Волшебник и лесная Фея

Ульвия Мустафина, 2021

Если вывернуть наизнанку реально произошедшие события и представить их абстрактной стороной вышивки, то вот вам и "Волшебник и лесная Фея". В чем-то надуманная, в чем-то не очень, сказка. О принятии себя. О том, что никто не идеален и имеет право на ошибку. И о том, на сколько это сложно, на сколько это стоит того, на сколько это освобождает – прямой и честный взгляд на свои далеко не самые светлые стороны и проявления. Не самоизбегание, не самоподавление, но самонаблюдение. С отдаванием себе отчета в своих поступках. Готовностью нести за них ответ. И с возвращением таким образом самому себе права быть попросту счастливым. Балансируя на стыке миров, в чем-то противостоящих, в чем-то дополняющих друг-друга. В одних из которых все же перевешивает страх, а в других любовь.

Посвящается Волшебнику.

Часть I. Одноименная

Глава I. Жил-был в одной необъяснимо абсурдной стране

Жил-был в одной необъяснимо абсурдной стране мальчик, считавший себя самым обычным пастухом. Дни его были похожи один на другой, и ни один не радовал. Он не знал, зачем он здесь и для чего. И вроде бы чувствовал, что есть у него на этой земле миссия. Но никак не мог понять какая, и это его сильно огорчало. Так проходила его пастушья жизнь.

И однажды неизвестно откуда в его жизни появился гном. Тоже самый обыкновенный. Одним из летних дней он постучал к пастуху в окно и, сказав что-то о друге, уехавшем строить хрустальные мосты в одном из благополучно параллельных миров, признался, что ему практически стало не с кем поговорить, и попросил разрешения иногда посещать мальчика, предложив ему свою низкорослую, но искреннюю, от чистой души дружбу.

Мальчик совершенно не удивился гному, и, наверное, потому, что Абсурдистан, в котором жил пастух, и так был полон всякого рода странностей.

По утрам здесь пели птицы без перьев, в шубках на кроличьем меху, и голоса их были далеко не заливистыми, а отворотными — будто от скрипуче-ржавых закрывающихся ворот. И от этого нестерпимого звука у таксиста, живущего на 20-м этаже в квартире с единственным открывающимся окном во всем доме, лихорадочно сводило пальцы, и он начинал ударять по клавишам своего старенького расстроенного пианино, как будто это как-то могло помочь его расстроенному сердцу… в час, когда пчела уже успела завершить седьмой оборот вокруг облетевшего гранатового дерева.

Живая изгородь из обглоданных осенних листьев окружала сад, в котором мальчик уже давно ничего не выращивал, только собственные мимолетные увлечения. Увлечения, в принципе, хранились в чистоте и порядке, но жизни и тем более жизнерадостности это ни им, ни саду не придавало.

— А почему ты так и не стал изучать звезды? — спросил как-то гном, заглянув в маленькое стеклышко массивного бронзового телескопа, и Луна оказалась совсем близко. — Неужели тебя никогда не манило таинственное сияние того, чего, быть может, уже миллионы столетий как не стало? Ведь это так удивительно — уйти, но оставить свое сияние на долгие годы…

— Ты же сам и ответил. Как мне изучать то, чего нет, если даже то, что есть, не менее загадочно и порою совсем непонятно.

— А так ли ты уверен, что то, что есть, действительно реально, как этот бутерброд, который ты дожевываешь?

— Я жив, ибо я жую, ответили бы тебе жираф и бегемот — великие поедатели манной каши и наивкуснейших «бабушкиных» блинов.

— А что сказал бы мне ты, будь ты не на их месте?

— А я и есть не на их месте. Я вообще не чувствую, что оно у меня есть, мое место. Вся моя жизнь как чей-то абсурдный сон. Без завязки. Без какой-либо стройной логической нити. Мне эту нить как будто отрезали, и я упал сюда… И мне странно, почему ты постоянно называешь меня Волшебником, когда я не чувствую ни капли волшебства ни в себе, ни в этом мире, меня окружающем, — ответил мальчик и с горечью опустил кисти в воду, теперь таившую в себе возможные непроявленные замки из розового мрамора на берегу иссиня-теплого Неизвестного моря… «Впрочем, этот холст принадлежал бы кисти другого художника», — подумал гном, поморщившись от красно-черных тонов, заляпавших еще совсем недавно чистый и белый кусок картона. Он дотронулся до него ласковым взглядом, и на бумаге расцвело маковое поле.

