Ельник

Ульяна Ма (2025)

Маре 12, она — молодая княжна с редким даром к выращиванию растений. Марк — мальчик 14-ти лет из бедной семьи в придворной деревне. Мара получает в дар от матери-княгини телохранителя из рода нефилимов — Дауда; Марк получил от мамы выструганное из дерева перышко, которое стал носить на шее, но эта незначительная вещь станет самой важной в его судьбе.

6. Primius in orbe deos fecit timor

Мара не видела сестру долго. Месяц или два она провела в постели, к ней пускали только лекаря и слуг. Из обрывков разговоров служанок Мара узнавала, что сестра лежит в горячке, а раны на ее спине воспаляются и гниют. Девочка особо не жалела сестру, как и сестра бы не жалела ее, но что-то внутри сжималось и трепетало, когда она воображала ее тонкую белокожую спину, изрубцованную красными полосами ран. И как только Лада не переломилась тоненьким деревцем под ударами строгого хлыста?

Но девочка послушно ходила на молитвы, склоняла колени перед молчаливым идолом из дерева, украшенным диким плющом и цветочными венками, которые жрицы обновляли ежедневно. Молиться она не умела: никто этому ее не учил, потому как окружающие женщины считали, что это врожденное и вполне осознанное умение. В самом раннем детстве Мара произносила в уме несуществующие слова, гордо поднимала взгляд на матушку, а та холодно кивала. Но в последние годы мама редко посещала храм, а все чаще запиралась в кабинете с другими идолами — купчими, договорами и прочими бумажками. И когда мама не приходила, Мара позволяла себе чуть больше в храме Всеживы: порой она слегка кружилась в прохладных лучах, вслушиваясь в шум ветра или дождя, дышала сыростью и прохладной, танцевала под неслышимые ритмы.

Храм — особое место. Маленький, пустой и всегда холодный, даже в жару. Единственный идол Всеживы пропитан смолами и поблескивал, когда безымянная жрица снова поливала его свежими древесными соками. Но, хотя здание обители божества маленькое, оно все же обладало неповторимой красотой: вход украшали толстые мраморные колонны, сам храм состоял из мелкого серого камня, пол — деревянный и неизменно влажный, а сквозь маленькие окошечки под самым потолком сочился свет. Старуха-жрица, такая же древняя, как идол, жила в маленькой комнатушке, которая ютилась незаметной дверцей прямо за обликом Всеживы.

В более взрослом возрасте Мара поняла, что общение с богиней — это диалог между старшим и младшим. Обычно она начинала так:

— Добрая Всежива, это я.

После чего Мара делала длительную паузу, вглядывалась в глаза морщинистого деревянного лица, будто ожидая ответа. Ответа никогда не следовало, поэтому девочка начинала что-то просить. В этот раз она молилась о благополучии сестры, как ее попросила жрица.

— Лада болеет. Дай ей, пожалуйста, сил на выздоровление, затяни ее раны.

Все это Мара произносила полушепотом, слоги аккуратно срывались с ее губ. Дауд, стоящий рядом, с усиленным вниманием наблюдал за процессом молитвы.

— Хочешь помолиться со мной?

— Нет.

— Ты веришь в другую богиню или бога?

— Я вообще не верю в богов.

Дорожка в храм проходила через кустарниковый сад, ветви которого дико тянулись к тропинке и порой цеплялись за платье. В это время года все зеленое вокруг темнело, насыщалось прохладой и влагой. Утренние туманы, полуденные моросящие дожди, ночные ливни, мягкая, податливая земля под натиском ступней. Небо затягивалось серой дымкой, из-под нее изредка проглядывало оголенное солнце. Все дышало молитвенной, мирной прохладой.

— Разве можно ни в кого не верить?

— Это не запрещено. По крайней мере, у вас.

— И почему ты решил ни в кого не верить?

Впереди лужа. Дауд перешагнул через нее, не прилагая к этому никаких усилий, а затем подал руку Маре. Она взяла его за ладонь — огромную, сухую и ледяную, а затем с ловкостью горной серны прыгнула через воду. Руку его она не отпустила и продолжила идти, держась за указательный и средний пальцы стража.

