Россия и кочевники. От древности до революции

Федор Синицын, 2021

С древних времен кочевые народы Великой евразийской степи волна за волной приходили из глубин Азии к границам Руси, которая была вынуждена и обороняться от воинственных кочевников, и сосуществовать с ними. В XV—XVI вв. Россия, сбросив длившуюся более двухсот лет зависимость от Золотой Орды, сама выходит в Великую степь и к концу XIX в. постепенно подчиняет ее. Могут ли ужиться «оседлое» государство и свободолюбивые кочевники, которые «сегодня здесь, а завтра – там»? Является ли оседание кочевников «отказом» от своей цивилизации и выражением покорности «оседлому» государству? На эти и другие вопросы ответит книга доктора исторических наук Ф.Л. Синицына.

Глава I

Кочевники и их взаимодействие с «оседлым» государством

Терминология

Терминология, касающаяся жизни кочевых обществ, сложилась не сразу и до сих пор является дискуссионной. До революции русский этнограф и географ Д.А. Клеменц выделял три формы кочевания — таборную (круглый год, в основном в южных странах), циклическую (у части казахов, в Забайкалье и Монголии), горную («вертикальное» кочевание на Алтае и Тянь-Шане, отчасти в Забайкалье и Туве). При циклическом кочевании почти везде зимнее место кочевья было собственностью семьи (здесь мы видим сходство с оседлым образом жизни. — Ф.С.), а летнее — принадлежало всему роду или его части. Кроме того, выделялся еще четвертый тип кочевников: «бродячие люди», вообще не связанные с какой-либо территорией. К этой категории относили, например, цыган[13].

Тем не менее в дореволюционный период в России надлежащая терминология для описания кочевничества разработана не была. Сохранялась эта проблема и в первые годы советской власти. Экономист А.Н. Донич писал, что, согласно употреблявшимся тогда определениям, могли быть признаны «кочевниками» многие не имевшие к ним никакого отношения люди — бродяги, старатели, отходники, коммивояжеры и даже дачники. В связи с этим Академия наук СССР в 1920-е гг. разработала такие определения:

«Бродячий быт — постоянное перемещение хозяйств с их семьями и имуществом по обширной территории».

«Кочевой быт — скотоводческое (в основе) хозяйство, характеризующееся правильными периодическими передвижениями населения, вместе со своими передвижными жилищами, на пространстве определенной территории, в целях найти пастбища для своего скота».

«Полукочевой быт — переходная система хозяйства — создание запасов сена, исключающее необходимость зимних перекочевок, наличие постоянных, непереносного типа жилищ, обычно зимних, начатки земледелия».

«Оседло-кочевой быт — скотоводческое хозяйство с более или менее развитым земледелием, с сохранением и использованием переносного жилища и с сохранением традиций родового быта»[14].

Кроме того, использовалась также градация кочевничества в зависимости от дальности перемещений отдельно взятой семьи скотоводов[15].

Позднее, в 1970-е гг., В.В. Грайворонский дал трехчленное деление кочевых хозяйств: кочевые, полукочевые (находятся на одном зимнике 3—4 месяца), полуоседлые (меняют место стоянки не более 2—3 раз в год; на зимниках, как правило, имеются стационарные постройки)[16].

В следующем десятилетии С.А. Плетнева выделила три формы или стадии кочевого общества. Первая стадия — кочевание в течение всего года. Обычно это происходит, когда население вынуждено уходить с насиженных мест для завоевания новых территорий (т.е. идет нашествие кочевников). Социальный строй у таких кочевников — военная демократия. Типичный пример — государство Чингисхана.

Вторая стадия — полукочевая и полуоседлая. У кочевников возникает родовая и семейная собственность на землю, что ограничивает территорию кочевания. Происходит разделение на богатых и бедных. Бедняки оседают на землю и начинают заниматься земледелием. Постепенно появляется раннее классовое общество. Формируются объединения государственного типа, а их войны — уже не нашествия, а набеги. Идет формирование этнических общностей с единым языком.

Третья стадия — оседлая и земледельческая со значительно развитым отгонным скотоводством. Кочует только богатая аристократическая верхушка со свитой. Общество — классовое с развитой иерархией, образуются государства. Формируются устойчивые этнические общности, превращающиеся в народы. Развивается высокая культура. К государствам такой стадии С.А. Плетнева относила Киргизский, Кимакский, Уйгурский, Хазарский каганаты и Дунайскую Болгарию (до принятия ею христианства)[17].

Характерно, что само понимание кочевничества как явления отличалось в разных странах и регионах. Так, на Аравийском полуострове и в Казахстане, которые известны обширностью территорий, «истинными» кочевниками считали только тех, кто совершал перекочевки на тысячу и более километров в год. Тех, кто мигрировал на более короткие расстояния, называли полукочевниками. В других местах — например, в Туркмении, Турции и частично в Иране — кочевниками называли людей, перемещавшихся на гораздо меньшие расстояния — немногие сотни километров, а полукочевниками — на десятки или пару сотен километров[18].

Терминология, связанная с оседанием кочевников, в некоторой степени также остается дискуссионной, однако общий смысл термина «оседание» всегда один — переход кочевников на оседлый (стационарный) образ жизни. Обычно выделяют три вида оседания: спонтанное (стихийное), принудительное и поощрительное (стимулируемое[19] — прежде всего, государством). На наш взгляд, первое из них является «истинным» оседанием, другие же виды перехода на оседлость следует именовать не «оседание», а «обоседление» или «перевод на оседлость».

