Сатурналии

Феодосий Макробий

Сатурналии Макробия — выдающееся произведение Поздней Античности, относящееся к жанру «симпосиев», начало которому положили одноименными диалогами Платон и Ксенофонт, и продолжили Плутарх ( Застольные беседы ) и Афиней ( Пирующие мудрецы ). Участники пира обсуждают вопросы самого разнообразного содержания и характера (от смешных и забавных до сложных и серьезных), подтверждая доводы цитатами из древних текстов, как правило, к настоящему времени уже утраченных. Собрание ценнейших памятников античной литературы и удивительное мастерство Макробия в построении изложения ставит это сочинение в ряд выдающихся произведений древнегреческой и римской литературы. Издание адресовано студентам и преподавателям философских, филологических, культурологических и других гуманитарных специальностей, а также всем читателям, увлеченным культурным наследием эпохи Античности. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Эпохи. Античность. Тексты

MACROBIUS THEODOSIUS

SATVRNALIA

TRADUIT

VITOLDUS T. ZVIREVICH

CURAVIT

MAJA S. PETROVA

Перевод с латинского и древнегреческого языков Витольда Т. ЗВИРЕВИЧА

Издание подготовлено Майей С. ПЕТРОВОЙ

Рецензенты:

доктор исторических наук Ирина Геннадиевна Коновалова

доктор педагогических наук Виктория Константиновна Пичугина

© Звиревич В.Т., пер., примеч., указатели, 2013

© Петрова Μ.С., общ. ред., составлен., вступит. ст., примеч., прилож., указат., 2013

© Оригинал-макет, оформление. Издательская группа «Альма Матер», 2024

© «Гаудеамус», 2024

Макробий Феодосий и его Сатурналии

Биографических сведений о Макробии не сохранилось. Его жизненный путь может быть реконструирован лишь по отдельным фразам Сатурналий^[1] и косвенным свидетельствам, содержащимся в разных источниках. Их данные позволяют предположить^[2], что Макробий Амвросий Феодосий родился приблизительно в 390 г. где-то в Северной Африке. Он происходил из аристократической латинской семьи, имевшей греческие корни. При рождении родители дали ему греческие имена (что не было необычным среди аристократов того времени). По последнему из них писатель был известен среди своих современников. Хорошее образование, полученное Макробием, позволило ему ориентироваться в произведениях, принадлежащих самым разным традициям и жанрам. Его языками были и латинский, и греческий, хотя писал он на латинском языке. Он занимал высокое положение в обществе и имел титул vir clarissimus et inlustris (VC ET INL) — «муж светлейший и сиятельный». Приблизительно в возрасте 40 лет Макробий был префектом претория в Италии (430 г.). После того, как он отошел от государственных дел, его основным занятием, скорее всего, было сочинительство. Примерно в 425 г. Макробий написал работу О различиях и сходствах греческого и латинского глаголов, которую посвятил Фабию Меммию Симмаху, затем были созданы Сатурналии (вскоре после 430 г.), посвященные сыну Евстахию. Комментарий на ‘Сон Сципиона’ (также адресованный сыну) был написан последним (435–445). Умер Макробий не позднее 485 года.

Латинские произведения V века, на который приходятся годы жизни и творческой активности Макробия, разнообразны в жанровом и содержательном отношении — писали басни, гимны, эпиталамии, моральные поучения, проповеди; составлялись компендии, бревиарии и комментарии, в которых в доходчивой и популярной форме излагались самые разные сведения. Именно такие сочинения были востребованы читателями того времени, отдававшими предпочтение не монументальным трудам типа Истории Рима от основания Города Тита Ливия (59 г. до н. э. — 17), а сокращенным и упрощенным изложениям. Произведения Макробия не были исключением.

Нас будут интересовать Сатурналии, сохранившиеся не в полном виде: утрачены конец II книги, начало III книги, начало и конец IV книги, конец VI, а также заключительная часть VII книги. Однако и уцелевшие части позволяют составить представление об этом тексте и воссоздать интеллектуальный мир их автора^[3].

Сатурналии относятся к жанру «симпосиев», начало которому положили одноименными диалогами Платон (428 / 7–348 / 7 гг. до н. э.) и Ксенофонт (430 / 25 — п. 355 гг. до н. э.) и продолжили Плутарх (46–119) в Застольных беседах и Афиней (с. 200) в Пире мудрецов. Застольные беседы были важной формой общения среди греков и римлян. Корни такого рода культурной коммуникации уходят в глубокую древность, когда пировали после обильных жертвоприношений. Можно привести в пример Илиаду Гомера, где герои на пиру не только вкушают «сладостные яства», но и общаются друг с другом, излагают свои замыслы. Этой традиции принадлежат и Сатурналии. Одним из существенных аспектов жанра «застольных бесед» является сочетание серьезного и смешного, легкость обсуждения, праздничное настроение собеседников и популярная форма изложения серьезных вопросов^[4].

Макробий традиционно^[5] посвящает Сатурналии своему юному сыну Евстахию^[6], выражая надежду, что произведение поможет тому в обучении. Во введении он пишет (I Praef. 1–11):

Сама Природа, сын мой, Евстахий, в этой жизни распорядилась установить привязанность человека к самым разнообразным и многим вещам. Самой сильной из всех связей Природы является любовь к нашим детям, ее желание заключается в том, что мы должны перенести множество страданий при воспитании и наставлении своих детей. Ничто не может дать родителю большего удовлетворения, чем успех в этих начинаниях, и величайшего разочарования, чем потерпеть в этом неудачу. Вот почему я отношусь к твоему воспитанию как к своей главной заботе… В попытке дать тебе полное образование я должен быть и краток в изложении, и коснуться всех дисциплин… проторив тебе тропу через эти учения… По этой причине я бы хотел представить тебе весь тщательно накопленный (как после твоего рождения, так и до него) моим трудом материал из различных греческих и латинских работ… И если ты вспомнишь какие-то исторические события, памятное слово или факт, погребенные в бесчисленных книгах… тебе будет легко найти их… Произведения малоценные не будут здесь представлены вовсе, а суждения авторов, живших в разное время, будут приведены в порядок и распределены по темам…

При написании Сатурналий Макробий, очевидно, брал за образец трактаты Цицерона (О старости, О дружбе, Об обязанностях, О государстве, О природе богов), Афинея (Пир мудрецов), Плутарха (Застольные беседы) и Авла Геллия (с. 130) (Аттические ночи), а также использовал традиционные сюжетные схемы. Например, он изображает идеализированный кружок аристократов прошлого^[7], избирая в качестве действующих лиц ярких представителей языческой культуры и аристократической среды IV в., среди которых — политики и ученые.

Сам Макробий не застал описываемое им время, но считает его идеальным^[8], следуя схожей практике Цицерона (О государстве и О природе богов). Скорее всего, он излагает события, которые происходили за некоторое время до смерти главного действующего лица Сатурналий — Претекстата^[9]. Если это так, то такой прием позаимствован Макробием из диалогов Платона (Федон, Теэтэт), трактатов Цицерона (Об ораторе, О старости, О государстве); Афинея (Пир мудрецов). Встречается и анахронизм, за который Макробий извиняется в начале сочинения (I, 1, 3–6), говоря, что он включает в свое повествование известных людей, которые не могли встретиться вместе в реальности. Среди таковых современник Макробия баснописец Авиен^[10], который жил позже, чем устроитель пира — Претекстат (ум. 384 г.). В этом Макробий зависит от Платона, описавшего беседу между Сократом, Парменидом и Тимеем.

Следуя модели трактатов Цицерона (О старости, О дружбе, О природе богов, О государстве), Макробий вводит в число действующих лиц Сатурналий не вымышленных персонажей, а реально живших людей. Всем действующим лицам присущи образованность, изящество речей и поступков (за исключением Евангела). Вероятно, последний намеренно включен Макробием в диалог для драматизации повествования, что также является литературной традицией. Евангел высказывает свои мнения, задает вопросы, критикует старинные порядки. Остальные гости, отвечая ему, излагают собственные взгляды, обсуждая вопросы философии, религии, литературы и науки.

Затруднительно выделить главную тему Сатурналий как из-за утраты многих разделов, так и из-за тематической пестроты оставшихся. В Сатурналиях достаточно серьезных рассуждений, хотя они перемежаются разного рода легковесными вставками^[11]. В качестве важных вопросов можно выделить тему солнечного монотеизма^[12] (I, 17–23), которую Макробий развивает, следуя за императором Юлианом (332–363), тему критики Вергилия (отрывки из I, III книг, сохранившиеся главы IV книги, V и VI).

В целом в Сатурналиях в литературной форме запечатлены традиции и обычаи римской старины, передано классическое наследие Античности, подводится итог филологической работы предшествующих поколений. Характерной особенностью авторского стиля Макробия является то, что он не ограничивается использованием какого-нибудь одного, нужного ему источника, но компилирует отрывки из текстов множества классических авторов^[13].

Участники Сатурналий

В Сатурналиях выведены двенадцать человек; все они — реальные исторические лица^[14]. Ниже мы обсудим каждого из них как историческое лицо, а затем будет сказано о каждом как о литературном персонаже, участнике Макробиевых Сатурналий.

Веттий Агорий Претекстат

Веттий Агорий Претекстат (310/320–384) — ученый, государственный деятель, духовный лидер и яркий представитель языческой партии в Риме^[15]. О его характере и деятельности пишет в Римской истории Аммиан Марцеллин (ок. 330 — ок. 390), который, как правило, всячески осуждал римских сенаторов и их нравы:

Свидетелем всех этих его поступков был сенатор Претекстат, сочетавший благородный образ мыслей с древнеримской важностью. Он случайно оказался по личным делам в Константинополе, и Юлиан по собственному убеждению назначил его правителем Ахайи с проконсульской властью (XXII, 7, 6).

[8] В это время префектуру города [Рима] отправлял с отличием Претекстат. Многообразными проявлениями своей неподкупности и высокой честности, которыми он прославился с ранней юности, он достиг того, что редко случается, а именно, что, хотя сограждане боялись его, он не потерял их любви, которая вообще не выпадает на долю чиновным лицам, внушающим к себе страх. [9] Своим авторитетом и правильными, самой истиной продиктованными приговорами он успокоил волнение, которое вызвали раздоры христиан. После изгнания Урсина водворилось глубокое спокойствие… Множество полезных мероприятий этого прекрасного правителя умножали его славу (XXVII, 9, 8–9).

Эти и подобные бедствия… вызвали всеобщую панику. Чтобы эти бедствия… не повлекли за собой целой громады несчастий, по решению знати [т. е. сената], было отправлено к императору посольство. Бывший префект Претекстат, бывший викарий Венуст и бывший консул Минервий должны были подать императору прошение, чтобы кары не оказывались выше проступков и чтобы не подвергали пыткам сенаторов вопреки обычаю и праву (XXVIII, 1, 24)^[16].

О Претекстате и его деятельности известно из текстов Симмаха (Rel. X)^[17]. Сведения о нем можно почерпнуть из сохранившихся надписей, из которых наиболее известна та, что посвящена самому Претекстату и его жене Аконии Фабии Паулине (ум. п. 384)^[18]; из адресованных Претекстату (как префекту Города и префекту претория) законодательных актов, собранных в Codex Theodosianus, из нескольких писем о религиозных дебатах, направленных Претекстату императором Валентинианом II (371–392; имп. — 375), находящихся в серии документов Авелланской коллекции (Collectio Avellana)^[19]. Помимо этого христианский автор и богослов Иероним (347–420), знавший римскую аристократию, упоминает о Претекстате в письмах (Ер. XXIII^[20]; XXXIX), а также в полемическом сочинении Contra Ioannem Hierosolymitanum (397 г.). Следует упомянуть и анонимную поэму Carmen adversus paganos, составленную в период между 365–395 / 401 гг., в которой также говорится о сенаторе Претекстате^[21].

Не считая Макробия, сведения о Претекстате есть и у более поздних авторов. Один из них Зосим — языческий историк, живший в первой половине VI в., автор Historia nova — описал Претекстата как защитника эллинистических греческих культов (IV, 3, 3)^[22]; второй — Иоанн Лаврентий Лид, творческая активность которого приходится на середину VI в., в трактате De mensibus (IV, 2, 20–21)^[23] упоминает об иерофанте по имени Претекстат.

Имеющиеся свидетельства показывают, что у Претекстата было несколько религиозных должностей: понтифик покровительницы семейного очага, богини Весты и бога Сола, авгур, тавроболий, иерофант, жрец бога Либера и Элевсинских мистерий. Он занимал важные политические и административные посты: квестор, наместник (corrector) Тускии и Умбрии, проконсул Ахайи, префект Рима, преторианский префект Италии (382 г.); был избран консулом на 385 г. (но в должность вступить не успел). Будучи городским префектом, он вернул папе Дамасию (300–384; еп. Рима — 366) базилику Сицинина, помог изгнать из Города антипапу Урсина (366–367), восстановив тем самым спокойствие в Риме.

Среди граждан Рима Претекстат был известен справедливостью. В числе многих других его начинаний — восстановление портика, посвященного двенадцати языческим богам, на Римском форуме. После смерти Претекстата император просил у римского сената копии всех его речей, а жрицы Весты предложили воздвигнуть статую в его честь.

Упомянутая выше надпись^[24] свидетельствует об учености Претекстата и о его вкладе в дело по пересмотру и исправлению текстов греческих и латинских авторов. Так, он опубликовал латинскую версию Десяти категорий Аристотеля, пересказанную с греческого языка философом Фемистием (ок. 317 — п. 388)^[25]. Вполне возможно, что Претекстат знал Фемистия, с которым мог познакомиться или в Константинополе, когда там находился; или когда философ посетил Рим (в 357 г., следуя в качестве главы Константинопольского сената за императором Константином II [316–340; имп. — сопр. — 337–340]); или в 376 г., когда Фемистий восхвалял императора Грациана (359–383; имп. — 375) в Речи^[26] в римском сенате^[27]. На знание греческого языка Претекстатом указывает и то, что он был одним из тех (quindecem vir sacri faciundi), кто читал Книги Сивилл^[28].

Претекстат был одним из последних политических деятелей, поддерживавших языческую религию^[29]. Занимая пост проконсула Ахайи, он выступил против эдикта (364 г.) Валентиниана I (320 / 1–375; имп. — 364), запрещавшего ночные жертвоприношения во время мистерий. Доводы Претекстата, согласно которым этот эдикт сделает невозможным для язычников исповедовать их веру, побудили Валентиниана отменить собственное постановление.

Претекстат лично участвовал в отправлении религиозных культов. Его подпись стоит одной из первых на сохранившемся до нашего времени алтаре, посвященном Великой Матери (Magna Mater), который стал главным местом поклонения последних язычников. Незадолго до смерти он провел важную церемонию восхождения на Капитолий, схожую с языческим триумфальным шествием. В 384 г. он добился от Валентиниана II эдикта, объявляющего преступлением разрушение языческих храмов и предоставившего право расследовать эти преступления префекту Рима, которым был Симмах.

О семье Претекстата сведений нет. Очевидно лишь то, что род Претекстата относился к сенаторской аристократии. Возможно, отцом Претекстата был Гай Веттий Коссиний Руфин^[30], занимавший должность консула в 316 гг.^[31] Однако разница в датах (Претекстат был префектом Рима в 367 г.) делает вероятным и предположение, что Г.В. Коссиний Руфин был отцом Веттия Руфина (префекта Рима в 315 г., консула в 323 г.)^[32], который и был отцом Претекстата. Около 344 г. Претекстат женился на Аконии Фабии Паулине, дочери Фабия Акония Катуллина Филоматия (префекта Рима в 342–344 гг. и консула в 349 г.), с которой прожил в браке более 40 лет, вплоть до своей смерти^[33].

В Сатурналиях Претекстат — ученейший муж, знаток священных обрядов (I, 17, 1; 1, 7, 17: «…sacrorum omnium unice conscius»; I, 24, 1)^[34]. Имеющиеся свидетельства указывают на присущие ему душевное равновесие и спокойствие (I, 7, 2)^[35], силу характера (I, 5, 4)^[36], а также педантизм и чувство юмора. Это, например, проявляется у Претекстата в его упреке Авиену, пытавшемуся умалить Сократа (II, 1, 4)^[37], а также в его замечании о том, что домашние боги не одобряют развлечений, свойственных простому народу (II, 1, 7)^[38].

Интерес и любовь к старине у Претекстата просматриваются в его дискуссиях о происхождении праздника Сатурналий (I, 7–10) и римского календаря (I, 12–16); глубоком знании языческой религии и соблюдении обрядов — в рассуждении об осведомленности Вергилия в законах Понтификов (III, 4–12) и в пространной речи о солнечном монотеизме, смысл которой в том, что все боги греческой и римской мифологии обладают качествами единого Высшего бога — Солнца (I, 17–23). Тем не менее Претекстат изображен и как своего рода педант, и у Евангела (см. ниже) имеются все основания упрекать его в нарочитой демонстрации своей образованности^[39].

Квинт Аврелий Симмах

Квинт Аврелий Симмах (340 / 5 — п. 402 гг.) — младший современник и близкий друг Претекстата^[40], прозаик, поборник древней языческой религии, занимавший важные государственные посты. В 370–374 гг. он был проконсулом Африки; в 384–385 гг. — префектом Рима; в 391 г. — консулом, обладавшим правами, схожими с императорскими^[41]. Сохранились панегирики К.А. Симмаха императорам Валентиниану и Грациану, отрывки речей и около 900 писем, написанных с 360 по 402 гг. Пруденций в трактате Против Симмаха пишет, что в красноречии ему уступает и сам Цицерон^[42]. Заслуги Симмаха в общественно-политической и в религиозной сферах перечислены в сохранившейся подписи, сделанной его сыном, Квинтом Фабием Меммием Симмахом^[43]:

Q. Aur(elio) Symmacho v(iro) c(larissimo), quaest(ori) praet(ori), pontifici maiori, correctori Lucaniae et Bruttiorum, comiti ordinis tertii, procons(uli) Africae, praef(ecto) urb(i), co(n)s(uli) ordinario, oratori disertissimo, Q. Fab(ius) Memm(ius) Symmachus v(ir) c(larissimus) patri optimo — К[винту] Аврелию Симмаху, светлейшему мужу, квестору претория, величайшему понтифику, наместнику Лукании и Бруттия, комиту третьего ранга, проконсулу Африки, префекту Города, ординарному консулу, красноречивейшему оратору, превосходнейшему отцу, К[винт] Фабий Меммий Симмах, светлейший муж, [посвящает].

