощения за вторжение, представился.

Тимон из Флиунта, ответил учитель, и с интересом посмотрел на Висталя. Скажите, уважаемый учитель, много ли учеников вы воспитали в этом чудесном заведении, и многие ли из них в последствии, проявили свои знания на практике, дав вам возможность гордится своей работой? Ведь воспитанный ученик для учителя, это всё равно, что совершенное изваяние для скульптора, полноценная картина для художника, или созданное безупречное музыкальное произведение для композитора, не так ли? Вы правы, уважаемый Висталь. Нечто схожее с чувствами художника я испытываю, когда мой ученик добивается признания, или даже превосходит своего учителя знаниями и совершенством риторики.

Да, подумал про себя Висталь, благодаря «Греческому симпозиону», оказывающему огромное влияние на всё средиземноморье, риторика в этом мире, ценилась гораздо больше, чем все остальные искусства. Только выверенное риторическое мастерство, в то незапамятное время, имело ту силу, которая способна была завладевать умами, и обеспечивать уважение народов, как собственно, и позволяло властвовать над ними. И только в поздние века, риторика потеряет львиную долю свей власти, отдав её печатному слову. Ибо всё высказываемое вербально, со временем, обросло «плесенью пошлого интереса», и «мхом лживости», и стало загнивать на корню. И хотя власть слова не сдала окончательно своих позиций, но вера в сказанное, утратила своё величие, передав книгам и фолиантам, весь пантеон мыслительных впечатлений.

Вы меня слушаете, уважаемый? Да, я весь внимании, уважаемый Тимон. Конечно тщеславие, которое является здесь главной мотивирующей предпосылкой, хоть и нарекается чем-то низменным, на самом деле, являет собой основной мотив, не столько для художника, или музыканта, сколько для тех, кто оценивает поступки и желания, кто морализует всё и вся, в своих умозаключениях, — для того, кто собственно и выводит эти константы. Тщеславие учителя более благородно, чем тщеславие война, царя, или даже бога! Да простят мне моё уничижение и богохульство, и возвеличивание собственного ремесла. Мы создаём будущее, — действительное будущее!

Но, уважаемый Тимон, не склонны ли вы преувеличивать здесь свои заслуги? И не является ли ваше ремесло, некими «ножницами и бумагой», неким лекалом, по большей части приводящим лишь к порядку сознания, и являющимся для свободных умов, клеткой, и «прокрустовым ложем», — одновременно? И не потому ли, из ваших школ так редко выходят по-настоящему умудрённые личности? Ведь человек, по большому счёту, учится всегда сам, и имеет лишь те знания, которыми уже располагает. Он лишь достаёт их, из собственных сакральных лабазов, и ничего нового, кроме упорядочивания, не в состоянии получить из самой прогрессивной школы. Всякая дисциплина, преподаваемая в школе, даёт лишь определённое направление для созерцания, и порядок устоявшегося упорядоченного мёртвого знания. А настоящее знание, приобретает здесь лишь тот, кто способен преодолеть это заточение, и выйдя в открытый океан, отыскать свои собственные «блаженные острова».

Вы не по годам мудры, мне трудно угнаться за вашими метафорами. Я чувствую в вас, зачатки Великого учителя, уважаемый Висталь. Но вы не учитываете того, что человеческий разум, в подавляющем большинстве своём, настроен на спячку, и он засыпает всякий раз, как только его перестают тормошить. И даже если ему удаётся выйти в этот открытый океан, и волей случая попасть в штиль, он также заснёт, на покачивающих его лодку, волнах. И школа, на самом деле, призвана прежде всего, тормошить его ленивое тело, и заставлять шевелится все его, засыпающие члены. Всякая школа лишь будит спящие разумы, и меняет свойственный человеку паритет сна, перед бодрствованием, на преобладание бодрствования. Человеческий разум — самая ленивая, самая тщеславная, самодурная, обуреваемая гордыней царственного апломба, особа, заставить шевелится которую, так же сложно, как избалованного принца. Приучить разум, проснувшегося на заре человека работать, и выдавать на-гора продукты, — не простая задача! И эта задача прежде всего, возлагается ныне на учителя. Ибо прежде, в более ранние века, этим занималась сама природа, что внешними жёсткими обстоятельствами, заставляла человека, желающего выжить, шевелить своими мозгами. Будить человеческий мозг, и заставлять его выполнять, казалось бы, непосильную работу, чтобы затем все его житейские трудности, казались ему, мелкими и разрешались очень быстро, — вот, по истине, благородное дело… Человек, научившийся в школе решать сложные задачи, способен на многое в своём бытии. Но вы правы насчёт тех знаний, коими уже должен обладать ученик, и ничего нового, ему не познать. И те редкие личности, способные, как вы выразились, преодолеть клетку, и выти в открытое море, есть суть Гении. Для них вообще нет никаких иных преград, кроме собственных, и им не навредит никакое упорядочивание, или академическая зацикленность на устоявшихся затвердевших истинах, этого академического знания, преподаваемая в школах. Скорее наоборот, это-то и подстегнёт их горячехолодные головы, и позволит в своём противостоянии, набраться тех сил, которые в будущем, позволят им выйти за пределы, отчерченные хрестоматийными кордонами классического знания.

Я благодарю тебя, за содержательную беседу, но вынужден покинуть эти величественные стены. Кто знает, может быть поставленный мною так вопрос, и в тебе разбудил нечто глубоко спящее. Ведь заслуга поставленных правильно глубоких вопросов, — не переоценима, в достижении настоящих знаний. Вопрос — это жизнь, ответ — это смерть. И по большому счёту, всякое удовлетворённое любопытство, всякий ответ на вопрос, всякое законченное объяснённое знание, есть суть умерщвление, отрубание головы, и замуровывание трупа в склепе. Но все мы стремимся именно к этой экзекуции, так как всякий вопрос, требующий своего ответа, пугает нас, терзает и заставляет страдать, ища того «палача», или «гильотину», что отрубит ему голову, тем самым успокоив наше сердце. Всякий вопрос — это, прежде всего, враг для нашего сердца. Но мы любим его, этого заклятого врага, и стремимся к нему, чтобы, повоевав с ним, почувствовать, пусть на мгновение, собственную силу.

Прощай Тимон из Флиунта. Проведение — не предсказуемо… Может когда и встретимся, на этой бренной земле…

Выйдя из стен, этого храма знания, и пройдя по бревенчатому мосту, Висталь ступил на площадь, где отдельными островками, стоял люд, разговаривая о своём, обсуждая и жестикулируя руками. Да, пожалуй, только благодаря способности к речи, человек стал человеком. Люди стали по-настоящему близки друг другу, только с появлением возможности вербально общаться. Ведь только вовремя этого общения, человек смог настраивать свою душу, на тонкие волны соплеменника, и ловить его тонкие душевные колебания. И благодаря именно речи, человек научился сопереживать. И пусть в этом было, и остаётся много минусов, но все эти минусы, с лихвой перекрываются одним огромным плюсом. Человек стал частью гораздо большего, мощного, и более «функционального животного», так называемого"социума".

Преступник

Пройдя через всю площадь, Висталь обогнул отдельно стоящее здание, и вышел на прямую, уходящую вдаль, улицу. Людей здесь было мало, и он зашагал быстрым шагом по этому узкому пространству между домами. Вдруг из переулка, навстречу ему, выскочил небольшого роста человек, и приблизившись к Висталю вплотную, полушепотом-полукриком, проговорил: Помогите!

Висталь, резким движением впихнул его, в приоткрытую дверь, волей случая оказавшуюся возле него. И встав возле двери, услышал шум приближающейся толпы. Подбежав к нему, один из них, запыхавшись, крикнул: Видел ли ты здесь человека, и показав рукой чуть выше пояса, вот такого роста, в рваной одежде? Висталь ухмыльнувшись, сверкнул своими изумрудными глазами. Толпа пробежала мимо него, чуть не сбив с ног. Висталь, оглядевшись по сторонам, открыл дверь, и вытащил маленького человека. Посмотрев внимательно на него, Висталь громко рассмеялся… Такого ещё не было! Я спас самого скверного человека, — преступника, каких свет не видел!

Да, пожалуй, ты прав, с металлом в голосе произнёс маленький человек. Но как ты узнал меня? У меня на лице ничего не написано. Ты ошибаешься… У человека всегда всё написано на лице. Другое дело, не знать, и не понимать этих иероглифов. У всего, что растёт на земле бренной, есть свой язык. И чем древнее он, тем непонятнее, для современников. Ибо его простота, не видима изощрёнными умами. В лабиринте, чем он сложнее, пропадает всякая музыка, и даже для эха, здесь не остаётся места… Как мог бы ты понимать, эти зашифрованные в стигматы знаки на лицах, если не понимаешь даже более позднего, более молодого, а значит близкого языка. К примеру, математики, зашифрованной в простые формулы? Свой, неповторимый шифр, отражающийся на всяком челе, имеет как добродетель, так и преисподняя… И переплетаясь между собой, эти два языка, ещё более усложняют для обывателя, всякое понимание. И, на самом деле, гармония духа, как таковая, определяется не отсутствием в душе флюидов преисподней, но паритетом сил, — балансом противоречия. И чем эти силы архаического мира, наиболее равны, чем равнозначнее их речь в единой душе, тем гармоничнее сама личность. Только наивный ребёнок полагает, что гармония заключается, лишь в добродетели. Всякий красивый и прочный ковёр, должен иметь противоположно направленные нити, в своём теле. Иначе его прочность, и его красота, — глубоко сомнительны… Вот тебя, гармоничным, — не назовёшь. В ковре твоей души, нити добродетели сгнили. Ты словно напуганный таракан, мечешься по свету. Тебе никогда не найти покоя, ибо для твоей души теперь, всякий покой, будет означать тюрьму.