Изучение кочевых обществ

К исследованию жизни кочевников наука имеет как минимум два основных подхода, которые по-разному интерпретируют типичные черты кочевого общества[20]: первый связан с рассмотрением истории как однонаправленного, одномерного процесса развития (такой подход характерен для марксистско-ленинского учения). В рамках второго подхода за основу взята жизнь многочисленных крупных социальных систем («цивилизаций»)[21], т.е. постулируется «многомерность» исторического процесса.

Первый подход закономерно превалировал в СССР, где попытки определить уровень развития общественного строя кочевников предпринимались уже в начале 1920-х гг.[22] Однако для марксистской теории исторического прогресса неподвижный, подчас застойный, а также непредсказуемый номадизм стал крепким орешком[23]. Поэтому советские ученые разработали концепцию «кочевого феодализма», чтобы «втиснуть» кочевое общество в рамки марксистской теории общественно-экономических формаций и классовой борьбы.

Одним из главных авторов этой теории, разработанной в середине 1930-х гг., был известный востоковед Б.Я. Владимирцов. Теория базировалась на том, что у кочевников существовали феодальные отношения на основе права собственности на скот (а не на землю, как у оседлых), и при этом они длительное время сочетались с сильными патриархально-родовыми пережитками. Понятие «патриархально-феодальные отношения» стало, как правило, трактоваться как равнозначное «феодальным классовым отношениям» (которые были у «оседлых»). Объединенная научная сессия АН СССР и Академий наук республик Средней Азии и Казахстана, которая состоялась в Ташкенте в 1954 г., закрепила на последующие десятилетия практически полное господство в отечественной литературе этой концепции[24]. (Так, в 1971 г. Дж.С. Бактыгулов писал, что «советская власть застала киргизских кочевников и полукочевников на стадии феодального строя»[25].)

Тем не менее некоторые советские ученые выступали против этой теории. Г.Е. Марков считал, что «у кочевников отсутствовала феодальная собственность на средства производства и по большей части отсутствовали феодальные производственные отношения»[26]. По мнению С.Е. Толыбекова, полный переход кочевников к развитому феодализму не мог быть завершен без перехода к оседлости и земледелию». Он критиковал сторонников теории «кочевого феодализма» за то, что они «не видят разницы между кочевым скотоводством и многоотраслевым сельским хозяйством»[27]. Противники теории «кочевого феодализма» приводили в качестве аргумента то, что, например, у казахов и киргизов не было правящего феодального класса, а было только «родовое общество»[28]. Обсуждались также другие концепции — в частности, «предклассовая» и «раннеклассовая» (раннегосударственная)[29].

После прекращения диктата марксистско-ленинской идеологии теория «кочевого феодализма» утратила ведущие позиции. Ныне распространена богатая палитра мнений об общественном строе кочевников-скотоводов. Наиболее активными оказались попытки обосновать особый путь развития их обществ[30]. Так, Н.Н. Крадин сделал вывод, что «кочевники не укладываются полностью ни в одну из моделей доиндустриальных общественно-экономических формаций, традиционно выделяемых исследователями». Он отметил, что «о феодализме как особой формации… можно говорить лишь применительно к средневековой Европе»[31]. Таким образом, кочевая цивилизация действительно выпадает из марксистской схемы общественно-экономических формаций.

Мнение об «особом пути» кочевых обществ исходит из уже упомянутого цивилизационного подхода, который был разработан еще в XIX в. Его творцами и сторонниками были Дж. Вико, Н.Я. Данилевский, О. Шпенглер, А. Тойнби, П. Сорокин. Исторический процесс воспринимается в рамках такого подхода как мозаичная картина не связанных преемственностью самостоятельных цивилизаций — для каждой характерны свои индивидуальные черты и своя собственная жизнь[32]. Цивилизация здесь воспринимается как обозначение определенного типа культуры, но не уровня развития этой культуры[33]. Таким образом, этот подход позволяет избежать деления на «развитые» и «отсталые» народы, которое может привести к шовинизму и расизму.

Дифференциация между культурой и цивилизацией очень важна именно для изучения кочевых народов[34]. А.М. Буровский отмечал, что «использовать тезис Энгельса о цивилизации как определенном уровне развития общества сложно», т.к. «следует сначала определить, по каким признакам вообще можно судить о развитии общества», тем более если речь идет о «столь разных типах обществ, как земледельческие и скотоводческие»[35].

Тем не менее Н.Н. Крадин сделал вывод, что у цивилизационного подхода есть слабые стороны. Во-первых, хотя отдельные цивилизации были выделены и описаны, но объективные критерии, по которым это было сделано, не сформулированы. Во-вторых, неверно отождествление цивилизаций с живыми организмами, чем грешили некоторые сторонники этого подхода. В-третьих, причины генезиса и упадка разных цивилизаций различны. В-четвертых, цивилизационная уникальность не противоречит возможности распространения на любую цивилизацию универсальных общеисторических закономерностей («осевое время», «глобализация»)[36].

Однако, несмотря на то что до сих пор нет общепринятого определения понятия «цивилизация», оно повсеместно и широко используется, причем не только в специальной научной литературе, но и в школьных учебниках. Таким образом, научный консенсус насчет того, что существуют цивилизации — самые крупные общности, на которые только и может делиться мир, давно сложился и уже превратился в хрестоматийную данность[37].

В приложении к проблеме кочевничества интересна позиция известного американского ученого (российского происхождения) П. Сорокина. Если для других сторонников «цивилизационной теории» (Н.Я. Данилевского, О. Шпенглера, А. Тойнби) кочевничество — это явление давно минувших эпох, то П. Сорокин фактически заново «обнаружил» монгольскую цивилизацию как самоценное явление и освободил цивилизационную картину современного мира от номадофобии[38]. В этом П. Сорокин смыкался с представителями «евразийства».