Что касается наиболее значительных дел Симмаха^[44], то в 382 г. он был направлен сенатом в Медиолан просить у императора Грациана пересмотра принятого под влиянием Амвросия, епископа Медиолана (340–397 гг.; еп. с 374 г.), решения о выносе из сената алтаря Победы^[45]. После убийства Грациана именно Симмаху сенат поручил встретить в Италии с поздравлениями нового императора Магна Максима (335–388 гг.; имп. — 383)^[46].

В Сатурналиях ораторский стиль Симмаха описан как цветистый и изысканный (V, 1, 7)^[47], и именно Симмах берется обсуждать наиболее шокирующие примеры риторических приемов Вергилия (I, 14, 14; Кн. IV). Симмах, изображенный Макробием, сталкивается с тем, что Претекстат учтиво, но без энтузиазма откликается на его предложения к собравшимся развлечься после трапезы припоминанием остроумных и забавных высказываний древних авторов (II, 1, 8). Кроме того, именно Симмах воспроизводит ряд острот Цицерона (II, 3), а позднее (VII, 1, 2) с пониманием встречает предложение Претектстата о том, чтобы разговор inter pocula сохранял ту же серьезность, что и тот, что предшествовал трапезе^[48].

Вирий Никомах Флавиан

Вирий Никомах Флавиан (334–394 гг.) — представитель влиятельного сенаторского рода Никомахов^[49], принадлежал к окружению Симмаха и находился с ним в родстве^[50]. Флавиан занимал многие государственные посты и должности: консул Сицилии (364/ 365 гг.); викарий Африки (376 / 377 гг.); квестор священной палаты (389 г.); префект претория Иллирика и Италии (390–392 гг. и 393–394 гг., при узурпаторе Евгении [392–394]); консул (394 г., власть которого признавалась лишь на территории, подвластной Евгению). Во время правления Евгения Флавиан возглавил языческую партию и проводил курс на реставрацию язычества^[51]. После гибели Евгения (в битве на реке Фригид) Флавиан покончил с собой.

О деятельности Флавиана известно из двух надписей. Одна из них, составленная, вероятно, в 394 г., принадлежит мужу внучки Флавиана — Квинту Фабию Меммию Симмаху (сыну Квинта Аврелия Симмаха)^[52]:

Virio Nicomacho Flaviano v(iro) c(larissimo) / quaest(ori) praet(ori) pontif(ici) maiori / consulari Siciliae / vicario Africae / quaestori intra palatium / praef(ecto) praet(orio) iterum co(n)s(uli) ord(inario) / historico disertissimo / Q(uintus) Fab(ius) Memmius Symmachus v(ir) c(larissimus) / prosocero optimo.

Вирию Никомаху Флавиану, мужу сиятельному, квестору претория, верховному понтифику, [бывшему] консулу Сицилии, викарию Африки, квестору внутренних [покоев] дворца, префекту претория, и снова помощнику консула, выдающемуся историку [и] почтенному деду жены Квинт Фабий Меммий Симмах, муж сиятельный, [посвящает].

Другая надпись, помещенная на постаменте статуи, воздвигнутой в 431 г. внучатым племянником Флавиана на Троянском форуме Аппием Никомахом Декстером во славу (cursus honorum) его заслуг, сделана по приказу императоров Валентиниана и Феодосия^[53]:

Nicomacho Flaviano cons(ulari) Sicil(iae) vicar(io) Afric(ae) quaest(ori) aulae / divi Theodosi praef(ecto) praet(orio) Ital(iae) Illyr(ici) et Afric(ae) iterum / virtutis auctoritatisq(ue) senatoriae et iudiciariae ergo / redita in honorem filii Nicomachi Flaviani cons(ularis) Camp(aniae) / procons(ulis) Asiae praef(ecti) urbi saepius nunc praef(ecti) praet(orio) / Italiae Illyrici et Africae / Imperatores Caes(ares) Fl(avius) Theodosius et Fl(avius) Placidus Valentinianus / semper Aug(usti) senatui suo salutem / clarorum atq(ue) inlustrium in re p(ublica) virorum adversum casus condicionis… / humanae interpolatum aliquatenus adserere honorem et memoriam…

Никомаху Флавиану, [бывшему] консулу Сицилии, викарию Африки, квестору [императорских] покоев, префекту претория божественного Феодосия в Италии, Иллирика и снова Африки, почитаемому за добродетели [мужу], входящему в состав Сената и Суда, в честь сына [Рима] Никомаха Флавиана, консула Кампании, проконсула Азии, префекта городских укреплений, ныне префекту претория Италии, Иллирика и Африки, постоянно [избираемому] по своему благоденствию в Августейший сенат светлейшему, а также сиятельному государственному мужу… за заслуги и на вечную память… императоры Цезарь Флавий Феодосий и Флавий Плакидий Валентиниан установили [памятник].

Иоанн Солсберийский (XII в.) приписывает Флавиану авторство утраченного трактата De vestigiis et dogmatibus philosophorum^[54]; кроме того, сохранившаяся фраза «historicus disertissimus»^[55] свидетельствует о литературных занятиях Флавиана (ему принадлежали Анналы, использованные Аммианом Марцеллином).

Макробий говорит о Флавиане как о человеке хорошо образованном, обладающем приятным нравом; основательном в жизни (I, 5, 13). Он упомянут как друг Евстахия (I, 6, 4). При обсуждении текстов Вергилия Флавиан обещает рассказать о знании поэтом законов авгуров (I, 24, 17), но его вклад в эту беседу (вероятно, составлявший утраченную часть третьей книги) не сохранился. Среди других его речений — опровержения ряда утверждений собеседников относительно свойств вина (VII, 6)^[56].

* * *

Претекстат, Флавиан и Квинт Аврелий Симмах — главные действующие лица Сатурналий. Все они — видные римские государственные деятели, лидеры, возглавлявшие борьбу партии язычников в сенате против христиан. Остальные участники — знатные аристократы, принадлежавшие к образованнейшим людям своего времени.

Сервий

Сервий (Рим, ок. 400 г.), грамматист и комментатор Вергилия^[57], представлен Макробием как молодой человек, «удивительной учености и вместе с тем приятный в [своей] скромности, с направленным в землю взором и как бы стремящийся быть незамеченным», который лишь недавно присоединился к учителям-грамматистам (I, 2, 15; I, 4, 4^[58]). Макробий повсеместно отмечает его образованность (I, 23, 20^[59]; I, 24, 8; VI, 7, 2; VI, 9, 3^[60]; VII, 11, 1^[61]), застенчивость и сдержанность (е. g. II, 2, 12^[62]; VII, 11, 1^[63]); его знание Вергилия (VI, 6, 1). Для Макробия было естественным «заставить» Сервия обсуждать различные латинские слова, именования (напр., «Сатурналии») и лингвистические формы (I, 4), давать разъяснения по поводу использования Вергилием определенных фраз и грамматических конструкций (VI, 7, 9), перечислять виды плодов в заключительных главах третьей книги. Макробий не зависит от Сервия в своей критике Вергилия, скорее оба автора (и Макробий, и Сервий) выстраивают свои рассуждения, основываясь на текстах ранних комментаторов и критиков^[64].

Дисарий

Дисарий — грек по происхождению (VII, 5, 2; VII, 5, 4), врач и натурфилософ^[65]. Вероятно, именно он упомянут в Письмах (III, 37; IX, 43; IX, 44) Симмаха^[66].

У Макробия о нем (как и о Евсевии) сказано, что он человек преклонного возраста (VII, 10, 1)^[67], лучший из врачей в Риме (I, 7, I)^[68], «безмерно приятный и весьма ученый» (VII, 7, 13), ему присуще красноречие (VII, 8, 7). Претекстат же, к которому Дисарий неожиданно пришел вместе с Евангелом и Гором, намеревается обратить досуг в полезное занятие (I, 7, 1)^[69] и поговорить о различных науках (Ibid.; I, 7, 7–8). Дисарий вступает в беседу в последний день праздника, когда обсуждаются медицинские темы (VII, 4, 1–3). Эта дискуссия, во время которой другие участники праздничного пира обращаются к нему с различными вопросами, составляет большую часть седьмой книги. Будучи приверженцем врача Эрасистрата (304–250 гг. до н. э.), Дисарий резко критикует попытки вторжения философии в область медицины (VII, 15, 1)^[70], благодаря чему вызывает возражения Евстахия (VII, 15, 14)^[71].

Гор

Гор — ученый, философ-киник. Скорее всего, именно он упомянут в Письме (II, 39) Симмаха^[72]. У Макробия Гор — египтянин (как показывает его имя), «уроженец [берегов] Нила» (I, 15, 4; I, 16, 37; VII, 13, 9). После весьма успешной карьеры профессионального кулачного борца он (как и Клеанф) обратился к философии (I, 7, 3)^[73], и преуспевание в этих занятиях позволило ему получить статус «мужа основательного и выдающегося» (I, 16, 38), придерживающегося аскетизма киников (VII, 13, 17). В первой книге Сатурналий он отвечает на вопросы о почитании бога Сатурна (I, 7, 14) и о происхождении римского календаря (I, 15, 1). В утраченном заключении третьей книги он, вероятно, критиковал роскошь времен республики (III, 13, 16). В седьмой книге Гор делает важное замечание о практике кремирования, вышедшей из употребления (VII, 7, 5).

Евстафий

Евстафий — грек из Каппадокии, философ-платоник^[74]. У Макробия он — друг и современник Флавиана (I, 6, 4)^[75], «учёнейший муж» (II, 2, 6) и знаток философии (I, 5, 13^[76]; VII, 1, 8^[77]).

Рассуждение Евстафия о знании Вергилием философии и астрономии, которое, должно быть, предваряло беседы второго дня Сатурналий (I, 24, 18; I, 24, 21), не сохранилось. В пятой книге он приводит примеры строк и фраз, которые Вергилий позаимствовал у Гомера (V, 2–14), сравнивая тексты двух поэтов (V, 15–17; VI), проводит параллели между Пиндаром и Вергилием (V, 17, 7–14), представляя последнего в менее выгодном свете, говорит о зависимости Вергилия не только от Гомера, но и от других греческих поэтов (V, 17, 15 — V, 22, 15). Евстафий также отмечает «долг» Цезаря по отношению к египтянам и грекам при составлении римского календаря (I, 16, 38–44). Во второй книге, когда речь заходит о питье вина и получении удовольствия от его вкуса, Евстафий ссылается на Платона, Аристотеля и Гиппократа (II, 8, 5–16), а в седьмой книге доказывает уместность рассуждений на философские темы во время трапезы (VII, 1, 5–24). Эта же книга содержит его наблюдения о порицаниях посредством острот или насмешек (VII, 2–3), а также касающиеся физиологии высказывания в поддержку его соотечественника, врача Дисария (VII, 14–16).

Авиен

Авиен (род. ок. 400 г.) — баснописец^[78]. Ему принадлежат 42 басни, посвященные Феодосию. В Сатурналиях Авиен представлен как застенчивый, добрый и остроумный юноша (VII, 3, 23^[79]). Обладая прекрасной памятью (II, 8, 1)^[80], зная огромное количество анекдотов (II, 4–7), он стремительно вмешивается в разговор (I, 6, 3^[81]; II, 3, 14^[82]) или, напротив, делает тихие замечания (I, 4, 1; VI, 7, 1^[83]). С его помощью Макробий стремится расширить тему какого-либо дискурса или же сменить предмет обсуждения (I, 5, 1–3; I, 17, 1; V, 1, 2 и 6^[84] V, 3, 16^[85]; VII, 3, 1^[86]). Когда в конце первого дня празднования некоторые из участников беседы намереваются порассуждать о различных аспектах творчества Вергилия, Авиен говорит, что сам не будет принимать участие в такой беседе, но, скорее, послушает, что скажут другие (I, 24, 20; VI, 7–9)^[87]. Кроме того, Макробий представляет Авиена как друга Гора (I, 7, 14).

Альбины, Цецина и Фурий

Идентификация Альбинов является сложной проблемой, а ее решение — спорным^[88]. Цецину (Caecina) отождествляют с Публием Кеонием Альбином (Publius Caeonius Albinus), понтификом, о котором с уважением упоминает Иероним^[89]. Поскольку имя другого персонажа, Фурия (Furius) в сочетании с именем Альбин («Furius Albinus») в Сатурналиях встречается дважды (I, 2, 16; I, 4, 1), а само имя «Furius» во многих манускриптах Сатурналий записано как «Rufius»^[90], этого персонажа отождествляют с Руфием Альбином («Rufius Albinus»), человеком, который был префектом Рима в 389–391 гг.^[91] Это подтверждают несколько современных ему надписей^[92]. Цецина Альбин и Фурий (Руфий) Альбин могут быть связаны с семейством Альбинов, упоминаемых Рутилием Намацианом ок. 416 г.^[93] В Сатурналиях из двух Альбинов, принадлежащих, по словам Претекстата, к образованнейшим людям своего времени (VI, 1, 1), Цецина Альбин является современником Симмаха (I, 2, 15)^[94]. Он — тот Альбин, который упомянут как отец Деция в Прологе при изложении Макробием беседы Постумиана и Деция о досуге и пире (I, 2, 2–3). Согласно Макробию, вклад Цецины в разговор состоит в обсуждении вопросов об исчислении гражданского дня в Риме (I, 3), изменении жертвоприношений (I, 7, 34), «медовых лакомствах» (II, 8, 3) и роскоши, преобладавшей в Риме в период Республики (III, 13). Последний вопрос далее рассматривается более подробно Фурием (III, 14, 17). И Цецина, и Фурий во исполнение своих намерений (I, 24, 19) иллюстрируют с помощью цитат зависимость Вергилия от предшествующих латинских авторов (VI, 1–5), а в седьмой книге они задают ряд вопросов физиологического и физического характера врачу Дисарию (VII, 8). В этой же книге Цецина припоминает рассказ одного авторитетного автора относительно закона понтификов о происхождении ношения кольца на безымянном пальце левой руки (VII, 13, 11–16).

Евсевий

Евсевий — греческий ритор^[95]. Скорее всего, это Евсевий, бывший учеником философа Проересия, и тогда это о нем нелестно пишет Евнапий из Сард (Жизнь философов 493):

[Проересий] послал [римлянам] Евсевия, уроженца Александрии, который, кажется, очень подходил для Рима, поскольку умел льстить и заигрывать с жителями этого города. В Афинах же это смотрелось возмутительно. Посылая Евсевия, Проересий думал увеличить и свою собственную славу, потому что его ученик, в самом деле, не знал равных в хитром искусстве политических речей. Что же касается особенностей риторического дара Евсевия, то будет достаточно сказать, что он был египтянином^[96].

В Сатурналиях Макробия Евсевий — греческий ритор; человек преклонного возраста (VII, 10, 1^[97]), занимающий место юриста Постумиана на пиру, а затем пересказывающий ему то, что там происходило (I, 2, 7; I, 6, 2). Его речь о знании Вергилием ораторского искусства (на что имеется ссылка — I, 24, 11), возможно, является частью недостающих глав в конце фрагментарной четвертой книги, поскольку в начале пятой книги он говорит о стилях ораторского мастерства. В седьмой книге Евсевий обсуждает с врачом Дисарием обстоятельства, сопутствующие старению (VII, 10).

Евангел

Евангел — критик^[98]. Вместе с Дисарием и Гором он приходит к Претекстату уже после того, как собрались другие гости. Он описан как нескромный молодой человек, бестактный и шокирующий присутствующих, не выбирающий выражений (I, 11, 2^[99]). Обнаружив себя в большой компании, участники которой встретили его приход с «хмурым выражением лица» (I, 7, 2^[100]), он неучтиво приветствует Претекстата, но смягчается, когда Претекстат приглашает его и его спутников принять участие в торжестве. Однако большинство присутствующих дают понять, что «прибытие Евангела мешает хорошему проведению досуга и мало соответствует их мирному собранию».

Вначале Евангел не принимает участия в беседе (I, 11, 1), но впоследствии призывает выпить вина (II, 8, 4), что для Макробия служит предлогом сослаться на замечание Платона о пользе вина за обедом и на то, что по этому поводу писали Аристотель и Гиппократ (II, 8, 5–16). В седьмой книге Евангел вмешивается в обсуждение вопроса о мозге человека, намереваясь прервать Дисария (VII, 9, 1^[101]), а впоследствии грубо прекращает спор между Евстафием и Дисарием с насмешливой просьбой рассказать, что появилось раньше, яйцо или курица (VII, 16, 1^[102]). Дисарий, однако, со всей серьезностью отвечает на этот вопрос, после чего Евангел опять спрашивает, отчего мясо кабана портится быстрее при лунном свете, чем при солнечном (VII, 16, 15). Его главная роль в диалоге — критиковать Вергилия и время от времени (e. g. III, 10–12; V, 2, 1) отпускать замечания, умаляющие достоинство поэта. Когда Претекстат, завершая пространное рассуждение о почитании Бога-Солнца (I, 17–23), упоминает строку из Георгик (I, 18, 23), Евангел выражает неодобрение теологическим теориям Вергилия (I, 24, 3–4); он также противится всеобщему восхищению поэтом, важном, по его мнению, лишь для детей (I, 24, 6). Согласно Евангелу, Вергилий сам сомневался в ценности Энеиды и даже распорядился в завещании сжечь ее — как предполагает Евангел, из-за страха, что его осудят по соображениям морали (например, Венера в поэме упрашивет мужа даровать броню ее внебрачному сыну), а также из-за художественных изъянов (композиция поэмы неуклюжа, используются греческие слова и иноземные выражения) (I, 14, 1–7). Однако присутствующие не согласны с этим мнением. Для них Вергилий является авторитетом в любой науке (I, 16, 12), и послеобеденная беседа в течение двух последних дней Сатурналий посвящена обсуждению достоинств Вергилия.

По Макробию, Евангел не был греком по происхождению, поскольку он называет Вергилия «нашим поэтом» (I, 24, 2)^[103]. Нет ответа и на вопрос, был ли он христианином, хотя его имя, несомненно, напоминает христианское. Если Евангел все же был приверженцем христианской веры, он должен был бы выразить свое неприятие языческой религии^[104]. Возможно, особенности характера, которыми наделил этого персонажа автор, отражают отношения Макробия к современным ему христианам^[105].