Но я встречал преступников, которые в корне отличались от тебя. Ведь преступность, как и всякое, подчёркиваю, всякое явление на земле, — не однозначна. Да, существует подлая, низменная преступность, известная всем и идентифицируемая каждым, кто способен чувствовать и рассуждать. Но также существует и возвышенная, и даже Великая преступность! И именно эта преступность, освещает весь наш мир, продвигая нашу жизнь на верхние ступени бытия. Хотя верхние они, или нижние, это лишь условность… Ведь в самой природе — нет ни низа, ни верха. И то, что мы теперь считаем верхом, может очень легко и быстро превратиться в низ. И только пошлое, и возвышенное, в силу своей относительности друг от друга, всегда находят свой низ, и верх в нашей душе…

Ты учёный? С изумление спросил маленький человек. Для тебя, — да. Но моя учёность, рядом с учёностью преступника Галилея, или преступников Коперника, Птолемея, или, к примеру, Сократа, выглядела бы наивностью ребёнка. Но дело всё в том, что никакой учёностью, на самом деле, не заканчивается разумность, как таковая. Мои идеальные воззрения глубже, чем у самого большого учёного на земле. Ибо они естественны, их горные ключи прозрачны и чисты, они никогда не испытывали внешнего насилия, и потому совершенны, и гармоничны. Во всякой учёности чувствуется надлом, ведь учёность — продукт насилия над собой и над миром. Среди учёной публики, я чаще встречал личности, словно с переломанными, и неправильно сросшимися конечностями. Личности, похожие больше на инвалидов, чем на гармонично сложенные натуры, светящиеся простой, естественной гениальностью…

Я заболтался с тобой уважаемый преступник, с иронией сказал Висталь. Познакомь меня, со своими друзьями. Я устал читать по лицам одно и тоже, хотелось бы найти в этой «библиотеке», какой-нибудь редкий фолиант, не важно, благородного, или пошлого содержания, лишь бы он был из ряда вон выходящий. Обыденность, отражающаяся на лицах большинства людей, удручает меня. Ибо, даже на лицах сильных мира сего, редко встретишь отпечаток Великого, отмеченного, как стигматами ада, так и увинченного венком рая…

Пойдём со мной, и ты увидишь, что в моей душе немало благородного, и я умею быть возвышенным, и благочестивым. И они пошли по направлению на юго-запад. Туда, где располагались лачуги бедного люда. На свете никогда не было городов без трущоб, каким бы богатым город не был. Бедность располагает к пошлости и низменности, но она не гарантирует эту пошлость и низменность. Во всякой горсти шлака, может оказаться великолепный алмаз…

Нет, не меланхолия и скука, но любопытство гнало Висталя туда, — в преисподнюю человеческого социума. Он был исследователем в крови своей. И эта его страсть, не была отягощена какими-либо обязательствами, моральными догмами, или нуждой. Его свобода давно стала обыденностью для него самого, он к ней привык, и попросту, не замечал. И это, также было одним из тех свойств, которые отличали его, от всего остального мира, так, или иначе закованного в кандалы предубеждений, заблуждений, и штампов. Чувство собственной свободы, не вызывала более у него ни восторга, ни даже умиления. Ведь то, что становиться обыденным, в конце концов, перестаёшь чувствовать и замечать. А свободу как таковую, вне сравнения, вообще невозможно чувствовать, она отрицательна по своей природе, и не имеет ни своего собственного тела, ни своего ландшафта. И для того, чтобы по-настоящему узнать и почувствовать свободу, необходимо требуются какие-нибудь кандалы. Только в отношении к несвободе, свобода имеет свою субстанциональность, и свою настоящую ценность. Человек, рождённый свободным, и не знающий никогда кандалов, не знает и свободы, он просто не может её чувствовать и распознавать, а тем более определять, как нечто существенное, и ценное. Ибо ценить по-настоящему, можно только то, что приобретено, или завоёвано…

Подойдя к ветхим постройкам из тонкой глины, перемешанной с галькой, Висталь спросил своего спутника: Скажи преступник, знал ли ты когда-нибудь мудреца по имени Стаххил? Он жил где-то в окрестностях вашего города. Когда-то, когда он был ещё ребенком, его привезли сюда из Спарты. Кто же не знает мудрейшего Стаххила?! Он, как и прежде, живёт на юго-западе, в пещерах. И хотя я, и мои соплеменники, теперь редко слышим о нём, но в былые времена, он был нашим герольдом, и нашей надеждой…

Да…, преступник, всё это вполне закономерно. С годами, даже мудрость становиться чем-то насильственным. Она засыхает в сухой каменистой почве, где уже редко падают капли дождя благоденствия, и слёз ностальгии, где нужда съедает все тонкие уязвимые побеги душевного поля. Не орошаемая росой любви возвышенного сердца, она становится чахлой, прозрачной и жалкой. Мало кто сохраняет к старости Любовь в своём Сердце. А мудрость, как никто и ничто иное, требует любви к себе, ухода и внимания. Это редкое растение, должно культивироваться в нашем быту, как ни какое другое. Но именно о нём почему-то, всегда забывают, полагая, что оно не нуждается в уходе. В глубине души, большинство «людского планктона», вообще считают, что это сорняк. А бывает и так, что мудрость, уходящая за горизонты, раздувается от собственного пресыщения, и изживает сама себя, превращаясь в такую же иллюзию, как и всё, что, так или иначе, принадлежит этому миру.

Войдя в одну из лачуг, преступник, указав на сидящих за столом таких же как он сам, бродяг, сказал: Познакомься с моими братьями по крови и духу. Я люблю их, и моя Любовь нисколько не меньше той Любви, которую мог бы испытывать богатый вельможа, или царь к своему окружению. Хотя вельможам и царям Любовь достаётся редко. Они слишком увлечены важными делами, под гнётом которых редко расцветает что-то Великолепное и Возвышенное… Ведь для всякого сердца, самым важным на свете всегда остаётся то, что заполняет наибольший его объём. У правителей этот объём вытесняется многими ненужными сердцу, вещами. Их сердца, часто изливаясь кровью, вынуждены проводить время в мучительных посылах выбора. Где правильным будет лишь тот, что приносит облегчение их сердцу. Но они, как правило, делают иной выбор. Над их головами всегда нависает «дамоклов меч ответственности и долга». Долг — самое вредное для всякой жизни, — самое ядовитое растение! На нашей земле рабов гораздо больше, чем мы полагаем, и даже можем себе представить! Моё же сердце, свободно от всяких больших грузных вещей.

Садись, мил человек, услышал Висталь из угла. У тебя на лице печать благородства, её трудно не заметить. Что привело благородного человека, в эти трущобы? Сюда редко захаживают господа, мы видим лишь солдат…

Висталь присел на старый потрёпанный тюфяк, и огляделся. Всё здесь было пропитано какой-то архаической естественностью. И даже пороки, висящие голубым туманом в воздухе, здесь представали в каком-то новом свете. Они уже не казались чем-то безобразным и страшным. Естественность, способна сгладить всякое, на первый взгляд ужасное явление. Ведь всё ужасное, пошлое, и отвратительное, существует только в контрасте с прекрасным, возвышенным, и Великолепным. Когда такой контраст отсутствует, глаз начинает потихоньку привыкать. Наше разумение, отстранённо следующее по пути привычного, однажды выстроенного курса, всякое возникающее перед глазами явление, дифференцирует, оправдывая естественным ходом вещей. Природа неумолима в своей дифференциации, как в малом, так и в большом.

Как вы сами относитесь к собственной жизни, спросил Висталь. В тягость она вам, или напротив, вы считаете её единственно правильной?

Не мы устанавливаем правила игры. И наша жизнь такова, какой её хотят видеть Боги. Если бы Богам была не угодна такая жизнь, она бы никогда не существовала. В каждой стороне жизни, не зависимо от её положения, есть свой смысл. Точнее сказать, человек находит во всякой стороне жизни свой смысл. Человек, всегда и во всём стремиться к лучшему, но в большинстве случаев, он не знает, что на самом деле для него, есть — лучшее. Да, в своих наивных фантазиях, каждый из нас мечтал бы получить права правителя. Но не каждый готов нести крест, и переносить тяготы ответственности, необходимо сопряжённые с этим крестом. Все мы, в глубине своего сердца, смотрим на всё это, слишком наивно однобоко. Мечты — не имеют ничего общего с реальностью. И тот крест тягот, и лишений душевного равновесия, и покоя, который необходимо сопровождает права и привилегии господ, не видим нашему взору, ибо его поле — глубины духа. Дай завтра, любому из нас все привилегии какого-нибудь правителя, и идущие всегда рядом с этими привилегиями, особые тяготы и лишения духа, — раздавят его! Не готовый к особой работе, дух, тут же надорвётся, и станет мечтать лишь о том, чтобы его оставили в покое, и вернули как можно быстрее домой. Он будет думать лишь о том, как быстрее вернутся в своё лоно, — к привычным его сердцу, тяготам и радостям, — к бедной, но такой беззаботной жизни…

Но с другой стороны, загони какого-нибудь правителя в наши условия существования, и он будет раздавлен ещё быстрее. И даже не потому, что наши условия будут противоречить его привычкам, (человек, в конце концов, привыкает ко всему), но в первую очередь потому, что его выросшая на иных полях, — на полях с перспективами глобального созерцания, душа, будет посажена в клетку. И она, потеряв эту свободу, эту широту, будет изнывать от боли заточения. Она потеряет свою власть, которой привыкла удовлетворяться. Она останется без воздуха, которым дышала всю свою жизнь. Она останется без всего того, что привыкла ценить, и чем удовлетворятся…

Висталь поднял руку, и, прервав собеседника, произнёс: Но чего, как не удовлетворение властью, жаждет и ваша душа, когда вы идёте на преступление? Сначала, большинство из вас ступает на эту дорогу от нужды, чтобы выжить. Но когда нужда перестаёт давить, вы так же хотите власти, пусть и мелкой, но всё же власти над обстоятельствами, власти над размеренно текущей последовательностью, своего бренного бытия. Ведь если бы вас толкала на это, только лишь нужда и голод, то вы нашли бы себе иное занятие. К примеру, пахаря, или скотовода. Но в этих занятиях нет удовлетворения властью. И ваше мелкое тщеславие, в своих иллюзиях, гонит вас на путь пошлого преступления. Каждое тщеславие, в соразмерности своей мелкости, или величия, существует всё же, на одном поле. В сути своей, это ваше тщеславие, нисколько не отличается от тщеславия правителя. Оно отличается лишь масштабом притязаний. Как, впрочем, и всякий правитель, такой же преступник, как и каждый из вас. Но его преступная жизнь, в силу собственного возвеличивания, и масштабности поступков, превращается в общем мировоззрении людей, в нечто возвышенно Великое, а подчас, и Гениальное! Там, где шагает Слон, там все остальные движения, — не замечаемы… И то, что при каждом своём шаге, этот Слон давит тысячу мелких букашек, и разоряет муравейники, не имеет большого значения. Ведь его поступь слишком велика, и это величие даёт ему сам Бог.