Как известно, «евразийское» движение зародилось в 1920-х гг. в среде русской эмиграции и в каком-то смысле являлось наследником дореволюционного славянофильства. «Евразийцы» с большим вниманием относились к кочевникам Евразии. Один из идеологов этого движения, П.Н. Савицкий, считал, что «в отношении к прочим культурным мирам Старого Света кочевой мир является миром срединным», а Великая евразийская степь — «это как бы Средиземное море континентальных пространств». Он писал о цивилизационной важности кочевников для России, так как не «западноевропейское ощущение моря», а «монгольское ощущение континента» ощущается «в русских “землепроходцах”, в размахе русских завоеваний и освоений»[39]. (Интересно, что примерно такие же выводы об антагонизме западноевропейской «морской» и евразийской «континентальной» цивилизаций делал один из основоположников «геополитики» К. Хаусхофер.)

Еще одним видным представителем евразийского течения был известный историк Л.Н. Гумилев, чья теория «пассионарных толчков» как двигателей истории широко известна. Стоит отметить также взгляды якутского ученого Г.В. Ксенофонтова, который выделял единую степную скотоводческую культуру центра Евразии в качестве «общечеловеческого складочного центра»[40]. Такие взгляды не устарели — так, в начале XXI в. А.С. Железняков высказал мнение, что вокруг Монголии сложился гигантский регион с общей историей, охватывающий многие территории современных России и Китая. В этом регионе переплетаются три цивилизации — русская, китайская и монгольская[41].

В то же время другие ученые фактически отрицают существование кочевой цивилизации. В.В. Грайворонский сделал вывод, что не бывает чисто кочевых обществ, а у них всегда есть элементы оседлости и земледелия[42]. Как отмечала С.А. Плетнева, кочевники мигрировали круглогодично только в периоды нашествий, а уже на второй стадии развития (самой распространенной в степях) начинали оседать на землю и заниматься земледелием. Таким образом, «кочевнический способ ведения хозяйства не мог существовать оторванно от земледельческого», и «без комплексного земледельческо-скотоводческого хозяйства не может быть государства»[43].

Проблема, что было сначала, — оседлость или кочевание, является не просто дискуссионной, но по сути напоминает парадоксальный вопрос — «курица или яйцо». Дж. Блэйни сделал вывод, что «до ранней фазы поднятия моря кочевники доминировали на земле»[44]. К.М. Тахтарев писал, что все народы мира изначально были кочевниками или полукочевниками (он приводил в пример полуоседлый образ жизни славян)[45]. Л.С. Гребнев отмечает, что кочевой образ жизни — «исторически первый, а оседлый — как производный от него, что видно даже по самому слову “оседлость”: седло — это прежде всего важный предмет кочевого быта»[46]. (С этим утверждением можно поспорить, т.к. очевидно, что оба эти слова — «оседлость» и «седло» — изначально происходят от глагола «сидеть».)

Г.Е. Марков считал, что переход людей от земледелия к кочеванию не мог иметь места, т.к. он «означал бы регресс в социальном, хозяйственном и культурном отношениях»[47]. С.А. Плетнева отмечала, что такое бывало, но происходило «только тогда, когда земледельцы сами были недавние кочевники»[48], т.е. еще помнили о своем кочевом прошлом.

Другое мнение высказывал П.Н. Савицкий — он считал, что кочевание произошло как «отрыв от оседлости, знакомой и раннему, и позднему каменному веку». Этот отрыв случился из-за притяжения, «которое должны были оказывать на оседлого (у воды) скотовода травянистые водоразделы». В конце концов, скотовод решил «“все свое” положить на повозки — с тем чтобы отныне, в поисках травы и воды, стать независимым от оседлости»[49]. А. Тойнби также полагал, что «часть евразийцев, оставив непригодные для жизни оазисы… отправилась в путь вместе со своими семьями и стадами… Они, оказавшись в открытой степи, охваченной засухой, полностью отказались от земледелия… и стали заниматься скотоводством»[50]. По мнению Д. Снита, скотоводческое кочевание зародилось в Евразии много позже появления там земледелия[51].

Как отмечает Р.С. Хакимов, тюрки в период своего формирования скорее всего сочетали земледелие с полукочевым образом жизни, и лишь потом отдельные их племена стали чисто кочевыми[52]. М.О. Абсеметов и В.П. Зиновьев сделали вывод, что казахи в прошлом сначала были земледельцами, а потом перешли к кочеванию, причем вынужденно, «в целях физического и экономического выживания», после чего «память о земледельческом, оседлом прошлом сохранялась в сознании народа»[53].

Некоторые ученые говорят о том, что «деление этносов на кочевые и оседлые в целом довольно условно»[54] и что «непроходимой пропасти между ними не было»[55]. С.Г. Кляшторный и Т.И. Султанов писали, что переход племен и народов от кочевой к земледельческо-городской цивилизации и обратно — это «явление нормальное в истории»[56]. Л.С. Гребнев сделал вывод, что даже у русских и других народов Центральной России по целому ряду причин (много невозделанной земли и много соседей-кочевников, не всегда мирных) переход к устоявшейся, оседлой жизни так и не завершился. Он привел в качестве доказательства этого тезиса столыпинские переселения целых деревень в начале ХХ в. и освоение целины в середине ХХ в.: «Вряд ли очень уж оседлых людей удалось бы убедить ехать за тысячи километров»[57].