— Я видел богов, — Дауд немного наклонился влево, чтобы Маре было удобнее держать его. — Они скупы.

— Как же ты их мог видеть?

— Там, где я родился, ведется столетняя война. Все крепости мира собираются в каменной пустыне, солдаты жарятся заживо на полуденном солнце, гибнут от стрел, мечей, копий, смолы, сливаемой со стен. Каждый из солдат несет бога под сердцем и умирает с молитвой на устах. Они молчат.

— Мой брат сейчас там…Его хранит Всежива.

— Я не видел поклонников Всеживы. Ваша крепость мала и не богата солдатами.

— Всежива повсюду. Она дает нам деревья, цветы, плоды неба и земли, — свободной рукой Мара как бы охватила кустарниковый сад и указала вверх, на шелестящие кроны елей. Так жестикулировала старая жрица всякий раз, когда объясняла Маре основы мироздания.

— Это не ваши слова, госпожа, — с неким снисхождением ответил страж. — Разве Всежива растит овощи в ваших теплицах, она ли прорастила ельник, ей ли вы обязаны цветущими садами на территории замка? Это сделали ваши предки и будете делать вы. Собственными руками.

Мара задумалась. Каблучки ее туфель звонко и неровно цокали по каменной тропинке. Влажная галька отливала влажным черным цветом.

— У твоей крепости… Машинной. Есть бог?

— Нам-Карк’хтагх и есть бог. Бог из машины. Мы его детища.

— Мы — это…

— Нефилимы.

— Быть может, если вы потомки своего бога, то я — дальняя родственница Всеживы? Раз у меня ее дар.

— Вы не были за пределами замка, госпожа. Легко и приятно верить в добрую Всеживу, когда вы не видите пустыню, голые камни, палящее солнце, голод и обезумевших людей, которые едят себя, друг друга и случайных путников. На дорогах за этими стенами нет бога кроме Розда — бога солнца и горячей гибели.

— Люди едят друг друга? — глаза Мары загорелись неподдельным интересом. — Каннибалы?

— Одичавшие люди, госпожа. Вы их зовете упырями. Пустыня не щадит разум одиноких путников. Они сходят с ума, в них просыпается хищный голод. Я видел это много раз. Я не призываю вас отказаться от Всеживы, госпожа, но сам я верить в нее не буду.

— Никогда ничего подобного не слышала и не читала.

— Думаю, юную госпожу тщательно оберегают от зловещего мира. Вас не пугают истории о людоедах?

— Ничуть! — голос Мары звонким эхом прокатился меж деревьев. — Я бы хотела узнать об этом побольше. Может, попросить привезти книги или спросить у учителя…

Аллея проста и оттого прекрасна. Выйдя к розовым кустам, Мара тронула подушечками пальцев нежные лепестки бордовых роз — темный сорт, который доживал до осени, хоть и терял насыщенность цвета. Вскоре уже показалась увитая плющом ограда, ведущая из сада в главный двор. С той стороны все покрыто дырками луж и развезенной повозками грязью, по которой не удастся побегать или поиграть в прятки. Зато скоро зима, а значит, она с Марком будет лепить снеговика и кидать в него снежные комки. Еще можно рыть тоннели под коркой снега или без опаски прыгать с крыши псарни в сугроб. Обо всем этом Мара думала, прохаживаясь меж темных листьев, наблюдая, как крупные последождевые капли катятся по их жилкам.

Под скамейкой, куда Марк клал деньги, стало излишне мокро. Слякоть, как огромное жидкое существо, расползалась повсюду. Тропинки стали непроходимыми, грязь на дорогах, как тесто, умята сотнями неосторожных шагов. Казалось, оступишься, провалишься, увязнешь, и тебя уже никто никогда не найдет. Осень началась слишком внезапно: урожай не собран до конца, не подлатана зимняя одежда, толком не запаслись дровами и хворостом. После кузницы Марк уходил в лиственный лес, где рубил тонкие осины, хрупкие березы, собирал опавшие ветки и вез все это на тележке, колеса которой все время застревали в непроходимых грязевых ямах.

Марк стал заворачивать деньги в кусочек кожи и клал не так глубоко в траву, как обычно. Ему жаль красивые монеты, которые могли промокнуть и испачкаться в холодной жиже.

