Жизнь в багажнике

Тим З.

Эта новелла – одновременно и воскрешение, и увядание вокруг и внутри. Новелла о тщетности и надежде, принятии ответственности и позднем этапе взросления. Что есть наша жизнь и что есть её окончание? Является ли смирение сдачей перед самим собой в пленение событий?

© Тим З., 2023

ISBN 978-5-0060-0841-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Утренний туман задержался на улице Второй Независимости, в нескольких метрах от свежего асфальта, что рабочие укладывали пару ночей назад. Их коллеги мигали парами жёлтых мигалок на крышах лёгких грузовиков — туда они убирали предупреждающие о ремонте дороги знаки. Один из этих рабочих — смуглый, тучный, в большой салатовой робе — курил, то и дело поправляя свою кепку. Он поставил кофе с заправки на один из знаков, что было положено убрать, ругался на начальство по телефону и что-то передавал своему сменщику, который сильно разинул рот позёвывая. Эти грубые мужчины — заспанные, но великие. Великие от подвига над бессердечной системой, что заставляет вставать их в четыре ночи, выходить в непрогретое нечто, работать за троих и угасать, медленно угасать. Иногда они награждают себя и другим отдыхом, на который они честно зарабатывают, пуская остатки юношеской радости и беспечности на брелоки, чистые постели, что за ними застилают такие же великие, пока они прогревают свои суставы и кости под чужим солнцем. И возвращаются сюда же, на улицу Второй Независимости через пару лет, чтобы на слои постаревшего асфальта вновь класть новые слои.

И что же, так пуста жизнь? Смеем ли мы считать, что войны древности, охота на экзотических животных или же безработная элита может затмить величество этих грубых тел, что поутру стелют дороги, по которым едет всё та же элита или же под которыми ранее — буквально несколько сотен лет назад — проливали кровь, убивая их предков? Кажется, что нет, но у каждого найдётся на это тысяча мнений и возгласов, но в случае с этими рабочими — они вряд ли об этом сейчас думают. Они поскорее желают убраться, вернуться в контору на обед, а затем вернуться домой к своим увлечениям, своей любви, своим детям, родителям. Чтобы вновь вернуться сюда, на улицу Второй Независимости, на которой в шестом доме, на четвёртом этаже, в большом окне до пола, схожее человеческое бытие пьёт кофе и рассуждает об их жизни.

Отпив ещё немного крепкого кофе без молока (жаль, что оно кончилось), я засеменил в сторону ванной комнаты, но так, чтобы не разбудить жену. Приведя себя в порядок, я лениво оделся в костюм и почистил пальто. Пришлось закурить в дальнее окно, так как курить дома сейчас было нежелательно, да и супруга, как некурящая, сразу учует запах. Я прижался к углу окна и выпускал тяжёлый дым в разряженный холодный воздух города, пока рабочие гремели знаками на улице.

Мы переехали в этот дом совсем недавно и не были особо знакомы с местными жителями. В подъезде я встретил женщину с собакой — мы всё же не знали, здороваться или нет, и я, проявив инициативу, немного кивнул и, получив в ответ такой же неловкий кивок, вышел к машине. Очередной день, похожий на многие, но скрашенный неожиданным туманом. Забавно, что человек, окунувшись в монотонность быта и социальной жизни, способен радоваться туману — обычному туману. Будто ты вернулся в детство и, будучи ребёнком, первый раз наблюдаешь за таким явлением, с интересом поглощая информацию от взрослых, которые пытаются доступным языком объяснить, откуда появляется такое погодное чудо и что вообще такое погода. Но если тогда это казалось неким таинством природы, некой потусторонней силой, что могущественнее и больше тебя, то теперь это некий атрибут, который привносит немного свежести твоему заспанному лицу и малолюдным утренним улицам.

Холодный воздух, крепко сжимая рёбра, забирался под пиджак и оставался холодным языком немного ниже затылка. Включив обогрев, я набросал пару заметок себе в мобильник, чтобы не забыть после работы, чего не хватает в холодильнике, и вдруг задумался о том, как всего лишь пару лет жизни поменяли мою голову, да так, что теперь мне приходилось использовать ежедневники, хотя ещё недавно я прекрасно справлялся без них. На дороге, как, впрочем, и всегда в этот час, было безлюдно, и я даже немного поддал скорости, хотя и всегда выходил немного раньше, чтобы не торопиться. Кофе с заправки был такой же тяжёлый, но от этого только сильнее бодрил, оставляя в горле комки. Рабочие с улицы нагнали меня на той же заправке — я разминулся с ними на выходе. Мужчина, что ещё недавно грелся на чужом пляже и ругался с начальством, вблизи оказался намного крупнее, чем я предполагал. Голос, который уже не разлетался с эхом Второй Независимости, казался глубже и грубее. И всё же такому типажу под стать ругаться постоянно, но теперь его объектом раздражения оказался его тощий долговязый коллега. До работы оставалось полчаса, и хруст начавшегося дождя заставил меня засеменить к машине.