Действительно, у восточных славян издревле отмечалась «неполная оседлость на основе земледелия». Такой образ жизни сохранялся и позднее. Для Российского государства он был даже полезен — в частности, для колонизации свободных земель. В некоторых местностях Сибири у русских сложилось хозяйство со значительной долей скотоводства и неполной оседлостью, близкой к полукочевничеству. На Кубани в конце XVIII в. переселенные туда запорожцы начинали с преимущественно скотоводческого кочевания. У донских казаков до середины XIX в. так же были заметны остатки этого культурного комплекса. Очевидцы отмечали, что «в летнюю пору казаки делаются совершенно кочевым народом»[58].

С другой стороны, С.А. Плетнева считала, что «полукочевничество» среди оседлых народов касалось только некоторых групп людей, «выброшенных» земледельцами из своей среды в степь (обычно это происходило на пограничье). На Руси такими были «бродники», в России — казаки, которые «проникались духом кочевой жизни, теми традициями “всадничества”, которые существовали и культивировались в степях»[59].

Особенности кочевой цивилизации

Кочевые общества имеют свои особенности, которые не оспаривают, пожалуй, большинство ученых. Во-первых, это экологическая приспособленность. Кочевники освоили огромные пространства, не подходящие для земледелия и в целом имеющие неблагоприятные природные условия[60]. Они смогли наиболее рационально и стабильно использовать сухие степи, полупустыни, пустыни и кормить на них гораздо более обширное население, чем это смогли бы сделать земледельцы[61].

Кочевники адаптировались к циклическим засухам и сопровождающему их голоду[62], выработав способность эксплуатировать скудные, «лоскутные» ресурсы. Может показаться абсурдным, но это факт: иногда, чем больше на определенной территории находится кочевых скотоводов, тем лучше они могут пережить климатические катастрофы — например, пыльные бури и засухи (как это было в Сахеле в начале 1970-х гг.)[63].

Кочевое общество лучше, чем многие другие, умеет жить в равновесии с природой[64], не нарушая экологический баланс. Мало того, умеренное вмешательство человека — выкашивание травы с целью заготовки сена, выпас скота — даже приводит к процветанию растительности (на ходу травоядные не успевают съесть всю траву сразу, а скусывают лишь верхушки растений)[65].

Однако есть и обратная сторона «слияния» кочевников с природой — их сильная зависимость от стихии. Падеж скота во время гололедицы (джут, зуд) и эпизоотии — постоянные спутники кочевого общества[66].

Во-вторых, кочевые общества отличаются отсутствием права частной собственности на землю (в «оседлом» понимании этого института). Постоянные миграции не давали возможности установить чьи-либо права на ту или иную территорию, хотя и не делали ее «свободной» и «никому не принадлежащей»[67]. Определенными пастбищами пользовались конкретные кочевые общества или отдельные хозяйства — в пределах своих племенных границ (хотя иногда и нарушали их)[68]. Так, казахи-кочевники «имели рыхлую, но все-таки заметную связь с территорией», мигрируя по определенным маршрутам[69].

Не было у кочевников и недвижимой собственности (в «оседлом» понимании), т.к. «никто не видел никакой выгоды в том, чтобы прочно утвердиться в каком-нибудь определенном месте степи»[70]. Ценность представляли только скот и движимые вещи (повозки, юрты и пр.)[71].

В то же время отсутствие частной собственности на землю вызывало проблемы. При кочевом скотоводстве для существования человека требуется значительно больше земли, чем в условиях земледельческого хозяйства. Поэтому в определенные периоды у кочевых народов за землю (т.е. за хорошие пастбища. — Ф.С.) шла самая острая борьба[72].

В-третьих, закономерно, что кочевникам присуще неприятие оседлости, восприятие ее как «тяжелой и бедной жизни» — в противоположность высокой престижности кочевания, отказ от которого равен потере свободы и представляется совершенно невозможным[73]. Так, в Персии временно осевшие под давлением властей кочевники иногда возобновляли миграцию (когда государство «отпускало вожжи») даже без запаса скота и соответственно возвращения к скотоводству[74] — только чтобы опять вести привычный мобильный образ жизни.

Оседлое существование казалось кочевникам унижением[75], они презирали оседлый образ жизни земледельцев и горожан[76], выражая «одинаково гордое презрение ко всем, кто не живет под шатрами: ремесленникам, торговцам, земледельцам»[77]. У крымских татар в XVII в. было проклятьем «пожелание жить по-христиански оседло и нюхать собственные нечистоты». Ненцы-кочевники до сих пор совершают ритуальное очищение «нибтара» после посещения поселка[78]. Шейхи трансиорданских бедуинов в XIX в. отвечали османским властям, что «умрут, если будут вынуждены оставаться на одном месте два месяца»[79].

В-четвертых, кочевникам присуща повышенная воинственность — это прекрасные воины, практически постоянно находящиеся в боевой готовности. Важную роль в мировой истории сыграла военная сила кочевников[80], которые превосходили оседлых по военной организации[81] (по крайней мере, пока не появилась артиллерия), хотя и были меньше их по численности. Один из основоположников евразийства, П.Н. Савицкий, писал, что «кочевой мир опоясан рядами укрепленных линий», которые «показывают, насколько окраинные страны должны были считаться с военной силой степняков»[82]. Хотя многие кочевники могли «жить совершенно спокойно и мирно… гнушаясь войной и насилием»[83], однако там, где среди скотоводов получило широкое распространение оружие, например в Сомали, Южном Судане и прилегающих районах Эфиопии и Кении, вооруженные конфликты продолжаются до настоящего времени[84].

В целом кочевники существенно повлияли на ход исторического процесса, особенно на начальных его этапах, заложив в той или иной степени основы многих государств и цивилизаций. Важную роль сыграло кочевничество в процессе этнокультурного взаимовлияния народов Евразии и Африки[85].