Возвращаясь домой после кузницы, мальчик размышлял о скорой встрече с Марой — они давно не виделись. Он оставил записку у сторожа сада, который придет сегодня, поэтому спешил домой поужинать, чтобы скорее увидеться с подругой. Но Марк услышал, как из-за угла, где пролегал забор с конюшнями, его окликает знакомый голос. Николь! Марк свернул в темноту переулка, где его тут же схватили за поджилки и вжали спиной в стену. В темноте он едва различил очертания лица Якова, а за ним стояла Николь и еще двое парней, в которых он узнал их друзей.

— Ты забыл о нашем договоре? Думал, и я забуду? — прошипел ему в лицо Яков.

— О чем ты? Я ничего не забыл, деньги под скамьей, раз в четыре дня откладываю с заработка! — Марк испуганно приподнял руки и вытаращил глаза, чувствуя себя напуганной птицей.

— Нет под скамьей нихера. Уже тридцать дней нет.

— Тридцать дней?! Но я откладывал! Все честно, я держу слово!

Яков резко отпустил Марка, и у мальчишки перехватило дыхание от испуга. Но ребята поверили ему, судя по тому, как стали недоуменно переглядываться.

— Значит так. Денег мы не видели уже месяц. Найти их — твоя проблема, не моя. Пока не вернул всю сумму, будешь отдавать в два раза больше. Ты слишком затянул.

— Да не знаю я, где они! — выпалил Марк, но тут же осекся: становилось слишком громко. Яков сжал кулаки, но Николь, положив руку ему на плечо, словно успокоила парня.

— Я все сказал, — Яков плюнул на землю, прямо под ноги Марку. — Через пятнадцать дней проверю. И там должно быть больше, чем обычно.

Как только ребята скрылись за поворотом, Марк стремглав помчал домой, пару раз поскользнувшись на луже. Вовсе не замечая перепачканной одежды, которая теперь липла к ногам и спине, он бросился на колени перед скамьей и стал разгребать руками мокрую траву. Кусочек кожи, в который он складывал деньги, пуст. От отчаяния Марк ударил кулаком по лужице и тут же заметил, как рядом, глядя на него с высоты своего роста, стоит Тихой. Он молчаливо наблюдал за мальчишкой и, когда их взгляды пересеклись, так же молчаливо ухмыльнулся.

Сломавшиеся в усмешке губы больно укололи сознание Марка. Встав с колен, он не заметил, что полностью грязный, вся его одежда пропиталась черной холодной жижей, а в обуви хлюпает вода. Тихой смотрел на мальчика с вызовом, надменно и без малейшей опаски. Марк вздернул подбородок, а в его глазах заплясали дикие огоньки.

— Ты взял мои деньги?

Тихой вытаращил глаза на Марка, не ожидая, что безропотный мальчик подаст голос. Затем он ухватился рукой за свой впалый живот и сипло рассмеялся.

— Твои? Собственное добро под лавку не кладут. Это ничейные. Я их нашел.

Он продолжал сипло смеяться. Его хохот похож на лай старого охрипшего пса.

— Верни мне их. Я должен их отдать.

Тихой наклонился к порогу дома, потянулся рукой к чему-то, что было скрыто за его худощавой фигурой. Как выяснилось, на пороге стояла черная бутылка браги, уже откупоренная.

— На, забирай, — смеясь, мужчина протянул Марку эту бутылку.

Издевка снова уколола Марка, но на этот раз боль раздалась в груди, прямо между ребер. Охваченный яростью и обидой, мальчик размашисто ударил Тихоя по руке. Не ожидая такой резвости, Тихой разжал пальцы, и его почти полная бутылка стремительно полетела в грязь, где разбилась на две половины. В лужу вытекала беловатая, дурно пахнущая жидкость.

— Ах ты, скотина, — глаза отчима словно налились кровью. — А ну, иди сюда.