Вопрос: Кто живёт более счастливой жизнью? Или так: Кто более несчастлив в своей доле, — правитель, или нищий? — Только на первый взгляд кажется риторическим. При всей очевидности ответа, для стремящегося везде и всюду к достатку, человек чувствует себя несчастным, вне зависимости от условий существования. Как и счастье испытывает далеко не каждый богач, или правитель. Но не один правитель не согласиться поменять свои несчастья, на счастье нищего. Человеческая душа так устроена, что она привыкает, как к тяготам и лишениям, так и к благосостоянию. Но быстрее всего, она привыкает к радости повелевания…

Осознанность своего положения, как всякая осознанность, также дифференциально-латентна, как всякий аффект воли. Нашей душе не дан, ни абсолютный рай, ни абсолютный ад. Всё лишь — по отношению. И человек, получивший чашку чая, и миску риса, после долгого скитания по пустыне, гораздо счастливее, чем богатый наместник, поедающий ежедневно фазанов, и запивающий их молодым вином. Состоятельный и знатный человек, счастлив своей долей, по большому счёту, лишь видя рядом стенания и нищету. Они ему постоянно напоминают о том, что он счастливый. Без этого постоянного напоминания, он быстро об этом забывает. Ибо для желудка, не знающего голода, всякая пища со временем, становиться чем-то вроде вдыхаемого воздуха, от которого наше тело давно перестало получать удовлетворение. И, конечно же, если все, кто поблизости с ним, вдруг станут богаче его, он будет чувствовать себя глубоко несчастным человеком. Ибо сам достаток, не позитивен и не негативен, он не приносит ни удовлетворения, ни разочарования. Только наше отношение, наше рефлектирующее на этот счёт, сознание, в своих глубоко иллюзорных апперцепциях и дефинициях, строит внутри себя эти отношения и оценки.

Мы многого в твоих речах, Висталь, не понимаем… Но чувствуем, что из твоих уст льётся истина, словно из-под горы Великой, сладостный источник. И она завораживает своей прозрачностью, и совершенством…

Вас завораживает музыка моих речей… И пусть не всё дано вам осознать из сказанного мной, но всё ж, прозрение вы некоторое получили… Подобным действием на разумы людские, обладает всякая Великая поэзия! В ней много не понятно, для разумности обыденной, но музыка величественного и гармоничного слова, что быть должна присуща всякой поэзии, будит в душах тёмных, и не очень, все потаённые уснувшие рецепторы, тончайших лепестков сознания… И даже если в душе доминируют самые низы, — страстей грубейших камни заполняют, всё её пространство, их обливая живительной своею влагой, поэзия, вдруг оживляет, и заставляет двигаться, плясать в тон музыки рядов… И на камнях на этих, вдруг расцветают маки! И души страждущие, покалеченные нищетой, и души, деформированные переизбытком и богатством, находят в тонких флюидах поэтических, и всякой музыки божественной, — отдохновение, что возвращает тягу к жизни, к её возвышенным ступеням… Она уводит первого, — от тягот и страданий нищеты; Второго, — от скуки бренной, и страдания пресыщением, в свои Великие наделы. — В свои пенаты, где сам Бог играет на «Великом инструменте идеала», и мир вокруг весь, поддаётся самонастроению, гармонии и совершенству…

Воцарилась тишина. И Висталь выдержав паузу, с улыбкой разряжающей иронии, обратился к преступнику, приведшему его сюда. Я получил то, что искал. Надеюсь и отдал соразмерно… Мне пора. И не дожидаясь, когда все присутствующие выйдут из оцепенения, пожал всем руки и вышел.

Он действительно получал какую-то благость души, соприкасаясь с так называемыми, низами общества. Но эта благость отличалась от той, которую он испытывал, хотя и очень редко, при общении с высшим светом на земле. Нет, это не было тем низменным человеческим чувством, которое испытывает всякий, кто чувствует свою возвышенность лишь тогда, когда общается с теми, кто ниже и проще по природе, и тем более по статусу. И не было присуще ему, то противоположное состояние, которое испытывает человек от чувства собственного возвышения, когда ему волей случая, удаётся пообщаться с настоящими возвышенными кудесниками судьбы, Гениальными художниками, философами, или просто, с настоящими царями от жизни. Того чувства, которое испытывает пошлая натура, когда в её глубинах просыпается, свойственная её природе, «мимикрия». И она вдруг чувствует себя такой же, какой видит своё случайное окружение. Мимикрия, которую человек унаследовал от животного мира, и которая лишь трансформировалась, перейдя на трансцендентальные поля собственного бытия, — в область фантазии.

Висталю не было присуще, ни первое, ни второе. Он испытывал нечто сродни чувству исследователя, соприкасающегося, как с архаизмами, так и с фолиантами совершенства. Любопытство, возведённое в ранг жизненной необходимости, — вот что давало ему удовлетворение. Не обладай он этим свойством, и его жизнь превратилась бы в перманентную бренную скуку, всегда граничащую с экзальтированным нигилизмом.

Пороки

Солнце уже почти спряталось за горизонтом, когда Висталь вышел из города. Прохлада ночи надвигалась на землю. День земли заканчивался, переводя всё земное в сумрак. В это время обостряются слух, и зрение, и можно увидеть то, что не дано увидеть днём, при ярком солнце, и не дано услышать в шуме бодрствующей суетящейся жизни. И благодаря этому естественному обострению, у всякого путника разыгрывается воображение.

Так, когда-то давно, зародился и расцвёл аналитический разум у ночных животных. Вслушиваясь в ночную тишину, и вглядываясь в сумрак, их разум получал толчок к развитию новых, не существующих «ганглий сознания». Воображение, и анализ, были порождены этим сумраком и тишиной. Далёкие предки человека, будучи по большей части ночными животным, воспитали в своём разуме, возможность к продуцированию флюидов фантазии. И за счёт этого, человек имеет ныне ту Великую пантемиду своей жизни, рядом с которой, все остальные — уступают в своей важности, и для которой все иные обетованные берега, служат лишь архаическим основанием, для консолей своей фантазии, уходящих своими стапелями, за все мыслимые горизонты…

Но с меняющимся образом жизни людей, с отданием в своём мышлении, прерогативы рационально-практическому воззрению, эти древние «ганглии» в их разумах, не только не развиваются, но вполне могут превращаться в рудименты, и даже как правило, превращаются в них.

На земле, со временем, становиться всё меньше тишины и темноты. И для фантазии, становится всё меньше полей и возможностей к своему развитию. Мало того, при постоянном ярком свете, зрачки сужаются, и глаза постепенно становятся маленькими, способными на различение лишь узкого, ограниченного мира. Диапазон воспринимаемой действительности — умаляется. От постоянного шума, ушная мембрана грубеет и перестаёт воспринимать тонкие колебания. Всё изысканное — остаётся незамеченным, всё тонкое еле уловимое, — остаётся за кулисами.

Такова природа градации, и деградации человеческой души. Она вынуждена защищаться от интенсивных внешних воздействий, и слишком сильных переживаний, и необходимо грубеть, и сворачиваться, словно уж на лужайке. И наоборот, всегда распускает свои «ганглии-щупальца», и обостряет свои «рецепторы», при ослаблении этих воздействий, и переживаний.

В меняющейся среде обитания, образующейся в результате увеличения численности человека, и под натиском научно-технического прогресса, человеческий разум трансформируется, и когда-нибудь, станет чем-то совершенно иным. В нём неминуемо превратятся в рудименты одни «рецепторы», и их место займут другие. Расширят и укрепят свои возможности, свою власть одни «ганглии сознания», и схлопнутся иные. Атрофируются и засохнут невостребованные потенциалы, и зародятся и разовьются новые. Этот процесс — необходим, и фатален…

Висталь шёл погружённый в свои раздумья, по нагретой за день каменистой почве. Редкие кустарники, тёмными пятнами возникали по краям дороги. Взошла луна, — это таинственное солнечное зеркало, а с ней появились и слабые тени. Он размышлял, и это размышление имело непредсказуемый характер, оно могло завести его разумение куда угодно. Так путник, не имея конкретной цели своего пути, как правило, заходит в такие места, о которых не мог подозревать в своих самых сказочных фантазиях!

В полном мраке, теней — не бывает. Что мог бы представлять собой этот полный мрак? Что могло бы представлять собой абсолютное зло? Только нечто не действительное, — то, что можно было бы отнести, лишь к полной пустоте. Что мог бы представлять собой абсолютный свет? Где не было бы цветов, не было бы даже оттенков? Что могло бы представлять собой абсолютное добро? Также, — абсолютную пустоту… Лишь всякого рода «смесям», синтетическим субстанциям на земле, уготовано и обеспечено существование. Впрочем, как и на небе, — в метафизических трансцендентальных областях мироздания.

С каждым шагом, Висталь чувствовал, что все рецепторы его духа и разума обостряются. Его воображение разыгралось настолько, что он уже не мог отделить достоверно реальность, от игр своей фантазии. Всё смешалось в его голове. Вдруг Висталь услышал шорох, и различил невдалеке фигуру. Приглядевшись, он увидел, что фигур было две. Одна чрезмерно большая, другая, — чрезмерно маленькая. Подойдя ближе, он услышал, что они увлечённо спорили между собой, но спорили шепотом.

Простите, что перебиваю ваш спор, уважаемые, но на пустынной дороге, встретившиеся путники непременно должны поговорить. Здравствуйте! Меня зовут Висталь. Кто вы, и что делаете на этой забытой дороге, да ещё ночью? Мы, — человеческие пороки. И спорим мы о том, кто из нас более вреден, а кто напротив, более полезен. Это — «Порок чрезмерности», а я «Порок недомерности». И я пытаюсь доказать моему спутнику, что «недомерность» — полезнее «чрезмерности». Но он ничего и слышать не хочет, убеждая меня в том, что только «чрезмерность» даёт всякому его величие, и его совершенство. Как и убивает его, говорю я в ответ. Доминанта меры — есть страховка жизни. К примеру, узурпация власти даже в любви, ведёт к разрушению, и последующему коллапсу всей жизни! Философия червяка! В ответ прорычал тот, что был чрезмерно большим.

Простите за вторжение в ваш разговор, но вам, по-видимому, неведомо такое явление, как синтез противоречий. Разойдись вы сейчас в разные стороны, и никто из вас не будет уже ни чрезмерным, ни недомерным. Ничто выдающееся, не существует без своего противоречия. Только вместе, вы представляете нечто сущностное, некую метафору объективности. Как и идущие вслед за вами, добродетели, одна из которых большая, другая, — маленькая. И оглянувшись, они действительно увидели две фигуры, идущие вслед, и так же спорящие на ходу. Сейчас они подойдут поближе, и вы уже будете в унисон спорить с ними, забыв о своих противоречиях. Но стоит вам остаться опять один на один друг с другом, и вы вновь приметесь за старое.

Тем временем добродетели подошли ближе, и стало слышно, как та, что побольше, говорила той, что поменьше, о её несостоятельности, инфантильности и мелочности, о её повседневности и незаметности. На что та, что поменьше, отвечала; Ты обуреваема гордыней, из-за собственной чрезмерности, ты часто превращаешься во зло! Мир же, держится на маленьких добродетелях. Слишком большие добродетели, необходимо покрываются маленькими пороками. Ведь большая собака, привлекает и кормит большее количество вшей и других паразитов!