Секретарь была в той же блузке, что и пару недель назад. Когда ты начинаешь замечать, что гардероб ухоженной молодой девушки начинает повторяться, это отнюдь не знак её неряшливости, а скорее знак того, что ты очень надолго застыл на одном рабочем месте. Действительно, я работаю в этой компании почти целых пять лет. За такое время крохотное создание становится большим, хоть и остаётся ребёнком. В течение пяти лет спортсмен идёт к престижной медали международных соревнований. Рабочие отстраивают целый квартал, а люди беспощадно охладевают с переходом на горящие клинки страсти и усталости между друг другом. Пяти лет достаточно, чтобы кардинально изменить себя, поменять кучу компаний, привычки, вес, стиль, страну для проживания. В моём же кабинете поменялась карта, просел стол и скривился шкаф от кучи отчётности — кстати, его поменяют только в следующем году. День предстоял довольно нудный и без необходимости что-то быстро решать. Наверное, это и является одним из немногих плюсов долгой оседлости в одном и том же рабочем месте — ты оптимизируешь свою работу, подстраиваешь всё по себя и просто получаешь за это финансовые средства. Однако в то же самое время такая оптимизация труда является и своего рода ловушкой для таких офисных мух, как я. Зачем тебе куда-то стремиться и что-то менять, если всё вокруг работает, как ты желаешь (ну или тебе только кажется, что ты так хочешь). Сужение себя в формат втулки от туалетной бумаги — удобно, хотя и ограничивает тебя от всей полноты жизни. Но нужна ли она, эта полнота, когда тёмная сторона экзистенциализма — это ядро кристалла современности? Да, возможно, и есть пытливые умы, что всё же горят и сгорают, чуть выше всех поднявшись до края атмосферы, но таких в моём университете называли «остатком от общей массы». Иной же может возразить, указав своим энергичным пальцем, что всё это — пустой вздор из-за безделья и скуки. Однако на месте указателя возникает и иное рассуждение, что распускает ещё более сложный виток в поисках того самого, может, и вовсе ненужного ответа — не дано ли нам время для безделья, чтобы, подобно самой надёжной из теорий происхождения господина Дарвина, утверждать, что отличаемся мы от иных видов способностью рассуждать, рассуждать до истомы и сонливости в середине дня в поисках того самого ответа, пока иные забивают свои ежедневники по минутам, чтобы не свихнуться в колыбели своих рассуждений?

Едва различимый в абсолютной тишине стук секретаря откинул от меня и этот вопрос:

— Отчёты готовы. Вот, — она очень аккуратно положила их на дальний от меня угол стола, — вас ждут в переговорной.

— Спасибо. Буквально пару минут — и приду.

Быстро перепроверив отчёты, я направился к туалетным втулкам на очередное заседание. Туалетная вода секретаря буквально была туалетной.

На нём опрятно сидел кашемир горчичного цвета. Под ним же чуть побледневшая голубая рубашка и широкая кубана, которой он, похоже, пытался молодить себя и делать свой образ более дерзким. Какие-то горячие билеты в страну бедуинов, которые и не подозревают о том, что их домашний травяной чай кажется нам чем-то невероятным, экзотическим, максимально близким к природе. А мы даже и не подозреваем, что кофе из кухонного аппарата для них (в отличие от нас) — это верх человеческого прогресса, футуризм, пик гениальности. Судя по бледной физиономии моего визави, он из категории людей, которая может позволить себе и более интересный отдых, но интерес из его жизни улетучился… Остались только: новый салон для его «мерседеса», двое детей, жена и её новая мультиварка, двадцать восемь дней отпуска в год и — да, стоп, ещё остался его юношеский авантюризм в виде толстенной кубаны у него на шее. Об этом он попросил не забывать, несколько раз её поправляя и следя за моей реакцией. Реакция, конечно же, была — ведь я его «друг». А «друзья» делают хоть и вялые, но комплименты. Возраст учит говорить больше бесполезного, но всё же нужного для других.

Но что же осталось у меня от того юношества, в котором я сгорал, сгорал беспощадно, разбиваясь о каждую из стенок, ревнуя и презирая этот мир? Что сталось от той великомученической всемирной печали, которая, казалось, вот-вот да разорвёт меня тотчас же, не оставив и святого места? Что же с той горячей страстью, огнём, жаждой приключений и зрелища, когда, полагая стать одним из величайших полководцев, ты чувствовал, как способна одна ночь изменить порядок, свергнуть правительство, пройдя по улицам холодным маршем?

За ним, конечно же, пришло смирение. Всё это время оно лишь аккуратно ластилось под ногами, текло по ночам в твои ещё наивные уши, буквально по нитке отрывая тебя от жгучих воспоминаний, и подменяло, подменяло на доброту, классификации, подбирало под тебя ту самую ступень, на которой ты наверняка найдёшь своё место. И воздав своим трудам, то самое Смирение подбросило тебе несколько дел, дел непростых, с которыми тебе вряд ли справиться за день, неделю, даже год. И вот одним, возможно даже приятным, утром ты встал, натянул на себя халат, заварил крепкий американо и осознал, что ты смирился. И даже если спустя сотни дней росток того наивного и молодого найдёт своё зерно, начнёт расти у тебя на глазах, в середине твоей постаревшей груди, ты лишь холодно срежешь его, добавив в полезный для кишечного тракта салат, и забудешь про этот вздор. Я всё же был раздражён, что потратил обед на пустые разговоры о травяном чае, но не показал вида. К счастью, из моего отдела практически никто не курил и в курительной я мог хотя бы немного побыть один. Иногда там были и курильщики из других подразделений компании, но мы не общались. Все эти пять лет. В оптимизацию работы это также входило.

Я был благодарен своей жене за то, что она приучила меня составлять списки покупок заранее — выходило меньше времени среди суетливых людей, слишком освещённых павильонов с пыльными полками. Карты клиентов помогали избегать длинные очереди неподготовленных, сыскать скидки на товары первой необходимости, ну и приближали главного кассира к расставанию со своей ярко-розовой рубашкой, которая, казалось, что успела испытать всё вместе с судьбой владельца. Сейчас в моду входил хаки — готов поспорить, что одиннадцатого числа следующего месяца кто-то прикупит себе именно этот цвет. Я с удовольствием помогу кассиру добиться своей цели, то и дело прикладывая клиентскую карту — насколько мне известно, они получают за это надбавки.

На фоне нового хита от местной рок-группы в голове судорожно металась мысль о том, что я что-то забыл. Небрежно закурив и уложив пакеты в багажник, с каждым новом вдохом отравляющего дыма я всё пытался вспомнить, что я мог забыть не доложить в продуктовую корзину. Отъехав с парковки, я улыбнулся, ведь забыл те самые сигареты, которые курил — сегодня супруга может быть чуть поспокойнее.

