Записки графомана. Повесть-эссе

Федор Федорович Метлицкий, 2021

Начинающий сочинитель романтических стихов ищет не обычную реальность, которую увидел в детстве на утесе в океане. Решает писать роман, и не может выйти за «корявую изгородь обыденного сознания». Мешает недо-статок опыта и неверие в достижимость вершины сизифовой горы познания. Но был уверен, что сильные чувства находятся где-то в глубине его спящих чувств. «Чтобы усилить желание писать, нужно взглянуть в глубину трагедии существования человека». Понял, что творчество зиждется на трагедии. Во сне он беседует с шаманом.

2

Я — выходец из советской системы, до сих пор, в XXI веке, с неустранимой темной сутью мечтателя о том, когда «народы, распри позабыв, в единую семью соединятся».

Я — оттуда, где первобытное племя на востоке было отрезано от других культур, кроме своей мистической фольклорной культуры. Отрезано от мировой культуры, литературы и искусства («Бстракт!» — презирали наши чужую культуру). Тогда невежество на окраине, вытирающей зады газетой, было естественным, не внедрено насильно, не то, что в более просвещенном центре, где дух был заперт диктатурой. И в моем детстве люди казались живущими в однотонном мире.

Я болен болезнью дикаря,

Вокруг которого — небо и море.

Как чистый лист,

первозданно восходит заря,

Но племя стоит,

затеряно в вечном просторе.

В молодости верил в романтические абстракции, в город Солнца. Тогда еще не читал догадки мыслителей, что эта вера на деле расчищала путь трупами чужих жизней — корень нашего жертвенного романтизма, не осознаваемый до конца и не описанный до сих пор. Романтизм родился в средние века, и выродился в пустые иллюзии, даже в мистику фашизма.

____

По типу мышления люди делятся на технарей и гуманитариев. Физиков и лириков. Так ли это, не знаю, ведь, многие технари пишут стихи и становятся бардами. У меня явно развито правое полушарие. Мою пустую душу естественно заполнили классики. Смотрю на них сейчас, на книжных полках моего кабинета-спальни, во всю стену. Пушкин, Достоевский, Чехов и другие, пробившиеся новые писатели, которые есть в библиотеках всех приличных интеллигентских квартир. Любимые авторы стоят обложками впереди, чтобы ласкали взгляд, когда просыпаюсь, а нелюбимые, плохие, спрятаны сзади. Когда открывал эти книги, не надоедающие тексты, от них исходила чудесная энергия. Правда, не понимал, как это им удается попадать в самое сердце читателя.

Думаю, что в моем воспитании было не только влияние любимых классиков. Что-то было во мне самом.

Жизнь моя началась,

как замысел вечности — с моря,

где жило первобытное племя —

пароходом, засевшим на скалах подводных,

и на берегу — дарами банок с томатной пастой,

и стеклянных шаров от сетей.

Я жил в не обычной для многих реальности. Как-то мы, школьники, всем классом совершали экскурсию — на катере выплыли из тихой бухты родного городка и очутились в океане, высадились на острове Буян. Там был райский пляж, над которым нависали сосны со странными широкими иголками-листьями вместо колючек, и вдали в бухточке стояли три высоких столба — утесы.

Вся усталость, когда карабкался на утес, исчезла. Когда удалось забраться на вершину одного из них, нам открылось нечто небывалое. Все тело трепетало, уходя в безграничную массу воды, казавшуюся неподвижной в светлой мгле, и одновременно текучей, как энергия. Вот-вот взлечу и унесусь в исцеляющую бездну.

На краю земли или в космосе —

Высоко над бездною вод,

В новизне небывалой утесы

Одиноко встречают восход.

Как народы, здесь травы склоненные

Жмутся вместе, а ветры метут!

Одиночество во вселенной

В новизну ли уйдет, в пустоту?

Только чайки парят над утесами,

Только ветер, лишь ветер поет.

Что ж туда — уже не вопросами,

А печалью неясной влечет?

Я шепчу: уте-е-сы, у-те-е-сы-ы…

И всегда возникает одно —

Вечный ветер, и травы причесанные,

Шепот вечности, не одинок.