Тут возмутился больший из пороков, которого, по-видимому, задело такое непочтенное отношение к его спутнику. Кто кого привлекает и кормит, — большой вопрос! Никакая добродетель, вообще не имела бы места на белом свете, не имей своего места в жизни, мелкие пороки. Вы растёте из них, как растут полипы на благостной почве, — как растёт и расцветает лотос на болоте… Вы — последствия, а не причины, поэтому следуете всегда за нами, — сзади нас. Но люди смотрят на всё сзади, поэтому уверенны, что это вы находитесь впереди…

Я чувствую, сказал Висталь, что зарождается большая битва, и этой битве, не будет ни конца, ни края. Вам суждено до скончания веков делить мир, но победа не светит никому из вас. Я вынужден откланяться, уважаемые, мне надо спешить, и я не расположен выслушивать этот бесконечный спор до конца. Оставляю вас…

И он пошёл по направлению к, ещё видневшимся отчерченным силуэтам гор, за которыми уже укрылось солнце, и сумрак становился всё гуще, с каждой минутой. Что предвещало ему это, вдруг возникшее видение? Какие пророчества были скрыты, за этой метафорой фантасмагорического явления, Висталь не знал. Но он относился ко всему в этом мире, с неким умалением важности, с должной мерой отстранённости и иронии. Его никогда не пугала, и не приводила к мнительности, вдруг возникшая странная случайность, или нечто от сна, в бодрствующей голове. — То, что случилось несколько минут назад. К жизни, даже к таким её проявлениям, надо относиться проще, и не накручивать лишнего на то, что существует лишь в твоей голове…

Стаххил

Отшельник Стаххил, действительно жил в пещере, неподалёку от дороги, ведущей вглубь африканского континента. Растительность здесь, была не густой, и Висталю не пришлось пробивать себе дорогу. Он обошёл сопку, и поднявшись по, относительно крутому склону, увидел свет, мерцающий из входа в пещеру. Подойдя, он громко крикнул приветствие, добавив, что пришёл с миром, чтобы предупредить обитателя пещеры. В ответ он услышал приглашение войти. Огромный плоский валун, располагавшийся посреди просторной пещеры, судя по всему, выполнял роль стола. В углу пещеры валялось какое-то тряпьё, по-видимому, являясь ложем. Я прошу прощения, что нарушаю твоё уединение, и приношу тем самым хаос, в твою размеренную жизнь, уважаемый Стаххил…

Тот молча помахал из стороны в сторону рукой, тем самым прерывая начавшийся спич Висталя. Бренность размеренного бытия, без приключений, без каждодневных путешествий, или работы, приносящей с собой отдохновение от этой бренности, — вот что, на самом деле, ближе всего к этому хаосу. Ибо ближе всего к той пустоте, в которой гибнет всё живое, как и всё действительное. Кто ты, и что привело тебя в мои пенаты?

Я скиталец, — путешественник по своей судьбе и призванию, меня зовут Висталем. И пришёл я к тебе только для того, чтобы поговорить, и понять в этой жизни нечто новое, — то, что не видел, не слышал, и не понимал до сих пор. Общение, есть одно из величайших достижений, и вместе с тем, одно из самых неутолимых потребностей человека. И тот, кто лишает себя в удовлетворении этой потребности, обрекает себя на моральную и психофизическую смерть.

Ты конечно намекаешь на меня, и выбранный мною образ жизни, Висталь? Но я не лишаю себя общения, я лишь стараюсь огораживать себя, от пошлого, ненужного, и разлагающего мою душу, общения. А попросту сказать, болтовни. Подходить избирательно в выборе общения, также важно, как подходить избирательно в выборе пищи. И здесь, как и в выборе пищи, необходимо включать всё своё обоняние. На этом свете, всё имеет свой запах. В одном случае, такое общение бьёт в нос потным запахом суетливого, ищущего своей пошлой выгоды, шакала… В другом, всё наполняется запахом свежесорванного с грядки огурца… Палитра же этих запахов, — бесконечно разнообразна. И следует полагаться, только на своё собственное обоняние, и на реакцию души, в отторжении, или принятии.

К примеру, общение с тобой, вызывает у меня лишь расположение и желание распробовать. Хотя, я не могу идентифицировать этот запах, и причислить его к уже известным мне. Что-то нейтральное, с оттенками запаха дикой сакуры, приносящегося прохладным ветром. Но я должен сказать прямо, ты не похож на путешественника. Я не вижу, и не чувствую причин обвинять тебя во лжи, ибо ложь, особенно чувствуемая мною всегда, не находит в тебе места, но весь твой облик противоречит тому, что ты говоришь, и я пока записываю это в загадки…

Скажи, Стаххил, а не есть ли полная изоляция от социума, отшельничество вдали от людей, признаком чего-то вроде «несварения желудка»? Не слабость ли, этого «психофизического желудка», является той причиной, по которой человек удаляется в пещеры, и живёт там, в полном одиночестве?

Не всё так однозначно, Висталь. Стремление к отшельничеству и одиночеству, столь же разно мотивированно, и имеет порой, настолько отдалённые друг от друга причины, что вызывают желание идентифицировать их, как нечто разнополое, и даже разнобережное. Точно также, как и стремление к владычеству. Тщеславие здесь, пожалуй, общая и основная страсть, выступающая мотивом, как к владычеству, так и к отшельничеству. Главным мотивом, как здесь, так и там, является обретение власти, как нечто более практическое, почти эмпирически осязаемое чувство. В первом случае власти над собой, и обстоятельствами…, во втором — над людьми и случайностями…. И то, и другое, есть суть иллюзия… Но ради этой иллюзии, возведённой в ранг непоколебимой истинности, одни заточают себя в тюрьму полного отшельничества, где не только миг жизни перестаёт существовать, но день, месяц, и даже год превращается в пустоту, в бренную колесницу времени, не ощущаемую, и не приносящую более никакого удовлетворения. Другие, на пути к достижению власти над судьбами мира, бросают себя в огонь порока, сжигающего все ресурсы души, в омут бренной суеты, за которой миг бытия, и сама жизнь, — также теряется, и превращается в лишь иной вид этой бренности, в которой всякое достижение цели, лишь ещё одна ступень, в бесконечной лестнице страстных желаний, — лестницы, ведущей в преисподнюю!

Душа развращается этой властью, как в первом, так и во втором случае. Ибо с этой властью, приходит тот вид свободы, который словно наркотик, начинает затягивать в себя, и разрушать все плагины, на которых словно на консолях располагается душа, и благодаря которым, её творческое начало имеет свою надежду. В экзальтированной свободе — дух слабеет, его озёра мельчают, и на поверхности всё чаще проступают язвы суши, угрожая полной деградацией и распадом…

Да, человек не может существовать, без стремления к одному из видов власти. Но всякое своё стремление, он должен контролировать, и подходить ко всяким своим желаниям, — дифференцированно, и с мерой доступного ограничения, как в положительную, с его точки зрения, так и в отрицательную стороны.

Я, уважаемый Висталь, не являюсь ортодоксальным отшельником. Я лишь отстранённый путник, в котором все жизненные силы, только расцветают от этого отстранения, но не засыхают. Если я почувствую усталость и признаки деградации в своём духе, тут же приму меры для исцеления. Каждый человек на земле, является лучшим врачом для себя самого. Необходимо лишь очень чутко и внимательно прислушиваться, не только к жестам своего тела, но и к флюидам своего духа.

Всякое недомогание тела, должно иметь свою продолжительность, и заканчиваться выздоровлением. Всякая меланхолия, должна иметь определённую протяжённость, и заканчиваться в свой срок. Человек слишком углубился в свои рассудительные умозаключения, он слишком большое значение придаёт рационально-аналитическим постулатам своего сознания, и мало уделяет внимания интуитивным. Они теперь, кажутся ему чем-то обманывающим, чем-то недостаточно достоверным. Но стоит ему обратиться к ним вновь, и ощутить их настоящую силу, и он теряет дар речи от восторга, и пускается в противоположность, превращаясь в одержимого гуру интуитивного сознания, и идёт по миру проповедником истины. Так, из своей собственной противоположности, рождаются большинство проповедников, и так становятся даже богами на земле!

Я благодарю тебя, за содержательную беседу, уважаемый Стаххил. Но мне пора. Скоро утро, я должен попасть на корабль, отплывающий на восходе в Египет. Мне предстоит пройти по караванным путям Средиземного моря. Спасибо и тебе Висталь, в беседе с тобой я познал в себе многое, что и не подозревал. Ты разбудил потаённые, спящие флюиды в глубине моего сердца, и теперь я вижу новое направление в собственном развитии, а значит, застрахован на ближайшее время, от скуки. Они пожали друг другу руки, и Висталь двинулся по направлению к восходящему за морем, солнцу.

Египет

Будучи на корабле, Висталь представлял себе, своё самое ближайшее будущее, и в этом будущем, словно в зеркале, отражалось прошлое. Сквозь дымку серо-голубого тумана, озаряемая лучами активного солнца, перед взором Висталя возникала, поражающая своей красотой, долина. — «Долина царей», в те далёкие времена, представляла собой цветущий зеленью, сад. Только через несколько столетий, это место превратиться в пустыню, где, о существовании человека, будут говорить, а точнее, провозглашать во всеуслышание, только Великие Пирамиды!

Всего за пятьсот лет было построено восемнадцать больших пирамид. Родоначальник строительства этих Великих колоссов, фараон Сноффру, был самым ярым поклонником вечности. Его желание покорить смерть, не давала ему покоя при жизни. Он заразил этим всех последующих царей. = «Человек трепещет перед временем, а время трепещет перед пирамидами». = И пусть это изречение в своей самоуверенности и апломбе, часто вызывает лишь ироничную улыбку, но, когда ты стоишь перед геометрическим воплощением земли, и идеалистическим воплощением солнца, то есть стоишь перед самой большой из пирамид, — «Пирамидой Хеопса», ты понимаешь, что в этом изречении действительно что-то есть. Эта Величественная гробница строилась более двадцати трёх лет, и была закончена в две тысячи пятисотом году до нашей эры. Но люди до сих пор не могут понять, и вряд ли когда-нибудь осознают до конца, — как это было возможно! Да и гробница это, или что-нибудь ещё, всё громче поднимаются споры в учёном мире.

Древний Египет, не был похож ни на один уголок земного шара того времени. Та серьёзность, с какой люди этой страны, относились к смерти, объясняла многое в их жизни. А так-как, в те далёкие времена Фараон для них, был не просто наместником Бога на земле, но был воплощённым Богом, то самые величественные храмы на этом куске земли, строились для них, и во имя них.