Во дворе мне повстречались управляющий домом и та самая соседка, которую я встретил утром. По их взглядам и манере речи сразу можно было понять если не суть вопроса, но точно главную тему — говорили о внутреннем дворе. Управляющий под стать своему социальному статусу держался надменно, выпрямляя спину и немного закатывая глаза. Визави же суетилась и постоянно подтягивала к себе бедную собачонку, которую то и дело отправляли на виселицу. Я сложил в голове очень лёгкую задачу и понял, что речь шла об асфальте, который имел некоторые недостатки. Решил же я так потому, что уже при начальной аренде квартиры я уловил нравы, которые укрепились в управляющем. То был человек бесконечной выгоды и наверняка договорился с подрядчиком основной дороги, чьи работники сегодня собирали знаки, что по выгодной цене сможет отремонтировать и наш внутренний двор.

Позже за ужином я рассказал об этом жене:

— Похоже, что скоро тебя придётся перевезти в больницу. От основной дороги и так много шума. Здесь же будет слышно даже в спальне.

— Да, понимаю, дорогой. Но неужели нельзя договориться? Я сомневаюсь, что они не будут спрашивать жильцов.

Она была права. Это означало, что будет собрание и на нём нужно присутствовать. А учитывая, что в недалёком будущем мы хотели выкупить эту квартиру, нужно соблюдать тон и участвовать в жизни этого большого сообщества. Только теперь я начинал понимать, для кого созданы эти условности.

— Как малыш? Как ты? Я тебя не разбудил?

— Нет, я вообще не слышала тебя. А малыш сегодня очень спокойно. Не беспокоил. Обычно после такого затишья мы не спим всю ночь. Тебе завтра рано на работу?

— Да, но могу поехать попозже. Справимся.

Иногда в твоей голове появляются навязчивые идеи и мысли, которые готовы следовать за тобой на протяжении всей жизни. Многие из них отсеиваются и превращаются в шутку, снимая с себя ту напыщенность и кипяток черепной коробки в юношестве. Некоторые же попросту решаются в одночасье и более ни на йоту не приближаются к тебе — даже во снах. Что-то иногда закрадывается в предсонных мечтах о лучшей, другой жизни. Ведь другая, чужая жизнь иной твоей оболочки будет всегда привлекательнее — её тайна, словно полунагой наряд, смущает и соблазняет, звеня в своей миловидной руке ключом от сегодняшних оков. В моменты навязчивости они вводят тебя в ступор, повисая в неопределенном нечто, устремляя твой взгляд в одну точку. Такова была и моя мысль об отцовстве, что вот-вот должна была воплотиться.

До сих пор я не мог понять, что означало стать отцом. Моя жена, ещё вчера хрупкая и утончённая натура, теперь стояла с крупным животом. В её ногах ощущалась несравнимая с её миловидным, чуть ли не детским лицом мощь великих варварских воинов, что ели сырое мясо в ямах, ещё тёплых полей шумной битвы. Её волосы стали жёстче, руки немного распухли и стали сухими в ладонях. Что же со мной, внешне так я остался тем же, если не учитывать моё обострённое чувство заботы и желание помочь ей больше, чем обычно. Со мной не было абсолютно никаких изменений, не считая более серьёзного подхода к выбору продуктов и планировки жилого помещения.

Лилит (так звали мою жену) потянулась на стуле и грустно выдохнула. Она крайне не любила больницы и откровенно устала вынашивать нашего ребёнка. Чтобы как-то её поддержать, я всё же брал на себя некоторые бытовые обязанности и нанял уборщицу, которая крайне деликатно справлялась с уборкой дома. О походах в магазин она также забыла — даже по самым мелочам для повседневной жизни я отправлялся в магазин сам и даже сумел выучить без её подсказок покупать именно ту банку для ухода за телом, которая требовалась. Несмотря на все эти облегчения, носить в себе нового члена общества — крайне сложная биологическая задача, и, глядя на её глубокие мешки под глазами, я мог прекрасно это уловить. За годы нашей совместной жизни я не слышал её истерик, открытой ненависти, однако её внутреннее раздражение, местами даже сумасшествие, хорошо улавливалось в чрезмерной суетливости и рассеянном взгляде. Она умела быстро успокаиваться, а при утомлении и большой усталости и вовсе предпочитала уткнуться в моё большое (в сравнении с её габаритами) тело и, поровняв своё дыхание, обмякнуть, удалившись в долгий сон.

Сейчас же её утомление наступало быстрее, и, лениво поцеловав меня в лоб, пока я разбирался с бесконечными отчётами за своим скромным рабочим столом в большой комнате, она уходила в спальню и, немного покряхтев, укладывалась спать уже около девяти или десяти часов вечера.

— Сегодня звонил отец. Спрашивал про твои свободные дни — хотел объехать с тобой парочку квартир, — слегка с иронией Лилит произнесла из спальни, — я знаю, милый, но нужно проявить ему внимание.

— Да, конечно. Иногда мне кажется, что теперь эта планета крутится вокруг нашего ребёнка.

— Да, мне тоже. Это странно. Всё же поговори с ним на днях. Он очень взволнован.

