Жила-была квартирка

Ульвия Мустафина, 2021

Все те же ОН и ОНА. Но на этот раз немного иначе. Лишь упоминанием о НИХ. В диалогах между предметами быта и мебели в ЕЕ квартирке. Коралловый холодильник с тонкой чувствительной природой, бирюзовый диван – любитель побунтовать за правое дело преобразований и нововведений, мудрый мозаичный стол, шалопаистые барные стулья, щепетильная посудомойка, добрая духовка, бесстрастная раковина и др. И каждый со своим характером. И каждый со своими сомнениями и вопросами к жизни…

Глава вторая. Черная

Все жители квартирки, вернее, те, кто мог себе это позволить, недоуменно смотрели на картину, которую Боцман только что подарил Попрыгунчику, пока ее не было дома. Причем сразу же повесил на стену, напротив роскошного восточного ложе, и удалился. А ложе и вправду было роскошным. На белоснежном, в цвет пола, подиуме. В бирюзовом резном обрамлении изящной ручной работы, со столбами и наличником. Заботливо укрытое не менее восточным орнаментом покрывала в белых, бирюзовых и золотистых тонах. У подножия этой красоты уютно расположились буквой «Г» два сочно-оранжевых напольных матраса в обнимку с разнообразными подушками, в том числе и вытянутыми — мютекке. Они-то в основном и занимали лучшие на этот раз позиции в театре абсурда с видом на диковинную странность. Ниже странности располагался фальшь-камин со свечами, выше — свернутое полотно экрана под проектор, которые никак не могли не поинтересоваться: «Ну что там?», ибо были совершенно лишены на пару с бирюзовым диваном такого удовольствия, как удивиться напрямую, и нуждались в посредниках.

— Что-то черное и квадратное, — опередил всех один из барных стульев.

— А еще что? — спросил диван.

— Все. Больше ничего, — ответил один из оранжевых своему дальнему родственнику.

— Почему же тогда Боцман сказал, что это лучше, чем пялиться в экран? — недоуменно поинтересовалось свернутое полотно.

— Может быть, потому, что все то, что демонстрируешь ты, включает в себя больше одного цвета. И кто знает, которому из них можно доверять? — неожиданно для самого себя отреагировал один из стульев.

— Ты думаешь черный вызывает доверие? — внес некоторую нотку особо повышенного сомнения другой.

— Не знаю. Сковородке я доверяю нашей черной, чугунной. И кастрюле. И вообще всем, кроме нашего кораллового собрата, конечно. Слишком уж часто у него внутри все меняется. Прямо не знаешь, чего от него ожидать.

— Мне достаточно, что Попрыгунчик мне доверяет. И моей температуре, и заботе. И цветом моим иной раз любуется, и слова всякие хорошие говорит. И знала бы она в каких напряженных условиях мне работать приходится. И, между прочим, без устали. Двадцать четыре часа в сутки. Семь дней в неделю. Пока наконец не устану и не закончусь окончательно. И ваши нескончаемые издевательства этому процессу явно способствуют. Но это ведь никому не интересно, что есть я здесь, что меня нет. Всем все равно. Кроме Попрыгунчика, конечно.

— Ну ладно тебе, коралловый. Извини. И не оскорбляйся ты так сильно. Мы, конечно же, ценим твое здесь присутствие. А как же иначе. Без тебя эта квартирка была бы совсем не та. Просто остроумия бы тебе побольше и легкости, чтобы не реагировать и тем более не обижаться так горько. Давай пусть Попрыгунчик из тебя горчицу выбросит. Она явно тебе не на пользу. А вот имбирь было бы неплохо, наверное, включить в твой рацион, — смягчился было один из стульев, но тут же его осенило: — Слушай, а если Попрыгунчика в тебя засунуть, это как повлияет? Ты сможешь читать ее мысли?

— Я бы предпочел в него Боцмана засунуть. Чтобы узнать, что именно он имел в виду, когда вешал эту странность, — опередил кораллового другой стул.

— Какие же вы все-таки, — поморщился от них холодильник.

— Ну я же не сказал навсегда. На время. Как пирожное.

— Боцман и пирожное?.. Скорее как горький шоколад. Такой же темный, как и его сомнения по поводу всего.

— Хм, в таком случае он повесил тут свой автопортрет, — не унимались стулья.

— Стол, может, ты скажешь что-нибудь дельное, а то эти четверо меня уже порядком утомили, — не выдержал холодильник.

— Не могу сказать, что мне что-то известно о черном непосредственно, но предположить можно. Хотя я бы с этим вопросом к сковородке вначале обратился нашей чугунной. Или к самой картине. Как к чуть ли не единственным здесь носителям этого цвета, — ответил стол и поприветствовал новоприбывшую: — Добро пожаловать в наш мир!

К нему присоединились остальные.

— Благодарю, — вежливо ответила картина, — но я бы предпочла передать слово сковородке. Она здесь гораздо дольше меня.