С тех пор здесь многое изменилось. И сами пирамиды, в те далёкие времена были несколько иными. Их великолепие и фантастическая непостижимость — поражала до глубины души всякого, кто лицом к лицу сталкивался с этими величайшими памятниками тщеславию, величию, и стремлению к вечности.

Висталь, с непоколебимым самообладанием шагнул на выжженную солнцем, «Землю Великих». Что ждало его в этой стране? Чего ещё не видел и не слышал он, на этом свете? Его сердце ровно билось в груди, и он шёл по направлению к отрывающемуся от земли, и плавающему словно мираж, городу. Надежда, горящая в его груди, никогда не угасала. Она лишь изредка ослабевала на какое-то время, и затем разгоралась вновь. В глубине своего сердца Висталь знал, что только благодаря этому тлеющему огню, его существование имеет хоть какой-то смысл.

Надо отметить, что Висталь, при всей его причастности, к наивысшему из возможных сословий живых существ, почти к духам, тем не менее, обладал всеми качествами присущими обычной человеческой душе. Ему были свойственны, как тоска, так и радостное беспечное состояние…. Как любовь, в самых её высших проявлениях, так и ненависть… Как меланхоличность, так и восторженность… Хотя последнее, гораздо реже, в силу того, что он уже давно жил на свете, и как всякий «старец», пусть и моложавого вида, притупил душевные «ганглии-рецепторы» отвечающие за это, пожалуй, лучшее чувство данное одухотворённому существу, — чувство восторженности…

Висталь шёл по обетованной земле и думал, попадётся ли ещё когда-нибудь на его пути, нечто, что привело бы его в неистовый восторг? Такой душевный восторг, который он испытал некогда на заре своей юности. В те давние времена в садах Эдема, на берегах «Золотой реки», он встретил первую и единственную Любовь своей жизни! Её звали Свистилла. Она была дочерью «Парагоня» и «Поветрии», и самым необузданным и совершенным созданием Вселенной! С рождением, она впитала в себя, всё великолепие мира! Всё же, несовершенство этого мира, досталось её брату Бедаллу, что вечно угрюмо сидел на камне, и бросал ракушки в медленно текущие воды «Золотой реки». Реки, которая олицетворяла собой всю бренность «нашего мира», и была метафорой нашему медленно текущему бытию.

Весь земной миропорядок отражался в этом всеобъемлющем и безвременном зеркале, которое древние назвали Эдемом. А так-как, абсолютно прямых зеркал не бывает, то всё отражалось в нём, в несколько искажённом виде. И это искажение, для всякого, кто в него смотрел, имело отклонение, либо в сторону идеала, либо противоположную, — сторону абсурда. Мир, каким бы он не был, реальным, или мифическим, не существует без «зеркал-носителей» этого мира. Всякий носитель нашего «действительного мира», суть — зеркало с определённой неповторимой кривизной. И всякий спор в этом мире, есть спор «зеркал» с различной кривизной отражения.

В Эдеме же, были собраны в коллекцию всевозможные формы «кривых зеркал». Они представляли собой поле «зеркального сада», по которому протянулась анфилада стоящих напротив друг друга, и отражающих бесконечно друг друга, зеркальных самородков, не один из которых, не был похож на другого, но в отражениях, все они смешивались в бесконечную вереницу повторений, и даже Всевышний не мог разобрать где кто, и где чьё отражение. И только Свистилла, словно невозможное воплощение мира, словно парадокс, — абсурд самой действительности, сияла в своём идеале, озаряя весь Эдем. Казалось, она не имела в себе совершенно никакого отклонения, — само совершенство! Казалось, она была единственным идеально прямым зеркалом во всём мире! Но это впечатление было обманчиво… И даже Висталь это понял, не сразу. Только набравшись мудрости в своих бесконечных скитаниях, он со всей ясностью осознал, что «зеркало» не имеющее абсолютно никакой кривизны, не имеет и своего собственного характера. Такое «зеркало» должно быть совершенно нейтральным, не видимым, и не ощущаемым. Оно, словно чистая «абсолютная правда», словно окончательная истина, — вне действительности, и вне мира… Это обстоятельство поначалу очень огорчило его. Но впоследствии, он постепенно привыкал к этой истине, и она даже начала приносить ему удовлетворение.

Висталь брёл по пустыне в своих раздумьях, и только надежда на встречу с ней снова, с его единственной любовью во всей Вселенной, придавала ему сил в нескончаемых странствиях. Как для всякого путника, который ещё не потерял надежду, этот последний бастион для всякого стремления, и всякого желания существовать, горел нетленной звездой в его глубоком и безмерном сердце…

Подойдя к главным воротам города, Висталь вошёл. Его как будто никто не заметил. Это, не был главный город Египта, но всё же, был он не маленьким. По его узким улочкам, взад и вперёд проезжали колесницы, с единственным наездником, и пеший люд, то и дело отпрянывал в стороны. Висталь сразу направился к центру города, где вероятнее всего, и находились главные святыни этого «мегаполиса». Лучи палящего солнца пекли его совершенно лысую голову, и он впервые решил намотать на неё чалму, став тем самым, похожим на местных жителей.

Не удивительно, что эти люди, с лёгкой руки Эхнатона, — первого, кто попытался монополизировать религию, так поклоняются богу солнца"Атону", подумал Висталь с иронией. Кстати по поводу Эхнатона. Каких только попыток вычеркнуть из скрижалей истории, не встречал Висталь на своём долгом пути. Но самым показательным и ярким из этих примеров, он отмечал именно Эхнатона, предпоследнего фараона из восемнадцатой династии. После его смерти, жрецы пытались не оставить ни единого упоминания о нём. Но как известно: Чем сильнее стремление к забвению, тем ярче разгорается звезда героя.… Ещё не один, кого пытались придать забвению, не остался на отвалах истории. Вспомните хотя бы Герострата. И пусть новая провозглашённая Эхнатоном столица"Амарна"была стёрта с лица земли, вернувшись в"Фивы", но он сам навсегда остался в памяти потомков. И последний из Эхнатонов, Тутанхамон, который умер в юном возрасте, впоследствии, затмил своей известностью всех фараонов вместе взятых. И только благодаря случаю и стечению обстоятельств, а главное, своей не разграбленной гробнице. Его Величество «Случай», играет в истории не последнюю роль, но, пожалуй, даже главную.

Приговорённый

Войдя на небольшую площадь, и увидев скопление людей, он подошёл к человеку пожилого вида, стоящего поодаль, и спросил его на арабском: Что случилось, почему так много людей? На что тот, помотав головой и выдержав паузу, ответил: Сегодня казнят «Пресветлого», и люди пришли посмотреть, не сломается ли клинок у палача, что казнит невинного, богами отмеченного. Кто такой этот «Пресветлый», и чем он заслужил такую немилость властей? И почему клинок должен сломаться?

Он дарил нам просветление. Он давал людям надежду! Он учил нас, и наших детей мудрости и гордости. Он лечил нас, от тяжких болезней, и давал силы бороться с душевной немощью. А теперь его ведут на казнь. О боги! О Великий и всемогущий Ра! Где твои глаза! Почему ты не испепелишь палача и его клинок?! Я не дам и горстки песка за то, что этот город останется на земле, если казнят этого человека! Но что я говорю, вдруг осёкся старец. Ты, верно, обладаешь какой-то неведомой силой, раз заставил меня открыться тебе, чужеземец?!

Ты ошибаешься старик. Просто в душе твоей накипело, и ты готов был выплеснуть свою обиду, и свою ярость на кого угодно, лишь бы тебя внимательно слушали. Не бойся старик, я не из болтливых, и не стану рассказывать о твоём настроении никому. Хотя, судя по всему, большинство этого города придерживается такого же мнения, и начни я расспрашивать, каждый разразиться проклятиями.

Всё в руках Богов! И наклонив голову в знак почтения, и одарив старика улыбкой, Висталь направился на северо-восток, — туда, где должны были находиться пенаты правителя. Он снова впал в свои раздумья. Они приносили ему какое-то странное наслаждение, перемешанное с ностальгической болью, словно кровь с молоком. В такие моменты в его душе зарождались и умирали коротко живущие ангелы, что вызывали в его глубинах, чувства смеси гордости и романтики, такие приятные, и в тоже время, разочаровывающие своей мимолётностью.

Если посмотреть в историю непредвзятым, открытым взором, то со всей ясностью откроется некая закономерность, которую можно сформулировать в такое изречение: «Всякое деяние наказуемо, неважно — доброе, или злое…» С каждого будет спрошено за его намерения, какими бы они не были. Всё выдающееся, всегда стоит одной ногой на добре, другой на зле. Никто ещё не поднимался в горы, имея лишь одну конечность. Только два противоположенных крыла, позволяют взмывать птице в небо. Только две руки, позволяют держать «коромысло судьбы». Дьявол существует только благодаря Богу, но существовал бы Бог без Дьявола? Безусловно, они родились в один день. Но кто из них родился первым? Ведь даже братья-близнецы рождаются по очереди. К чему этот вопрос? Дело в том, что тот из близнецов, кто рождается первым, как правило, задаёт тон. Сам факт рождения первым, говорит о его относительной энергичности. Но рождённый вторым, как правило, — повелевает. Ибо, идя по жизни на минуту позже, оценивает все движения первого. Из этого размышления можно сделать некий вывод. Из двух «близнецов», рождённых матерью природой, именно Дьявол был рожден первым. Ведь все движения Дьявола оценивает Бог. Дьявол же, всегда на шаг впереди.

С точки зрения религиозного человека все, что бы ни происходило на свете, должно происходить с благословения Бога. (Иначе в чём его сила?) И какие бы нелепости, с человеческой точки зрения, не являлись на свет, и как бы мы к этому не относились, как бы ни называли и не обозначали их, относя к добру или злу, всё и всегда было таковым, и будет таковым. И всегда будет оцениваться, и обозначаться только с точки зрения человеческого заинтересованного, ограниченного заданным вектором осознанности, разума. Ведь всякий вопрос оценки и обозначения, как всякий набор красок для палитры критериев, и данный диапазон оттенков, — вопрос лишь его утончённости и усложнённости, либо грубости и ограниченности. Вопрос, с одной стороны, относительно широкой, с другой — узкой умозрительности. То есть, по сути, всякая оценка и следующее за ней умозаключение, вопрос лишь противопоставленности углов зрения, — диапазонов и фокусов, различных по глубине, широте и обобщённому полю обзорности воззрений. И на основании всего этого, вопросы Дьявольского и Божественного, при всём своём абсолютном и однозначном конвенте для обывателя, в его непререкаемом отношении к добру и злу, имеют лишь моральную, то есть относительную основу. Мораль, как бы того не хотелось, не может быть однозначной и абсолютной по своей природе. Она не имеет к истине — никакого отношения, она даже не касается истины в своей догматике, хотя беспрестанно претендует на неё.