* * *

Скорее всего, выбирая участников для Сатурналий, Макробий обращался за информацией к письмам Квинта Аврелия Симмаха^[106]. Например, Евангела автор представляет как нарушителя спокойствия, «бестактного и шокирующего всех присутствующих» — характеристика, содержащаяся в письме Симмаха^[107], в котором Евангел именуется «беспечным» (incautus animus). Появление в Сатурналиях врача Дисария и философа Гора также, вероятно, связано с письмами Квинта Аврелия, в которых о Дисарии говорится как о человеке «дражайшем… первейшем среди обучавших врачеванию, по праву занимающем первое место»^[108], а о Горе сказано, что он «философ по жизни и первейший по учености»^[109].

Анахронизм мизансцены Сатурналий

Если сопоставить биографии персонажей Сатурналий хронологически, то становится очевидным, что двое из них — комментатор Вергилия Сервий и баснописец Авиен — не могли вести беседу с Претекстатом. Сервий, будучи младшим современником Квинта Аврелия Симмаха, был слишком молод в сравнении с хозяином торжества и вряд ли мог обсуждать с ним важные вопросы^[110]. Творческий расцвет Авиена приходится на первую половину V века, т. е. на то время, когда Претекстат умер^[111]. Таким образом, объединение в одной мизансцене всех участников представляет собой очевидный анахронизм^[112]. Макробий и сам признает, что включил в свое повествование известных людей, которые не могли встретиться вместе в реальном времени. Он пишет (I, 1, 3–5), что следует диалогам Платона, в которых беседуют Сократ, Парменид (живший намного раньше Сократа) и Тимей, тогда еще слишком юный (I, 1, 5). Однако на самом деле Макробий больше следует Цицерону, чем Платону, поскольку здесь же (I, 1, 4) он сравнивает героев произведений Цицерона (О старости, О дружбе, О природе богов, О государстве) — Котту, Лелия и Сципиона — с Претекстатом, Флавианом, Альбином, Симмахом и Евстахием.

На вопрос, почему Макробий ввел Сервия и Авиена в число своих персонажей, можно ответить так. Вероятно, Макробий, сознательно включая Сервия в число действующих лиц, желал, чтобы участники Сатурналий обсуждали Вергилия, поскольку Сервий был авторитетом в этой области^[113]. Что касается Авиена, то он был современником Макробия и знал его лично. Вполне возможно, что Макробий включил Авиена в число действующих лиц Сатурналий из-за дружеских побуждений, в ответ на его посвящение ему Басен^[114].

Время описываемых в Сатурналиях событий

Уже было отмечено, что при написании Сатурналий Макробий ориентировался на сочинения предшественников, как латинских, так и греческих. В частности, на особенности мизансцены Сатурналий оказали влияние сочинения Цицерона О природе богов и О государстве, а также трактат Афинея Пир мудрецов^[115].

Трактат Цицерона О природе богов представляет собой изложение беседы знатных аристократов, собравшихся в доме Гая Аврелия Котты (124–74 гг. до н. э.), образованнейшего человека своего времени и видного государственного деятеля. Действие трактата происходит в Риме, в 75 г. до н. э., в дни Латинских праздников (feriae Latinae), продолжавшихся несколько дней. Примечательно, что Котта умер в 74 г. до н. э., т. е. на следующий год после описываемых событий. В трактате О государстве Цицерон изображает загородную усадьбу Сципиона Младшего (185–129 гг. до н. э.), к которому в дом приходят для беседы друзья и родственники. Действие также происходит в дни Латинских праздников, в течение трех дней, в 129 г. до н. э. В последний день Сципион Младший рассказывает о сне, во время которого он узнал не только об уготованной ему блестящей судьбе (VI, 11, 11), но и о предстоящей смерти «от нечестивых рук своих близких» (VI, 12, 12). Сципион умер в 56 лет, в 129 г. до н. э., т. е. вскоре после описанных в трактате событий. Схожая ситуация описана у Афинея в Пире мудрецов (XV, 686с): распорядитель по трапезе^[116] Ульпиан умер через несколько дней после праздника. Вполне вероятно, что Макробий, подражая авторам упомянутых произведений, сделал так, что действие Сатурналий разворачивается незадолго (за неделю или около того) до смерти устроителя пира — Претекстата. Вполне возможно, что смерть Претекстата могла быть упомянута или предвещена в ныне утраченном конце Сатурналий, как это было в случае Сципиона и Ульпиана^[117] в соответствующих трактатах Цицерона и Афинея. Если это так, то можно рассчитать дату описываемых в Сатурналиях событий. Претекстат был еще жив 9 сентября 384 года, но умер к 1 января 385 г.^[118], когда он уже был избран на должность консула на 385 год. Возможно, его смерть наступила в ноябре или декабре 384 г. Вряд ли случайно то, что Макробий описывает праздник именно декабрьских Сатурналий (отсюда название сочинения). Скорее всего, наш автор выбрал ближайшие праздничные дни до смерти Претекстата, точно так же как Цицерон выбрал ближайшие дни Латинских празднеств перед смертью Сципиона Младшего. Отчего действие происходит в праздники, ясно — только тогда знатные римляне, занятые на государственной службе, могли провести целые дни в непрерывных беседах. Беседы во время Сатурналий, начавшись 17 декабря, длились три дня. Таким образом, можно заключить, что события, которые описал Макробий в своем сочинении, происходили 17–19 декабря 384 года.

Макробий и аристократический кружок Претекстата

Как было показано выше, все действующие лица Сатурналий (за исключением Авиена и, возможно, Сервия) принадлежали кругу Претекстата. Многие из них упомянуты Квинтом Аврелием Симмахом в его письмах или же сами получали от него послания. Однако Макробия (или Феодосия) нет ни в числе 134 его корреспондентов^[119], ни в числе упоминаемых им современников.

Если К.А. Симмах знал Макробия, то странно, что он ни разу не упомянул его. А если Сатурналии появились при жизни К.А. Симмаха, трудно объяснить, почему он не упомянул и о них — ведь он гордился знанием литературы. Симмах не мог бы не знать, что Макробий сделал его одним из главных действующих лиц своего сочинения и представил как одного из самых образованных и культурных людей Рима. Вряд ли он оставил бы это без комментария — если не в письме к самому Макробию, то хотя бы к кому-нибудь из числа своих (134!) корреспондентов, например к Альбину^[120]. Бóльшая часть писем Квинта Аврелия Симмаха относится к периоду 360–402 / 3 гг., два-три из них — к промежутку между 395–402 / 3 гг.^[121], т. е. они написаны во время изображенных в Сатурналиях событий. Некоторые из писем Квинт Аврелий адресовал своему зятю, молодому Флавиану (чей отец — Веттий Агорий Флавиан также упомянут в Сатурналиях). Но и в них ничего не сказано ни о трактате, ни о его авторе. Более того, если бы Макробий входил в число современников Претекстата, Флавиана и Квинта Аврелия Симмаха, вряд ли бы он упустил возможность вывести самого себя в числе гостей Сатурналий (пусть и в скромной роли), как иногда делали Цицерон и Тацит^[122]. Макробий не включает себя ни в число главных участников, ни в число второстепенных лиц (грамматистов, риторов, докторов, философов), таких как Сервий, Евсевий, Дисарий. Это также подтверждает предположение о том, что Макробий не был их современником. Напомним еще раз, Макробий (I, 1, 4) сравнивает участников своего пиршества с героями произведений Цицерона. Последний в трактате О государстве изобразил своего главного персонажа Сципиона как величайшего и мудрейшего человека (De Rep. I, 13) «золотого века» Рима, наиболее подходящего для того, чтобы вложить в его уста наставления современному поколению, нуждающемуся в поучении.

Однако сам Цицерон жил позже Сципиона^[123]. Подобно Цицерону, Макробий также представляет в Сатурналиях людей недавнего прошлого, описывая их со всем возможным почтением, часто повторяя значимые для себя имена: «Претекстат, Флавиан…»; приводя сравнения типа «мужи, подобные Претекстату и Флавиану». Эти фигуры для Макробия символичны, они олицетворяют уже ушедший «золотой век», к которому сам он не принадлежит. Вероятно, целью Макробия было изобразить идеализированный культурный кружок аристократов, живших в великую эпоху прошлого^[124], эпоху Претекстата (saeculum Praetextati), когда еще не было ясно, за какой верой будет победа — языческой или христианской. И здесь фразу «saeculum Praetextati» следует понимать как указание на то, что сам Макробий живет уже в другом времени.

Terminus post quem для Сатурналий

Terminus post quem для Сатурналий можно реконструировать по известным датам смерти тех персонажей, которые в реальной жизни входили в круг Претекстата.

Претекстат, очевидно, умер в конце 384 года; Квинт Аврелий Симмах — около 402 года. Альбин Цецина был жив в 403 году, но в это время Иероним говорит о нем как о старике^[125]. Маловероятно, что он жил еще долго. Евангел был еще жив в 397 году^[126] — было бы жестоко со стороны Макробия при жизни описать его в Сатурналиях в столь невыгодном свете^[127]. Гор, перед тем как обратиться к философии, был победителем на Олимпиаде в 364 году — тогда ему могло быть около 20 лет. Альбин Фурий (т. е. Руфий)^[128] был все еще жив в 416 году. Вряд ли Евстафий, Евсевий или Дисарий жили дольше, чем остальные участники диалога. Евстафий был близким другом Флавиана^[129] (которому в 384 г. было 50 лет) и, вероятно, одного с ним возраста. Евсевий и Дисарий были средних лет в 384 году^[130]. Здесь мы не рассматриваем Сервия и Авиена, живших позже^[131]. В итоге самая поздняя из приведенных дат — 416 год. Следовательно, terminus post quem для сочинения Макробия — не ранее указанной даты. Если учесть возможную ошибку при исчислении времени жизни того или иного персонажа, равную 10 годам, то, соответственно, нижняя временная граница для Сатурналий придется на время не ранее 426 года.

Диалог

Вкратце содержание диалога таково^[132]. После вступления и пояснительной главы (I, 1) Макробий описывает мизансцену — канун праздника Сатурналий в доме Веттия Агория Претекстата (I, 2, 15–20). Претекстат, будучи хозяином дома, обсуждает с Фурием Альбином время начала празднования. Затем он приглашает Квинта Аврелия Симмаха, Альбина Цецину и Сервия. После этого следует объяснение Цецины о временных делениях дня (I, 3), разбирается употребление отдельных выражений и слов в латинском языке (e. g. noctu futura; die crastini), обсуждаются грамматические флексии (e. g. Saturnalia) (I, 4–5^[133])^[134].

В первый день празднования Флавиан, Евстафий и Евсевий составляют кружок (I, 6, 4). Претекстат объясняет происхождение своих имен, обычая ношения достигшими совершеннолетия мальчиками окаймленной тоги (toga praetexta) (I, 6, 5–30). Затем, с прибытием Евангела, Дисария и Гора (I, 7, 1–13), разговор поворачивается к обсуждению происхождения празднования Сатурналий (I, 7, 14 — I, 11). Он начинается с легенды о Сатурне и боге Янусе и пространного отступления, касающегося жестокого обращения с рабами и их поведения. Далее Претекстат говорит о римском календаре (I, 12, 2 — I, 15), дает обоснование монотеизму, рассматривая всех языческих богов как проявления единого божества — Солнца (I, 17, 23). Евангел говорит (I, 24, 2) о необходимости обсудить многостороннюю эрудицию Вергилия, который представлен как авторитет в любой области знаний (I, 16, 12). Симмах и другие участники беседы на примерах демонстрируют его глубочайшие познания в философии, астрономии, законах авгуров и понтификов, риторике и ораторских приемах, его умелое использование текстов древних греческих и латинских писателей (I, 24, 10–21). Затем участники приступают к пиршеству (I, 24, 25).

В начале второй книги каждому гостю за обедом предложено повторить какое-нибудь шутливое изречение древних (II, 1, 15). Претекстат начинает с пересказа нескольких шуток Цицерона (II, 2, 2–3). Далее в беседу вступают другие персонажи (II, 2, 4–7), рассказывающие различные истории. В последней главе второй книги Флавиан и Цецина Альбин высказывают замечания о сластях; приводят слова Платона о свойствах вина, изречения Аристотеля и Гиппократа относительно невоздержанности в питье (II, 8, 1–16).

В третьей книге празднование в доме Флавиана продолжается. В утраченном разделе Евстафий раcсуждал о знании Вергилием философии и астрономии^[135]. Первые двенадцать глав книги описывают знание Вергилием законов понтификов. В частности, Претекстат цитирует строки поэта, которые относятся к церемониальному очищению водой (III, 1, 1–8), обращая внимание слушателей на этимологическую точность^[136], с которой Вергилий использует ритуальное значение слова или выражения (III, 5–6). Далее в тексте имеется лакуна. Главной темой второй части разговора, уже во время разгара пиршества (III, 13), является обсуждение Цециной Альбином роскоши времен Республики (III, 13, 16); высказывается аргумент в пользу того, что прежнее поколение обращало больше внимания на роскошь, чем нынешнее. Фурий Альбин, подтверждая довод Цецины, говорит о том, что ранее люди отдавали дань мастерству танца (III, 14), не скупились платить высокую цену за некоторые виды рыбы (III, 15–17). Сервий, вступая в беседу, описывает различные виды орехов, яблок, груш, олив и винограда (III, 18–20). Разговор прерывается Претекстатом, указывающим на поздний час и предлагающим гостям продолжить завтра утром, в третий и последний день празднования, в доме Симмаха (III, 20, 8).

Сохранившиеся разделы четвертой книги посвящены правилам Вергилиевой риторики. Перечисляются и анализируются риторические приемы поэта, используемые для пробуждения страстей и эмоций (πάθη)^[137], анализируется пример речи (IV, 2, 4–8)^[138], приводятся образцы риторических фигур (IV, 6, 9–24).

Начало пятой книги посвящено сравнению сочинений Вергилия и Цицерона^[139]. Указываются четыре рода ораторского стиля, которые, согласно доводам участников разговора, могут быть найдены в поэмах Вергилия, причисленного собеседниками к величайшим десяти ораторам Аттики (V, 1, 20). Демонстрируется зависимость Вергилия от греческих авторов (V, 2, 1), примеры которой приводятся до конца пятой книги и занимают часть шестой (VI, 1–7). Они иллюстрируют как знание Вергилием греческих и латинских авторов, так и способ использования поэтом их текстов.

В седьмой книге (так же как и во второй, и в главах с тринадцатой по двадцатую третьей книги) содержатся беседы, которые участники ведут после трапезы. Многие темы для таких разговоров взяты Макробием из Застольных бесед Плутарха^[140]. Сначала затрагивается вопрос о том, можно ли философствовать за столом (VII, 1), далее следует беседа о правилах поведения во время трапезы (VII, 2–3), затем обсуждаются самые разнообразные темы, многие из которых имеют к науке лишь косвенное отношение (VII, 4–16). Например, говорится о том, какая пища усваивается лучше, простая или смешанная (VII, 4 — VII, 5), отчего женщины реже пьянеют, а мужчины чаще (VII, 6), отчего женщины реже мерзнут, чем мужчины (VII, 7), какова причина облысения (VII, 10), отчего люди краснеют и бледнеют (VII, 1), почему кольцо носят на безымянном пальце левой руки (VII, 3), что произошло раньше — яйцо или курица (VII, 6), почему пресная вода — лучшее средство для очищения, чем морская (VII, 3). Также обсуждаются свойства нервной системы (VII, 9) и зрительного восприятия (VII, 4), высказываются наблюдения о целебных свойствах меди (VII, 16). Заключительная часть седьмой книги утрачена.

Основные темы Сатурналий

Ниже мы затронем две важные темы Сатурналий и проблемы, которые с ними связаны.

Критика Вергилия

Критика Вергилия изложена Макробием в отрывках из I и III книг Сатурналий, в сохранившихся главах IV книги, а также в главах из V и VI книг. Макробий не ставил перед собой цели объяснить все стихи Поэта; он касается лишь некоторых черт его поэзии, к которым сам пожелал привлечь внимание. Как пишет сам Макробий (Praef. 3–4; 6), его произведение не представляет собой самостоятельного исследования, а является компиляцией сочинений различных авторов. Состав такой компиляции и позволяет судить о том, как понималась поэзия Вергилия в эпоху Макробия, и что в ней расценивалось как главное^[141].

Отношение к поэзии Вергилия в эпоху Макробия

Описывая споры, которые велись вокруг имени Вергилия, Макробий несомненно знал, что в хулителях у поэта недостатка не было:

Когда появились Буколики, некий Нумиторий сочинил в ответ Антибуколики, представлявшие собой безвкуснейшие пародии только на две эклоги: первая из них начиналась: «Титир, ты в тогу одет: зачем же покров тебе бука?» А вторая: «Молви, Дамет: “кого это стадо” — ужель по-латыни? Нет, ибо так говорят в деревне у братца Эгона^[142]». Другой, когда Вергилий читал стих из Георгик — «Голым паши^[143], голым сей…», — подхватил: «…простудишься, схватишь горячку!» Против Энеиды также написана книга Карвилия Пиктора под названием Бич Энея. Марк Випсаний обзывал Вергилия подкидышем Мецената, изобретателем новой манерности, не напыщенной и не сухой, но слагающейся из повседневных слов и потому незаметной. Геренний собрал его погрешности, Переллий Фавст — его заимствования^[144]; Подобия Квинта Октавия Авита в целых восьми книгах также содержат заимствованные Вергилием стихи с указанием их происхождения. Асконий Педиан в своей книге против хулителей Вергилия излагает лишь некоторые обвинения против него — главным образом те, где речь идет об истории и о многочисленных заимствованиях у Гомера; но он говорит, что сам Вергилий обычно так защищался от этого обвинения: «почему они сами не попробуют совершить такое воровство? Тогда они поймут, что легче у Геркулеса похитить палицу, чем у Гомера стих»^[145].