В-пятых, для кочевого общества характерен родовой строй, т.е. оно базируется на основе кровно-родственных связей[86], на мифе об общем прародителе и единодушном признании общей принадлежности к расширенной родственной группе. Известный культуролог Б. Малиновский усматривал функцию родовой (клановой) системы в том, что она умножает число человеческих связей, пронизывающих все племя-нацию в целом. Это делает обмен услугами, идеями и благами более широким, чем в сообществе, организованном просто по принципу расширенных семей и соседских групп[87].

У кочевников принадлежность к роду имела первостепенное значение. В дореволюционный период русские ученые утверждали, что «техническая база скотоводства такова, что адекватным ей общественным строем является именно родовой строй». Они считали, что т.к. при кочевом образе жизни невозможно возникновение государств и частной собственности на землю, то только родовой строй дает кочевникам возможность использовать общинное землевладение[88], т.е. совместную эксплуатацию пастбищ.

Фактически родовые связи для кочевников — это своебразный аналог низовых государственных структур. Эти связи обеспечивают властителям контроль над населением, иначе оно будет «неуловимым». В то же время, с точки зрения «оседлого» государства, его кочевое население практически не вовлечено в жизнь страны, особенно по сравнению с оседлыми жителями. Для кочевого общества власть «родовых авторитетов» сильнее власти «оседлого» государства. Последнее часто не было способно контролировать отношения внутри родов, а также между родами и между кочевыми этносами.

В советский период некоторые ученые считали, что родовая структура общества имеет много общего с социализмом. Даже бытовало мнение о «бесклассовости» малых народов Севера и поэтому готовности их к «самостоятельному переходу к современным социалистическим формам». Считалось, что «первобытные» производственные объединения кочевников («артели») — это «готовые, сложившиеся колхозы»[89]. Однако до революции некоторые ученые были другого мнения, полагая, что, наоборот, именно «ненормальная форма землевладения», основанная на родовом праве, породила у кочевников «неравномерность и неправильность в распределении земли между населением»[90].

Родовой строй у кочевников был достаточно устойчивым. Д.А. Клеменц писал, что «уничтожить… родовой быт — нельзя»[91]. Так, у казахов и при советской власти — в 1920-е гг. — в большинстве аулов происходила не классовая (как считали власти), а именно родовая борьба[92]. Родовые связи по сей день играют большую роль как у кочевых этносов, так и у многих других народов, ранее практиковавших кочевание.

Достижения кочевников

Если относительно перечисленных выше особенностей кочевой цивилизации у большинства исследователей сложился консенсус, то вопрос о ее достижениях вызывает дискуссии. Многие ученые высоко оценивают эти достижения, считая, что кочевников нельзя назвать ни примитивными, ни отсталыми[93] (иногда лишь говорят о том, что у кочевых обществ — «поздняя эволюция»[94]). По мнению Д. Снита, археологические исследования доказали, что кочевничество не является «тупиком». Он напоминал, что древнегреческая концепция «номада» не подразумевала, что последний ведет более примитивный образ жизни: так, Геродот описывал мобильное скотоводство с точки зрения открытий и инноваций[95].

Е.Н. Бадмаева сделала вывод, что кочевники сформировали эффективный социальный механизм адаптации, уникальную культуру и развитую систему ценностей[96]. А. Араим считал, что некоторые обычаи, традиции и культурные ценности кочевников превосходят оные в «наиболее продвинутых и прогрессивных обществах» (очевидно, имелись в виду страны европейской цивилизации. — Ф.С.). К таковым относятся в том числе «социальная солидарность, жертва ради общественного блага, уважение прав общества, священности человека, лидерства и полное сотрудничество между индивидуумами для защиты общества». А. Араим полагал, что эти ценности могли бы решить «проблемы западного общества, которые проистекают из доминирования материалистических ценностей»[97].

Некоторые ученые уверены, что кочевая цивилизация является достаточно устойчивой, автономной и функциональной[98] — по крайней мере, до того как в нее проникнут капиталистические отношения[99]. Так, система обычного права у казахов и киргизов сохранялась в малоизменном виде в течение многих веков, вплоть до 1930-х гг.[100]

Устойчивой была и кочевая экономика — накопление прибавочного продукта в скотоводческих обществах происходило гораздо интенсивнее, чем у оседлых земледельцев[101]. К.М. Тахтарев считал, что у кочевников не было потребности в рабах, «тем более что скотоводческий труд сравнительно легок и даже приятен. Труд земледельца, наоборот, часто очень тяжел»[102] (и поэтому в «оседлых» обществах процветало рабовладение). Д.А. Клеменц писал, что кочевой быт давал человеку много свободного времени[103], которого совершенно не было у земледельцев (особенно в весенне-летне-осенний период).

Э.Дж. Апсаматова сделала вывод о социальной устойчивости кочевого общества, в котором не было «лишних» людей, подобных «западным» люмпенам, не было разрыва между богатством и бедностью; оно было коллективистским и не знало эксплуатации оседло-земледельческого и тем более западнокапиталистического типа[104].

Даже А. Тойнби, считавший кочевничество «тупиковым» типом цивилизации, признавал, что кочевники, осваивая тяжелые, непригодные пространства, «развили в себе интуицию, самообладание, физическую и нравственную выносливость». Он сделал вывод, что одомашнивание животных (чем занимались кочевники) — это искусство более высокое, чем культивирование растений («пастух — больший виртуоз, чем земледелец»)[105]. Д.А. Клеменц не рассматривал земледелие как априори высшую форму культуры и отмечал, что иногда «и чистокровный земледелец остается на примитивной ступени развития». По его мнению, то, что «кочевой быт не вывелся даже в самых культурных странах», подтверждает его необходимость «для культурных обществ, как подспорье жизни»[106].