Природа, и в этом не должно быть ни у кого сомнений, в своей сакральности — аморальна. И если сама природа в сути своей, — аморальна, то и Бог должен быть аморален. Ведь будь иначе, то пусть не мы, но хотя бы Бог должен был бы обладать на этом пути, истинной в конечной инстанции. И именно это ставится как постулат, во главу угла всех религий мира. Но на самом деле люди лишь мечтают об этом. Кто им может запретить мечтать? Ведь мечта, это единственная ипостась для их душевного благоговения, и для всякой надежды, вообще.

Мораль, при всей своей амбициозности на общую истинность, на самом деле, в своих векторах и постулатах, всегда с пиететом по отношению к одному явлению мира, но в ущерб другому. Она всегда лишь вопрос умозрительной иллюзорной конъюнктурности, в её тонких возвышенных проявлениях, и никогда в своём Абсолюте. Произвол человеческой воли на земле, произвол его оценок — неоспорим! И только случайности, умело подведённые под обстоятельства, и введённые тем самым, в ранг закономерности, слабо противоречат этому незыблемому положению вещей. Замечаемые нашим разумом повторяющиеся случайности, выделяемые и затем выстраиваемые им же, в музыкальную гармоничную полифонию, вписываемую в законченную мозаику с уже устоявшимися закономерностями, также превращаются в закономерность, вставшую в один ряд.

Он смотрит на пейзаж, и сам превращает его в музыку… Он смотрит на воплощённый на полотне миг действительности, и сам превращает его в апофеоз искусства… Он изучает умозаключение, и превращает его в истину, соответствующую тому, к какому полюсу его ощущений ближе полифония этого умозаключения… То есть, либо радует его, либо огорчает. Других истин у человечества — не существует. И в этом нет ничего удивительного. Человеческий разум склонен ещё к более утончённым обструкциям, и способен, ещё не на такие фокусы.

Наместник

Висталь слишком увлёкся своими немыми рассуждениями, и не заметил, как оказался у самого дворца. Это сооружение было одним из самых величественных зданий, когда-либо построенных на этих обетованных берегах. То, как в древности относились к архитектуре, говорит в первую очередь о том, как люди того времени относились к своей жизни. Стремление к абстрагированию, к величию и непохожести, желание обладать силой не только на поле боя, но и в искусстве, давало всем слоям населения, непоколебимую веру в Великое, — в его действительное неоспоримое существование.

Унификация, усреднение и универсализация всех предметов быта, неминуемо накладывает свой отпечаток, на душевное состояние каждого человека, вне зависимости от его принадлежности. Непроизвольно, душа человека, также поддаётся унификации, универсализации, и усреднению. Так Человек — мельчает. Он становится всё более похож на соседа, всё более равен ему. В его душе всякая вера в Величие, становится рудиментом. А без веры в Великое, в его действительное существование, человек становится слабым. Откуда ему черпать свои силы, если для него не остаётся ничего поистине Великого на земле?

Висталь подошёл к изящным воротам, украшенным золотым орнаментом. Он обладал непереоценимым даром убеждения, граничащего с гипнозом, и для него, не составляло особого труда проникнуть в святая-святых любого дворца, или храма, как бы он не охранялся. Да что там говорить о дворцах, и храмах света, если он без труда проникал во всякий храм души человеческой, который подчас охраняется так, что никаким дворцам и не грезилось!

Пройдя по узкой галерее, с анфиладой с одного края, за которой открывался великолепный сад, с множеством экзотических деревьев и гуляющими по лужайкам между фонтанами, диковинными птицами, Висталь вошёл в большую комнату, посреди которой стоял величественно украшенный золотом, трон. Зал был пуст. И какая-то ностальгическая волна пробежала по душевным струнам Висталя. Он подумал о фатальности и бренности мира. Всё в этом зале словно застыло во времени, и только прохладный ветерок, гуляющий по коридорам, выдавал его течение.

Висталь часто встречался как с мудрецами, так и с сильными мира сего. В своих бесконечных скитаниях он, казалось, обнимал весь социум, от нищих бездомных и голодных, до всякого рода вельмож и царей. И с каждым, он разговаривал на его языке. О! Какая скука его одолевала порой! Ведь он всюду видел одно и то же! — Человеческий быт, между двумя полюсами. С одной стороны, борьба за существование на грани. С другой — чрезмерность и перенасыщенность. За этими полюсами пропасти. А между ними, — человеческие судьбы, в своих бесконечных градациях соразмерности и относительности.

Он услышал шум, и повернулся к одной из дверей. В зал вошли слуги с огромными веерами в руках, когда Висталь стоял посреди зала в глубокой задумчивости. За ними следом вошёл Архитип, наместник фараона в этом городе. Вбежавшие следом солдаты, немедленно окружили Висталя, образовав живое кольцо. Кто ты, и как ты проник в мои владения чужеземец?! Прокричал наместник «Богочеловека».

Меня зовут Висталем. Я странник, и пришёл к тебе с миром. У меня нет никаких целей кроме одной. Я хотел бы спросить тебя, в чём провинился пред тобой и царями земными, тот человек, которого собираются казнить сегодня на центральной площади?

Ты, верно, лишён разума, либо чрезмерно смел, что в сущности одно и то же, коль задаёшь мне подобные вопросы! Но судя по твоему внешнему виду и манерам, ты благородных кровей. И хотя меня несколько насторожило твоё поведение, но, всё же, откровенно говоря, больше заинтересовало. И я, прежде чем решить твою судьбу, пожалуй, уделю тебе некоторое время. Но должен предупредить, что как бы ни сложилась наша беседа, я, скорее всего казню тебя. Человек, о котором ты говоришь, на протяжении довольно длительного времени вносил сумятицу в размеренную жизнь нашего города. Он посмел провозгласить нового Бога на земле! Он попытался создать новую веру! Блаженный! Его речи отравляли разум простых людей! Что может ждать такого человека? Что ещё, кроме прилюдной казни как изменника, может быть результатом такого поведения? Он получит то, к чему сам стремился. Ему нет прощения, как нет прощения войну, повернувшему своё оружие против собственного войска!

Скажи Архитип, а не возносишь ли ты его учения на пьедестал, тем, что подвергаешь его казни? Ведь встреча сильной ненависти и сильной любви в душах людей, способна произвести взрыв, который сметёт всё на своём пути! Не рискуешь ли ты из искры раздуть пламя? Не провоцируешь ли ты казнью этой, повсеместный пожар? Ведь люди теперь не забудут его речей никогда. Они станут передавать их, из уст в уста.

Довольно! Я слишком долго слушаю тебя чужеземец! Ты, верно, торопишься разделить с ним его участь!

Мне понятен твой гнев, Архитип. Ведь этот человек проявил неслыханную дерзость. Он вышел за рамки общепринятых моральных ценностей. Ведь провозглашая новые ценности, старые, неминуемо попираются, — это закон жизни. И ты, подсознательно чувствуешь угрозу. Но что может сделать какой-то жалкий человечишка, против устоявшейся инертной машины Великого Египетского общественного строя? Я, кажется, понимаю твою настороженность, ведь ты подсознательно чувствуешь, что так считает лишь наш скудный рационально-практический разум. А историческая реальность показывает, бывает так, что иногда, действительно может. Слово одного единственного человека, если оно гармонично, и тем сильно своей субстанциальной сущностью, имеет, подчас, грандиозную силу! Мы склонны не придавать особого значения словам, но они, подобно фотонам солнца проникают во все уголки человеческого сознания, завязывая на глубинах его, зародыши «новой жизни». При достаточной гармоничности, они невероятно живучи и способны приживаться и развиваться, почти в любых условиях! Слово — проекция мысли. А мысль — материальна, даже сверхматериальна! Её великая «агрессивность» точит всякий камень, и способна подточить всякий фундамент. И в первую очередь фундамент Веры. Разрушить старые бастионы! Её великая «прогрессивность» способна построить на обломках невиданные, фантастические строения!

Ты говоришь непонятными словами, чужеземец! Я пока не понял, умалишённый предо мной, бунтовщик, или прорицатель. Этот человек, о котором ты говоришь, вышел за рамки дозволенного, он нарушил покой, нарушил мир в головах людей. Его речи уводят на тропинки, ведущие в царство Аида!

Нет Архитип, его речи открывают глаза, открывают новые горизонты, новые пространства человеческого разума. Такие люди как он, потомки той рыбы, которая первой вылезла на сушу, попирая опасность и ломая всякие устои. Эта первая рыба, конечно же, погибла, такова была её участь. Но не будь этой рыбы, и не было бы никого на суше, — ни людей, ни животных. Всё, что способно ломать привычные нормы сознания, только на первый взгляд чудовищно. Но в сущности, появление всего нового всегда сопровождается катаклизмами и болью. И в разуме, в его трансцендентных областях, существуют болезненные рождения новых пространств осознанности.

Ты называешь его преступником? И ты тысячу раз прав… Он — настоящий преступник! Но что было бы с цивилизацией, не порождай она преступников? Довольно! Я более не желаю слушать эти бредни!

Да, Архитип, всё, что несвоевременно, всегда будет считаться бреднями, как и всегда будут считаться пошлыми, все запоздалые воззрения. Прости меня, за мою дерзость, я не должен был приходить сюда, и тем более учить тебя. Ведь ты в рамках своего времени, и собственной природы. И то, что я здесь наговорил, для тебя, действительно должно быть непонятно.

Как зовут тебя чужеземец?

Висталем.. Я пришёл из таких далёких мест, которых не знают ни в твоих поместьях, ни в твоей стране. Но ты Висталь, действительно рассуждаешь о вещах, которые не даны для понимания, и не находят в выбранном тобой ключе, никакого смысла. Мало того, ты мыслишь слишком однобоко. И если ты посмотришь на всё это с другой стороны, то не сможешь отрицать, что вся наша жизнь, всё что нам по-настоящему дорого, всё что сохраняет нашу природу и нас самих, обязано именно порядку. Порядок — обеспечивает саму жизнь и всякое существование, как здесь и сейчас, так в загробном мире в царстве Осириса. И тот, кто покушается на порядок, тем самым, покушается на саму жизнь, на её нетленные вечные законы. Он прогрызает червоточины в монолитных пластах нашего устоявшегося бытия, ослабевая их, и нарушая устойчивость общей конструкции мироздания. Он — суть паразит на теле упорядоченной системы мира. Ведь если он не верит в устоявшийся порядок, он не верит в богов! А это путь к хаосу, где жизнь неминуемо обречена на гибель. На консолях порядка держалось всегда, и будет держаться всё и вся впредь в этом бренном мире. И тот, кто посягает на порядок, именем богов, должен быть упразднен…

Да, с этим особо не поспоришь. Но всё же, всякий выстроенный человеком порядок, всякая, даже сверх совершенная созданная человеком конструкция, со временем изживает сама себя, её «балки» и консоли ржавеют, её перекрытия прогибаются, она становится дряхлой и неустойчивой, и ещё более грозит обрушить всю систему мироздания. Так всякий порядок, всякая конструкция, когда-либо построенная человеческим разумом, нуждается в обновлении, — в реконструкции. Но жрецы устоявшегося порядка, не желают и слышать ничего об этом. Они догматики и стоики, они хранители всего истлевшего, и изжившего. Они — музейщики мирового культа. Для них всё новое хуже пламенной гиены! Они боятся разрушения своего ветхого дома, боятся остаться под палящим солнцем безнадёжности. В этом, как мне кажется, таится одна из причин возникновения не только Пирамид, но и всего того, что создаётся человеком в угоду вечности, что так стремится к этой Вечности.