Ранние критические работы о творчестве Вергилия были достаточно широко распространены в эпоху Макробия, поскольку его поэмы не только являлись школьными учебниками, но и снабжали учителей грамматики и риторики материалом, иллюстрирующим правила их дисциплин. Несомненно, Макробий, излагая «свою» критику на Вергилия, обращался именно к ним^[146]. Однако литературная критика в Риме практиковалась не только на занятиях по грамматике и риторике, но и в кругу римских аристократов, рассуждающих о литературе и искусствах. Для них Вергилий был не только выдающимся поэтом, но и образцом мудрости и знания. Поэтому Макробий, обсуждая Вергилия, традиционно отдает ему должное и как великому поэту, и как ученому, и как мудрецу. Наряду с этим он сообщает и о тех недостатках, которые в его время усматривались применительно к творчеству Вергилия.

Собственно поэтика Вергилия Макробия не интересовала. Он сосредоточен на обсуждении техники стихосложения, на том, что из античного знания инкорпорируется Вергилием в свои сочинения. Тем не менее многое из того, что Макробий и цитируемые им ранние критики Вергилия указывают (особенно в отношении зависимости поэта от других писателей), содержит ценные сведения.

Как уже было отмечено, акцент делался на анализе познаний и эрудиции самого Вергилия, поскольку (в отличие от греков) поэзия как таковая не была предметом литературной критики в Риме. Критика отражала практическую направленность римского характера^[147]. И в целом латинская поэзия была более прикладной^[148], в сравнении с греческой. Даже перевод Одиссеи был выполнен для того, чтобы служить учебником. Достижения узкого круга литераторов не вызывали большого внимания в Риме, и сам Вергилий не включил их в перечень заслуг римского народа (Энеида VI, 847–853)^[149]:

Смогут другие создать изваянья живые из бронзы,

Или обличье мужей повторить во мраморе лучше,

Тяжбы лучше вести и движенья неба искусней

Вычислят иль назовут восходящие звезды, — не спорю:

Римлянин! Ты научись народами править державно —

В этом искусство твое! — налагать условия мира,

Милость покорным являть и смирять войною надменных!

Именование поэта «ученым» (doctus) было высочайшей похвалой. Сервий начинает свой Комментарий на VI книгу Энеиды словами (Praef. 1. 1): «…totius quidem Vergilius scientia plenus est…» («…ибо весь Вергилий исполнен мудростью…»). И Макробий говорит, что Вергилий «сведущ во всех науках» (…omnium disciplinarum peritus… — I, 16, 12), что он «приверженец утонченности равно в учености и литературе» («…aeque in rebus doctrinae et in verbis spectator elegantiae…» — III, 11, 9)^[150].

Литературная критика в Сатурналиях начинается c IV книги. Ее цель — подчеркнуть риторическое мастерство Вергилия, поскольку риторика занимала важнейшее место в римской образовательной системе. Отметим, что сам Вергилий в одной из малых поэм (Каталепты V)^[151] дистанцируется от учителей-риторов и грамматистов, прощается с музами, окружавшими его, и выражает желание получить наставления эпикурейской философии у «великого Сирона»:

Прочь, риторы! Напыщенные прочь речи,

Что не росой ахейской, а водой полны!

Стилон, Варрон, Тарквитий — все вы прочь, племя

Грамматиков, заплывшее давно жиром!

Младенческие погремушки, прочь все вы!

Прощай и ты, о Секст, моих всех дум дума,

Сабин и все красавцы…

Ищу великого Сирона слов мудрых

И жизнь от всех забот освободить жажду.

Ступайте прочь, Камены, прочь, хоть мне милы

Всегда вы были прежде, признаюсь прямо,

Камены милые, и впредь в мои свитки

Заглядывайте лишь исподтишка, редко^[152].

Тем не менее поэмы Вергилия, как и поэтические произведения многих других авторов, создавались для декламации. Вергилий, несомненно, помнил все, чему его учили в риторической школе, открытой Марком Эпидием^[153]. Хотя среди цитат, выбранных для иллюстрации риторических приемов Вергилия, находятся самые известные строки из его сочинений^[154], сохранившиеся фрагменты IV книги, посвященной риторическому мастерству поэта, представляют собой наименее читабельную часть Сатурналий.

Большая часть V книги посвящена сравнению Вергилия с Гомером (V, 2, 6–17 и V, 3). Ее открывают замечания о различного рода ораторских стилях, примеры которых также заимствуются из поэм Вергилия (V, 1). Сам Вергилий иногда подражал своим образцам открыто (I, 24, 18), а иногда скрывал свою зависимость от предшественников. Когда Макробий обсуждает заимствования Вергилия у греков, то стремится представить их как случайные и ненамеренные. Однако после предположения о том, что Энеида является зеркальным отражением Илиады и Одиссеи (V, 2, 13), приводится довольно много параллельных мест, которые демонстрируют, насколько тесно текст Вергилия переплетается с текстом Гомера. Такая взаимосвязь интерпретируется как мастерство поэта, демонстрирующее и его переводческий талант, и его способность имитации исходного текста. Возможно, этот материал взят Макробием из работы Квинта Октавия Авита, озаглавленной Подобия, которая, согласно Светонию, содержала в себе перечень «заимствованных Вергилием стихов с указанием их происхождения»^[155].

Рассказчик (в этой роли выступает Евстафий), следуя от начала и до конца произведениям Вергилия, без какого-либо комментария приводит пассажи поэта, которые являются переводом или имитацией текстов Гомера (V, 4–10).

В следующих главах Макробий отмечает случаи, когда Вергилий «улучшает» исходный текст (V, 11), случаи, когда он близко следует своему источнику (V, 12), и случаи, когда он «портит» Гомера за счет сокращения (V, 13). Например, описание жизни пчел у Вергилия позволяет заключить, что поэт хорошо знал их природу и изучал их^[156] (V, 11, 2–4); множество подробностей в другом рассуждении (V, 11, 10–13 и 23) указывает на его глубокое знание предмета астрономии. В то же время у Вергилия есть строки, содержательно более бедные в сравнении с исходным текстом Гомера (V, 13, 1 и 26), например при описании состязаний на колесницах (V, 13, 3), еды (V, 13, 4 и 5), волн (V, 13, 20–21). В случае с орлом и змеем (V, 13, 28–30) Вергилий опускает множество деталей, которые являются основой изложения у Гомера^[157]. Вергилий порицается и за то, что описывает распространение молвы в терминах, которые Гомер применял к распре, тогда как распря и молва не сопоставимы (V, 13, 31–32). Указывается на имеющие место у Вергилия поэтические изъяны, когда в стихотворных строках попадаются лишние слоги и пр. (V, 14, 1–4). Приводятся строки Гомера и Вергилия, которые ничем не отличаются от обычной речи (V, 14, 5); отмечаются встречающиеся у них повторения (V, 14, 6). Указывается на подражание Вергилия определениям Гомера (V, 14, 7–8) и его рассказу о прошлых событиях (V, 14, 11–15).

Гомеровское распределение материала по какому-либо принципу (например, список кораблей в Илиаде II) предпочитается Вергилиеву пренебрежению любым упорядочениям. Отдается должное последовательности Гомера в характеристике отдельных персонажей, а не непоследовательности в этом у Вергилия (V, 15, 1–13). То, что Энеида осталась незавершенной, не принимается в оправдание. Вергилий хвалится за разнообразие форм лексем, посредством которых он вводит различных вождей^[158], хотя простая техника изложения у Гомера соответствует поэту более ранней эпохи (V, 15, 14–19).

Пословицы и поговорки встречаются как у Гомера, так и у Вергилия (V, 16, 6–7). Вергилий, подобно Гомеру, для облегчения повествования вводит нарратив, рассчитанный на то, чтобы усладить слушателя (V, 16, 1–5). Подчас каждый из поэтов рассказывает один и тот же миф (или историю) по-разному (V, 16, 9–14). Несовершенное изображение начала войны в Италии из VII книги Энеиды объясняется необходимостью импровизировать, поскольку у Гомера отсутствует модель, к которой можно было бы обратиться (V, 17, 1–4). Упоминание о неких других греках у Макробия делается для того, чтобы порассуждать о заимствованиях Вергилия у Аполлония Родосского (поскольку Вергилий приспособил его рассказ о Медее к своему рассказу о Дидоне — V, 17, 4–6) и заимствованиях из Пиндара относительно извержения вулкана Этны (их детальная критика имеется также у Авла Геллия — V, 17, 7–14^[159]). Чтобы проиллюстрировать любовь Вергилия к греческому языку, приводятся примеры заимствованных им у греков собственных имен и использования греческих окончаний (V, 17, 15–20). Книга заканчивается перечнем цитат, должных показать, что ученость Вергилия охватывает всю греческую литературу (V, 18–22).

VI книга начинается речью Фурия Альбина о заимствованиях Вергилия у ранних римских авторов. Альбин цитирует сначала строки, целиком или частично взятые у этих авторов (VI, 1), а затем сравнивает целые отрывки (VI, 2). Фурий поясняет, что его цель — показать ту пользу, которую Вергилий извлек из чтения работ предшественников, но, по его словам, он отдает себе отчет в том, что этим он может дать недругам Вергилия шанс обвинить того в плагиате^[160], поэтому он переносит боевые действия на территорию врага, ссылаясь на ответ Афрания, обвиненного в чересчур вольном заимствовании у Менандра. Макробий утверждает, что на самом деле это древние авторы являются должниками Вергилия, поскольку то, что он использовал их работы, позволило им уцелеть и сохранило их от забвения. Более того, продолжает Фурий, Вергилий проявляет столь тонкий вкус и умение в своих заимствованиях, что, когда читаешь оригиналы, понимаешь, что слова древних звучат лучше в Вергилиевых, а не в их собственных устах (VI, 1, 2–6). Затем Фурий Альбин указывает, что Вергилий иногда заимствовал у Гомера, подражал Эннию или кому-либо другому из своих предшественников, которые сами заимствовали их у греков. Заканчивает он, прося слушателей не пренебрегать сочинениями древних латинских поэтов по причине неискусности их стиха, поскольку, благодаря трудам последующих поколений, появились вирши современных поэтов, сплетенные искуснее (VI, 3, 9).

За Фурием выступает Цицина Альбин. Вначале он демонстрирует заимствования Вергилия у древних поэтов в виде одиночных слов, которые из-за незнания сочинений древних считались изобретением Вергилия, затем привлекает внимание к использованию Вергилием иностранных слов (peregrine verba), а завершает, цитируя ряд ярких эпитетов, которые Вергилий также заимствовал у предшествующих латинских авторов (VI, 4, 5). Далее беседу продолжает Сервий, комментируя некоторые необычные выражения и конструкции. По большей части они принадлежат самому Вергилию и, возможно, представляют собой примеры «аффектации», которые критиковал Агриппа, или же «изъяны», подвергшиеся цензуре Геррения^[161]. Раздел заканчивается разъяснением (по большей части этимологического характера) некоторых слов и конструкций^[162], значения которых часто неправильно понимались (VI, 7, 9)^[163]. Конец VI книги утрачен.

Восхваление Вергилия

Поскольку комментирование Вергилия часто понималось как раскрытие тайного смысла его произведений, в Сатурналиях говорится о глубоких познаниях поэта в области культа, его знакомстве с древнеримской религиозной терминологией, правами и обычаями жрецов^[164]. Вергилий для Макробия мудрый жрец (I, 24, 16–17)^[165], философ и астроном (I, 24, 18)^[166], знаток греческой поэзии, языка и стихосложения (I, 24, 18–20; V, 2, 2). Он — «сведущ во всех науках» (omnium disciplinarum peritus — I, 16, 12) и «приверженец изысканного слова» (in verbis sectator elegantiae — III, 11, 9). Макробий всячески старается продемонстрировать образованность Вергилия. Сначала он отмечает высоко ценившиеся в Античности достоинства его художественной речи — proprietas verborum (умелый выбор слов и их употребления, III, 2, 1)^[167], затем путем анализа лексики иллюстрирует ученость поэта (III, 2, 7–8)^[168].

Все сохранившиеся главы IV книги также посвящены патетике Вергилия. Вергилий у Макробия — творец, наделенный почти божественными функциями; он волшебник и маг, учитель и пророк, несущий в себе знание и мораль. Он не только поэт, но и философ. Его авторитет непоколебим так же, как авторитет Гомера и Платона. Строки Энеиды — оракулы, они всегда истинны, их значение часто скрыто и требует проницательности от толкователя. Поэзию Вергилия Макробий уподобляет деятельности перводвигателя мироздания. Поэт придает смысл существования человеку, ведет его к моральным высотам, учит жить, предсказывает будущее^[169]. Вероятно, отсутствующие главы IV книги Сатурналий были посвящены анализу стиля Вергилия. Такое предположение основано на общем выводе Макробия, который сводится к тому, что Вергилий сумел воплотить в своем творчестве все стили десяти аттических ораторов, все направления античного красноречия, в связи с чем его ораторское мастерство заслуживает не меньше славы, чем поэтическое искусство (V, 1, 7)^[170].

Вергилий и Гомер

Сопоставление Макробием поэзии Вергилия с греческими и латинскими текстами преследует две цели: с одной стороны, оно раскрывает сущность работы, которую проделал Вергилий, изучая Гомера и других греческих и латинских поэтов, с другой стороны, позволяет Макробию дать критическую оценку этой работы. Макробий, показывая, что в одних случаях Вергилий в своем подражании уступает Гомеру, в других же достигает величия греческого поэта, приводит для каждого случая обоснование. Ему нравятся те места, где Вергилий создает более яркий и наглядный образ, чем тот, который дан Гомером^[171]. Такое расхождение в описаниях воспринимается Макробием как истинное подражание величию Гомера: не будучи в состоянии найти слово, которое позволило бы на латинском языке полностью передать всю полноту образа, создаваемого одним греческим выражением, Вергилий прибегает к пространному описанию и достигает выразительности не меньшей, чем Гомер (V, 11, 25). Макробий также показывает, что иногда Вергилий не может достичь гомеровского совершенства и дает по сравнению со своим образцом описания слишком краткие, сухие и безжизненные (V, 13, 13–26). Макробий призывает простить Вергилию это, объясняя, что он не мог не казаться кое в чем слабее Гомера, так как во всем своем творчестве пользовался одним этим образом, зорко всматриваясь в Гомера и подражая не только величию, но и простоте его, и выразительности речи, и невозмутимому достоинству. Отсюда, продолжает Макробий, у Вергилия многообразное возвеличение героев и вмешательство богов, убедительность баснословного, естественность в выражении чувств, беспрерывные воспоминания, нагромождение сравнений, взволнованная речь, блестящее завершение отдельных действий (V, 13, 40–41). Макробий чувствует специфику ряда черт гомеровского эпоса и вполне понимает невозможность перенесения их на другую почву. Так, он находит, что эпические повторы у Гомера очень красивы; они достойны таланта древнего поэта и уместны при перечислениях. Однако Макробий вполне сознает, что если бы Вергилий использовал их в своей поэме, то это вызвало бы только скуку (V, 15, 14–16)^[172].

Макробий восхваляет и ораторское мастерство поэта, анализируя те средства, благодаря которым в поэзии Вергилия звучит волнение и страсть. Он показывает обилие риторических приемов в речах действующих лиц Энеиды, когда эти речи выражают или должны возбудить у других страстные чувства гнева, возмущения, жалости, сострадания. Помимо фигур речи и мысли, сопоставлений, обращений к воображаемым лицам и тому подобных приемов риторики, Макробий находит у Вергилия и нарочито риторический синтаксис речи, и умелую характеристику персонажей — указание на их пол, возраст, внешний вид, положение, местонахождение^[173].

Большей частью эта книга направлена на определение зависимости Вергилия от других писателей и поэтов, как греческих, так и латинских. В связи с этим тема зависимости Вергилия от Гомера и тех классических греческих и римских образцов, которые были им использованы, представляется для Макробия достаточно важной и интересной. Макробий защищает Вергилия от возможных упреков в плагиате, заявляя, что плодом чтения чужих произведений бывает подражание тому, что мы одобряем у других, и усвоение себе того, чем мы восторгаемся в них (VI, 1, 2). Высказывая эту мысль, Макробий защищает принципы обучения на классических образцах и подражания таким образцам.

Подражание Гомеру Макробий обнаруживает и в метрике Вергилия, и в грецизмах его языка, и в изречениях, которые, подобно гомеровским, превратились в пословицы.

Знание Вергилием греческой литературы не ограничивается одним Гомером. Макробий говорит о большой близости латинского поэта к греческим трагикам, приводит примеры заимствований, которые Вергилий делает у Еврипида, Софокла, Эсхила (V, 18, 21). Эти заимствования в основном заключаются в усвоении тех мифологических сюжетов, которым следуют греческие трагики.

Иной характер носят параллели Вергилия с латинскими поэтами. Макробий сопоставляет стихи Вергилия со стихами Энния^[174], Лукреция, Луцилия, Фурия, Невия, Катулла, Акция. При этом он сначала цитирует те строки, которые взяты Вергилием дословно (VI, 1), затем приводит отрывки, в которых Вергилий подражает стилю (colorem) и тону (sonum) своего образца (VI, 2)^[175], после чего переходит к более сложному анализу и доказывает, что в некоторых случаях, вопреки общепринятому мнению, сходство Вергилия с Гомером есть подражание не греческому образцу, а латинским авторам, писавшим под влиянием Гомера (VI, 3).

Такое сопоставление позволяет лучше понять творческую лабораторию поэта и показать источники многих мнимых неологизмов Вергилия (VI, 4–5). Так, Макробий указывает главным образом эпитеты, считавшиеся нововведениями Вергилия, а на самом деле введенные в язык более ранними авторами. Например, «печальный» в смысле «горький» в применении к растениям употреблено Эннием (VI, 5, 5). Слово «лесожители» встречается у Невия и Акция (VI, 5, 9), показывая, что многие греческие лексемы используются Вергилием не впервые, а вслед за Эннием, Лукрецием, Луцилием (VI, 4, 17–20). В этой связи новаторство Вергилия, выразившееся в расширении сферы синонимов и введении в латинский язык новых словосочетаний и метафор (VI, 6), приобретает еще большее значение. Авторитет древних латинских писателей служит Макробию и для защиты поэта от упреков в небрежном и неправильном употреблении некоторых слов, для доказательства его глубоких филологических познаний (VI, 7)^[176].