— Если бы ты только знал, мой мальчик, как важно следить за работой своего слова, мысли, кисти и воображения, если бы ты только знал… Пойдем прогуляемся?

На пороге пастушьего домика их ждал огромный белый кит, наблюдавший за звездными медвежатами, купавшимися в молоке причудливой туманности и сдувавшими звездную пыль на мраморные розовые ступени.

— Я приглашаю тебя в свой мир, — сказал гном и протянул пастуху свою маленькую, но крепкую руку.

Через мгновение они уже сидели на обширной и гладкой спине того, кому не посчастливилось утонуть когда-то, и теперь, вдалеке от воды, он передвигался исключительно по воздуху.

— Не узнаешь? Это же твои краски, — сказал гном, спрыгивая в самое сердце макового озера, и перед глазами мальчика уже был не гном вовсе, а отражение лесной феи на водной глади застывшей картины. — Да, дорогой Волшебник, — пропела она. — Ваш мир настолько абсурден, что даже лесные феи там становятся самыми обыкновенными гномами.

И звоном множества колокольчиков ее смех потревожил сон серебристых нитей лунного света, и они откликнулись ей своей особой мелодией.

— Краски, может быть, и мои, но я никогда не рисовал ничего подобного, — заметил недоверчиво Волшебник.

— Конечно, не рисовали. В Вашем мире на месте этой красоты зияет ржавая пропасть из обломков несбывшихся надежд и чьих-то поломанных судеб… а я Вам не раз говорила, что творить следует осторожно и с любовью. Боль в Вашем сердце наполняет этот мир чернотой пустоты, и, впитывая ее, Вашему сердцу становится еще больнее. И лишь Вы в силах разорвать этот нагноившийся порочный круг. Нет никакого смысла отнимать у Вас черные краски, пока не развеялась чернота Ваших мыслей. Поэтому, сидя на этом облаке, отставшем от времени незадолго до того, как образовалась гладь вечнозеленого озера, я наблюдала за Вами. Как Вы разрушаете свой собственный мир. Как Вы режете холсты за ничтожность и бесполезность их существования и не замечаете, как разрушаете самого себя. И однажды я спрыгнула вниз. И так в Вашей жизни стало на одного гнома больше.

— А есть и другие?

— Каждый из нас является почтальоном доброй воли для другого. Кто-то приносит нам радость, кто-то — боль, но за все это несем ответственность лишь мы сами, и никто больше. И не смотрите на меня так…

Лучше взгляните на ту маленькую девочку, в чьих глазах вся ясность и чистота ласкового неба. Сейчас, глядя в окно, она напишет свои первый строки:

«Облака по небу проплывали, будто бы от времени отстали…»

А через десять лет в ее жизни все начнет рушиться только для того, чтобы еще через десять лет она вернулась к этому небу и этим облакам, но уже переродившаяся и солнечная, и в своей взрослой жизни.

«Волшебный сон,

где на краю утеса,

дотрагиваясь до громадины хребта

большого белого кита…

что вдаль по воздуху уносит

меня… и, кажется, влюблен

здесь каждый лепесток

в неведомый закон творения,

и сложно отличить реальность сновидений

от принятого за реальность сна…»

И все потому, Волшебник, что реальность — это не что иное, как впечатления прошлого, проявленные в настоящем, да и настоящего, по сути, нет…

— Как нет?! Совсем нет?!

— Все относительно, мой дорогой Волшебник… и относительно погоды сегодня не очень благоприятный прогноз в твоем мире, — вздохнув, сказал гном, перебирая новые краски и на всякий случай забыв черную…

Пошли домой…

Глава II. Я вижу улыбку твою

Сегодня был первый день последнего месяца тишины в том году, когда на деревьях показались первые почки. Мальчик ждал, что на его кухне послышится приятный и уже привычный шум от уютной заботы гнома, но вспомнил, что некоторое время назад сам решил исчезнуть без всякого предупреждения, и гном почему-то сразу обо всем догадался и тоже исчез.