Я не ответил. И не нужно. Супруга знала, что я с ним встречусь, осмотрю несколько вариантов «более просторных и светлых квартир». И после очередного «а здесь будет огромная детская…» я пожму плечами, чем всё и закончится. Через несколько недель у него вновь появится навязчивая идея. Он будет сидеть на веранде в большом доме коттеджного класса, потягивать трубку в свободном шёлковом халате часов так в двенадцать ночи. Мать Лилит подаст ему чай и уйдёт спать на второй этаж, а он, осевший зажиточный старик, что трудился во имя семьи и себя долгие годы, рассмотрит во тьме кустарника, что делит его дом с озером, очертания своих внуков, чьи руки, возможно, воплотят всё то, чего он, увы, уже не успеет. В трубке он будет смолить новую цель для воплощения той самой новой мечты. И я прекрасно это понимал, однако не смел обременять чужими желаниями себя, свою семью и детей — даже в квартирном вопросе. Отец Лилит это знал и уже принял отцовское поражение достойно, одарив благословением нас перед заключением брака, но всё же в нём догорали последние угольки. Угольки, которые должны были не обжечь, а согреть молодые умы, указать в столь малом возрасте на главное. Но вот главное уже само давно истлело и растворилось во времени — эпоха его людей прошла, и на смену вступили мы, по его мнению, такие же дети, как и только родившиеся. Отцы и дети — эта тема будет неизменной всегда. Благо, что старик был человеком честолюбивым и благородным, несмотря на весьма хуторской образ жизни, на котором он успел разжиться, и особо не лез в нашу жизнь, за что я испытывал к нему ещё большее личное уважение, если убрать из расчёта банальное смиренное признание родни своей супруги de facto.

Я тоже закурил. В дальнее окно кухни, найдя сигарету, отложенную на холодильник. Вместо кустарника я всматривался в свежий асфальт, по которому в столь поздний час уже не катились машины. Рабочие справились быстро и не оставили ни одного знака за собой после ремонта. Скорее всего, тот самый бригадир также курит в окно и вместе с этим смолит мечту.

Уведомление о собрании всех жильцов было приложено к утренней газете. Я мог бы прийти в сильное удивление, лично не познакомившись с домовладельцем. Но судя по его чрезмерной важности, которое проявлялось не только в надменном тоне, но и в телесных повадках, что относились скорее к страдальческим статуям периода Средневековья, рукописное уведомление на крепкой канцелярской бумаге только дополнило моё мысленное портфолио:

«Уважаемые жильцы дома номер одиннадцать улицы Второй Независимости! Спешу Вам сообщить, что через три недели (а именно двадцать шестого числа этого месяца) состоится общее собрание, на котором нам всем нужно будет обсудить и утвердить несколько тезисов касаемо будущего обустройства дома. Попрошу присутствовать абсолютно всех — а в крайнем случае одного представителя из каждой квартиры. Надеюсь на Ваше сотрудничество и понимание. Благодарю.

С-П. ЖерменУправляющий дома»

С каждым новым предложением, с каждой жирной точкой, каждой аккуратной буквой его нос задирался всё выше к небу и казалось, что под конец последней рукописи он скрутился в бараний рог и, затвердев, как та самая статуя Средневековья, остался лежать в своём мини-амфитеатре, и только величайшие исследователи и кладоискатели способны отыскать его — как минимум до собрания. Ни минуты сомнений, что меня будут ожидать в костюме.

Трёх недель будет достаточно, чтобы окончательно понять — стоит ли Лилит отправлять в больницу или нет. Вот-вот должен был родиться младенец, наши с ней плоть и кровь, продолжение нашего конца.

Я стану отцом — поверить только. Если бы кто-то около пяти лет назад подошёл ко мне и сказал о том, что я стану отцом семейства, я бы очень нелепо и нервно рассмеялся ему в лицо. Почему? Наверное, потому, что я искренне сочувствовал отцам, которых обложили пакетами и детьми. Которые тащили все эти бесполезные вещи в свои семейные пикапы и под надоедливые крики жён со своими угрюмыми лицами находили покой лишь во сне, а вернувшись из него, вновь попадали в этот семейно-бытовой уклад, который высасывал из них все соки. Да, возможно, их умиляли спящие сыновья и дочери, их жёны, что вскармливали тех совсем ещё младенцами своим молоком. Но разве стоят ли эти пары минут умилений дальнейшей потери себя — своих амбиций и независимости? Ничуть.

Каждый день я убеждаю себя, что у нас всё будет иначе. Но внутри же я осознаю, что вру, вру беспощадно и наивно, как мелкий сопляк, что съел дома весь шоколад и виновато шуршит фантиками, повторяя матери, что не трогал десерт до ужина. Моя личная жизнь окончена, её больше нет. Я полностью отдамся воспитанию своего чада, и, возможно, однажды, когда он станет достойным взрослым членом общества, он поднесёт своему старику стакан воды и отвезёт его в больницу на очередные анализы. Я поведу его в школу, провожу в институт, увижу его первое разочарование в людях, его пылкую юношескую и трагичную любовь. Во всём этом я увижу отголоски молодого себя, и на миг мне станет легче. Но потом реальность возьмёт своё, и я осознаю, что я уже вовсе не молод и большая часть моего существования стоит напротив меня — сбитая с толку, неокрепшая и падшая на Землю душа, за которую стоит отдать всё, чтобы она продолжала жить.

А, может, и не всё так печально? Может, я найду в этом нечто новое, нечто незнакомое мне ранее, и мне откроется новый Святой Грааль моего жизненного отрезка? Быть может, в этом и заключается одна из последних страниц жизни — стать учителем для себе подобного, частицы себя, возросшей из того библейского непорочного союза?

Как и во всём неизвестном и великом (хотя бы на мой взгляд), я решил не останавливаться — и уж точно не пытаться распутать этот большой клубок сейчас. Лишь постепенно, с каждой ниткой этого клубка, что представляется мне каждой слезой, каждой улыбкой нашего малыша, понемногу распутывать его причудливую форму до момента, пока она не станет чем-то похожим на человека.

Добавив в ежедневник краткое напоминание о собрании с домоуправлением, я погасил лампу и аккуратно лёг на край кровати рядом с Лилит. Запахи её средств для ухода за кожей отнесли меня в нечто нежное и спокойное до самого утра. Только за дверью, где-то на лестнице, кто-то постоянно открывал и закрывал дощатые коробки для писем.