На этом заканчивается в Сатурналиях анализ текстов Вергилия. Обещание автора раскрыть величие поэта и внутреннюю сторону его творчества превращается на деле в доказывание знакомства Вергилия с риторикой и со старинными мифологическими и филологическими сочинениями, с произведениями греческих классиков и древних латинских писателей. Благодаря Макробию мы получаем немало сведений о тех средствах, руководствах и образцах, которыми пользовался Вергилий, но ничего не узнаем о таланте самого поэта, о его поэзии и о том, что она выражала и чему служила. Эти рассуждения о познаниях Вергилия не являются плодом кропотливой работы самого автора Сатурналий, а восходят к сочинениям трехсотлетней давности. Доказывая знакомство римского поэта с сакральной терминологией (III, 8), с греческими образцами (V, 11, 14–19; V, 17, 8–14), защищая Вергилия от упреков в небрежном выборе слов (VI, 7), Макробий постоянно цитирует пространные отрывки из текстов ранних авторов^[177].

Однако Сатурналии — это не бессистемный набор заимствованных идей и тем, а органически целостное сочинение, объединяемое определенной идейной и эстетической позицией составителя. Так, в общем потоке заимствованных фраз имеется суждение и самого Макробия (V, 1, 7)^[178]:

Существует четыре вида литературного слога: многословный, в котором первенство принадлежит Цицерону, краткий — царь которого Саллюстий, сухой, который приписывается Фронтону, красочный и тяжеловесный, которым некогда блистал Плиний Секунд и в котором теперь Симмах столь славен, что не уступает никому из древних. А у Марона у одного ты найдешь все эти четыре вида^[179].

Отношение Макробия к поэзии Вергилия можно проследить и по другой фразе из его текста (V, 1, 18–20)^[180], в которой он сравнивает творчество поэта с божественным творчеством матери природы, что отражает распространенную в поздней греческой философии точку зрения на человека как на микрокосм^[181].

Философские аллегории, риторичность, теория четырех стилей, филологический интерес к слову, подражание древним образцам, ученость, знание старинных обычаев и, наконец, взгляд на поэта как на своеобразный микрокосм — все это слагается в своего рода учение о поэзии, разделявшегося членами кружка римской знати, каким он изображен в Сатурналиях^[182].

Солнечный монотеизм

Из тематически пестрых Сатурналий Макробия легко выделяется тема солнечного монотеизма^[183], ярко представленная в сочинении (I, 17–23). К ней примыкает и ряд отрывков с рассуждениями о Солнце из Комментария на ’Сон Сципиона‘ (I, 2, 15; I, 12, 1; I, 20, 1; I, 20, 6; II, 17, 15): в них говорится о главенствующей роли Солнца в мироздании и его связи с Мировой душой^[184]. Для лучшего понимания солярных представлений Макробия имеет смысл обратиться к похожей концепции у Флавия Клавдия Юлиана (331–363)^[185], выраженной им в речи, озаглавленной К Царю Солнцу.

Учение Юлиана

Будучи неоплатоником, Юлиан рассуждает о высшем начале — Едином (ἕν) или Благе (τὸ ἀγαθόν), которое умопостигаемо и запредельно чувственному миру^[186]. Ниже Единого находится область идей, в которой обитает «умопостигаемый бог» Гелиос-Митра. Еще ниже, в чувственном мире, правит Солнце — видимая часть бога Гелиоса. Юлиан посвящает свое изложение Гелиосу — одновременно «умопостигаемому богу» и видимому Солнцу (5, 8–6, 18 [132с — 133с])^[187]. Гелиос — это цепь, которая скрепляет названные уровни мироздания. Сам он занимает «срединное положение» (µεσότης)^[188] не только по месту (см. Илл. 1), будучи во всех смыслах средоточием и объединяющим началом^[189].

Доктрина Юлиана ориентирована на монотеистическое поклонение Гелиосу. Юлиан отождествляет Гелиоса с Зевсом, Аидом, Океаном и египетским Сераписом. Всемогущий Зевс греческой мифологии у Юлиана представляет творящую силу, которая действует вместе с Гелиосом и не имеет отдельного существования.

Илл. 1. Три уровня мира по Юлиану

В мифологической традиции Афина считается дочерью Зевса, но Юлиан рассматривает ее как проявление умопостигаемого промысла Гелиоса и, таким образом, придает мифу философское содержание. Дионис — это колесница мыслей Гелиоса, а Афродита — проистекающий из него принцип. В целом Юлиан считает, что все главные боги Греции, Египта и Персии суть проявлений Гелиоса^[190]. В свою очередь, малые боги — это посредующие демоны^[191] и силы. Видимое Солнце — это не только чувственный объект. Поскольку оно расположено на границе умопостигаемого и чувственного мира, его природа представляет собой среднее между умопостигаемым и внутрикосмическими богами — небесными светилами^[192] (17, 2–3)^[193]. Похоже, целью Юлиана было создать эллинистический противовес христианству. За поддержкой он обращается к самым авторитетным авторам: Гомеру, Гесиоду, Платону, Ямвлиху^[194].

Представления Макробия

Говоря о космологических функциях высшей части Мировой души, Макробий именует Солнце «Умом мира» (mens mundi — Sat. I, 18, 5; I, 19, 9). Сначала кажется, что Макробий, следуя Цицерону^[195], избрал метафорический способ рассуждений об ответственности Солнца за процесс изменений в космосе (Сотт. I, 20, 6; ср. Ib. I, 20, 1)^[196]. Однако анализ ряда фрагментов Сатурналий (I, 17 — I, 23) показывает, что у Макробия имеется развитая солнечная теология. Как и у Юлиана, в Сатурналиях (в самом начале «речи Претекстата») присутствует пространное рассуждение о том, что многие божества классической мифологии представляют собой аспекты солнечной деятельности (Sat. I, 17, 2), после чего автор обращается к вопросу о философской интерпретации мифолгических Диониса и Минервы. Относительно Диониса он поясняет (Sat. I, 18, 5):

Physici Διόνυσον Διὸς νοῦν, quia solem mundi mentem esse dixerunt. Mundus autem vocatur caelum, quod appellant Iovem. Unde Aratus de caelo dicturus ait: ἐκ Διὸς ἀρχῶµεσθα.

Натурфилософы называют Διόνυσον — Διὸς νοῦν [Дионисом — ум Зевса], поскольку Солнце — это ум мира. Мир же именуется Небом, которое они зовут Юпитером. Поэтому Арат, намереваясь говорить о небе, замечает: ἐκ Διὸς ἀρχῶµεσθα (начнем же с Зевса)^[197].

А в отношении Минервы Макробий замечает (Sat. I, 17, 70):

…et Porphyrios testatur Minervam esse virtutem solis quae humanis mentibus prudentiam subministrat. Nam ideo haec dea Iovis capite prognata memoratur, id est de summa aetheris parte edita, unde origo solis est.

…и Порфирий свидетельствует, что Минерва есть солнечная сила, которая вкладывает в человеческие умы благоразумие. Ибо не случайно напоминают, что эта богиня рождена из головы Юпитера^[198], то есть изошла из высшей части эфира, откуда происходит Солнце^[199].

В том фрагменте, где Дионис-Солнце соотнесен с небесной сферой, Макробий метафизически истолковывает его как «умный» принцип этой сферы, а в отрывке, в котором Минерва-Солнце соотнесена с человеком^[200], он метафизически понимает ее как источник ума (благоразумия) человека. Напротив, там, где Минерва-Солнце соотнесена с небесной сферой, Макробий истолковывает ее физически как эманацию сущности этой сферы.

Таким образом, получается, что Дионис-Минерва-Солнце обладают как метафизическими, так и физическими функциями^[201], будучи проводниками ума и тепла^[202]. По сути, мы имеем трехуровневую схему: Дионис-Солнце — это ум небесной сферы или Юпитера (метафизическая связь); небесная сфера-Юпитер производит Минерву или Солнце (физическая связь); а Минерва-Солнце — это ум человеческих существ (снова метафизическая связь) (см. Илл. 2)^[203].

В пространной речи Претекстата, посвященной солнечной теологии, об этих божествах сообщаются важные подробности. Очевидно, что именование Солнца «Умом мира» (mens mundi) — это не просто метафорический способ указать на главенствующую роль этого светила в космических процессах.

Илл. 2. Дионис-Солнце, Юпитер, Минерва и их метафизические и физические связи

Как уже отмечалось, схожие рассуждения в Комментарии на ‘Сон Сципиона‘ Макробия подтверждают то, что речь идет в том числе и о космологическом учении, связывающем активность Солнца с высшей частью Мировой души. Дополнительные свидетельства этому предоставляют также и источники Макробия^[204]. Рассмотрим их более подробно.

Плотин, ‘Халдейские Оракулы‘, Порфирий

Элементы солярной религии, подразумеваемой в текстах Макробия, становятся лучше понятны, если сопоставить некоторые тексты Плотина, Халдейских оракулов и Порфирия.

В философском аспекте Плотин предлагает физический процесс просвещения Солнцем видимого мира как аналогию метафизического процесса эманации Ума из Единого^[205]. В Халдейских оракулах представление о физическом процессе порождения видимого мира из огня толкуется как схожее с метафизическим процессом творения Отчим Умом умопостигаемых объектов^[206]. Порфирий занимает между подходами Плотина и Халдейских оракулов промежуточную позицию, когда пишет, что, с одной стороны, «ничто не может вникнуть в ум бога, однако, [исходя из] деяний Солнца, мы согласимся с теми, кто считает его мыслящим и разумным (νοερὸν καὶ λογικόν)»^[207], а с другой стороны, когда пишет, что божественное световидно и пребывает в излитии эфирного огня^[208]. Схожим образом он стремился примирить платонизм и стоицизм^[209], когда приспосабливал элементы стоического учения о смешении для объяснения отношении между умопостигаемым и чувственным^[210]. Порфирий сочетает элементы обеих концепций, когда проводит четкое разделение между 1) умом (νοῦς) Солнца или его целостностью (ὁλότης, ὅλον), к которым причастна физическая сущность небесного тела^[211], и 2) собственно Солнцем (ἥλιος), как физической сущностью самого небесного тела^[212]. Различение ума Солнца и самого Солнца^[213] позволяет Порфирию найти согласие между физической и метафизической причинностью, которое имелось как у Плотина, так и в Халдейских оракулах. Вероятно, в утраченном трактате Порфирия Солнце различные функции Солнца рассматривались как раз под этим углом зрения, и именно этот трактат послужил одним из источников Макробия.

Солнечная теология по Макробию

Представление Макробия можно прояснить посредством анализа «речи Претекстата» о солнечной теологии. Главная цель Претекстата (как и Юлиана) — показать, что все божества, которым поклоняются в греческой, римской и египетской религии, представляют собой одного бога — Солнце (Sat. I, 17, 1 — I, 23, 22). Доказательства этому берутся из этимологии их имен, от роли, которую они играют, в мифических повествованиях, из особенностей облика, в котором их представляют (Sat. I, 17, 4)^[214].

К первому виду доводов относится этимологическое истолкование Дио   ниса как Διὸς νοῦς (Sat. I, 18, 5), а Пана — как повелителя «всей» материальной сущности (universae substantiae materialis dominator, Sat. I, 22, 2–6^[215]). К доказательствам «от мифа» относится сюжет о враждебности Юноны к Латоне при рождении Аполлона, который интерпретирован как физическое взаимодействие воздуха и земли применительно к небесному телу^[216], или сказание о схождении Юпитера во главе богов к Океану, интерпретируемое как физический процесс питания Солнца испарениями от воды^[217]. Примером третьего рода доказательств является толкование змеиного плаща Минервы (Sat. I, 17, 70) и крылатых сандалий Меркурия (Sat. I, 19, 7–9^[218]).

В указанных отрывках толкования Минервы-Солнца, Диониса — Солнца, Меркурия-Солнца основаны на метафизических функциях божеств, поскольку при этом подчеркивается роль Солнца как источника благоразумия (prudentia) (Sat. I, 17, 70), ума (νοῦς) и языка (sermo) (Sat. I, 19, 7–9). Однако объяснения Аполлона-Солнца, Пана-Солнца и Юпитера-Солнца основаны на физических функциях этих божеств, ибо говорится о природе Солнца, затемненной воздухом, правителем всей материальной субстанции (Sat. I, 22, 2–6)^[219], восполняемой испарениями от воды. Таким образом, доказательство того, что все божества, чтимые в различных религиях, могут быть поняты как аспекты одного бога, проводится на двух уровнях: метафизическом и физическом. И, хотя ранее стоики сводили всех богов к одной материальной субстанции, неоплатоническое переосмысление их подхода позволило проделать то же самое как в области умопостигаемого, так и чувственного^[220]. Обсуждавшиеся выше солярные интерпретации божеств могут быть показаны на схеме (Илл. 3).

Илл. 3. Солярные интерпретации божеств в Сатурналиях Макробия

Солнце как проводник от высшей и низшей Души

Речь Претекстата в Сатурналиях предоставляет свидетельство нового этапа позднеантичной мысли, дополняя Макробиево «учение» о Мировой душе^[221], изложенное им в Комментарии.

Мировая душа (или третье начало в иерархии мира^[222]) в своих высших проявлениях^[223] подобна Уму (второму началу), она получает от него разум. Благодаря своей природе, Мировая душа имеет свойства, которые соответствуют бренному во вселенной и требуют развития (это чувственное восприятие и рост). Вверх от Души простирается природа, непричастная телам (т. е. Ум), а вниз — телесная природа (Сотт. I, 14, 5–7). Макробий предполагает у Мировой души наличие высшей (умной) части и частей низших: рассудочной (иногда относимой им к высшей Душе^[224]), чувственной и растительной. Высшая душа передает способность ума небесным телам, а те, в свою очередь, передают способность ума людям. Указанная передача осуществляется через посредство Солнца. Низшая душа отвечает за передачу не относящихся к уму свойств небесным телам, а от них они передаются человеку^[225]. Этот вид передачи осуществляется через семь планетных тел (к числу последних относится и Солнце, которое передает как относящиеся, так и не относящиеся к уму свойства). В целом же высшая и низшая части Мировой души связаны через посредство Солнца.

* * *

В итоге можно говорить о трех элементах, присущих Макробиевому рассуждению (прямо и опосредованно восходящему к текстам Плотина, Халдейских оракулов, Порфирия и Юлиана) о роли и функциях Солнца. Первый — это тот, что все боги являются проявлением одного бога Гелиоса. Второй — тот, что само Солнце обладает и чувственной природой, и природой умопостигаемой. Третий — состоит в том, что процессы физические и метафизические в рассуждениях неоплатоников о Солнце уподобляются, так что доказательства проводятся и в метафизическом, и в физическом планах.

О влиянии Cатурналий на средневековых авторов

Кассиодор Сенатор и Исидор Севильский

Если Кассиодор Сенатор (ок. 487 — ок. 578) в своих Комментариях на Псалмы^[226] лишь упоминает имя Макробия^[227] (подразумевая его Сатурналии), то у Исидора Севильского (ок. 560–636) имеются лексические и тематические совпадения с Макробиевым текстом. Они встречаются в V книге его Этимологий, где речь идет о делении дня в Риме (I, 3), o magnus annus (I, 14), о Календах, Ноннах и других днях римского календаря (I, 15–16); в XI книге при описании способов ношения кольца на безымянном пальце (digitus medicinalis) и перечне производных от слова «pollex», сравнимом с тем, о котором говорил Макробий (VII, 13, 7; VII, 14); в XIII книге (XIII, 16, 4) при обсуждении свойств воды Черного моря, что также восходит к изложению Макробия (VII, 12, 34). Есть параллели и в XIX (1–2), и в XX (5) книгах Этимологий, восходящих к Сатурналиям (V, 21), где говорится о различных чашах для питья вина^[228]. Однако не исключено, что эти соответствия являются свидетельством отражения Исидором общепринятых представлений его эпохи, восходящих к греческой традиции. Возможно также наличие у обоих авторов общих источников, например, при описании чаш для вина — Пира мудрецов Афинея.

Неизвестный ирландский автор

Небольшой раздел Макробиевых Сатурналий (I, 12, 2–15, 13) был использован ирландским автором VII века в нескольких главах (28–31 и 39, 44, 49, 52, 56–58) компута, озаглавленного De ratione conputandi secundum solem et lunam^[229]. Автор упоминает имя Макробия и точно цитирует его текст.

Беда Досточтимый

Вероятно, у Беды (673–735) был некий сокращенный вариант Макробиевых Сатурналий, представляющий собой беседу Гора и Претекстата (Disputatio Hori et Praetextati). Содержание этой беседы просматривается в сочинении Беды Об исчислении времен (De temporum ratione), когда речь идет о римском дне, месяце, Календах, Ноннах и Идах (см. Сатурналии I, 3 и I, 12–15). Однако вряд ли возможно доказать, что, рассуждая в том же сочинении о влиянии Луны (гл. 28), Беда следует именно Сатурналиям (VII, 16) Макробия, поскольку последний сам зависит от Плутарха^[230].

Иоанн Скотт (Эриугена)

О знании Иоанном Скоттом (IX в.) Макробиевых Сатурналий свидетельствуют его библейские глоссы^[231]. Кроме того, Сатурналии использованы Эриугеной при разъяснении тех мест из сочинения Марциана Капеллы (V в.) О свадьбе Филологии и Меркурия, в которых речь идет о свойствах и качествах единого бога-Солнца, а также о делении суток на временные интервалы^[232].

Бирхтферт и Иоганн Новиомаг

Глоссы Бирхтферта из Рамси (Х в.), составленные к трактату Беды Об исчислении времен, большей частью восходят к Макробиеву Комментарию, хотя, когда речь идет о римских месяцах, прослеживается и знание Сатурналий^[233]. Имеются и другие глоссы к упомянутому трактату Беды, в основном более поздние, составленные Иоганном Новиомагом^[234], также восходящие к Сатурналиям.

Петр Абеляр и Иоанн Солсберийский

Пример знания текстов Макробия (в основном Комментария) в средневековой науке являет Петр Абеляр (1079–1142), назвавший Макробия самым почитаемым из всех философов^[235] и величайшим толкователем Цицерона^[236]. Абеляру были известны и Сатурналии, о чем свидетельствуют его ссылки и цитаты^[237]. Однако, мера использования Абеляром Сатурналий невелика, поскольку для него Макробий был лишь одним из многих писателей, чьи тексты он знал, читал и использовал. Важно обратить внимание на тот факт, что Абеляр, ссылаясь на тексты Макробия и других авторов, часто приводит неверные ссылки. Возможно, это связано с тем, что Абеляр мог делать выписки из них заранее, или же он пользовался школьными компендиями, в которых имели место подобные неточности^[238].