Как-то грустно сразу повеяло закатом, паутинкой на ветру развевая вновь воцарившуюся тишину. Мальчик забрасывал ее чем попало все эти дни, лишь бы наполнить вырытый посреди души колодец, от которого так и тянуло сыростью и пустотой. Книги, обрывки песен, прогулки под влажной хлюпающей серостью зимнего дня.

И если бы хоть снег выпал, а то только слякоть одна, что за окном, что на сердце… и еще мальчик вспомнил, что так и не зашел за письмом, трогательно оставленным гномом «на всякий случай в случае чего». Да и размокло оно уже, наверное, и ушло в землю, из которой само когда-то выросло.

Пастух слышал, что если правильно задать вопрос правильному кому-то, то, вполне вероятно, можно получить правильный ответ, если время будет правильным.

«Восемь вечера… вполне правильное время», — подумал он и нарисовал воображаемой кистью того, кто так боялся снова утонуть.

Видимо, время действительно оказалось правильным, потому что самое большое недоразумение превратилось в самую маленькую черную точку, и, перевернув страницу, мальчик вошел в мир Феи. В мир, где приятная прогулка вдоль одной из тропинок в любой момент могла неожиданно закончиться обрывом на самом интересном месте. Просто потому что по другую его сторону так красочно и заманчиво веяло жизнью во всех ее волшебных проявлениях.

— Я не могу так! — крикнул мальчик и почему-то заплакал. — Я не могу шагнуть в пустоту только потому, что ты хочешь преподать мне урок Веры. Я не могу довериться ни этой зияющей открытой пасти, ни тебе, ни Ему, в чьей власти и наказывать, и возвышать.

–…И освобождать, если особенно повезет, — вдруг ответила Фея, проявившись там, где только что стоял Волшебник, на самом краю. — Только Он никого не наказывает. Это мы являемся заложниками собственного ада или рая, в зависимости от того, что мы сами решили себе построить. И наше с Вами строительство началось ох как давно…

Улыбнувшись, она тоже позволила солнечному лучу добраться до ослабевшего бутона среди множества луговых цветов, и он благодарно колыхнулся ей в ответ.

— А страх, что накажут, если отклониться от указанного пути… это так. Так же как и с историей. Кто знает, кто и сколько раз ее переписывал…

— И что же теперь? Оригиналов совсем-совсем не осталось?

— Почему же не осталось? Они все хранятся во Вселенской библиотеке. «Рукописи не горят», — сказал однажды кто-то и был совершенно прав. Хотите взглянуть? — почему-то спросила Фея, потому что ответ и так был совершенно ясен и предопределен.

Она коснулась ладонью груди Волшебника и будто вдохнула в нее трепетность и теплоту чистой июльской зари.

«Мы с Вами единое целое, — раздался приятный голос где-то из глубины. — Наше дыхание едино, наши намерения едины, наш путь един…»

И, шаг за шагом, по тончайшему, как волосок, солнечному лучу они стали медленно продвигаться на другую сторону неизвестности. Волшебнику казалось, будто луч этот вовсе не под ногами, а проходит сквозь все его тело светом от далекой звезды над его неугомонной головой. Впрочем, сейчас в голове царила тишина, на удивление приятная.

Постепенно луч стал утолщаться и набухать, и в какое-то мгновение разлился по всему его телу непередаваемым покоем и долгожданным ощущением дома…

Несколько последних шагов они уже сделали, твердо ступая по золотистой мерцающей глади океана, заполнившего пустоту, уходящую глубоко в прошлое.

— Я же говорила, что Вы самый настоящий Волшебник! — радостно воскликнула Фея и вбежала вверх по лестнице к приоткрытым тяжелым дверям посреди Буквального Ничего. — Вы сами их только что открыли, наполнив любовью все свое существование. Самое таинственное и самое волшебное чувство, тот самый ключ, что с рождения дается каждому из нас с нехитрым напутствием «не потерять».

— Но здесь же совершенно ничего нет, — разочарованно и растерянно пробормотал Волшебник.

— А Вы закройте глаза, чтобы внимательнее приглядеться сердцем.

— Но ведь можно же споткнуться и упасть.