Я стоял перед огромной маслянистой лужей, что имела своё основание у задней пассажирской двери за водителем. В такой момент я жалел, что в своё время не уделял должного внимания изучению устройства автомобиля, а лишь усвоил его теорию при экзаменах, которая была важна для получения удостоверения для вождения. Полагаясь на развитость современного мира, я сложил потребительскую цепочку, где я — водитель среднего стажа, а за мной несколько звеньев, состоящие из грубых рукастых работников сервиса, что, будто хирурги над умирающим от воспалённого желудка пациентом, крутятся вокруг машины, орудуя тяжёлыми предметами, от которых пострадала не одна голова в тёмных переулках множества современных городов. Жалел ещё сильнее и потому, что такси в такое время поймать практически невозможно, а если и поймаешь — то поедешь по двойному тарифу и угодишь в жадные лапы таксистов. Те не прочь постоять лишний раз в пробке, не используя объездных дорог и в надежде словить разговорчивого клиента, донести до него свои мечты, мысли и рассказы. Дождливая погода будто нарочно двигала меня к ним и их разговорам, а утренняя дорога за рулём собственного транспортного средства дарила те самые ценные минуты изоляции, когда ты ещё морально не готов к томным разговорам и пустой суете вокруг.

Что же до решения, то оно было принято довольно быстро и в угоду частного извоза, я поймал одного из таких говорливых индивидуальных предпринимателей, чей язык выдавал по десятку интонаций и настроений в минуту. Лица я не смог разглядеть, так как предпочитал ездить на задних сидениях, но кое-что я подметил. Мужчина сорока лет, тучен и приземист, имеет привычку к цоканью перед началом каждого предложения. Бреет лысину опасной бритвой, судя по характерному порезу чуть выше височной доли. Исходя из его ленивого тона и истории про молодые студенческие будни, довольно занудлив в жизни. Простое, но сияющее обручальное кольцо на толстом пальце — скорее всего, есть и несколько детей. Курит что-то крепкое и дешёвое — моя одежда также это прочувствовала.

Несколько раз я положительно промычал и даже попытался что-то ответить, но в пользу себя перестал заниматься этим после второго такого раза. В попытках найти свой бумажник по всей передней части машины (что выглядело наигранно), он покраснел от нескольких сгибаний и получил свой заветный остаток, хотя поездка и так была дорогой в сравнении с пройденным расстоянием. Дождь размывал дорогу позади его легковушки.

Я подметил, что вызываю у людей доверительное чувство, что моя неестественная живость и проницательность на работе говорит им: «Вот он, тот вагон, куда можно сбросить раздражающие тяжёлые валуны с плеч, ну же…» В редкие минуты между монотонной волокитой бумаг люди успевают поведать мне о своих бытовых и социальных проблемах. В такие моменты я представляю всех нас мелкими мошками, что уселись на сладких языках растений-мухоловок, которые однажды сглотнут нас из-за нашей мечтательности, нашей жадности, нашей никчёмности. Такая мошка вообразила, что заземлённая семейная жизнь унесёт вопросы юности и ранней зрелости, но она лишь стала другой мухоловкой, что заманила тебя в ловушку нектаром другого сорта. Да, возможно, что вкус этого нектара не такой терпкий при переедании, как прошлый, но после каждой сигареты — утром на кухне и в машине вечером — я чувствую, что застрял в клетке, и даже если эта клетка всегда будет открыта, то Совесть, что стоит у открытой части, не даст тебе уйти. Я метался между тем, что повзрослел, и тем, что не догорел до конца, пока коллега говорил о дорогом ремонте своего «рено», что также на днях сломался.

Следующая же в кабинет успела зайти и секретарь. В этот раз она молча подала бумаги с виноватым видом, явно ожидая, что я поинтересуюсь её состоянием.

— С вами всё в порядке? — я застыл глазами на её губах, что были слегка покусаны.

— Да, конечно. Видимо, не выспалась.

— Да, вид у вас немного болезненный. Не забывайте пить витамины — сейчас как раз пора болезней.

Она немного постояла на месте и, кивнув, устремилась к двери. Щёлкнув ручкой, она спросила:

— Вы счастливы, что скоро станете отцом?

Иногда жизнь подводит совпадения. И эти совпадения не имеют ничего общего с судьбой. Человеку свойственно говорить примерами. Примеры — это самая точная, но в то же время бессмысленная форма общения. Создавая границы, она тут же их размывает для фантазий.

— Ещё не стал. Поэтому и не знаю. Думаю, что не имеет смысла думать о земле, пока не выпрыгнешь из самолёта. А вы всё же пейте витамины.

Она робко улыбнулась и растворилась за белой дверью. Похоже, что она тоже стоит в фюзеляже перед своим предначертанным прыжком.

Я позвонил Лилит и сообщил, что задержусь и чтобы она не переживала. Она знала, что иногда мне необходимо быть в одиночестве, спуститься в кишки шумного города — пройтись по улице, выпить кофе в одном из уютных мест, где молодые, парочками или компанией, распивали вино и делились тяготами своей ещё свежей и цветущей жизни. Молодая официантка ловко и быстро приготовила напиток, а людей в этот вечер было больше, чем обычно. Скорее из-за погоды — дождь размывал огромные витринные окна в пол, а ветер свирепо стучал по фонарю так, что это было слышно даже в помещении. Как будто кто-то щёлкал ручкой или секундомером. Я робко поглядывал на троицу молодых девушек, которые что-то бурно обсуждали. Подслушивать всегда казалось подлостью и отсутствовало в моих привычках — я, скорее, различал только их тембры и эмоции, идущие за ними. Одна из них заметила мой взгляд и немного вытянулась, покачав своей головой, а с этим и шёлковой копной своих волос. Да, когда-то это могло быть для меня сигналом. Сейчас же это была милая шалость молодого лица. Лица, что кокетничает теперь ещё больше. Лица, которое желает всего внимания мира. Лица, что желает быть любимым. Лица, что роняет самые честные слёзы. Лица, что научится вскоре ронять слёзы неискренние. Вдруг я осознал, что слишком сильно показываю свою заинтересованность. Чтобы избежать нелепостей и волнений, я аккуратно достал свой блокнот и начал делать вид, что записываю нечто важное. На деле же я просто рисовал облака, море, траву. Рисунок был схематичным — такое рисуют дети ещё дошкольного возраста. В детстве меня отдали в художественную школу, что после стала известной академией изобразительного искусства. Я приобрёл неплохие навыки и в студенческие годы даже умудрялся пропускать занятия, чтобы помогать студенческому совету рисовать плакаты и карикатуры, но это — тот самый максимум, на который меня хватило. Жизнь привнесла свои коррективы, и эти увлечения были оставлены — с этим пропали и навыки. В этот момент девушки прошли мимо меня, и то самое лицо, которое меня привлекло вначале, одарило меня широкой и красивой улыбкой.