Иоанн Солсберийский (1125–1180), упомянув имя Макробия лишь дважды^[239], довольно часто следует ему в Поликратике, дословно цитируя фразы из Сатурналий (и опуская при этом пассажи на греческом языке)^[240]. Скорее всего, Иоанн Солсберийский использовал более полный текст Сатурналий, по сравнению с тем, который дошел до нашего времени^[241], поскольку в восьмой книге (гл. 6–7 и 16) Поликратика есть ссылки на упоминания, сделанные Портунианом (Portunianus) (I, 2, 1–14), которые могли быть в утраченных ныне частях текста Макробия. То же можно сказать и о фразе (которая подана как цитата из Макробия), которая, видимо, была взята из окончания VII книги, ныне утраченного^[242]. У Иоанна есть и сюжетное сходство с Макробием — при рассуждении о правителях, хотя Макробий не упоминается и прямых цитат из него нет, что, возможно, свидетельствует о существенной переработке его текста.

* * *

В целом можно заключить, что упоминания имени Макробия в Средние века редки, а цитаты из его Сатурналий приспосабливались к иным контекстам, что вызвано было, скорее, желанием авторов продемонстрировать свою эрудицию, чем их потребностью в тексте Макробия. Как бы то ни было, о Макробии и его Сатурналиях помнили, привлекая его текст к своему изложению, пусть и в незначительной степени.

M.С. Петрова

Примечания

1

Речь идет о весьма малочисленных фразах: Macr., Sat. I, Praef. 11: «…nos sub alio ortos caelo» («…рожденный под другим небом»); Ibid. 12: «…si in nostro sermone nativa Romani oris elegantia desideretur» («…если нашему языку будет недоставать природного изящества римской речи»). Здесь и далее, кроме случаев, оговоренных особо, перевод Μ.С. Петровой.

2

Подробнее см.: Петрова (2007), с. 8–41; Она же (2001а), с. 164–176. Популярное изложение реконструкции Макробиевой биографии см.: Петрова (2004), с. 11–75.

3

Историографический обзор основополагающих зарубежных и отечественных исследований, направленных на изучение Сатурналий, см.: Петрова (2007), с. 352–371. Перечень работ отечественных ученых — В.И. Уколовой (1986; 1988; 1989; 1992), Т.А. Миллер (1963), А.Ф. Лосева и А.А. Тахо-Годи (1990; 1992), которые продолжает настоящее исследование, см. в библиографическом разделе.

4

См. Лосев (1992а), с. 140–145; Уколова (1992), с. 58–64; Она же (1988).

5

Примерами могут служить сочинения Цицерона (106–43 гг. до н. э.) Об обязанностях, Авла Геллия (род. ок. 130 г.) Аттические ночи, Марциана Капеллы (V в.) О бракосочетании Филологии и Меркурия и др.

6

Возможно, по этой причине серьезные места в Сатурналиях перемешаны с шутками. Поскольку Комментарий на ‘Сон Сципиона’ Макробий также посвятил сыну (см. Macr., Сотт. I, 1, 1; II, 1, 1), не исключено, что он мог копить материал для своих сочинений задолго до его рождения.

7

Подробнее см. ниже, с. XXVI–XXVIII.

8

Об этом см.: Петрова (2001б), с. 177–184.

9

Примерно 17–19 декабря 384 г. Дата реконструирована. См. Петрова (2007), с. 180–182.

10

См. ниже, с. XXVII–XXVIII и Приложение 2.

11

Подробнее см.: Уколова (1992), р. 59, 62–64.

12

См. Лосев (1992а), с. 148–149.

13

См. Уколова (1988), с. 50–56; Она же (1992), с. 59–64.

14

См. Matthews (1990), р. 271–273; 370–375; Davies (1969), р. 4–13.

15

См. Prosopogr., vol. I, p. 722–724. См. также: Boissier (1891), p. 265; Bloch (1945), p. 203–204,217–219; Klein (1971), s. 47–50; Flamant (1977), p. 26–36; Kahlos (2002), Introd.; Ведюшкин (2011), c. 26–34.

16

Перевод Ю. Кулаковского, А. Сони. См. также: Seyfart (1979).

17

См. MGH: Auct. Ant. 6 / 1, p. 288. О Симмахе см. ниже, с. XII–XIV.

18

См. CIL VI, 1779; Kahlos (1994), p. 13–25. См. также Приложение 1.

19

См. Blair-Dixon (2007).

20

Претекстат не упомянут Иеронимом по имени, но нет сомнения, что «consul designatus» и Претекстат — одно и то же лицо, поскольку именно он был избран консулом на следующий год (см. Labourt, t. II, p. 8 [n. 1]).

21

Текст поэмы и ее перевод на французский язык см.: Саrт. с. pag. (Boxus, Poucet, 2010). См. также: Cracco Ruggini (1979), p. 3–141; Eadem (1989), p. 274 (n. 55). В этих исследованиях высказано предположение, что упомянутые в поэме (v. 115–122) анонимный сенатор и его вдова — Претекстат и Паулина. Заметим, что христиане, к которым, очевидно, относился автор поэмы, к деятельности Претекстата относились крайне негативно. См. Ibidem, vv. 78–83: «Christicolas multos uoluit sic perdere demens: // qui uellent sine lege mori, donaret honores // oblitosque sui caperet quos daemonis arte, // muneribus cupiens quorundam frangere mentes // aut alios facere parua mercede profanos // mittereque inferias miseros sub Tartara secum». — «В безумии своем желал он погубить немало христиан. // Давал награды тем, кто вне Закона [Божьего] скончаться пожелал, // Мужей, себя забывших, в ловушку заманил уловкою бесовской, // Желал умы одних сломить дарами, // Других от Бога отвратить наградою ничтожной, // Вслед за собой несчастных в Тартар отправляя» (пер. Μ.А. Ведюшкина). См. также: Shanzer (1986), р. 232–248; Cameron (2011), р. 273–320.

22

См. Mendelssohn (1887), р. 160.

23

См. Wuensch (1898), р. 65.

24

См. CIL VI, 1779. См. также Приложение 1.

25

См. Boeth., In Peri Herm. Arist. II, 3, 7. Согласно Боэцию, Претекстат отличался особой образованностью; он свободно владел греческим языком (что было обычным для римских аристократов его эпохи), знал греческую философию, особенно труды Платона и Аристотеля, которые переводил на латинский язык.

26

Здесь укажем на XIII речь, в которой упомянуто имя Грациана. См. Them., Orat. (Dindorfio [1832], p. 208, 7; 212, 4; 213, 21; 214, 12; 215, 13).

27

См. Kahlos (2002), Ch. 3.2.

28

Ibidem.

29

Подробнее см.: Ведюшкин (2011), c. 26–34.

30

Гай Руфин — римский сенатор и политик начала IV в. В 306 г. он был назначен проконсулом Ахайи, но из-за восстания Максенция в Риме не смог занять это место. В правление Максенция (306–312) он был наместником Венеции, Истрии, Умбрии и Кампании. В правление Константина I (323–337) — одним из трех городских префектов. Руфин также был авгуром, палатинским салием; консулом (316 г.) вместе с Антонием Цециной Сабином. Г. В.К. Руфин иногда идентифицируется с Веттием Руфином (см. ниже), который, возможно, был его родственником (сыном, племянником). См. Prosopogr., vol. I, p. 777.

31

Эта гипотеза основана на имени «Веттий» и общей с Претекстатом карьере (наместник Умбрии, понтифик, авгур, назначение на должность проконсула Ахайи). То, что сыновья занимали те же политические и религиозные должности, что и их отцы, было обычным для сенаторской аристократии (этот же факт учитывается и при реконструкции биографии Макробия. — См. Петрова M.С. [2007], с. 14–16).

32

Веттий Руфин был назначен вторым консулом вместе с Ацилием Севером. См. Prosopogr., vol. I, p. 781.

33

Надпись (CIL VI, 1779) свидетельствует о том, что Фабия не только была римской патрицианкой, но и тавроболиатой (участницей тавроболии, обряда жертвоприношения быков, связанного с культом Митры). См. также: Лосев (1992б), с. 72–74. Подробнее см. Приложение 1.

34

Sat. I, 17, 1: «…божества пожелали, чтобы ты, Веттий Претекстат, был глашатаем всего священного»; Sat. 1, 7, 17: «…Веттий, осведомленный о всех священных обрядах»; Sat. I, 24, 1: «…все…стали хвалить: один — [его, Претекстата] память, другой — ученость, все [вместе] — набожность, утверждая, что он является единственным, знающим скрытую природу богов, что он один только и может постигнуть божественное благодаря уму и высказать благодаря дарованию [оратора]». Здесь и ниже (кроме особо оговоренных случаев) фразы из Сатурналий цит. в переводе В.Т. Звиревича.

35

Ad loc. «…он был в отношении всех [людей] равным образом благожелательным и снисходительным».

36

Ad loc.: «Прошу добрых слов, — возразил, как обыкновенно со свойственной [ему] убедительностью Претекстат, — и давайте не будем надменно разрушать уважение к приверженцу наук о древности…».

37

Ad loc.: «Я прошу добрых слов, — заметил Претекстат, — что касается только уважения достоинства Сократа. Ибо кто не согласился бы предпочесть находящихся здесь светил [науки] тем, кто был на том пире [у Агафона]?»

38

Ad loc.: «…зрелищные развлечения не привычны для его [Претекстата] пенатов и [их] не должно ставить выше столь важного собрания».

39

См. также: Davies (1969), р. 4–5.

40

К. А. Симмаха в Риме называли «наследником» Претекстата. См. Саrт. с. pag. 114: «…composuit templum nuper cui Symmachus heres».

41

См. Prosopogr., vol. I, p. 865–870.

42

Cм. Prud., C. orat. Symm. I, 173A (vv. 632–634): «Et, quascunque solent Capitolia claudere, larvas // O linguam miro verborum fonte fluentem, // Romani decus eloquii, cui cedat et ipse Tullius, has fundit dives facundia gemmas».

43

См. CIL IV, 1699.

44

См.: Уколова (1992), с. 18–35; Шкаренков (2005), с. 607 сл.

45

Алтарь, находившийся в здании римского сената (курии) и олицетворявший собой богиню Викторию, был установлен Октавианом в 29 г. до н. э. в честь победы над Антонием и Клеопатрой в битве при Акции. Золотая статуя (захваченная римлянами у Пирра в 272 г. до н. э.) представляла собой крылатую женщину, держащую в руке лавровый венок победителя. Алтарь был вынесен из курии императором Констанцием II в 357 г., возвращен обратно Юлианом Отступником и вновь вынесен Грацианом в 382 г. После смерти Грациана К.А. Симмах, будучи префектом Рима, неоднократно просил императора Валентиниана II восстановить алтарь. Его просьбы сталкивались с сильным противодействием Амвросия Медиоланского, имевшего большое влияние на императора. Все просьбы восстановить алтарь отклонялись. В дальнейшем, однако, он все же был восстановлен Евгением во время его короткого правления в 392–394 гг., но затем уже навсегда вынесен из здания сената. См. Symm., Ер. X, 54; Ранович (1990), с. 450–457.

46

См. подробнее: Prosopogr., vol. I, p. 865–870; Шкаренков (2005), c. 607.

47

Имеются в виду слова Евсевия о виде речи, которая (ad loc.): «…витиеватая и цветистая, которой когда-то [блистал] Плиний Старший, а ныне блистает наш Симмах, [оратор], не слабее никого из древних».

48

См. также: Davies (1969), р. 5–6. Flamant (1977), р. 36–45.

49

Отца Флавиана звали Волусий Венуст. Аммиан Марцеллин упоминает его как викария Испании (см. Амм. Marc., Res. gest. XXIII, 1,4; XXVIII, 1, 24). Вероятно, у Флавиана был брат, который носил то же имя «Венуст», что и отец. См. CIL VI, 1783; Symm., Ер. VI, 32.

50

Родство через брак членов семей Никомахов и Симмахов.

51

Флавиан совершал празднества в честь Исиды, Великой Матери (Magnaе Matris), и публично приносил жертвы.

52

См. CIL VI, 1782.

53

См. CIL VI, 1783. Это событие произошло спустя 40 лет после битвы на реке Фригид. Императоры Валентиниан и Феодосий, воздав должное заслугам и безупречности Флавиана, установили ему памятник.

54

См. Joan. Saresb., Polycr. II, 26 (460b): «Hoc autem asserit Flavianus in librо, qui De vestigiis philosophorum inscribitur». Ibidem VIII, 2 (790a; 755a); VIII, 12 (758a; 761a).

55

CIL VI, 1782.

56

См. Davies (1969), р. 6–7; Flamant (1977), р. 45–58.

57

Комментарии Сервия на Вергилиевы Энеиду, Буколики и Георгики были основополагающими при изучении текстов поэта в Средние века. См., напр., Georgii (1912), р. 518–526.

58

Ad loc.: «…мне больше пристало учиться, чем учить».

59

Ad loc.: «…величайший из всех словесников».

60

Ad loc.: «…знаток самой природы слов».

61

Ad loc.: «Сервий, ученейший не только среди молодых… но также среди всех стариков».

62

Ad loc.: «Сервий молчал из-за скромности…».

63

Ad loc.: «…тот, стеснительный от природной скромности, покраснел вплоть до предательского румянца».

64

См. Davies (1969), р. 9; Flamant (1977), р. 78–79.

65

См. Davies (1969), р. 10–11. См. также Приложение 3.

66

См. Davies (1969), р. 10–11; Flamant (1977), р. 71–72.

67

Ad loc.: «…придется мне с тобой вести беседу, Дисарий, о [том] возрасте, в дверь которого мы оба почти уже стучимся. Когда Гомер называет стариков πολιοκροτάφους (с седыми висками)…».

68

Ad loc.: «…превосходил [всех] прочих, преподававших искусство врачевания». Об отношении к медикам см. Приложение 3.

69

Ad loc.: «Мы же сошлись, чтобы и священным праздникам честь оказать — и притом избежать праздничного безделья, — и обратить досуг в полезное занятие, намереваясь посвятить весь день ученым сообщениям…».

70

Ad loc.: «Дисарий прибавил: “Эти [ваши] одобрения призывают философию к тому, чтобы присваивать себе [право] рассуждать о чужом искусстве, из-за чего часто случались вопиющие ошибки. Как, [например], ваш Платон обрек себя на осмеяние потомков, когда не удержался от анатомических вопросов, которые принадлежат медицине…”».

71

Ad loc.: «При этих [словах Дисария] Евстафий, несколько возбудившись, говорит: “Не менее чем ты, Дисарий, я внушал [это] философам, как [и] врачам. Но только мне кажется, что ты предаешь забвению утвержденное согласием человеческого рода и верное положение, что философия является искусством искусств и наукой наук. А ныне на [нее] саму бесчестным образом нападает медицина, хотя философия считается весьма могущественной там, где рассуждает об умопостигаемой области, то есть о бестелесном; и туда она простирается, где трактует о природоведческих вопросах, то есть о божественных телах неба или звезд”».

72

В указанном письме речь идет о Гóре (Orus), как «philosophus ritu atque eruditione praecipuus» — см. Davies (1969), p. 11; Flamant (1977), p. 72–73.

73

Ad loc.: «Гор, муж, одинаково крепкий телом и духом, который начал заниматься философией после бесчисленных побед среди кулачных бойцов и, став последователем учения Антисфена, Кратета и самого Диогена, заслужил славу среди киников».

74

Об идентификации Евстахия см.: Glover (1901), р. 5; Jan ([ed. Macr.] 1848), р. xxix — xxx; Davies (1969), p. 9–10; Flamant (1977), p. 67–69.

75

Ad loc.: «…Флавиан и Евстафий, двое, известные [своей] дружбой».

76

Ad loc.: «…Евстафия, который является таким [знатоком] во всякого рода философии, что может один подражать дарованиям трех философов, о которых разнесла славу наша древность».

77

Ad loc.: «…наше поколение назвало тебя, Евстафий, единственным приверженцем философии».

78

Об идентификации Авиена и его имени см. Приложение 2.

79

Ad loc.: «Следовательно, мой Авиен… нужно наставлять тебя с молодости, которая столь восприимчива, что [быстро] схватывает подлежащее изучению…».

80

Ad loc.: «… поднялось веселье, так как [все] восхваляли прекрасную память и прелесть остроумия Авиена…».

81

Ad loc.: «Тогда Авиен — поскольку у него было обыкновение перебивать [собеседника] — говорит…».

82

Ad loc.: «Когда Симмах еще говорил и, как казалось, многое еще намеревался сказать, Авиен, перебив его, как это обыкновенно бывает в застольных разговорах, сказал…».

83

Ad loc.: «…Претекстат, видя Авиена, нашептывающего что-то Евстафию, говорит: “Отчего бы тебе, Евстафий, не оказать поддержки застенчивому и доброму юноше Авиену и самому не объявить нам то, что он шепчет…”».

84

Ad loc. [2]: «Авиен спрашивает: “Если мы, как это необходимо, согласны в том, что Вергилий был оратором, я хочу, чтобы ты, превосходнейший из учителей, сказал мне следующее: если кто-нибудь захотел бы следовать искусству речи, то больше преуспел бы в этом благодаря Вергилию или Цицерону?”…»; [6]: «Авиен ответил: “Я хотел бы, чтобы ты со всей ясностью показал мне эти различия [в красноречии] на примере [отдельных] лиц…”».

85

Ad loc.: «Авиен сказал: “Прошу, Евстафий, продолжай исследовать все, что он извлек из Гомера”…».

86

Ad loc.: «Авиен добавил: “Всех вас, ученейшие из ученейших, кто здесь присутствует, я просил бы о том, чтобы из уважения к вам Евстафий вдохновился открыть то, что немногим ранее он сказал об остроте”…».

87

См. также Davies (1969), р. 8–9; Flamant (1977), р. 77–78.

88

См. Dill (1899), р. 14; Davies (1969), р. 7–8; Flamant (1977), р. 58–65.

89

См. Hier. Ер. 107, 1.

90

См. Willis (ed. Macr. [1963]), p. 8; 12 sqq.

91

См. Prosopogr., vol. 1, p. 38–39.