Он протянул руку к мальчишке, но Марк увернулся, оказавшись спиной к спине с разъяренным отчимом. Но повернуться к нему лицом он так и не успел, потому что прямо по затылку пришелся жесткий звенящий удар. На мгновение в глазах потемнело, и Марк упал лицом в грязь. Тихой стоял позади него, держа в руках половинку разбитой бутылки. Она оказалась более увесистой, чем выглядела на первый взгляд. Тихой уселся на спину Марку, обхватил его голову руками и вдавил в грязь. Марк попытался поднять голову из лужи, чтобы сделать вдох, но не успел: Тихой снова схватил его за кудри и с силой опустил лицом в грязную воду. Ледяная жидкость тут же полилась в уши и затмила глаза. Марк хлебнул ее носом, захотел откашляться, но лишь снова нахлебался грязной воды. Он начал извиваться всем телом, дергать руками и ногами, но Тихой непреклонен. Он держал его голову молчаливо и крепко, все сильнее и сильнее вдавливая ее в грязь. Марк начал задыхаться, его сознание помутилось, по груди разливалась горячая боль. Как распластанная маленькая птичка, его тело бессмысленно трепыхалось под тяжестью отчима. Он не мог сделать ничего, только вдыхать и хлебать размокшую землю, наполняя желудок и легкие.

Вдруг тяжесть спала. Марк тут же поднял голову и попытался сделать вдох, но вместо этого он раскашлялся и его стошнило. Развернувшись лицом к чернеющему небу, он начал судорожно ловить ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег. Он бы пролежал так долго, если бы не услышал знакомый вскрик. Резко поднявшись на локтях, он тряхнул головой, силясь прогнать темные пятна перед глазами. У его дома стоял по колена грязный Тихой, а чуть поодаль — мама с грязью на щеке. Она держалась за эту щеку, а ее глаза едва заметно блестели от слез, которые она силилась скрыть. Мать бросилась к своему сыну, но Тихой схватил ее за косу и дернул назад так сильно, что она едва не свалилась с ног. Обхватив за талию, Тихой грубо взял ее за лицо грязными пальцами и устремил его на сына.

— Ты вырастила бабу, милая, — прохрипел он ей на ухо. — Я пытаюсь сделать из него мужика.

Мама забрыкалась в его объятиях, но Тихой что-то прошептал ей на ухо, и она резко успокоилась и обмякла, словно обессилев. Тихой завел ее в дом, а Марк остался один. Лежа в грязи, в полной темноте, он сдерживал слезы злобы и горькой обиды, которая терзала его маленькое тело. Он попытался стереть грязь с лица руками, но руки тоже грязные. Тяжело дыша, поднялся на ноги, ощущая, насколько неподъемной стала его одежда под весом комьев грязи. Его переполняла ненависть к Тихою, и от этой ненависти он был готов прямо сейчас схватить горлышко бутылки, ворваться в дом и прирезать отчима. Но голос разума (или страха?) постепенно захватывал его сознание, напоминая, что Марку не справиться с ним. Тихой крупнее, сильнее, и даже пьяный он куда проворнее мальчишки. Все потому, что он кузнец.

Марк побрел куда-то, не замечая дороги. Его ноги увязали в слякоти по колено, но и этого он не замечал. Его терзали мысли о горячей мести. Обиднее, чем за себя, ему было только за маму. Тихой ударил ее по лицу, и ей наверняка досталось в доме. Но что может сделать он, мальчишка? Его жалкие попытки лишь распаляют гнев отчима, как ветер раззадоривает огонь. Все, что ни делал Марк на благо мамы, оборачивалось против них.

Очнулся Марк только у ворот в сад. По ту сторону уже стояла Мара со своим охранником. Марк проскользнул сквозь прутья решетки и оказался лицом к лицу с подругой, которая озадаченно глядела на него. Наконец Марк понял, что он с ног до головы в грязи, которая местами стала высыхать и образовывать корки на одежде. К тому же, он не заметил, как все его тело трясется не то от холода, не то от страха и гнева.

— Что это с тобой? — Мара оглядывала мальчика так пристально, будто где-то на нем был ответ на все ее вопросы.

— Упал, — Марк подавил слезы и даже заставил предательский подбородок перестать дрожать.

— Пойдем, я позову Галаю, тебя переоденут.