Затем я прошёлся по Центральной Парламентской улице. Огромный муравейник — он пыхтит, шипит, шуршит шинами, стучит каблуками, пахнет уличной едой, цветами, мокрой собакой на тротуаре. Гарь и сажа покрывают кофейный налёт твоей глотки, создают кислый коктейль в паре с никотином, сигналы машин и голоса людей локомотивом пролетают через твои ушные каналы. Улицы и их огромные рукава усиливают ветер, тот выжигает твою шею и лоб, твои височные доли водой и морозом. Затем ты садишься в тёплый трамвай и чувствуешь, как всё это устремляется к твоему носу. Запахи абсолютно разных персонажей с их парфюмом, запахом жира на рабочей форме, всё той же мокрой собаки, что ты пропустил вперёд вместе с её хозяином, с потом особо укутанных мерзлячек. И, может, зачастую это кажется нам надоедливым и утомляющим, но всё же в редкие дни приподнятого настроения ты буквально восхищаешься полнотой этого мира со всей своей пестротой, что в то же время является чьей-то огромной шуткой, издёвкой, хохмой. Однако, исконно важно наслаждаться вещами, которые тебя не касаются. Личная суета убивает красоту любого момента и не даёт человеку насладиться положением в континууме, что сам по себе — кроткий и неровный отрезок вселенского времени.

Перебирая почту в прихожей, я столкнулся с пожилой соседкой. Она довольно громко поздоровалась и спросила про погоду. Я ответил, что стоит одеваться потеплее из-за ветра. Мы успели перекинуться парочкой комплиментарных стандартных фраз для малознакомых вежливых людей. Это была приятная старушка, которая, слегка сгорбившись, аккуратно шаркала в сторону выхода с большой пушистой кошкой на руках. Её сухое морщинистое лицо источало добрую, слегка потухшую энергию, а свет от лампы в прихожей придавал её кремовым чертам выразительности. Она аккуратно обогнула меня и, продолжая разговаривать то ли с кошкой, то ли сама с собой, вышла во внутренний двор. Сквозняк первого этажа с сильным треском закрыл за ней дверь. Помимо рекламных буклетов, что автоматически ушли в мусорку, пришли расчёты за ремонт автомобиля. Сумма, конечно, меня расстроила, но мне было лениво искать иной сервис, и я согласился на их условия. Автомобиль — это большая роскошь и сильная привычка для твоей мобильности. Однажды потратив на путь чуть более пятнадцати минут вместо часа, ты готов отдавать большие деньги на его содержание. Так и получается — ты работаешь на свой голод, роскошь, гигиену, здоровье. И всё это уничтожается изо дня в день — великое колесо парадокса капиталистического строя. Лилит уже спала. Я заглянул на кухню — ужина не было ни на столе, ни в холодильнике. Это означало, что она спокойно отпустила меня к самому себе хотя бы на пару часов и не оставила улик для того, чтобы я раскрыл своего собственного преступления. Зайдя в ванную, я уставился на своё отражение. Вот ты, с нелепой от ветра шевелюрой, большой бородой. Молодой отец, муж, зять, гражданин. Твои желтоватые мешки вскоре превратятся в болезни печени, почек, желудка. Ты будешь мечтать о кресле и книге, отдыхе — как тот большой строитель, тучный таксист. Ты более не отличаешься от бетона с Площади Свободы. Но внутри этого бетона таится ожидание новой жизни, что вонзилась в этот бетон бойким плющом. Ты сохранил его в себе, пронёс и воздался корнями в этот сюр, эту суматоху, хаос. Горячий душ смыл с меня этот день, и только ароматы крема Лилит доносились в очередной раз до моей головы сквозь крепкий сон.

И что есть мы? Растущая смерть или увядающая жизнь? Или же мы просто момент, тот самый последний щелчок пистолета, стук сердцевины, удар о крепкий асфальт, сжатая боль онкологии? Откуда от одного жизнь — мучение, а от другого — врата перед миром потусторонним, вечным и безмятежным? То жизнь — мы сами, то воспоминания об ушедшем в других? Принято считать жизнь отрезком, который вычисляется по меркам древних времён, когда один великий приручил всё людское время и определил его разделённым на календари. В терзаниях и гнёте кто-то отдал смысл существования победам и подвигам, кто-то от дикой жажды познания покорился науке и философии. Одни приняли себя с природной стороны и познали себя в порядке продолжения ради продолжения. И кто мы без этой тени за нами, что не покидает нас ни на минуту? Эта тень отбрасывается над солнцем, бросается на нас в постели, лежит на груди малым валуном к обеду. Тень эта следует за каждым нашим шагом, тень лезет в уши и гладит нас по голове. Тени других сплетаются с нашими, созидая ещё больший мрак, ещё большую площадь неизведанности, чья чёрная рука, будто грозный правитель, держит нас в страхе перед следующим моментом. Эти тени растекаются по полям ушедших битв, поджидают нас под фонарями в парке, убегают за двери при их открытии. И человеку никогда не совладать с этой тёмной частью мира, ему никогда не познать темноты, что он сам же и отбрасывает. Говорят, что человек способен почувствовать и понять эту тьму перед смертью, за несколько секунд до финального выдоха. Кто-то величает её душой, кому-то она кажется божеством, кому-то естественным биологическим или физическим явлением. Одно остаётся ясным — пока мир теней человеку недоступен, сохраняется баланс между понятным и неизведанным, где человек — канатоходец над громадным неизвестным каньоном.