В то же время многие ученые дали кочевой цивилизации противоположную оценку. Во-первых, они отмечали отсталость и примитивность кочевого общества[107], его оторванность «от мировой цивилизации», «жалкое существование», «постепенное вымирание»[108]. Такие воззрения были свойственны, пожалуй, большинству советских исследователей, хотя были распространены и в дореволюционной России[109], и на Западе, и присутствуют сейчас. Так, Н.Я. Данилевский считал, что кочевники «задержались на ранней стадии и… остались на положении этнографического материала, используемого творческими народами для обогащения своих цивилизаций». Общность кочевников Внутренней Азии у Н.Я. Данилевского представлена давно сгинувшей в качестве «негативного творца истории»[110]. Р. Груссе писал, что кочевники — это «варварство», а оседлые государства — «цивилизация»[111]. Ученые также подчеркивают такие негативные стороны кочевого общества, как «трайбализм, межплеменная отчужденность»[112] и «сильная зависимость от природы»[113].

Во-вторых, отмечаются неперспективность, тупиковость[114], невозможность развития кочевого общества, несовместимость его с прогрессом, а также неспособность достигнуть «превращения раннего государства в последующие формы государственного устройства»[115]. Так, российская официальная историография ХIХ в. относила кочевые народы к разряду «неисторических»[116]. В дальнейшем многие сторонники обеих основных теорий развития человеческого общества (однолинейной и цивилизационной) фактически придерживались такого же мнения. Г.Е. Марков и С.А. Плетнева считали, что в любом случае итогом существования кочевого общества является его переход на оседлость и распад. Сторонники теории модернизации традиционного общества (А.Г. Вишневский, Б.Н. Миронов и др.) отмечали, что кочевое общество неумолимо переходит к современному (индустриальному). Согласно этой теории кочевая система хозяйства сначала уступила полукочевой, а затем и вовсе приобрела отгонный характер[117], т.е. кочевники перестали быть таковыми.

По мнению С.Е. Толыбекова, «при кочевом скотоводстве отсутствует промежуток свободного времени между периодом производства и рабочим периодом, дающий возможность заниматься ремеслом, как при земледелии» (здесь видно категорическое противоречие с мнением Д.А. Клеменца о том, что у кочевника было много свободного времени. — Ф.С.). С.Е. Толыбеков подчеркивал, что «при таком образе жизни почти все были неграмотными, серьезно заниматься наукой и искусством было невозможно, не могло произойти и отделения умственного труда от физического»[118]. Б.Н. Семевский полагал, что в условиях кочевой жизни «неизбежно было сохранение и национального неравенства»[119] (в первую очередь, с оседлыми народами).

В-третьих, ученые говорят о неэффективности, нестабильности и ограниченности кочевой экономики[120], низком уровне производительных сил кочевников[121], их неспособности «использовать высокое естественное плодородие… своих бескрайних степей как средство труда»[122]. Д.В. Кузнецов сделал вывод, что скотоводческо-кочевое хозяйство не может обеспечить стабильное благосостояние кочевника: скоропортящиеся продукты животноводства не поддаются накоплению, а без него невозможны расширенное производство и вообще хозяйственный прогресс[123]. А.П. Килин отмечает, что, например, у цыган кочевание не способствовало их значительному обогащению[124]. Т. Хаяши писал, что государство, которое базировалось только на кочевом производстве, существовать не могло. Поэтому кочевые империи стояли перед необходимостью расширять свою экономическую деятельность (набеги, торговля, сельское хозяйство, ремесла)[125].

Кроме того, учеными отмечена чрезмерная трудоемкость кочевого скотоводства, которое определено как «беспрерывный процесс затраты труда»[126]. Е.И. Кычанов сделал вывод, что кочевники достаточно широко использовали труд рабов[127], что также говорит о трудоемкости кочевой экономики (и противоречит упомянутому выше мнению К.М. Тахтарева).

С другой стороны, фигурирует мнение о «лени» и «праздности» кочевников — так, В. Остафьев писал о их «нелюбви и презрении ко всякому физическому труду, неспособности к нему»[128] (очевидно, труд скотовода им всерьез не воспринимался).

Особый интерес в этом аспекте представляют воззрения А. Тойнби. Он считал, что кочевники — это одна из «задержанных цивилизаций», которая «родилась в результате ответа на вызов природной среды» (сухой степи, полупустыни или пустыни), но затем «была остановлена в своем развитии». А. Тойнби не рассматривал кочевников как примитивных, однако считал, что «у них нет истории». Он находил сходство между «ордой кочевников» и рыболовецким или торговым флотом, а также морскими пиратами, которые бродили туда-сюда в поисках добычи.

А. Тойнби полагал, что «ужасные физические условия, которые им (кочевникам. — Ф.С.) удалось покорить, сделали их в результате не хозяевами, а рабами степи… Наладив контакт со степью, кочевники утратили связь с миром… Они встали на порочный путь, ведущий от гуманизма к анимализму, — путь, обратный тому, что проделало человечество»[129]. Кочевники Внутренней Азии в концепции А. Тойнби — это давно вымершая цивилизация. По его логике, нынешние обитатели этого региона представляют собой «осколки прошлого»[130].

Характерно, что в СССР концепция А. Тойнби подверглась критике. Вопреки его мнению советские ученые считали, что «кочевые народы являются народами историческими», лучшим доказательством чего они признавали «всю… историю Монголии и монголов» (т.е. тех самых жителей Внутренней Азии. — Ф.С.). Однако в то же время советская историография смыкалась с А. Тойнби во мнении о «тупиковости» кочевничества и в уверенности, что в мире все должно развиваться. Тем не менее советские ученые не хотели это сходство мнений признавать из-за «империалистической», по их мнению, основы теории А. Тойнби, которая служила колониализму[131].