— Во дворец? Нет-нет, не надо! — Марк сделал шаг назад, но Мара взяла его за руку и повела за собой. Он не мог ей противиться, потому что ее ладони были теплые, а от распущенных вьющихся волос вкусно пахло хвоей и пряностями. Он пошел за ней быстрыми шагами, как ягненок на убой.

Они проскользнули в дверь для прислуги. Перед Марком оказалась высокая деревянная лестница, по которой Мара взбиралась с ловкостью кошки. Он же то и дело спотыкался, задыхался, ведь сердце в его груди бешено колотилось. За очередной дверью показались мраморные стены, освещенные тусклыми свечами. Коридор огромен и пуст, и в этом пространстве Марк ощущал себя чрезмерно маленьким, потерянным и лишним. Но Мара уверенно волокла его за руку, и он шел, шел и шел. Путешествие длинное, одинаковые коридоры и двери менялись одна за другой, но не встречено ни одного человека. Неужели никто не живет во дворце, кроме княжеской семьи?

Наконец Мара открыла одну из дверей и буквально пропихнула туда Марка. Он обернулся, обнаружив, что на протяжении всего пути оставлял за собой грязные следы, и даже на ладошке Мары, которой она жарко держала его ладонь, виднелись подсохшие пятна. Мара велела ждать, исчезла куда-то, но через пару мгновений вернулась вместе с какой-то очень большой старухой. Она всплеснула руками.

Вокруг началась беготня. Марк стоял у двери, ошарашенно рассматривая комнату и людей вокруг. В центре стояла огромная кровать с мягкой периной, какой он никогда не видел. В голове он прикинул, сколько гусиного пуха ушло на одеяло. Спросил у Мары, а она бегло ответила, что пух лебяжий, прошмыгнув в дверь, которая открывалась прямо около кровати. Рядом с этой дверью располагалась красивая печь, выложенная плиткой. Окно с тонким розовым тюлем выходило куда-то в темноту, поэтому Марку казалось, что он находится где-то вне пространства и времени. Около окна находился маленький столик, полка, полностью уставленная цветными книгами, а у другой стены — узорчатый сундук с вещами. Мара, пробегая мимо него, велела Марку снять обувь, что он поспешно и сделал. Однако ноги его тоже грязные: старые ботинки легко промокали. Не заметив этого, Мара снова схватила его за руку и повела в ту самую дверь.

За ней Марка охватил жар. Это оказалась баня! Мара всучила Марку то, что держала в руках — огромное мягкое полотенце, а затем пальцем указала на кадку с горячей водой. Старуха выгнала девочку и ее стража из маленькой бани, а сама принялась раздевать мальчишку. Он не успел смутиться, как оказался голый в полной кадке горячей воды, такой глубокой, что она дотягивалась до ушей. Старуха намылила его руки, голову, спину и начала отчаянно натирать жесткой тканью.

— Я сам! Сам могу помыться! — наконец-то Марк пришел в себя и сумел найти силы воспротивиться хаосу, творящемуся вокруг. Выхватив у озадаченной старухи полотенце, он начал натирать ею грудь. — Спасибо.

Пробубнив «хозяйское дело», старуха покинула баню, и Марк наконец остался один. Его руки тут же безвольно опустились в воду, а затем и весь он медленно скатился в горячую кадку с головой. Потрясающее, успокаивающее тепло обволакивало его тело, и под горячей водой все плохие мысли отступали прочь. Вынырнув, Марк вздохнул с таким облегчением, какого не испытывал уже очень давно. И он остался в тишине.

По ту сторону двери, однако, раздавались отчетливые голоса. Даже не нужно вслушиваться, чтобы различить речь старухи и Мары, которые горячо спорили.

— А вы-то в чем мыться будете? Я вам грела!

— Не буду я сегодня мыться.

— Будете чумазая ходить?

— Я чистенькая. Чумазый — он.

— Ох, ох, — запричитала старуха. — Если ж княгиня узнает, что у вас гости…

— А ты ей не говори — не узнает! — бойко отвечала Мара.

— А если ж он опасный какой? — не унималась женщина, — вдруг он буйный?

— Это мой друг, нянечка! — голос Мары звучал заискивающе. — Да и он не опасный. Вот, Дауд подтвердит. Дауд, он же не опасный?