И счастлив тот, кто не смотрит по сторонам и назад, наблюдая за ритмичным танцем этой тени. Тот, кто не пытается заглянуть за предмет, а находит его же в его цвете и форме, в его шероховатостях материи. Тот, кто не боится встречи с большой тенью на лице, закрывая глаза перед сном. Кто в неведении зрит лучше и шире.

У каждого человека случалось то самое утро, когда особенно сложно прийти в себя после, как кажется, короткого сна. Всё тело молит тебя не покидать постели, а дела оставить на следующие сутки. В горле особенно сухо, голове особенно тяжело разгонять поршни и набирать скорость. А это всего лишь игра сознания, очередная ловушка, ведь именно сегодня тебя ждут несколько дел, которые ты не желал бы выполнять и под дулом пистолета. Пусть лучше тебя застрелят и бросят в выгребную яму, отдадут на растерзание самым натасканным на человеческую плоть животным, но выполнять ты этого не желаешь. Но, сгорбившись под тяжестью своей же совести и обязанностью перед другими, ты лениво умываешься, надеваешь самую нелепую одежду и пускаешься в путь.

Лилит хорошо это почувствовала и встала с постели раньше обычного, в момент когда я вышел из ванной комнаты. Она начала стучать тарелками и столовыми приборами, была суетлива и наспех приготовила крепкий кофе к тостам. Еда совершенно в меня не лезла, и, немного пожевав резиновый тост с сыром, я отставил тарелку. Затем она молча всё помыла, обняла мою голову и поцеловала, будто отправляла меня в тяжёлый и изнурительный поход, из которого я хоть и вернусь, но изрезанный от ушей и до кончиков пальцев ног.

Оставалось около пятнадцати минут до выхода, когда я лениво прислонился к спинке дивана и раскрыл газету. Темп чтения сбивался стрелкой настенных часов и глубоким дыханием супруги. Газета была умерщвлена нестабильностью экономики, горячей речью социалистов и рецептами индейки с овощами. Я отложил газету, допил кофе и, надев обувь, сунулся в дверь.

Отец Лилит стоял, облокотившись на капот своего серебристого джипа. Куря трубку, он рассматривал крыши, что большой чёрной рамкой удерживали бесконечный серо-голубой небосвод. По ходу моего движения к нему он отвёл трубку в сторону и бодрым голосом утвердил:

— Ну-с, здесь хотя бы тихо по утрам. Дорога оставляет желать лучшего, но… — он перевёл взгляд на меня и выразил удивление, рассмотрев меня с ног до головы. — Как у тебя дела сегодня, сынок?

Он был одет под стать дельцу из прошлого века. Большая замшевая шляпа укрыла его седину и была скошена немного набок — опять же по моде прошлых лет. Широкие чёрные брюки, кашемировый тёмно-синий свитер, тёмно-синее классическое пальто и яркий красный шарф. Он скорее походил на букмекера, чем на зажиточного сельчанина. Трубка дополняла весь этот образ и связывала его с тяжёлым люксовым автомобилем, что он любил, как своего сына.

Я же был одет обычно — скорее моя одежда подходила для вечерней прогулки в парке с собакой, в кругу интимных фонарей и листвы. Именно поэтому он так заострил на этом внимание своим оценивающим взглядом. Я ничего не ответил, просто протянул руку и вяло сцепил рукопожатие.

— Как моя дочь? Мы давно с ней не созванивались… — спросил он, сбивая трубку о край мужского каблука.

На самом деле он звонил Лилит вчера, но я выдавил из себя что-то стандартное и максимально расслабленное, чтобы показать свою мужскую уверенность.

Дорога до первой квартиры для нашего общего осмотра длилась бесконечно долго. Старик задавал кучу вопросов по поводу дальнейшего ухода за ребёнком, переключаясь на своё виденье ситуации. Я ощущал себя ещё тем молодым студентом, которого преподаватель перед огромной аудиторией пытался задавить своим авторитетом и, вторя своим знаниям, с шутливой издёвкой иронизировал перед каждым твоим словом, которое ты выдавал за расширенный ответ по исследованию. Ещё немного, и я бы ответил некой дерзостью. Однако тусклая погода и недосып с полупустым желудком отнимали силы у внутреннего огня, и я (вперемежку с краткими ответами) продолжал прыгать глазами от столба к столбу, которые соединялись тёмной линией электропередач. Когда же он замечал, что я особо не вникаю в его слова, то мог подбавить звука радиочастот или же просто повысить тон, весело припевая какие-то старые чугунные мотивы. Чувствуя себя выше, начинаешь петь заведомо громче — даже если у тебя скверно это выходит.

Скорее здесь происходил один из моментов в жизни, когда ты хочешь остановить машину, пересесть в дряхлое такси (пускай даже с тем разговорчивым таксистом), доехать до аэропорта и под крики детей из эконом-класса улететь настолько далеко, что даже сильный морской ветер при шторме не сможет донести гула твоего быта и угрызений совести по нему. Однако с возрастом разум берёт верх над этим бурным всплеском живой и юной крови внутри тебя, и ты остаёшься смиренным, преданный социальной соте, что ты, как трудолюбивая пчела, плетёшь с каждой минутой, чтобы однажды чей-то наглый рот попробовал мёда — пускай пресного и бесполезного, но твоего.