Отсюда я видел целый мир. Это не мир иллюзии, не метафора, а реальность, что не знает голой предметности, не замечающей вокруг себя никого и ничего. Там нет бегающего глазами тщеславия, жадности слепого благоустройства, не видящего бездны. Реальная и притягательная энергия, в которой заключается все — и благоговение перед природой и жизнью, и глубокая печаль краткости, и боль потерь, и одинокий парус, ищущий чего-то в стране далекой, и неистребимая вера в бессмертие. Энергию океана можно изобразить словами, как что-то конкретное.

И много позже, когда засыпал, иногда, словно по мановению волшебной палочки, вставала иная, не обычная реальность. Стоял на высоком утесе, где шелестели никем не виданные высокие травы, и открывался океан детства, в его раскрытом безмолвии мира было все, о чем мечтал, и загадочная печаль.

____

Когда я приехал из провинции в центр и поступил в институт, то здесь жизнь представилась мне пресной, в которой недоставало чего-то.

В автобусе какая-то тетка, сидя с раздвинутыми в стороны толстыми ногами, спрашивала: «Как проехать к Матронушке?» И высадилась у могучего краснокирпичного здания монастыря-новодела, на кресты которого молилась большая толпа верующих. Наверно, ей больше некуда было пойти со своими семейными неурядицами.

На площади высилась большая горделивая елка, вся в цветных светодиодных игрушках, во дворах хлопки салюта, пьяное кружение гуляющих, — все это показалось мне проявлением детского незрелого сознания.

На улице люди в доспехах космонавтов бежали за убегающей группой людей, видимо, демонстрантов, били их дубинками. Мне тоже пришлось спрятаться в подворотне.

Поселился в общежитии, большом и многолюдном, студенты из моей комнаты сидели в ярко освещенном коридоре у двери на кипах книг и скучно зубрили учебники по скачанным из интернета экзаменационным билетам — это была ночь перед экзаменами.

Ярко освещенный широкий и длинный коридор не замыкался, был сквозной, проходя по всему периметру нашего этажа, и потому был очень уютным домашним местом для занятий прямо на полу и гуляний влюбленных парочек. Более того, парочки могли уединяться на пыльном захламленном чердаке под мощными стропилами крыши.

____

И я быстро забыл свой городок у океана, рыская вместе с приятелями в поисках любви и развлечений в ночных клубах. Гулял вдоль набережной реки с девчонкой, обнимал, прижимая гибкое тело к парапету, мучая ее и себя. Лихорадочно зубрил учебники — только перед самыми экзаменами. Я, одинокий нищий студент-провинциал, жил отчаянными надеждами, осиянными отблесками знания.

Внешняя, общественная жизнь, не внушала нам, студентам, большого интереса. Когда смотрели «телеящик» в комнате нашего общежития, в нем не было событий, которые нас бы интересовали, одни происки доминирующей мировой державы и «развлекаловка», или «жареные факты».

На «ток-шоу» яростные люди с ненавистными взглядами обвиняли оппозиционеров, представлявших угрозу их неплохому положению в иерархии общества. Это в отсутствие самих оппозиционеров, не могущих дать сдачи. Клевали только либерала, приглашенного в качестве мальчика для битья, — толстяка с модно не бритым лицом, когда-то занимавшего видный пост в прежнем правительстве. Он снисходительно смотрел, из неведомой высоты, на недоброжелательные лица, изредка пытался мощным голосом подавить неразумных, но его забивали криками.

Я чувствовал на себе наглую усмешку красотки ведущей, перебивающей противника наглым голосом. Странно, как влияет идеология на интерес к женщине! Брр… Мне было противно подумать об отношениях с ней.

Телеведущие в фирменных кителях и костюмах, осенив себя крестом перед невидимым милосердным богом, вели ток-шоу, заполненные распрями потомков известных людей из-за наследства, горестями разлученных семей, брошенных в младенчестве детей, по всей географии страны, видно, для поучения гражданам. Соболезновали страдающей молодой матери, брошенной мужем и изгнанной из дома и общежития, которой пришлось подбросить ребенка в детский дом. Наверно, в жизни, а не на экране, таких случаев гораздо меньше.