Дауд помедлил с ответом. Видимо, Мара добивалась от него определенных слов, которые он не сразу додумался произнести.

— Он не опасный, — наконец-то зазвучал его монотонный, лишенный эмоций голос. Марку отчего-то стало легче.

— Он у нас останется на ночь! — заявила Мара, и от этих слов Марку стало не по себе. Ночевать во дворце? Да ребята за такое камнями забьют!

— Тогда я должна уведомить княгиню.

— Нет! Это мой друг, ну же. Я ни с кем, кроме него, не дружу. Ну, еще с Даудом, — голос Мары вновь приобрел хитрые нотки. — Вот кто тебе больше из моих друзей нравится: Марк или Дауд?

— Ох, ох, — причитающий голос старухи постепенно отдалялся. Послышался звук закрывающейся двери, и Марку стало совершенно легко. Закрыв глаза, он вновь опустился под воду.

На табурете его ждала чистая одежда. Своего грязного балахона он нигде не обнаружил, видимо, его с собой унесла та старуха. Свежие рубаха, носки и штаны — какие-то чересчур мягкие и яркие. Причудливый узор на вороте, пунцовый цвет штанов никак не укладывались у Марка в голове. Кроме того, он не увидел своей обуви у входа, когда вышел. Зато его встретила улыбающаяся Мара.

— Ну, как тебе моя комната? — она широко развела руками и плюхнулась на кровать, поджав ноги.

— Ну… — Марк огляделся вокруг, но снова не успел договорить, как в комнату влетела старуха. В руках у нее блестящий поднос, на котором стояло два кубка с какой-то жидкостью и миска с неизвестным лакомством.

— Перекусите и живо спать, — сказала она, пригрозив пальцем Маре. Затем перевела взгляд на Марка. — Без глупостей. Ты тут в гостях!

Марк согласно затряс головой. При виде диковинных лакомств в животе у него заурчало. Мара похлопала ладонью по кровати, пригласив Марка сесть рядом, и он робко устроился на углу. Кровать и впрямь оказалась очень мягкая, настолько, что он даже начал проваливаться.

В кубках теплое молоко с каплей чего-то сладкого, похожего на малиновое варенье. Хоть аппетита у Марка нет, живот все же крутило от голода, поэтому он быстро осушил кубок со своей порцией молока. Мара не допила свое и, вытирая пальцем молочные усы над губой, протянула ему. Он хотел вежливо отказаться, но молоко такое свежее и ароматное, что не смог этого сделать. Осушив и второй кубок, он уставился на прозрачную миску с лакомствами.

— Это фрукты в сахаре, — пояснила Мара, протягивая ему яркий кусочек чего-то, — это персик. Ешь.

Необычный резкий вкус обволакивал его рот. Марк не смог долго жевать персик, а быстро проглотил его, снова уставившись на миску с фруктами, но на этот раз глазами, полными удивления и восторга.

— Попробуй еще вот это, — разжевывая дольку чего-то яркого, Мара указала тонким пальчиком на миску. — Это виноград. Из него делают вино.

— А вот это что? — вина Марку совсем не хотелось. Его привлек маленький ярко-желтый треугольник, покрытый крупицами сахара.

— Ананас.

Ананас тоже очень вкусный, но не шел ни в какое сравнение с персиком. Мара уступила всю миску Марку, которую он съел со скоростью голодного зверька. После такого сытного и необычного ужина глаза стали слипаться, и Марк, свесив ноги с кровати, озадаченно посмотрел на дверь.

— Где моя обувь? И одежда.

— Галая все постирает и вернет к утру высохшее, — пожала плечами Мара, убирая поднос на прикроватный столик.

— А как же я пойду домой без обуви? Там очень грязно, — Марк посмотрел на шерстяные мягкие носки, которые ему слегка маловаты, но все же очень удобно сидели на ступне. Не хотелось бы их пачкать даже на сухой летней дороге, чего уж говорить об осенней грязи.

— Так завтра и пойдешь, — Мара стянула с себя верхнее платье, и Марк, раскрасневшись, отвернулся. Здесь гораздо теплее, чем на улице или у него дома, поэтому Мара нырнула под одеяло в плотной, но легкой белой сорочке. — Ложись с той стороны. Я сплю ближе к двери.