Архитип, сидел в задумчивости. Он словно впал в кому. Не один мускул не шевелился на его выбеленном лице. Вогнав всех присутствующих в какое-то сверхъестественное оцепенение, Висталь незаметно покинул дворец и направился в пустыню. Чтобы в одиночестве поразмышлять о жизни, бренности, пошлости, и величии. Он шёл в сторону Гизы, чтобы воочию, а не в собственных грёзах, соприкоснутся с величайшими когда-либо созданными творениями человека. Чтобы наяву почувствовать ту черту, тот горизонт событий, отделяющий жизнь от смерти, бытие от небытия, бренную действительность — от волшебных пенатов запределья. Здесь, в «Великой долине царей», вероятность такой возможности, была как нигде более, реальна.

Пирамида воззрения

Пирамиды, сверкающие своими золотыми вершинами, возвышались на горизонте. Висталь шёл к ним, и на протяжении всего пути, ни разу не обернулся. Он вообще не любил оглядываться назад, только изредка, в его памяти всплывали фигуры и явления давно минувших дней. Такие чудесно-волшебные, представляющиеся в его ностальгирующем воображении, лучшими временами его жизни. Он упивался этими воспоминаниями, и никак не мог ими насытиться, словно тот пустынный бродяга, натолкнувшийся на оазис с колодцем, упивается живительной влагой, и никак не может напиться…

Проведя в пустыне почти весь день, Висталь наконец-то, подошёл почти вплотную, к одной из главных пирамид этого Великого бастиона человеческого стремления к вечности. Те чувства, которые шквалом нахлынули на его тонкую, и вместе с тем, монолитную душу, были такими разноплановыми, и такими разно полярными, что он никак не мог привести их к порядку, к которому действительно, подтверждая слова Архитипа, так стремился его разум и всё его существо. Здесь, в этих сакральных местах, на самом деле веяло какой-то недосягаемой вечностью. Это было невероятно, но разум Висталя словно стал перерождаться, все его «ганглии», будто бы зашевелились одновременно, и вся полнота Вселенной, вдруг возникла пред его взором! Он вдруг почувствовал, как вся эта необъятность, словно втиснулась в его маленькую голову! Все эпохи, вехи, и времена — каким-то образом целокупировались, в этой микроскопической коробке…

Это было, одновременно невероятно чудесно, пугающе, и в то же время, вполне закономерно. Ведь в сакральном смысле, в каждом разуме хранится вся информация не только о земле, всех её трансформациях и исторических коллизиях, но и вся информация о самой Вселенной! И если эта информация станет когда-нибудь доступна, во всей своей полноте рационально-аналитическому сознанию, если это состояние материи сознания, когда-нибудь возникнет, произойдёт тот самый «трансцендентный большой взрыв», или большой коллапс, (с какой стороны смотреть), с которого всё началось, и которым всё заканчивается. Жизнь не терпит собственной полноты. Её стезя — действительно ограничение, и порядок. Познай жизнь, свою собственную полноту, и это станет её последним познанием…

Стоя перед пирамидой, погружённый в своё внутреннее экзальтированное созерцание, Висталь не заметил, как с южной стороны, к нему приблизился верблюд, управляемый человеком, с закутанным наглухо лицом. Бедуины, — эти странники пустынь, олицетворяли собой сверх возможности человека, в его стремлении преодолевать, и обращать себе на пользу, казалось бы, невозможные условия существования.

Подойдя на расстояние слышимости голоса, бедуин, откинув часть платка с лица, крикнул на неслышимом ранее Висталем, диалекте, слова приветствия. Висталь выкрикнул на том же диалекте, ответное приветствие. Бедуин, услышав родную речь от явного чужеземца, ловко спрыгнул с верблюда, и, подойдя к Висталю, пристально заглянул ему в глаза. Висталь увидел лицо, побитое песком, и истерзанное палящим солнцем. Даже наглухо повязанный платок вокруг головы, не спасал его, от этих перманентных катаклизмов местной природы.

Что ты здесь делаешь странник, и где ты научился так говорить на нашем языке, который, даже наши соседи плохо знают?

Я говорю на многих языках уважаемый, и способен воспроизвести немало диалектов на этой земле.

Ты смотришь на великие постройки нашего царства, и как всякий пришелец, восторжен этими творениями, что, скорее всего, никогда не будут превзойдены. Местные привыкли к ним, и они уже не поражают их воображения. Здесь недалеко, милях в пятнадцати стоит моё жилище. Я принимаю там, знаменитого гостя, чьи познания в науках, вызывают не меньший восторг расположенного к познанию духа, чем стоящие пред тобой колоссы многолетнего труда. Сдаётся мне, ты тоже из таких людей. Не желаешь ли присоединиться к нашему кругу, и пообщаться на возвышенные темы? Я приглашаю тебя в свой дом, и надеюсь, что ты не откажешься. В этом месяце Аллах дал мне слишком много, и я, как всякий, кто получает неожиданный дар небес, боюсь возмездия. Ибо, на этом свете, за всё приходится платить, и за подарки судьбы — в первую очередь. Но любопытство превосходит мой страх, и я приглашаю тебя на чай.

Отказаться, значит проявить неучтивость, а я крайне учтив, ответил Висталь. И они, усевшись на верблюда, медленным шагом направились в пустыню.

Великое Бытие, и не менее Великая пустота, словно слились здесь в единое инертное Царство. Каждый бархан, который они преодолевали, олицетворял собой волну самой действительности. Его чередование, и сочетание со следующими барханами, представлялось Висталю метафорой мироздания. Здесь всё казалось простым, чётким и равномерным. Песок и небо, разделённые горизонтом, словно мир и небытие, разделённые «горизонтом событий», воплощали собой эту мировую черту, в которой не было никакой существенности, и вместе с тем, она несла собой единственную архитектоническую причинность действительности, — её Великого существования…

За очередным барханом, возникло нечто, вроде небольшого оазиса, посреди которого, стояла одинокая юрта. Рядом стоял привязанный к ней, Дромадер. Спрыгнув со своего бактриана, Висталь вместе со своим спутником вошёл в этот пустынный дом. Напротив очага, на коврике, сидел человек по виду благородного рода. Они пристально посмотрели в глаза, и молча поприветствовали друг друга, человек — кивком головы, Висталь неглубоким поклоном. Присев напротив, на такой же небольшой коврик, Висталь заговорил первым. Ваш друг застал меня за лицезрением и созерцанием Великой пирамиды, стоя пред которой, расширяется не только сознание, но и душа. Такие архитектурные фолианты, способны привести в восторг самого закоренелого скептика!

Я более восторгаюсь необычными людьми, как невероятными воплощениями самой природы. Архитектоника душевного агрегата — самое совершенное творение во всём мироздании! И пред действительно совершенным её олицетворением, идеально гармоничным душевным воплощением, можно стоять всю жизнь, и поражаться бесконечно долго… Меня зовут Мухаммед Аль — Хорезми. Я прибыл из Хивы, и направляюсь в Индию.

Моё почтение, я Висталь. У меня нет определённых целей, и то место, откуда я прибыл, давно затерялось за горизонтами событий. Само проведение ведёт меня. Я нередко задумываюсь об этом, и чем чаще я думаю, тем туманнее и недосягаемее становится суть этого проведения. Кто сводит меня с выдающими людьми, на полях пространственно-временного эфира, я не знаю. Но где-то в глубинах моего подсознания, теплится догадка, такая маленькая и уязвимая. И она говорит мне, что меня ведёт по этим лугам и полям, моя внутренняя душевная гармония, её индивидуальный неповторимый характер, в котором некий компас, непоколебимо указывает мне направление. Направление, фатальное и необходимое, для моего личного будущего. Хотя мой разум и абсолютно убеждён в обратном. В том, что всякая моя встреча случайна, или, по крайней мере, имеет провидческие причины божественного, — произвола сверх существа заоблачного мира.

Я знаю тебя, Мохаммед Аль Хорезми. И хотя я далеко не пророк, но скажу тебе, что тебе суждено создать нечто, что определит всю будущность человечества. Ты станешь родоначальником новой цивилизации, в которой всё будет подчиняться рационально-аналитической парадигме мировоззрения, черпающей свою истинность, в математических законах основоположных тобой, и твоими последователями. Ты повернёшь мир к рационально-аналитическим пенатам осмысления мироздания. И это даст большое преимущество человеку, и откроет грандиозные перспективы, но сведёт почти на нет, идеальные формы познания, превратив их повсеместно в рудименты, лишь оставив небольшие оазисы, на задворках глобальной цивилизации. Мир будет упорядочиваться на лад твоего алгоритма, и уже ничто не сможет остановить его победоносного движения. Цивилизация станет, по преимуществу рационально-техногенной. И даже такой Великий учёный Востока как Ибн Аль-Хайсам останется в тени, в силу того, что он всегда оставался больше практиком, чем идеологом. Хотя, скорее в силу опалы, от тогдашнего халифа Египта Ал-Хакима, после которой Аль-Хайсаму пришлось притворяться сумасшедшим, чтобы сохранить свою жизнь.

Ты загадочна личность, уважаемый Висталь. Тебе известны такие подробности, о которых не знает даже плотно занимающийся этими вопросами востока, человек. Ты, порой, выражаешься непонятными словами. И даже для меня, учёного человека, твоя речь является громом среди ясного неба! Ты Великий колдун, или провидец?

Не то, и не другое, уважаемый Мохаммед… Я лишь знаю несколько больше, чем позволено знать самому учёному человеку на земле, в силу того, что мне доступны некоторые возможности, расскажи я о которых, скорее всего, это вызовет у вас лишь улыбку, и вы сочтёте меня безумцем.