— Но не упали же только что там. А здесь, по крайней мере, земля под ногами.

И, оглядевшись, Фея будто наугад взяла из воздуха первую попавшуюся книгу.

— Считая какого-то человека неизлечимо плохим, мы на самом деле смотрим на обрывок страницы многотомного издания его души.

Ведь, если перелистать несколько страниц назад, и в нем тоже можно увидеть боль, самую обыкновенную человеческую боль, которой можно только посочувствовать. Ему больно от того, что он многого не знает, и поэтому он делает больно другим.

Сострадание, Волшебник, есть двигатель прогресса и более глубокое понимание вещей.

Я тоже когда-то судила о мире и его видимой реальности по коллажу, наспех составленному из обрывков чьих-то многовековых судеб, вырванных из временного потока.

А ведь говорили же: «Не суди, да и не судим будешь». Правду говорили, простую правду, да обжить ее не так-то просто…

И Волшебник даже вопроса не успел сформулировать, о каком именно неизлечимо плохом шла речь, как Фея со словами «А разве дело в нем?» молитвенно склонилась над чьей-то загадочной книгой жизни и аккуратно поставила ее на место.

— А мою… Вы не могли бы перелистать на несколько страниц назад или хотя бы вперед? — улыбнулся Волшебник, заранее предугадывая ответ.

— Не могу… нам неспроста не дается памяти о прошлом. Нам бы в этой научиться прощать и отпускать с миром. Ведь одно дело от горла наказывать, а совсем другое — от сердца. Если в первом случае Вы будете в данной сложившейся ситуации почтальоном, то во втором имя Вам «Жертва» — и сердце раньше времени износите, и блага не принесете ни себе, ни Вселенной.

— И как же, по-Вашему, жить следует?

— Интуитивно… и потом, принимать то, что дается, и отпускать то, что ушло. А то всё мы как-то наоборот поступаем, продолжая ходить вверх ногами. Вот и голова поэтому часто болит.

И можно было бы выделить из последних слов оттенок иронии, если бы они не были сказаны с легкостью и теплотой, и поэтому Волшебника это совершенно не обидело и не задело.

— А это Вам. Сувенир на память… из того самого письма, — сказала Фея, протянув Волшебнику сложенный вдвое листок. — Прочтите, когда будете дома… — и исчезла. Потом исчезли дверь и земля под ногами, и пастух неожиданно обнаружил себя сидящим в своем любимом кресле лицом на Восход.

…и он уже было поверил затекшему телу, что все это ему просто приснилось, если бы не строки по ту сторону запотевшего окна…

Волшебнику:

Я вижу улыбку твою

и руки, мягко касающиеся клавиш.

Я вижу в тебе того,

кого ты никак не представишь, —

глубину твоего необъятного сердца,

широту твоей бесконечно богатой души

редкостной красоты, переливающейся,

а ты все спешишь… не спеши.

Не присядем ли мы, наблюдая

за оттенками обаяния, красоты

твоего голоса, юмора, взгляда, —

я в нем растворяюсь и насыщаюсь до полноты,

полноты моих ощущений, —

говорили, что большего гномам не надо, —

только этот свет-волшебство в глазах,

что слегка поблек пару лет назад,

я молюсь за свет, от души молю,

за свободу, за радость… и вижу улыбку твою.

Глава III. Почему Вы назвали меня Учителем?

— А голос у меня раздражающий, — спросонья сказал пастух, еще окончательно не проснувшись, и повернулся на другой бок.

— А я обычно первое, что делаю, когда просыпаюсь, — с улыбкой благодарю за новый день, как за новую жизнь, и за все ее новые возможности, — ответил гном, рассматривая утреннюю газету преднамеренно вверх ногами. «Да и так уже все успели перевернуть, поэтому какая разница, как ее рассматривать», — подумал гном, скользнув по ней изучающим взглядом, и, сложив кораблик, отдал его звездному медвежонку, застенчиво выглядывавшему из-за занавески.

— Для того чтобы улыбнуться и поблагодарить, надо проснуться, а я еще сплю, и мне можно, — проворчал мальчик. — Потому что вчера всю ночь проудивлялся в твоем мире и все равно мало что понял.