92

См. CIL VI, 379^Ia, 379^Ib, 36959; ChastaGnol (1962), p. 233–236.

93

Cm. Rut. Nam., De red. suo I, 167–176; 466–474.

94

Ad loc.: «…Аврелий Симмах и Цецина Альбин, весьма схожие… по возрасту… привычкам и увлечениям…».

95

См. Davies (1969), р. 10; Flamant (1977), р. 70–71.

96

Пер. Е.В. Дарк, Μ.Л. Хорькова.

97

Ad loc.: «Следовательно, — вступает Евсевий, — придется мне с тобой вести беседу, Дисарий, о [том] возрасте, в дверь которого мы оба почти уже стучимся…».

98

См. Glover (1901), р. 175; Davies (1969), р. 11–13; Flamant (1977), р. 74–75.

99

Ad loc.: «…все ужаснулись [словам Евангела…]».

100

Ad loc.: «Хмурое выражение лиц большинства сидящих являло, что прибытие Евангела мешает хорошему проведению досуга и мало приличествует мирному собранию. Ведь он был человеком язвительно-насмешливым, с дерзко-нахальной речью, наглым и пренебрегающим неприязнью, которую вызывал по отношению к себе своими словами, повсюду сеющими ненависть, так как не выбирал выражений…».

101

Ad loc.: «Евангел прерывает продолжающееся обсуждение и говорит: “Я [тоже] потревожу нашего Дисария, даже если он будет удовлетворять спрашивающего теми своими маленькими и подобными капелькам ответами…”».

102

Ad loc.: «Между тем Евангел, ненавистник славы греков и насмешник, говорит: “Пусть-ка они сотворят то, что среди вас отвергается как проявление болтливости. Отчего же мне [тогда] не пожелать поскорее узнать от вас, если что-нибудь в этом понимает ваша мудрость, яйцо ли прежде существовало или курица?”»

103

Ad loc.: «Между тем Евангел говорит: “…когда бывает беседа о божественном, вы стремитесь к тому, чтобы по каждому отдельно [божеству] призывать в свидетели нашего Мантуанца, а не к тому, чтобы она происходила, как думается, с обсуждением [его высказываний]”».

104

Подобное отношение просматривается в его словах к Претекстату (I, 11, 1): «При всем блеске дарования и красноречия нашего Претекстата, я не в состоянии вынести того, что он в предыдущей речи пожелал предписать ради почитания некоего бога: чтобы рабы обедали вместе с господами, как если бы, право, боги заботились о рабах, или какой-нибудь разумный человек допустил бы оскорбление своего дома столь мерзким обществом. Или теперь вот он пытается приписать Сигилляриям, которые своими глиняными фигурками доставляют забаву все еще ползающим детям, служение богопочитанию и, поскольку он считается первым из набожных людей, примешивает сюда уже кое-что и от суеверия».

105

Отношение сенаторской оппозиции к христианству во время жизни Претекстата отражено в словах Фурия Альбина (III, 14, 2: «Если мы рассудительны, мы всегда должны почитать древность»). В этой связи интересна фраза Аммиана Марцеллина, описывающего отношение императора Юлиана к деятельности Константина (Res gest. XXI, 10, 8): «Тогда же Юлиан потревожил память Константина, обличая в нем любителя новшеств и разрушителя старых законов и древних обычаев…».

106

Макробий мог просматривать письма Симмаха после их издания Квинтом Фабием Симмахом или же имел к ним непосредственный доступ еще до издания, через самого Квинта Фабия, будучи с ним в дружеских отношениях.

107

См. Symm., Ер. VI, 7.

108

См. Symm., Ер. III, 37.

109

См. Symm., Ер. II, 39: «…philosophus vita atque eruditione praecipuus…»; Idem, Ep. III, 37: «…amicissimus vir… inter professores medendi summatem iure obtinet locum…».

110

Имеется одно, весьма учтивое письмо (VIII, 60) Симмаха, которое, возможно, адресовано Сервию. Если это так, то Сервий мог лишь претендовать на то, чтобы быть членом кружка Претекстата. См. Matthews (1990), р. 371 (n. 3).

111

Возможно, Авиен уже родился к концу жизни Претекстата, но, будучи ребенком, не мог с ним беседовать.

112

См. Cameron (1966), р. 29–30; Matthews (1990), р. 371–373. Подобный анахронизм можно рассматривать как традиционный литературный прием. Ср. анахронизм у Платона, о котором упоминает Макробий (см. ниже).

113

Время творческой активности Сервия остается неизвестным. Вероятно, Сервий писал свои комментарии между 395–410 гг., хотя возможна и более поздняя датировка. См. Georgii (1912), р. 518–526.

114

В отношении того, кто из авторов написал свое произведение раньше — Макробий, включивший Авиена в число участников Сатурналий, или Авиен, посвятивший ему свои Басни — можно лишь гадать. Скорее всего, первым был Макробий, который мог знать о том, чтó пишет Авиен. Отсюда в его Сатурналиях возникает образ Авиена — рассказчика смешных историй. Возможно, Макробий включил поэта в число участников своего сочинения из дружеских побуждений и авансом. Авиен же некоторое время спустя (после выхода Сатурналий) «возвращает» долг Макробию, называя его авторитетом в обоих жанрах — в стихах и в прозе. В этой связи можно указать на аналогичную ситуацию. Так, Цицерон сделал Варрона участником трактата Учение академиков (см. Cic., Acad., Praef.) после того, как услышал, что получит посвящение от него в сочинении О латинском языке (см. Cic., Ер. DCXXXI ad Att. XIII, 12, 3 [p. п. — т. 3, c. 167]; Idem, Ep. DCXXXII — DCXXXVII [p. п. — т. 3, c. 168–173].

115

В таком ракурсе можно обратить внимание и на Застольные беседы Плутарха, и на Аттические ночи Авла Геллия. См. Courcelle: (1943), р. 9–16. См. также Приложение 6.

116

См. Athen., Deipn. II, 58 в (II, 51, 7 [Kaebel]):…ὁ τῶν δειπνῶν ταµίας… распорядитель пира. Ср. Претекстат — rex mensae (Sat. II, 1, 3).

117

См. Cameron (1966), p. 28–29.

118

Ibid., p. 29 (n. 37).

119

Перечень корреспондентов Симмаха, сгруппированных по их религиозным верованиям, дал J. McGeachy (см. McGeachy [1949], р. 226 [n. 25]).

120

Если допустить, что Макробий был современником К.А. Симмаха, то тогда именно ему должна быть посвящена Макробиева работа О глаголах. В таком случае еще более удивительно то, что Симмах не отреагировал и на это.

121

См. Seeck (1883), р. lх; Уколова (1992), с. 26–27.

122

Напр., Cic., De nat. deor.; Tac., De orat.

123

Действующими лицами диалога О государстве Цицерон сделал людей, которые к его времени уже умерли. Напротив, в диалоге О природе богов действующими лицами Цицерон избрал своих живых современников. Характерно, что Цицерон при этом не смешивает «мертвых» и «живых». См. Ciс., Ер. DCXXXVI ad Att. XIII, 19, 3 (p. п. — т. 3, c. 171): «…ведь я решил не включать в диалог никого из тех, кто жив» (пер. В.О. Горенштейна).

124

В этом Макробий следует Цицерону, который в трактате О государстве описал тот круг людей и то время, которое считал идеальным, но безвозвратно ушедшим.

125

Cм. Hier., Eр. CVII.

126

См. Symm., Eр. VI, 7.

127

См. выше, с. XXII–XXIV.

128

См. выше, с. xx.

129

См. Macr., Sat. I, 6, 4.

130

См. Macr., Sat. VI, 10, 1.

131

В 384 г. Сервию могло быть не более 20 лет. Авиен, скорее всего, в это время еще не родился или же был младенцем. Следовательно, Сервий является старшим современником Макробия, а Авиен был его ровесником.

132

См. также: Jan ([ed. Macr.] 1848), р. xv-xxii; Davies (1969), p. 2–4; 13–17; Уколова (1988), c. 50–56; Она же (1989a), c. 173–192; Она же (1992), с. 59–64; Лосев (1992а), с. 141–144.

133

Имеется в виду обсуждение грамматических форм и ссылка на упоминание Цезаря об «аналогии» (1, 5, 2) — ср. также: Gel., Noct. Att. XIX, 8; Quint., Inst. orat. VIII, 3. См. также: Hardie (1903), p. 279.

134

В Предисловии (2) к Сатурналиям Макробий заявляет о своей некомпетентности судить о грамматических формах, поскольку он — человек, «рожденный под чужим небом». Возможно, это ложная скромность. Если Феодосий, которому посвящены Басни Авиена, является Макробием Феодосием и автором Сатурналий, то Авиен в Предисловии к Басням хвалит его за мастерство в латинском и греческом языках (см. выше, с. XXV.). См. Davies (1969), р. 13 (n. 33).

135

Знание такого рода было необходимо для понимания поэзии. Ср. Quint., Inst. orat. I, 4, 4.

136

E. g., religiosus (III, 3, 8); delubrum (III, 4, 2).

137

Ср. Quint., Inst. orat. VI, 2, 8: «…πάθος, quod nos vertentes recte ас proprie adfectum dicimus…».

138

Речь Юноны в Энеиде (VII, 293–320).

139

Ср. Sat. I, 24, 5. К обсуждению текста Цицерона Макробий обращается в Комментарии на ‘Сон Сципиона’. Возможно, это дополнительное свидетельство в пользу того, что Сатурналии были написаны раньше Комментария.

140

См. Приложение 6.

141

См. Миллер (1963), с. 294–295. См. также Приложение 4.

142

См. начальные строки I и III эклог: «Титир, ты, что лежишь под покровом ветвистого бука…» и «Молви, Дамет: кого это стадо? ужель Мелибея? — Нет, ибо дал его мне Эгон: это стадо Эгона». В первом случае пародист обыгрывает выражение «под покровом бука» (sub tegmine fagi), во втором — простонародную форму: «кого это стадо», вместо: «чье это стадо» (cuium pecus вместо cuius pecus). — Примеч. (ad loc.) M.Л. Гаспарова.

143

См. Verg., Georg. I, 299. Ср. HES., Op. et dies 39.

144

Заимствование понималось в древности весьма широко: так, IV книга Энеиды считалась заимствованием у Аполлония Родосского по той причине, что описание любовной страсти Дидоны напоминало описание страсти Медеи в Аргонавтике. — Примеч. (ad loc.) М.Л. Гаспарова.

145

Цит. по: Светоний, О поэтах: Вергилий 43–46, пер. Μ.Л. Гаспарова; см. также: Davies (1969), р. 18.

146

См. Davies (1969), р. 18, со ссылкой на: Nettleship (1898).

147

См. Hor., Ер. II, 1 (ad Aug.), 161–168: «Римлянин острый свой ум обратил к сочинениям греков // Поздно; и лишь после войн с Карфагеном искать он спокойно // Начал, что пользы приносят Софокл и Феспис с Эсхилом; // Даже попробовал дать перевод он их сочинений, // Даже остался доволен собой: возвышенный, пылкий, // Чует трагический дух, и счастлив и смел он довольно, // Но неразумно боится отделки, считая постыдной» (пер. Н. Гинцбурга).

148

П. Дэвис (см. Davies [1969], р. 18) замечает, что Катулл, вероятно, был единственным латинским поэтом, который о себе мог бы сказать: «Я не создаю ничего, кроме песен, потому что в этом мое предназначение».

149

Пер. С. Ошерова.

150

См. Davies (1969), р. 18–19.

151

См. Арр. Verg.: Catal. V, 1–14. См. также: Mooney [tr.] (1916), ad loc.

152

Пер. С. Ошерова.

153

О Марке Эпидии см. у Светония (De gramm. et rhet. 28): «Марк Эпидий… открыл риторическую школу и обучал в числе прочих Марка Антония и Августа» (пер. Μ.Л. Гаспарова).

154

См. Davies (1969), р. 19, со ссылкой на: Garrod (1952), р. xxxvii. См. также Приложение 5.

155

См. выше, с. XXXII.

156

Вероятно, Вергилий мог наблюдать за пчелами в детстве. Об этом свидетельствуют слова Светония (De poet.: Verg. 1) о занятиях его отца: «Публий Вергилий Марон, мантуанец, происходил от самых скромных родителей… отца его некоторые считают ремесленником-горшечником; по мнению же большинства, он служил сперва поденщиком у рассыльного Магия, благодаря усердию вскоре стал его зятем и потом, скупая добротные леса и разводя пчел, сильно приумножил небольшое состояние» (пер. Μ.Л. Гаспарова).

157

См. Davies (1969), р. 20.

158

См. Fraenkel (1945), р. 1–14.

159

Критикуется как скомканное, неуклюжее и неестественное.

160

Возможно, здесь Макробий делает выписку из ответа на Заимствования (Furta) Переллия Фавста (о котором упоминает Светоний [De poet.: Verg. 44]) или подобной работы, враждебной по отношению к Вергилию. См. также Приложение 4.

161

См. Davies (1969), р. 22.

162

Комбинация грамматического и литературного изложения характерна для латинской литературной критики. См. Hardie (1903), р. 280 (n. 33); Davies (1969), р. 23 (n. 56).

163

Ср. GELL., Noct. Att. II, 6; V, 8; X, 11; XVI, 5–6; XVIII, 5.

164

Параграфы Восхваление Вергилия и Вергилий и Гомер (см. ниже, с. XXXVIII–XLIII) составлены по материалам Т.А. Миллер, любезно разрешившей использовать текст опубликованного ею исследования (См. Миллер [1963], С. 294–309). См. также: Davies (1969), р. 17–23; Уколова (1992), с. 61–64; Лосев (1992а), р. 143–144.

165

Ad loc.: «Из всего, что составляет славу Марона, я, усердный его читатель, восхищаюсь тем, с какой точностью и ученостью он описал законы понтификов во многих разнообразных частях своего труда, как будто он сам исполнял эти обязанности. Если мы продолжим разговор об этом предмете, то берусь доказать вам, что наш Вергилий должен быть отнесен к числу великих понтификов. У нашего поэта… я нахожу такие познания в области учения авгуров, которых вполне достаточно, чтобы принести ему славу…» (пер. Т.А. Миллер).

166

Ad loc.: «Я бы больше всего стал хвалить его за то, как осторожно и незаметно он многое заимствует у греков, местами искусно скрывая это, местами подражая открыто, если бы еще большего восхищения не вызывала у меня его астрология и философия, которую он бережно и понемногу рассеял по всем своим произведениям» (пер. Т.А. Миллер).

167

Понятие proprietas включало в себя и latinitas, и romanitas, то есть proprietas — это все то, что придает слову художественные свойства, все то, что заставляет художника выбрать именно это слово, обладающее наибольшей выразительностью и точностью. См. Миллер (1963), с. 295 (примеч. 2).

168

Ad loc.: «Глубокую образованность нашего поэта часто можно обнаружить в одном слове, которое, по мнению невежд, сказано без умысла. Во многих местах читаем мы, что умилостивить богов одна только молитва не может, если умоляющий не прикоснется также руками к жертвеннику… Поэт все это выразил в следующем стихе: “С речью молитвы такой к алтарю припадавшего слыша // Всемогущий”…» (пер. Т.А. Миллер; строка из Энеиды [IV, 219–220] приводится в пер. А. Фета).

169

См. Уколова (1992), с. 61–64.

170

См. Миллер Т.А. (1963), с. 300–301.

171

Напр., в V, 11, 21–22 сравниваются стихи Энеиды (V, 144–148) и Одиссеи (XIII, 81–83): «Греческий поэт только упомянул о том, как бич подгоняет мчащихся коней; правда, нельзя было выразиться более изящно, чем он, который, добавив, “высоко над землей”, показал, с какой быстротой природа позволила нестись колесницам. Марон же описал и то, как колесницы устремляются от отправной точки, как с необычайной быстротой проносятся через поля. Приняв от Гомера маленькое семя в виде упоминания о биче, он описал и то, как возницы отпускают поводья и потрясают ими, и то, как они нагнулись для удара бичом: ни одной части колесницы не оставил без внимания, стремясь дать полное описание того боя» (пер. Т.А. Миллер).

172

См. Миллер (1963), с. 301–302. См. также Приложение 4.

173

См. IV, 1, 5: «И чувство горя передается описанием внешнего вида, когда про мать Эвриала говорится: “…выпали спицы из рук, покатилась, распутавшись, пряжа”»; IV, 3, 1–5: «Теперь поговорим о том волнении, которое называется описанием либо возраста, либо бессилия и его последствий. Искусно следил он за тем, чтобы всякий возраст вызывал к себе чувство сострадания. О младенчестве… [Вергилий] говорит: “Души малых детей, что плачут на первом пороге”. О детстве: “Мальчик несчастный, с Ахиллом в бой вступивший неравный”. О юности: “Юноши, что на костры пред родительским взложены ликом”. О старости: “Вот несчастный ведом Акет, удрученный годами”» (пер. Т.А. Миллер, строки из Энеиды [соответственно, VI, 427; I, 475; VI, 308; XI, 85] даны в пер. А. Фета).

174

По этой причине именно Сатурналии сохранили многие фрагменты Энния, напр., VI, 1, 50–55; VI, 60–62 etc.

175

Например, описание чумы в III книге Георгик Макробий ставит в зависимость от подобного же описания из VI книги Лукреция (VI, 1, 7).

176

См. Миллер (1963), с. 301–303.

177

См. Миллер (1963), с. 303–304.

178

Там же.

179

См. Пер. Т.А. Миллер.

180

См. V, 1, 18–20: «Мне кажется, что Вергилий нарочно смешал все это в каком-то видении, что он прославляет себя искусным использованием любого стиля. Провидел он это не человеческим, а божественным умом. Больше, чем к какому-либо другому учителю, прислушивался он к самой природе-матери всех вещей, украшая ее, как бывает в музыке, когда приводят в согласие разные звуки. В самом деле, если ты внимательно рассмотришь саму вселенную, то найдешь большое сходство между божественными явлениями там и поэтическим творчеством у него. Ведь подобно тому, как красноречие Марона беспристрастно к любым нравам, бывая то кратким, то многословным, то сухим, то цветистым, то необычайно выразительным, иногда же спокойным или бушующим, так и сама земля имеет вид то веселой, радостной, покрытая нивами и лугами, то грубой из-за утесов и лесов, то сухой благодаря пескам, то влажной из-за источников, а огромные пространства ее бывают заняты морем и совершенно ровны. Простите, не упрекайте меня в преувеличении за то, что я сравнил Вергилия с природой. Ведь, на мой взгляд, недостаточно сказать, что он один соединил в себе различные стили десяти античных ораторов» (пер. Т.А. Миллер).