На пороге нас встретила полноватая женщина. Её яркая помада и огромные позолоченные серьги внушали тревогу — женщина такого убранства при своей должности риелтора пыталась произвести впечатление не объектом недвижимости, а собой, что уже вызывало опасения по поводу предложения о квартире. Её обтягивающее платье с горловиной походило на раскраску молочной змеи и также всем видом приказывало смотреть скорее на себя, чем на ремонтные работы за ним. Квартира была на стадии середины ремонта — в некоторых местах стены были серыми и шероховатыми — рабочие ещё не успехи их обработать. Она то и дело вставала на места, куда «чудесно встанет кроватка, а туда — письменный стол…», выдавая широкую наигранную улыбку. Лицо её в меру её полноты походило на детское, но уже имело тонкие морщины. Тональный крем жирным слоем отражался рядом с огромным стеклом окна, за которым стояли ещё две новостройки.

Старик молча достал блокнот и с важным видом начал что-то записывать. С тем же умным видом я подошёл к углу каркасной стены и начал рассматривать углы. Не знаю, для чего я это делал, но играть важностью тоже умел, и этот приём всегда указывал на знатока. Риелтор засеменила ко мне и также начала всматриваться в тот же угол, уже более вкрадчиво объясняя мне о состоянии дел и ремонтных работ:

— Район очень хороший. Вот-вот здесь построят среднюю школу. В десяти минутах ходьбы есть продуктовый магазин. Само государство планирует вложить сюда несколько сотен тысяч в течение следующих пяти лет. И от центра недалеко…

Как быстро человек способен менять роли. Я вслушивался в окончания её гласных и, глядя уже на будущую кухню, представлял, как по вечерам она с выдохом стягивает это ужасно неудобное платье и распускает волосы. Возможно, что её молодой человек (также в меру упитанный) возвращается домой через час после её прихода. Они совсем не скромно жалуются друг другу на таких же актёров и актрис, которые успели разыграть свои роли оценщиков, водителей, клиентов. Он выпивает бутылку тёмного тяжёлого пива, она — полстакана мартини. По очереди принимают душ и, лениво поцеловавшись, сменяют один день на другой. Затем снова это неудобное платье, очередные клиенты, очередной выдох сидя на кровати. И не сказать, что моя жизнь отлична от её, но всё же мы представляем себя всегда отрешёнными — не теми, о ком мы по-философски рассуждаем. Опыт подсказывает нам, что жизнь наших временных попутчиков может складываться совсем иначе, поэтому и мы не смеем снижать себе планки — мы лишь способны опустить других только до своей. А у людей чёрствых, людей фактов, сюда же вплетается статистика с оценочным суждением, которые и вовсе способны принизить других перед собой. Неизменным же в этом моменте оставался запах её духов — приторный, манящий только самых наглых, отчаявшихся мух.

Старик немного поговорил с ней о скидке, и мы переглянулись. Даже если не брать во внимание того факта, что я уже давно внутри отказался от покупки другой квартиры, то вариант был не очень-то и хороший. Из всех новостроек город отдаст несколько для тех, кто стоит в очереди за социальным жильём. А контингент таких очередей не совсем уж и благородный. Такие анклавы есть в каждом большом городе, и семьи, которые ведутся на авантюру рекламы о новых чистеньких высотках, потом горько сожалеют о том, что влезают в банковские долги. Те самые, неспособные — не по воле или по своей лени, которые вливаются в один стакан с их любовью к горячительным напиткам — они приносят из неблагополучной среды свои обычаи, порядки, свои манеры. То и дело происходят незначительные, а бывают и громкие, преступления. Вызовы полиции через полгода становятся обычным делом. Старик это прекрасно понимал, и я поймал его идентичное мнение в его нахмурившемся взгляде. Мы пожелали даме прекрасного дня и не оставили никаких надежд на будущее сей сделки. Её скованное в лукавой улыбке лицо оставалось неподвижным, пока мы не закрыли за собой дверь.

— Они устроят здесь рассадник беженцев, — позже в машине скажет отец Лилит, — нет уж. Этот вариант я точно не рассматриваю для внуков.

Ко второму пункту нашего назначения не пришлось ехать слишком долго. Мы обошли магистраль по её правому рукаву и, сделав резвый вираж по объездной дороге, оказались во втором районе новостроек, до которого пешком можно было бы добраться за минут двадцать. Машина смиренно фыркнула, будто конь, которого отвели в стойло после изнуряющих скачек в знойный день. Мы направились ко входу в многоэтажку. Неожиданно нас окликнул довольно статный мужчина с папкой в подмышке. Его лицо было очень свежим, хоть и уставшим. Аккуратное пальто кремового цвета тускнело на фоне его розовых щёк — кажется, он стоял на улице не меньше двадцати минут.

— Вы по поводу квартиры девяносто семь? — праздно обратился он к старику и уже протянул руку. — Меня зовут Харш, господа. Прошу.

Отец Лилит так же опешил, как и я. Судя по поведению риелтора, он был хорошо осведомлён, кто придёт посмотреть на объект. И в первую очередь это касалось именно старика, ведь первый десяток минут он не обращал на меня никакого внимания — лишь иногда кивал, перекидывая взгляд на меня, чтобы я тоже согласился с мыслями моего попутчика. Попутчик в этот раз был более многословным — в меру тщеславный, самолюбие его тешилось чрезмерным вниманием румянца в бежевом пальто. Отец приободрился и довольно свободно расхаживал по просторной гостиной, которая, в отличие от прошлой, была уже совсем готова — осталось завезти только мебель и поклеить обои. Остальные штрихи — дело одного или двух дней. Харш явно делал на это ставку, поэтому, обогнув меня и устремившись к окну, которое было открыто для проветривания, заключил:

Конец ознакомительного фрагмента.