И тапочки тоже, вместо того чтобы покорно приблизиться и обнять ноги мальчика, решили устроить догонялки с дворовым котом с нехитрым именем Кот.

— Ну почему всегда так?! Стоит одной детали предательски соскользнуть с лески, как за ней подтягиваются другие, и все начинает неминуемо разваливаться, — обиделся мальчик и, швырнув подушкой, сбил с дерева одного из виновников незаладившегося утра.

Прежде чем вновь облачиться в облик повышенной мудрости, гном неожиданно разразился заливистым детским смехом. Он хохотал так громко и долго, перекатываясь из одного угла комнаты в другой, что вначале к нему присоединились красные цифры с забытого календаря, а потом и сам календарь. Им стало невероятно смешно висеть и отображать то, чего уже нет, тем более что это ничего было совсем не забавнее утренних тапок.

— Извини, мой мальчик. Я совсем не хотел тебя обидеть. Просто ты нечаянно напомнил мне меня самого. Представить только, насколько больше было бы в жизни веселья, если бы мы сами умели улавливать в себе подобные моменты, наблюдая со стороны, хотя бы для того, чтобы от души посмеяться…

А теперь можно, я у тебя немного приберу, а то слишком уж по-холостяцки и необжито выглядит твоя комната, — попросил гном, стряхивая с себя паутину заброшенных углов. И, не дождавшись ответа, по-хозяйски зашуршал.

Через какое-то время по полу можно было с удовольствием ходить босиком и ни обо что не спотыкаться и даже не стукаться, потому что в комнате мало что осталось.

— Теперь не только Кот, но и я боюсь твоих генеральных уборок, — неожиданно для гнома нахмурился пастух. — Как можно было за несколько часов смахнуть все то, что собиралось целую жизнь, и, по твоей версии, возможно, не одну?

— Но тебе же самому весеннее дышать стало и веселее. И солнцам твоего мира теперь намного легче проникать сквозь блеск оконных стекол и освещать самые когда-то запыленные и темные уголки твоей Родины, — растерялся гном.

— Но ведь это моя Родина, в которой книгам, возможно, положено быть разбросанными по всем подоконникам, а не стоять аккуратно и выхолощенно на полках, корешок к корешку. Теперь все выглядит так, как будто здесь живешь ты, а не я. А меня отсюда как будто слизали вместе с самой ничтожной надеждой на хаос и личную свободу.

— Да, возможно, ты и прав, — согласился гном, вернув творческий беспорядок на его прежнее положенное место. И, виновато пожав плечами, стал уменьшаться, пока и сам не превратился в пылинку, подхваченную сквозняком, и исчез за дверью.

Пастуху тоже обидно и неприятно было оставаться там, где его и так осталось совсем мало, тем более, что «там» являлось его родным домом. И он, не зная, что со всем этим делать, размашисто захлопнул за гномом дверь.

Оглушающий грохот донесся по ту сторону дерева, и мальчик, предчувствуя что-то нехорошее, заглянул в замочную скважину и оцепенел.

* * *

Перепрыгивая с облака на облако, он боялся: «Только бы не опоздать, только бы не опоздать…»

А вокруг все рушилось и крошилось в тонкую серую пыль — опрокинутые гигантские сосны, их безжизненные корни, вывернувшие наизнанку многие тонны осиротелой земли.

Лопнувшие струны серебряных нитей, за которые когда-то были подвешены сонные поляны, нелепо и одиноко болтались в недопустимом бреду происходящего.

Кто-то беспощадно тряс этот беззащитный и трогательный райский уголок Вселенной, и отовсюду почему-то веяло кроткой беспомощностью и покорностью, что для Волшебника было совершенно неприемлемым.

— Вечер добрый, Учитель, — тихо сказала Фея, не скрывая слез, одна за другой стекавших по ее побледневшим щекам и со звоном разбивавшихся о преддверие закатных песен.

Не столько слезы, сколько ее улыбка, исполненная полного принятия происходящего, лишила Волшебника всякого понимания того, что здесь все-таки происходило.

— Почему Вы назвали меня Учителем?

— Потому что Вы учите меня тому, чему я еще не успела научиться. Он учит меня через Вас. Ведь мы все так или иначе являемся Его вечными учениками.