— Добро пожаловать. Благодарю, — послышалось с бирюзовой полки по соседству с кашмирскими казанами, — но о моем цвете мне, признаться, известно не так много. И даже не знаю, обрадует ли вас мой ответ. Ибо цвет мой образуется за счет того, что поглощает все видимые цвета. И остается только то, что остается, — скромно внесла некоторую ясность сковородка, которая вообще отличалась изрядной молчаливостью и лишний раз ничего не говорила, пока ее не спросят.

— А я тебе доверял, — сказал с укоризной один из стульев в повисшей гробовой тишине.

— И нет совершенно никаких причин перестать это делать, — ответил на это стол и продолжил: — Именно это я и предполагал. Ибо белый, носителем которого являюсь я, как и многие в этой квартире, все видимые цвета отражает. Оранжевый же, например, поглощает все, кроме оранжевого.

— Те есть мой цвет поглощает все, кроме кораллового? — спросил один из стульев.

— Что-то вроде того.

— Интересно. А почему я твердый, а не жидкий, ты тоже знаешь, и вообще, а почему я?

— Вопросы твои слишком ёмкие, стул, чтобы вот так вот сходу на них ответить, но думаю, что мы о них еще поговорим. А пока давайте все-таки вернемся к нашему разговору. Итак. Что мы имеем? Черный цвет, поглощающий весь видимый свет как сумму всех видимых цветов.

— М-да. Перспектива, однако. И картинка сразу такая, как мы все в один прекрасный день поглощаемся либо сковородкой нашей чугунной, либо картиной, — поэтично отметил один из стульев.

— Для этого, наверное, и повесил, — тут же нашелся холодильник. — Догадывается, поди, что много тут болтологии лишней происходит, пока дома никого нет.

— О! Коралловый! Наконец! — искренне обрадовался за холодильник тот же стул. — Значит, могёшь все-таки. Так держать!

— Нет, тогда это была бы черная дыра, — заметил другой стул своему собрату. — Помнишь, мы о ней передачу смотрели?

— Помнить-то помню. Но тем не менее это какой-то символ получается. Символ «ничего».

— Или скорее «ничего лишнего», — поддержал его стол.

— А вот я бы гробовую тишину предпочел этой неуемной трескотне, которая здесь зачастую творится, — сказал коралловый из своего угла.

— Ну что поделать, коралловый. Каждый трещит как может. И каждый, наверное, хочет так или иначе высказаться, как и ты сейчас тоже имеешь эту возможность.

— Так я по необходимости, — засмущался холодильник.

— По необходимости, коралловый, тут только сковородка говорит и молотилка. И картина явно тоже из их числа. Слушайте, а другие картины не рисуют разве? Рисуют же. Почему же тогда вот эта? Ну повесил бы какую-нибудь другую, глубокомысленную, что ли. В изощренных деталях там да позамысловатее, и каждая из которых что-то да и объясняет. И нет, не то чтобы я не рад твоему присутствию, картина. Просто мне интересно, почему именно ты, — не унимался один из стульев.

— Тогда это был бы уже не Боцман, — задумчиво отметила посудомойка и была совершенно права, ибо стол кое-что вспомнил.

— Ах да, точно. Боцман же говорил однажды на тему картин. Разделял их на примитивизм, извращенизм, красотизм и гениализм. Помните? Тогда и квадратик упомянул в категории гениализма.

— Я во всяком случае нет, — ответил диван и поинтересовался: — А под другими что подразумевал?

— Красотизм — когда рисуют красоту, примитивизм — когда людей с мобильными телефонами в руках и направляющихся в пропасть. Сам, говорит, набросок делал когда-то, глубокомысленный, на тему семи грехов. Но в общем. Извращенизм — когда рисуют херню, чтобы нарисовать херню, и очень хорошо это делают. И обычно это несет в себе много красок, много деталей, много всякой херни, что отвлекает от мысли, что в этой картине на самом деле ничего нет. Но все-таки задумываешься, глядя на нее, что в ней все же что-то должно быть, раз уж так. И, знаешь, находишь! — И засмеялся. — Другое дело квадратик черный — высший пилотаж абстракции. Вот куда может привести хорошая абстракция. Глубокая. Очень глубокая. Это и отличает гениализм от извращенизма. Простота, легкость, неожиданность и остроумие.

— Слышь, брат, так мы с тобой оказывается пожизненно гениальные. И как же это мы такую важную информацию мимо ушей пропустили, — озорно сказал один стул другому.

— Куда уж гениальнее, — вздохнул холодильник. — Да, я тоже вспомнил. И даже вспомнил, что Попрыгунчик ему на это ответила. Что уж лучше тогда просто холст без ничего. И я бы с ней согласился. Если бы мы уже не договорились раннее, что всех нас так или иначе тянет высказаться. Поэтому соглашусь я опять-таки с Боцманом.

— Слушай, коралловый, ты каким-то удивительным образом любишь Попрыгунчика, а соглашаешься вечно с Боцманом, — тепло пошутила духовка и засмеялась.

— Может быть, потому, что люблю я без примесей и соглашаюсь тоже? — задумчиво ответил холодильник.

— Может быть, — согласилась духовка, — я же этим совсем не отличаюсь. Любимица она моя все-таки и поделать я с этим ничего не могу, хотя даже и не пытаюсь.

Конец ознакомительного фрагмента.