Я должен сознаться уважаемый Висталь, что такая мысль уже промелькнула в моей голове, когда я только начал слушать тебя. Но так-как я знаю, как часто люди нарекают безумцами гениев, то я отбросил эти мысли, и попытался понять тебя. И вот, что я понял. В твоей речи, пусть не явно, но всё же звучит некое огорчение на этот счёт. Я имею в виду векторность развития будущего человека. Скажи почему?

Уважаемый Мохаммед, подведение мира под рационально-аналитические основоположения, под лекала математики, приведение его к порядку алгоритма, это загон его в клетки, — клетки разума, с его линейными логическими постулатами и догмами. Лишение мира произвола тем, что всюду находишь закономерности, последовательности, и причинно-следственные необходимости. Математика противоречит свободному миру тем, что она приводит всё и вся, к своему порядку, такому желанному, лишь для архаически боящегося всякого произвола, человеческого разума.

Но математика даёт другой вид свободы, уважаемый Висталь. Она даёт возможность просчитать не только любую конструкцию, но и будущее. Математика даёт свободу нашей человеческой воле, в её стремлении постичь мир.

На самом деле, уважаемый Мохаммед, главными мотивами здесь являются не стремления постичь мир, но завладеть им, поработить и сделать своим вассалом. Это вернее…

Можно подумать, уважаемый Висталь, что со всеми иными направлениями познания, дело обстоит иначе. Всякое познание порабощает определённую плоскость мира. И всякое такое познание, приводя себя к трону, и надев на голову корону, объявляет себя главенствующей стороной всякого познания, для всего «двора», где царствует его царь, — «царь в голове». И где все остальные виды познания — лишь придворные. И именно ими, соблюдается общий порядок для познания.

Другое дело сам порядок, у каждого вида познания свой, как и свои перспективы. И побеждает здесь, как и всюду — сильнейший, становясь «царём в голове». А сильнейший, да будет известно, значит наиболее слаженный, гармоничный, а значит — безупречно упорядоченный. И всякая система ценностей, которыми определяется наше будущее, как и будущее человечества, зиждется только на принятии, или непринятии определённой гармонии, в определённой плоскости созерцания, или умопостижения.

Никакие иные мотивы, не оказывают здесь большого влияния. И в этом смысле, у математики, конечно же мало конкурентов. Хотя, если смотреть без всякого пиетета и без предвзятости, то становится ясно, что никакая математика никогда не превратит идеальное мышление, с его интуицией, в рудимент. Слишком не равны силы. Ибо интуиция идеального мышления, несравненно древнее всех форм рационально-аналитического осмысления и построения. И я никогда не поверю, что этим последним формам познания, суждено когда-нибудь одержать полную победу. Да, собственно, и в самой математике, на самом деле немало идеального, и чисто интуитивного. И при всём своём пафосе, она не чурается собственных идеальных форм созерцания, а даже, наоборот, при всяком удобном случае, обращается к интуиции, для расширения собственных наделов, как и решения неподдающихся вопросов.

Мир ещё никогда не погружался в такую беспросветную и нескончаемую войну, уважаемый Мохаммед, как ту, что возникла, и стала набирать обороты с появлением и развитием физико-математического воззрения в мир. Здесь, до того смирные, и покладистые адепты теологического бастиона, почувствовав угрозу, превратились в воинов, и даже тиранов! Сколько крови пролито на этих полях, и сколько ещё прольётся, не знают даже боги!

Что тебя так огорчает, уважаемый Висталь. Человек самое воинственное животное на земле. И всё это, вполне закономерно. Вопрос здесь лишь в плоскости осмысления и оценки. На самом деле не идеи, возникающие в наших головах, заставляют отстаивать свои замки и бастионы, но сакрально воинственный дух человека, находит эти идеи, лишь как повод для войны, лишь как флаг для возвышенной причины, для прикрытия своих жаждущих крови, инстинктов. И какая идея бы не возникала, она обязательно найдёт своё противоречие, — иначе, и быть не может…

Да, уважаемый Мохаммед, физико-математическое направление разумения, возникло не случайно. Человек, наравне со стремлениями к теологическим воззрениям, всегда хотел конкретики. И пусть в физико-математическом направлении разумения, также нет абсолютной конкретики, но всё же, здесь, в сравнении с иными плоскостями осмысленности, витает дух истинности, хотя и истинности надуманной рационально-аналитическими сферами познания, где иллюзия, также определяет всю диаграмму познаваемого. Но если на секунду представить себе ситуацию, при которой человек выбрал бы для себя главными направлениями развития, идеальные формы познания, то он, скорее всего, через какие-нибудь пятьсот, или тысячу лет, сравнялся бы с богами! Он мог бы подняться на такие вершины, до которых не доходили даже боги!

Но дело в том, что, в этом случае, он стал бы, чрезвычайно уязвим. И скорее всего, в этом таится сакральная причина его выбора. Страх пред природой, и её действительностью, заставляет человека относиться к своей жизни, с львиной долей алгебраической реальности. И всякие антирассуждения по этому поводу, вызывают у него, лишь чувство наивности, и некоей инфантильности слабовидящего ребёнка. Ибо шансы на выживание, такого, погруженного в идеальные формы познания, человека, представляются ничтожными. Но и здесь, существует своё противоречие. И я глубоко убеждён, что именно научно-технический прогресс, построенный целиком и полностью на рационально-аналитических формах воззрения, и берущий свои начала, как раз из физико-математических зачатков сознания, погубят этот мир, — мир цивилизации человека. Всякая змея, достигнув своего совершенства, съедает сама себя. И на Востоке, это знают не по наслышке.

В твоих словах есть гармония, уважаемый Висталь, и потому они вызывают впечатление истинности. Нам не дано знать куда, на самом деле, приведёт нас то, или иное познание, то, или иное стремление, ибо мир, как закономерен и фатален, так и случаен в своей сакральной глубине. И ты, я чувствую, знаешь это не меньше меня.

Они умолкли. В своих беседах, они не заметили, как стемнело. И помолчав несколько минут, Висталь почувствовал какое-то щемящее одиночество. Он сидел в пустыне, в этом шатре, где на десятки миль, не было никакой цивилизации, и его сознание, было словно поле битвы, на котором воевало с переменным успехом, войско под одним флагом, с войском под другим. Он никак не мог отдать предпочтение, ни одной из сторон своего двойственного сознания. И если ему, Висталю, было так тяжело определится, каково было простому человеку, обывателю, со слабой во всех отношениях, нервной системой.

Он поблагодарил своего собеседника, и, пожав руку бедуину, приведшему его сюда, вышел из юрты. Вслед за ним выбежал бедуин и закричал; Куда ты на ночь глядя, оставайся, переночуй! А утром двинешься по своим делам. Нет, гостеприимный хозяин, я не боюсь ночи, так как не вижу в ней, ничего таинственного. Прощай, мне нужно идти. И похлопав его по плечу, он пошёл медленным шагом, и вскоре растворился в темноте.

Эллада

Осознание собственного величия, превосходства, чувство собственной значимости, и презрение к окружающей обыденности, с её пошлыми стремлениями и желаниями — вот то, что толкало, и толкает поныне, всех поэтов, писателей, и философов, на стезю творческого продуцирования, на развитие собственных внутренних потенциалов. Но в тоже время, всякий творческий человек, создаёт своё искусство, по большей части неосознанно, немотивированно, и не предвзято, в самом широком смысле слова. Предание всему этому возвышенных мотивов, словно серебреная оправа для камня, камня твоей возвышенной осознанности, изготовлялась всегда и всюду, постфактум. Как, впрочем, для любых иных «камней осознанности», политического, социального, или военного обрамления, в виде сверкающих серебром, по сути, малоценных, но таких необходимых для придания всем своим действиям, благородных мотивов.

Внешний мир, настолько же изыскан, прекрасен, и загадочен, насколько изысканна, прекрасна, и загадочна твоя душа. Векторы устремлённости в запредельные долины, и пещеры собственного духа, определяют всю палитру красок всей твоей жизни. И вся широта, глубина, и многогранность мира, отражается в гранях того, ограняемого мастером, алмаза собственной души, вне которого, не существует никакого собственного спектра, здесь всё и вся сливается в белый свет, и мир становится лишь светлым, или тёмным, без всяких цветов, и оттенков.

Эллада древности, словно «Кимберлитовая трубка», была и остаётся поныне, Великим рудником неповторимых «алмазов духа», как и непревзойдённой «граненой мастерской», из которой вышли и распространились по свету, «бриллианты высшего достоинства». Если бы я взялся сейчас перечислять их по именам, то это заняло бы не одну страницу. На устах, как известно, только самые конъюнктурные. Но не столько в силу их явного превосходства, перед остальными, ибо жизнь указывает часто нам, на обратное, но в первую очередь в силу того Великого случая, что определяет выход на поверхность этого твёрдого, из всех минералов.

Висталь, как обычно, знал где и когда находится. Он сидел на отдельно стоящей лавке, на берегу Коринфского залива, невдалеке от самого города Коринф. Яркое солнце, отражаясь от песка, вызывало чувство, что ты находишься в финской сухой бане. И лишь лёгкий ветерок, время от времени дующий с моря, и словно парус, раздувающий широкую белую рубаху Висталя, приносил мимолётную негу отдохновения.

Я попал в те места, где для того, чтобы найти мудреца, достаточно посчитать до десяти, или пятнадцати, и ты наверняка встретишь того, кто непременно порадует своим самобытным стилем умствования, и непревзойдённым ораторством. Эллинская школа, как известно, являлась основополагающей, на этом разноликом поприще, в первую очередь в силу того, что ораторское искусство ценилось здесь, даже более чем искусство пения, изобразительного искусства, или скульптуры, и уступало лишь боевым искусствам.

Выйдя на извилистую, уходящую вверх дорожку, в конце которой словно мираж, волнующийся в воздухе, виднелся древний архитектурный шедевр каменного зодчества, Висталь медленным шагом стал подниматься по пологому склону широкого берега.

Жизнь, в смешении всего банально-плотского, с возвышенным и тонким, всего фатально-обыденного, с чувственно-экзальтированным, всего отвращающего, с манящим, представляла собой парадоксальную монаду действительности, в которой, словно в смеси щёлочи, и кислоты, бурлила и поднималась паром над котлом, — разумность, во всех своих ипостасях.

Наша разумность, — лишь суть реакция от химических реакций физики нашего тела, и трансцендентальных фатумов реактивов душевного стола, на котором разбросаны, словно колбы, всевозможные жидкости эмпирических, рациональных, и идеальных ингредиентов. Мы, словно тот учёный, что стоит возле этого стола, и колдует над новыми невиданными соединениями, рискуя соединить несоединимое, и тем самым, взорвать свой разум, а следом и весь мир.

Конец ознакомительного фрагмента.