— Но ведь Ваш мир рушится, и Вы плачете! Это ведь Ваш мир! Сделайте же что-нибудь! — прокричал Волшебник так громко, как будто хотел докричаться до справедливости.

Отвлекая его стремительный, но совершенно бессвязный водоворот мыслей, две скалы, испещренные шрамами прошлых воплощений, опрокинулись друг на друга и засыпали собой всякую надежду на спасение вечнозеленого озера, над которым, сидя на облаке, одном из многих, но именно на нем, часто любили рисовать на свободную тему Волшебник и Фея, наблюдая сквозь призму воды за каким-нибудь из слоев Вселенского пирога. И каждый угадывал и предлагал свой уникальный рецепт его приготовления.

— Неужели это все из-за меня… — одна только мысль ранила острее миллионов осколков до блеска отмытых окон его мира, отмытых не по его воле.

— Нет, что Вы, Волшебник. Совсем нет. Ни в коем случае нет. Просто то, что я невольно потревожила Ваш мир, удивительным образом совпало с завершением цикла моего.

И это хорошо, потому что за разрушением приходит обновление. И потом все в этой Вселенной циклично: от самого ее создания до нашего с Вами дыхания.

И однажды опавшие листья возродятся вновь и улыбнутся новому рассвету.

— Но я все-таки не понимаю, как это возможно. Как это возможно — так хладнокровно наблюдать за смертью того, что с такой любовью вынашивалось и созидалось.

–…Наверное, потому, что смерти нет. Наверное, потому, что форма прекрасна и уважаема, но не является конечной. Наверное, потому, что есть что-то большее, что в эту форму заключено, и это что-то бессмертно. Наверное, потому, что мы, завершаясь в одном месте, тут же начинаемся в другом и продолжаем, продолжаем совершенствоваться. Все мы — от того самого ослабевшего и беспомощного бутона до нас с Вами и выше… помните цветок? Так вот, если закрыть глаза и внимательно приглядеться, то и в цветке можно увидеть душу, которая на самых разных солнечных и лунных ступенях могла бы носить совершенно разную форму.

И если бы мы с Вами захотели и напросились бы при нашем настоящем уровне на ступеньку выше, то тоже могли бы оказаться в том мире ничем не лучше этого цветка. А возможно и обездвижено спящими камнями на высших океанских глубинах… Поэтому я прошу Вас, Волшебник, не пренебрегайте ни камнем, ни цветком.

Все вокруг нас наполнено жизнью и исполнено волшебства, просто редкие об этом догадываются, а еще более редкие видят.

И чтобы хоть как-то загладить свою сегодняшнюю вину перед Вами, я дарю Вам это, — и Фея протянула Волшебнику горсть разноцветных стекол. — Это не просто стеклышки. Посмотрите на любую форму сквозь какое-нибудь из них, и Вы увидите его проявление в каком-нибудь из слоев Вселенной.

Волшебник некоторое время, смотрел на пестрый калейдоскоп, разбросанный на его ладони, а потом взял наугад один из цветов, и на месте Феи оказалась бабочка, безмятежно и беззаботно то складывая, то раскрывая свои большие и хрупкие насыщенно-синие крылья. Подлетев к Волшебнику, она на мгновение приземлилась на его плечо и потом в легком и воздушном танце плавно направилась к линии заката… растворившись вдоль него… огромной нарастающей волной синие воды стали стремительно накрывать все то, что еще совсем недавно считалось ее миром…

Где-то совсем вдалеке Волшебник заметил бумажный кораблик, с которого звездный медвежонок неуклюже спрыгнул на гладкую белую спину, показавшуюся из синей пучины, и они медленно слились с горизонтом…

Перед тем как наконец закрыть свои усталые глаза, Волшебник еще долго смотрел на свет ночника за окном, вокруг которого уютно и душевно кружилось несколько ночных мотыльков.

«Спасибо Тебе за сегодняшний день и за сегодняшнюю жизнь, — пришло вдруг ниоткуда. — За ее уроки, победы и поражения, за боль, потому что она учит ценить долгожданную радость. За все мои формы и проявления, за всех моих учителей и учеников спасибо. Спасибо Тебе за все»… — И, почему-то добавив «Спокойной ночи, Фея», Волшебник сладко уснул.