На экране были и жизнерадостные события. Показывали пионеров-участников военно-патриотического лагеря, они дружно пели:

Вы скоро, наверно, на Марс полетите,

Космический мир покорять.

Пожалуйста, нас с собой захватите,

Мы тоже хотим все узнать.

Мы просиживали часы за компьютером в кабинете информатики, получая сведения о мире в интернете. Там мир был разнообразным, независимые каналы и блоги казались более правдивыми.

***

Как и все иногородние студенты, я существовал на скудные деньги, которые исправно присылали мне родители на прожитие. Все еще не привык к новой реальности. Все удивляло, и поэтому все принимал. Как говорится, был вне политики, как эстрадные певцы и артисты, воспевающие любовные томления. Общество, требующее быть патриотом, мужчиной, воином-победителем и т. п., не мешало мне. Но не хотел, чтобы навязывали, как жить. Чего же хотел? Не знал, я был всеяден.

Меня почему-то увлек литературный кружок, который вел коренастый поэт в шерстяной кепке набекрень, под Маяковского.

Нас, бездельников, было много, пишущих о заре, полевых цветах, птицах в небе. Он поражал жестким выражением лошадиного лица:

— Ничего нейтрального нет! Посмотрите на лес, — показывал за окно. — Вообразите, что за ним… Освенцим. Какие у вас будут краски, настроение?

Я писал стихи. То есть изредка из меня нехотя выходили какие-то строчки, словно не мои, а кем-то надиктованные.

Сила воображения оживляется, когда задумываешься, сочиняя стихи. Стихами мог лучше выразить смутное видение: что — мне? Потому что перед глазами сразу возникала не картинка, а сама судьба, с тревогой и печалью глядящая в будущее. Все мое мироощущение — как на тарелочке. Органная мощь нутра, глубинное шевеление гениальности. Сложная ткань текста, а не что-то плоское, социальное. Дух рождается на вершинах мук и наслаждений.

Площадка поэзии — целый мир, а не мое конкретное место у книжных полок библиотеки. То есть, дело в «охвате всего», а не в изображении картинки.

У всех времен распахнута душа,

И в «формуле весны» грядет наука,

И сквозь пропеллера стрекозий шар

Дивишься, бездной кривизны испуган.

Так что, до мысли об изменении общественного устройства, о котором мечтали мыслители, я еще не дорос. Но чувствовал, что зависимая жизнь моей податливой натуры — это страшный удар — в самое сердце! — по человеческому достоинству. До сих пор испытываю странную ностальгию от песни «Утро красит нежным светом Стены древнего Кремля…», обнаруживая в себе «совка». Во мне тоже сидит «дорогое прошлое». Перелеты наших летчиков в Америку, челюскинцы, Тимур и его команда, Любовь Орлова. И недосягаемые высоты подвига людей в отечественную войну, и полет Гагарина в космос. И в то же время море на окраине земли, классики литературы, раскрытый мир школьных друзей.

Это не расходилось со временем, и к тому же так ощущать его было безопасно. Но я уже чувствовал какой-то обман, и сердце было сухим.

Что-то здесь не так. Ведь, всегда хотел жить в «родине всех».

Я лимитчик без родины вечной.

Не она ли — бескрайний блеск

На краю земли этой вещной,

Там, где детства прозрачный всплеск?

Но давно распах изумрудный

Бухты детства канул в годах,

И в моем лимитчестве трудном

Что излечит, какой же распах?

Сколько было свободы простора

Уходить в бездонность стихов,

В безоглядном любовном напоре

И в отверженных зорях садов.

Жизнь неважно, наверное, прожил,

И не вышел в расправленный век.

Что мне надо? Лишь снятия ноши,

Тяжкой ноши на сердце у всех.

И в какие б ни канул свободы,

Все томит меня ноша, как грех —

Одиночество без заботы,

Что излечит лишь родина всех.

Почему моя жизнь отделена от жизни всех? Или единой боли всех нет? Может быть, мое одиночество — совсем не в метафизическом заторе сознания?

Редактор молодежной газеты упрекала:

— В твоих стихах есть что-то безвоздушное.