Одним из спорных вопросов остается проблема наличия у кочевников государства. Е.И. Кычанов сделал вывод, что на пространстве Великой евразийской степи такие государства были. Они имели «кочевой центр», государственные органы управления и местную администрацию, фиксированные границы и территорию. Правитель государства осуществлял суверенную власть над подвластной ему территорией, распределял пастбища, регулировал их использование. Во всех кочевых государствах практиковалось налогообложение[132]. К.А. Пищулина на основе анализа роли городов в жизни Казахского ханства развенчала миф о примитивном, племенном характере государств, созданных кочевниками[133].

По мнению сторонников концепции кочевого государства, последнее имело свои особенности. Во-первых, это недолговечность, обусловленная высокой мобильностью, воинственностью кочевников, борьбой за власть и сепаратизмом[134]. Если земледельческие государства часто воссоздавались даже после гибели, то кочевые — нет (вместо этого у подвижных скотоводов в том или ином виде возрождалась общинно-кочевая организация)[135].

Во-вторых, кочевому государству принадлежало монопольное право собственности на землю (что закономерно в условиях отсутствия института частной собственности на землю). Государство осуществляло это право через регулирование процесса кочевания[136].

В-третьих, кочевые государства испытывали трудности с налогообложением своего высокомобильного населения, поэтому дань часто собиралась единовременно с вождя племени или предводителя рода (клана). Примерно то же самое можно сказать об организации армии: здесь не существовало регулярной или наемной армии в европейском смысле слова. Весь народ и был армией. Каждый клан самостоятельно вооружал и обучал воинов[137].

В то же время многие ученые отрицают существование кочевой государственности. В XVIII и XIX вв. европейские мыслители, среди которых были известные философы И. Кант и Г. Гегель, сделали вывод, что кочевые народы не имели не только собственной государственности, но даже и своей истории[138] (здесь видим сходство с концепцией А. Тойнби). Советский историк С.Е. Толыбеков писал, что Казахское ханство в XVII—XVIII вв. было «неустойчивым полугосударственным объединением», находившимся на «начальной стадии развития государственности, сохранявшей в себе еще признаки “военной демократии”»[139]. Некоторые современные ученые — например, киргизская исследовательница Э.Дж. Апсаматова — считают, что у кочевников преобладал начальный этап развития государственности (протогосударство и раннее государство), а кочевой способ производства в целом не способствовал формированию развитого государства[140].

К этой точке зрения примыкает мнение о решающей роли соседства и контакта с оседлыми народами в формировании государства у кочевников[141]. И. Кант усматривал истоки кочевой государственности в конфликте между кочевниками и земледельцами. А.О. Гомбоев сделал вывод, что «степень централизации кочевников была прямо пропорциональна величине земледельческой цивилизации», соседствовавшей с ними. Так, например, в Восточной Европе «государствоподобные структуры» кочевников находились на окраинах античных государств, Византии и Руси[142].

С другой стороны, Т. Барфилд, признавая решающую роль соседства с оседлыми, имел более высокое мнение о кочевых государствах. Он считал, что кочевники не «заимствовали» у оседлых государство, а скорее были вынуждены развивать свою, особую форму государственной организации, чтобы эффективно вести дела с более крупными и более высокоорганизованными оседло-земледельческими соседями[143]. П. Голден отмечал, что, с точки зрения самих кочевников, они достигали наибольшего успеха, когда управлялись минимально навязчивыми надплеменными государственными структурами, способными получать доступ к продукции политически фрагментированного и слабого в военном отношении оседлого мира[144].

С вопросом о существовании кочевого государства связан аналогичный вопрос о кочевых империях. Очевидно, это был чисто центральноазиатский феномен[145] (империи гуннов, Чингисхана и пр.). Согласно определению, которое дал Н.Н. Крадин, «кочевая империя» — это «кочевое общество, организованное по военно-иерархическому принципу, занимающее относительно большое пространство и получающее необходимые ресурсы, как правило, посредством внешней эксплуатации (грабежей, войн и контрибуций, вымогания “подарков”, неэквивалентной торговли, данничества и т.д.)». Одним из вариантов создания кочевых империй был и относительно мирный — образование их из сегментов уже существовавших более крупных «мировых» империй номадов — тюркской и монгольской[146]. (Россия в основном имела дело именно с этими кочевыми народами и их государствами.)

Выделяются три модели кочевых империй: типичные (кочевники и земледельцы сосуществуют на расстоянии), даннические (земледельцы зависят от кочевников), завоевательные (номады захватывают земледельческое общество и переселяются на его территорию)[147].

Как только кочевая империя утверждалась в евразийских степях, она тяготела к подчинению собственному контролю всей степной зоны, равно как и частей прилегающей лесостепной территории[148]. Кочевники в этом случае выступали как «класс-этнос» и «ксенократическая» политическая система. С точки зрения соседних земледельческих цивилизаций, такие кочевые общества воспринимались как самостоятельные субъекты международных политических отношений[149].

Как любое кочевое государство, империи, созданные кочевниками, отличались неустойчивостью. А. Тойнби писал, что «обычно история таких империй начинается с резкой демонстрации власти, которая затем быстро деградирует и распадается. Средняя продолжительность жизни таких империй… не более трех поколений, то есть 120 лет… С утратой стимула (т.е. нашествия, захвата. — Ф.С.) начинает исчезать и сила», происходит «деградация и упадок»[150]. А.М. Буровский отмечал, что обычно «периферия империи неизбежно развивается быстрее центра, и в конечном счете империя разваливается в вихре центробежных движений». Однако «кочевые империи, похоже, не доживали [даже] до этой стадии»[151]. Н.Н. Крадин выделил основные причины, которые приводили к кризису и распаду империй номадов: природные явления, внешнеполитические факторы, разного рода внутренние обстоятельства[152].