Чувствуя себя слишком неловким, Марк медленно, будто провинившись, откинул край тяжеленного одеяла и положил голову на подушку. Постель мягкая, уютная, такая желанная и обволакивающая, что глаза просто отказывались открываться. Мышцы тела уже не болели после тяжелой работы в кузнице, в голове не оставалось ни одной мысли, и ему стало абсолютно плевать, как он будет проживать завтрашний день.

Но все-таки сон не торопился наступать. Вместе с расслаблением наступило легкое волнение. Марк рассматривал белеющий в темноте потолок, легкий тюль, вслушивался в треск маленькой печки. А у двери, что было довольно пугающе, виднелась фигура безмолвного стража, который, видимо, нисколько не смущал Мару. Она сопела, раскинув руки в разные стороны, и ее вкусно-пахнущие волосы щекотали Марку лицо.

Глубокая черная ночь. Марк попытался разглядеть что-нибудь в окне, но за ним только темнота. Маленькая уютная комната с белыми стенами и каменным полом приобрела какой-то зловещий, неуютный вид. И даже несмотря на мягчайшую перину, Марку стало грустно, что он сейчас не в своей каморке на узкой твердой кровати, где в соседней комнате спит мама. Мама. Как она там?

— Дауд? — полушепотом произнес Марк.

Дауд не ответил ничего и не шелохнулся. Не раздался даже шорох его камзола — настолько неподвижен страж. Но он наверняка слышал Марка?

— У тебя есть родственники?

— Нет.

— Друзья?

— Нет.

— Ну, кто-то, кого ты очень ценишь.

— Госпожа Марена — причина моего существования.

Пожалуй, именно это Марк и хотел услышать. Вновь бегло взглянув на сопящую девочку, Марк подумал, что именно этого она и заслуживает — кого-то, кто будет жить только ради нее.

— Что бы ты сделал, если бы Мару кто-то обидел? Кто-то ударил?

— Убил бы его, — ответ последовал незамедлительно и мягко разрезал тишину.

Заснувший мальчик не знал, что ночью дверь отворялась и в комнату входила княгиня. Остановившись у изголовья кровати, она светила тусклым светом лампады на лицо Марка, пристально рассматривая его тонкий нос, острый подбородок и густые бронзовые ресницы.

Марк проснулся с первыми лучами солнца, которые упали на его веснушчатое лицо. Мара спала, а Дауд по-прежнему стоял лицом к двери. Какое-то время Марк просто сидел на кровати и наслаждался тишиной. Светлая комната перестала быть таинственной и зловещей, а из окна, как выяснилось, виден придворный сад и высокая башня, которую Марк наблюдал всю жизнь с низины своей деревни. Аккуратно свесив ноги к полу, Марк ощутил приятный холодок от каменной кладки. И как только он встал на ноги, в голову полезли болезненные мысли.

Та самая старуха, Галая, вошла тихо, боясь разбудить крепкий сон юной княжны. Она вручила Марку его постиранную, ароматную одежду и поставила около входа чистые ботинки (настолько чистые, какими они никогда не были). Марк наспех переоделся и, бросив прощальный взгляд на мирно спящую подругу, вышел вслед за ее няней.

Он сразу зашел в кузницу. Там работал только Ганор, потому что утро еще совсем раннее. Несмотря на то, что он не позавтракал, Марк чувствовал себя бодро. Он взялся за выплавку руды в слитки, размышляя обо всем, что произошло вчера. Ни один мускул на лице Марка не дрогнул, когда в кузнице появился Тихой. Да и Тихой словно не замечал мальчишку.

— Ганор, — обратился Марк к седобородому кузнецу, — ты как-то говорил, что если есть цель, то ремеслу обучаешься легче.

Ганор согласно кивнул, опустив раскаленную витую железяку в воду. Хоть он и сосредоточен на работе, кузнец всем видом показывал, что внимательно слушает мальчика.

— Так вот, у меня есть цель, — продолжил Марк, глядя на свои огрубевшие черные руки. — Хочу работать молотом.