Еще одна характеристика кочевых империй, которую отмечал Г.Е. Марков, — то, что они являются по своей сути «эфемерными военно-политическими образованиями», которые едва ли можно считать государствами — в частности, из-за отсутствия собственного экономического базиса (т.к. существовали они за счет дани от вассальных «оседлых» обществ и государств)[153]. Н.Н. Крадин сделал вывод, что «кочевые империи… имели автократический и государствоподобный вид снаружи, но оставались коллективистскими и племенными внутри», и большинство кочевых империй не могут быть однозначно интерпретировано ни как вождество, ни как государство. Он ввел определение кочевой империи как «суперсложного вождества»[154].

Переход кочевников на оседлость

Массовый переход кочевников к оседлому образу жизни обычно происходит двумя путями. Первый — это насильственное вытеснение кочевников и полукочевников с освоенных ими пастбищных территорий. Второй — добровольное оседание[155]. Исследование второго пути оседания часто вызывает у ученых дискуссии.

Традиционной и очевидной причиной добровольного оседания кочевников считается разорение, обнищание, которое почти всегда приводило к прекращению кочевания, поскольку для него необходимы не только пастбища, но и, само собой, определенное количество скота[156]. Однако есть и другое мнение — что начинали оседать, наоборот, «наиболее зажиточные и могущественные» кочевники — «в наиболее удобных для этого местах, устраивая в них постоянные поселки и захватывая окружающие земли для ведения своего хозяйства»[157]. Так, в Средней Азии все богатые люди жили оседло в оазисах, а кочевали только «жители бедных районов»[158], а у цыган именно наиболее зажиточные еще до 1917 г. перешли на оседлый образ жизни, стали собственниками недвижимости, дали детям образование[159].

Второй причиной оседания ученые считают близость оседлого мира и связь с ним[160]. Кочевники, находясь в районах, смежных с земледельческой полосой, постепенно переходили на оседлость — например, так было у тюрок в Семиречье и Хорезме[161]. В тех случаях, когда кочевники после победы над оседлыми занимали их земли, происходило довольно быстрое (одно-два поколения) слияние тех и других, и основная масса кочевников стремительно переходила к земледелию (так было у болгар и венгров)[162]. Кроме того, оседанию кочевников способствовала миграция земледельческого населения на «кочевые» территории[163].

В качестве третьей причины оседания ученые указывают внутренние аспекты жизни кочевого общества. Во-первых, развитие земледелия (хотя и не сразу, т.к. первоначально земледелие тоже имело кочевой характер). Во-вторых, в местах, в которых особенно часто собирались соплеменники для решения своих общественных дел, нередко устраивались более постоянные поселения, служившие местопребыванием старейшин, жрецов и пр.[164] В-третьих, к оседлости вели деградация пастбищ и потеря кочевниками пастушеских навыков[165]. В-четвертых, влиял демографический фактор — давление естественного прироста населения на территорию[166]. Одной из спорных причин оседания является урбанизация. Так, по мнению К. Хамфри, в России и Китае, несмотря на общий рост как оседания кочевников, так и урбанизации, эти процессы разделены и имели разные причины и последствия[167].

Наличие у самих кочевников городских поселений остается спорным вопросом. Многие ученые разделяют мнение, что кочевники в городах не нуждались. Н.Н. Крадин сделал вывод, что в степи города возникали только с завоеванием кочевниками оседло-земледельческих обществ (управление завоеванными земледельцами требовало, чтобы кочевая администрация тоже перешла на оседлость)[168]. По мнению А.М. Буровского, Каракорум и Сарай-Бату[169] «не были нужны скотоводческому населению и запустели сразу, как только потеряли свое политическое значение»[170]. Таким образом, города в кочевых государствах строились фактически только для нужд, связанных с наличием в этих государствах оседлого населения.

Н.Н. Крадин также отмечает, что «кочевников, привыкших к обширным пространствам, стесняли тесные дома горожан, и они, как правило, не любили городов». Тюрки даже выработали своеобразную антиурбанистическую доктрину, утверждавшую, что их мобильный образ жизни был самым действенным стратегическим оружием против Китая[171]. Известно, что когда каган Восточно-Тюркского каганата Бильге-хан Богю (716—734) вознамерился построить город, огражденный стенами, как у китайцев, соправитель этого каганата Кюль-тегин стал протестовать против этого: «Хотя население каганата меньше, чем одной провинции Китая, каганат равен этой стране по военной мощи, потому что его люди — это кочевые воины, а если жители каганата будут полагаться на огражденный стенами город, они не смогут противостоять китайской армии»[172].

Однако есть у ученых и другое мнение. Как отмечает Е.И. Кычанов, все кочевники и полукочевники строили города, которые становились в степи «как бы островками оседлого мира»[173]. Р.С. Хакимов сделал вывод, что кочевая культура предполагала в качестве дополнения не только земледелие, но и города, в которых сосредоточивалась торговля и высокая культура[174]. Так, в пришедшем на смену Восточно-Тюркскому каганату Уйгурском каганате его правитель Моян-чур (747—759) приказал его оседлым жителям — согдийцам и китайцам — построить два окруженных стенами города — Орду-Балык и Бай-Балык[175].

Конец ознакомительного фрагмента.