181

Такое сравнение есть и в Комментарии на ’Сон Сципиона‘, в котором Макробием изложено учение о природе мира. См. Петрова (2007), с. 45–50.

182

См. Миллер Т.А. (1963), с. 305.

183

См. Лосев (1957), с. 580–582; Gersh (1986), р. 560–562.

184

О картине мира у Макробия см. Петрова (2007), с. 45–50; о космологических функциях высшей части Мировой души см. Она же (2010), с. 196–199.

185

О Юлиане, его жизни и сочинениях см.: Лосев (2000), с. 445–505; Сидаш (2007), с. 5–54.

186

См. также: Лосев (2000), с. 452–469.

187

См. также Петров (2010), с. 98.

188

Согласно Плутарху (De Is. et Os. 46), о «срединности» Солнца учили персы: «…из всего чувственного [добрый бог Ормузд] более всего подобен свету, а [злой бог Ариман] — мраку и неведению, середину же между обоими занимает Митра. Поэтому персы называют Митру посредником (µεσóτης)» (пер. Η.Н. Трухиной).

189

Аристотелевский термин µεσότης означает «среднее», но нет свидетельств тому, что до Юлиана это слово использовали в активном смысле «быть средоточием». См. Wright (1953), vol. I, p. 348–351.

190

У Макробия такой религиозный синкретизм, который соединяет богов Рима, Греции и Египта, просматривается в отрывке о боге Либере (см. Комм. I, 12, 12 и примеч. 209 к этому месту). — См. Петрова (2007), с. 231, 306.

191

Тема «демонологии» имеет место у Плутарха в трактате О лике, видимом на диске Луны. Об этом см.: Петрова (2000), с. 122–131. О демонологии у Марциана Капеллы — см.: Она же (2009а), с. 469–473; у Калкидия см.: Она же (2009б), с. 401–405.

192

Ср. Hier., In aur. carm. 26, 1, 4–26, 2, 1: «…y звезд верх — эго бестелесная сущность, а низ — телесная, и Солнце есть целое, состоящее из бестелесного и тела, которые не могут однажды разделиться, а потом соединиться (иначе это целое опять разделилось бы), но разом созданы и сращены в таком порядке, что одно главенствует, а другое ему подчиняется» (пер. И.Ю. Петеp, c изменениями В.В. Петрова).

193

См. Петров (2010), с. 98–99.

194

См. Wright (1953), р. 348–351. Также см. на русск. яз.: [Введение] К Царю Солнцу. Посвящается Саллюстию (Речь 4), пер. с англ. С. Сапожниковой, в кн.: Император Юлиан, Сочинения… (2007), с. 91–92.

195

Ср. Ciс., De Rep. VI [Somn. Scip.] 17, 17; Plin., Nat. hist. Il, 5, 13; Amm. Marc. Res gest. XXI, 1, 11. Ср. также: Macr., Comm. I, 17, 3.

196

В этих отрывках Макробий ссылается на мнение Цицерона. См. MACR., Сотт. I, 20, 6: «Солнце именуется Умом мира, а у философов “сердцем неба”, поскольку все, что мы видим происходящим на небе, сообразно установленному порядку — изменение дней и ночей, то долгих, то кратких, то равных, отмеряемых четкими сроками, нежное тепло весны, обжигающий [летний] зной Рака и Льва, умеренность осеннего ветра и пронизывающий холод зимы, занимающей место между осенью и весной — все сообразно ходу и устроению Солнца. Поэтому оно именуется сердцем неба, поскольку через него возникает все, что, как мы видим, происходит по божественному распорядку»; Сотт. I, 20, 1: «Используя столь много именований для Солнца, [Цицерон] делает это не напрасно и не для собственного удовольствия, но выражает в этих именованиях истинное положение вещей. Он называет его вождем, владыкой и управителем прочих светил, умом и мерой мира» (пер. Μ.С. Петровой).

197

Пер. В.Т. Звиревича(с изменениями).

198

Минерва соответствует греческой богине Афине. О ее рождении см. у Гесиода (Theog. 924–926).

199

Перевод В.Т. Звиревича (с изменениями).

200

У Макробия боги и божества получают физические или метафизические истолкования. Ср., напр., Macr., Сотт. I, 2, 20. Подобные представления восходят к учению Эмпедокла. См. Fr. 31А 33 (Diels, Kranz): «Зевсом [он] называет пыл (ζέσις) и эфир, Животворной Герой — землю, Аидонеем — воздух… а Нестидой и смертным родником — сперму и воду» (пер. А.В. Лебедева). Ср. также: Porph., Vita Pyth. 41: «…телом своим [Бог] подобен свету, а душой — истине» (пер. Μ.Л. Гаспарова). Эмпедокл о сущности богов (см. Fr. 31В 134 [Diels, Kranz]): «…только Дух (φρήν), святой и несказанный, обегающий весь космос быстрыми мыслями» (пер. А.В. Лебедева); Гераклит, напротив, упоминая Гомера и Архилоха, осуждает подобный подход (см. 22В 42, Diels, Kranz). Cm. также критику Платоном (Софист 242се) мифологических рассуждений о бытии Парменида, Эмпедокла и Гераклита — о таковых говорится как о сказке. См. также: Plat., Tim. 40d — 41b; Procl., In Tim. V, 167, 32 sq.; Plut., Adv. Col. 13 (1114в): Парменид «…сочинил и космогонию, и смешение элементов, светлого и темного, из них и посредством них [он] порождает все явления» (пер. А.В. Лебедева — см. Fr. 28В 10; 28В 1; 28В 13 [Diels, Kranz]).

201

Различные тексты Порфирия предоставляют примеры того, как одно и то же божество интерпретируется и в метафизическом, и в физическом смыслах. См. Porph., De Simul, fr. 8, 8–14: «Силу огня они называют Гефестом… ибо именно там пребывает началовидная и чистейшая часть огня. Огонь же, нисходящий с неба на землю, лишен напряжения и нуждается для опоры и основания в материи, а в поддержке материи он нуждается, поскольку [Гефест-Огонь] хром» (пер. Т.Г. Сидаша); Idem, In Tim. fr. 16 (ap. Procl., In Tim. I, 147, 6–7, где Гефест объясняется как «сила огня» (πυρὸς ἡ δύναµις) и «искуснический ум» (ὁ τεχνικὸς νοῦς). См. также: Idem, De antr. nymph. 32, 8–33, 11: «Космос появился не случайно и не наудачу, а является осуществлением (ἀποτέλεσµα) благоразумия (φρονήσεως θεοῦ) бога и мыслительной природы (νοερᾶς φύσεως)… Афина же есть благоразумие (φρόνησις)… Афина родилась из головы (κρατογενοῦς) бога… Вселенная (τὸ ὅλον) появилась не сама собой и не по слепой случайности, а как исполнение замысла мыслительной природы и мудрости (σοφίας)… Космос управляется вечной и вечноцветущей мудростью (φρονήσει) мыслительной природы» (пер. А.А. Тахо-Годи); и Idem, In Tim. fr. 22 (ap. Procl., In Tim. I, 165, 16–19): «Порфирий, помещающий Афину на Луне (ἐν σελήνῃ), говорит, что души спускаются оттуда, обладая разом и пылкостью, и кротостью (τὸ θυµοειδὲς καὶ τὸ πρᾶον). Поэтому они любят и мудрость и войну, они — мистагоги для посвящаемых в Элевсине…» (пер. В.В. Петрова). Здесь Афина — это и «мудрость Бога» (φρόνησις θεοῦ), и находится на Луне (ἐν σελήνῃ). См. Gersh (1986), p. 555–556 (n. 277). Об Аполлоне см. Porph., De Simul, fr. 8, 15–53: «И относительно Солнца они полагают такую же [огненную] силу, называя ее Аполлоном, от биения его лучей. И есть также девять Муз, поющих под его лиру, они суть подлунная сфера, семь сфер планет и сфера неподвижных звезд. Они увенчивают Аполлона лавром, ибо это растение полно огня и, следовательно, ненавистно демонам, особенно же потому, что, сгорая, оно сильно трещит, являя собой образ пророчества этого бога. Но в той мере, в какой солнце отклоняет зло от земли, оно именуется у них Гераклом из-за столкновения с воздухом в движении с востока на запад. И они создают миф о двенадцати совершенных им подвигах как символ деления зодиака на двенадцать частей. Они вручают ему дубину и львиную шкуру: одно — чтобы изобразить неравномерность его движения, другое — его силу во Льве. Символ спасающей силы солнца есть Асклепий, ему придается посох… вокруг которого обвивается змея, что обозначает спасение несомой им душе и телу… и мифы говорят, что он [Асклепий] знает растение, возвращающее жизнь. Однако огненная сила его хороводного, кругового движения, когда она делает зримыми плоды, называется Дионисом, но не от того же, что и сила, наливающая соками плоды, а от круговращения Солнца или от завершения его кругового пути. Обходя по кругу времена года космоса, солнце есть творец времен и сезонов, от этого оно называется Гором. Символ же земледельческого аспекта [солнечной] силы, от которой зависит даяние богатства, есть Плутон… Цербер трехглав, поскольку три положения солнца в его пути над землей: восход, полдень, закат» (пер. Т.Г. Сидаша).

202

Об эфирном тепле Солнца — см. Macr., Sat. I, 18, 24; о Солнце, излучающем свет и тепло — см. Macr., Sat. I, 19, 17.

203

См. Gersh (1986), р. 556.

204

Об источниках Макробия см. Петрова (2007), с. 52–74.

205

См. Plot., Enn. V, 3 (49), 12, 39–52; V, 5 (32), 7, 16–35; V, 5 (32), 8, 7–13; V, 6 (24), 4, 14–20; VI, 7 (38) 16, 22–35 и др.

206

Orac. Chald. fr. 3 (Psell.: Expos. [PG 122, 1144A]): «Отец восхитил себя, и не запер собственный огонь в своей мыслительной Силе» (пер. В.В. Петрова); Ib. fr. 5 (Procl., In Tim. II, 53, 30–58, 3): «…ибо первый запредельный огонь не запер свою Силу в материи посредством деяний, но — в Уме. Ибо Ум, происходящий из Ума, есть Искусник огненного космоса» (пер. В.В. Петрова); Ib. fr. 6 (Simpl.: In De Cael. II, 1, 375, 19–21): «Он отделяет… первый огонь и другой огонь, готовые смешаться»; Ib. fr. 10 (Psell.: Expos. [PG 122, 1145А]): «…всё возникло из единого огня»; Ib. fr. 32 (Procl.: In Tim. I, 420, 13–16): «…третья умопостигаемая триада, само-живая… — это труженица, она раздательница жизненосного огня, наполнительница жизнерождающего лона Гекаты»; Ib. fr. 33 (Procl., In Tim. I, 12, 16–19): «…искусник огненного космоса» и др.

207

См. Porph., De abstin. III, 11, 3: οὐδὲ γὰρ θεοῦ τις εἰς τὸν νοῦν διαδύναι δύναται ἐκ δὲ τῶν ἔργων τοῦ θεοῦ σθνῃνέσαµεν τοῖς νοερὸν καὶ λογικὸν αὐτὸν αποφηναµένοις.

208

Cm. Porph., De Simul, fr. 2, 2, 1–3: «…божественное световидно (φωτοειδοῦς) и пребывает в излиянии (περιχύσει) эфирного огня» (пер. Т.Г. Сидаша). Порфирий утверждает, что этот свет «является невидимым для ощущения, сосредоточенном на смертной жизни (ἀφανοῦς τε τυγχάνοντος αἰσθήσει περὶ θνητὸν βίον ἀσχόλῳ)», но также может иметь в виду, что свет невидим, если не рассеивается в воздухе. Ср. Ibid. fr. 10, 21, 11–13. См. Gersh (1986), p. 558 (n. 282).

209

Это есть и в Сатурналиях (I, 17, 70 — см. выше, c. XLVI) при интерпретации Минервы как силы Солнца, которое наделяет умом человеческие тела. Титул работы Порфирия, из которой взята цитата, Макробий не указывает. Однако для этого фрагмента имеется параллель у Сервия — в Комментарии на ’Буколики‘ Вергилия, где Сервий приводит название Порфириевой работы — Солнце. См. Serv., In Вис. V, 66, 11–14: «…согласно книге Порфирия, которую тот назвал “Солнце”, известно, что сила Аполлона трояка: у небесных он — Солнце, на земле — отец Либер, в преисподней — Аполлон» («…sed constat secundum Porphyrii librum, quem Solem appellavit, triplicem esse Apollinis potestatem, et eundem esse Solem apud superos, Liberum patrem in terris, Apollinem apud inferos») (перевод M.С. Петровой). Большинство исследователей полагают, что так назывался несохранившийся трактат Порфирия — см. Courcelle (1969), р. 28–31; Flamant (1977), р. 655–668; Gersh (1986), р. 510 (n. 95). О зависимости Макробия от Порфирия, Плотина и Халдейских оракулов см. Петрова (2007), с. 59–68.

210

См. Porph., Ad Gaurum 10, 47, 21–25: «Объединившиеся стороны [не] теряют свое своеобразие и [не] сливаются в одно вещество… Они сохраняют в этом божественном и парадоксальном смешении, объединении то, что является особенностью, присущей одушевленному живому существу… Точно так же, как вещества, которые, смешиваясь, одновременно теряют собственное существование и при этом [уже в смешении] сохраняют свою особенную, присущую каждому из них силу аналогично несмешанным веществам, сохраняющим свое отличное друг от друга существование. Это доказывает, кроме того, что они не являются телесными и что их сущность не подчиняется состоянию тела» (пер. Т.Г. Сидаша); Idem, Quaest. Нот. 69 (Nemes., De nat. hom. III, 597A); Idem, Sent. 33, 60–61: «[Соединение умопостигаемого и чувственного] это и не смешение (κρᾶσις), и не слияние (µῖξις), и не сорастворение (σύνοδος), и не соприкосновение (παράθεσις)…» (пер. С.В. Месяц).

211

См. Porph., In Tim. fr. 20 (Procl.: In Tim. I, 159, 25–27): «Асклепий — это ум лунного чина, тогда как Аполлон — ум солнечного чина», Ibid., fr. 52 (Procl.: In Tim. I, 422, 21–28): «Одно — быть целым (ὅλον) солнечным или лунным образом (ἡλιακῶς ἢ σεληνιακῶς), когда каждый ум содержит всё свойственным себе образом, обладая единым эйдосом, который соделывает этот ум именно таким… Что же, разве не возникло всё это — сие солнце, луна и каждая из звезд — сообразно умопостигаемым образцам? Как же им не быть прекрасными?» (пер. В.В. Петрова). Порфирий продолжает рассуждение, заявляя, что «Солнце — бытие… Венера — ум… Меркурий — жизнь (ἥλιος µὲν γὰρ οὐσία… Ἀφροδίτη δὲ νοῦς µέν… Ἑρµῆς δὲ ζωὴ µέν)»; и Ibid. fr. 79 (Procl.: In Tim. III, 64, 15–17). Здесь он хочет сказать, что Солнце — это сущностный ум, Венера — мыслительный ум, Меркурий — жизненный ум. Концепция планетарных умов развита в Порфириевом Комментарии на ’Тимей‘ (см. Porph., In Tim. fr. 52 [Procl.: In Tim. I, 422, 14–423, 7]). Как и Макробий, Порфирий предпочитает говорить об умах, а не о душах. Схожее учение у Плотина см. в Enn. II, 9 (33), 16, 9–11 etc.

212

См. Porph., In Tim. fr. 52 (Procl.: In Tim. I, 422, 26–28). Порфирий, вероятно, придерживается этой позиции, находясь под влиянием Халдейских оракулов. См. Psell., Expos. (PG 122, 1152А): «Они постулируют начальное солнце, [происходящее] от солнечного источника, а также архангельское солнце, и источник ощущения (φασὶ δὲ καὶἀρχικόν ἥλιον ἀπὸ τῆς ἡλιακῆς πηγῆς και ἀρχαγγελικόν, καὶ πηγὴν αἰσθήσεως)». Порфирий мог также находиться под влиянием своего учителя Плотина, см. Plot., Enn. IV, 3 (27), 11, 14–21, где «Тамошнее Солнце (ἐκεῖ ἥλιος) есть Ум… за ним следует Душа… которая дает свои пределы, граничащие с видимым Солнцем, этому Солнцу (οὗτος ὁ ἥλιος) и, через себя, делает его связанным с Тем Солнцем: Душа словно бы истолковывает тому Солнцу то, что приходит к нему от этого Солнца, и этому Солнцу — то, что приходит к нему от Того, насколько наше Солнце простирается к умопостигаемому Солнцу через Душу» (пер. В.В. Петрова). Сходная позиция имеется у Марциана Капеллы (см. Gersh [1986], р. 618–620 [n. 72]).

213

См. [Anon.,] In Parm. (fr.) III, 13–30 (Hadot): «Это как если бы мы поставили вопрос о закате солнца: если бы кто-то заявил, что заката солнца не существует, потому что закат есть затемнение света и наступление ночи, само же солнце никогда не затемняется и не видит ночи. В тень попадают лишь те, кто находится на земле. Он правильно сказал бы, говоря, что “закат солнца” — это состояние тех, кто находится на земле. Также не следует говорить о восходе солнца. Ибо восход есть освещение воздуха, окружающего землю. Но для солнца, которое всегда есть свет, факт того, что в некое время окружающий землю воздух осветился, ничего не значит, потому что оно этим не затрагивается и не знает ни захода, ни восхода. Само солнце ни освещается, ни затемняется, но эти два состояния суть претерпевание тех, кто находится на земле и переносит на солнце то, что присуще лишь им самим, не понимая, что это привходящее» (пер. В.В. Петрова). — См. Hadot (1968), vol. 2 (ad loc.).

214

Комментируя слова Вергилия, Претекстат прочерчивает линию для всего последующего рассуждения: «И как Марон, когда говорил об одной Юноне: “Божество оскорбилось какое” (Aen. I, 8), — показывает, что разные действия одного бога должны считаться за разные божества, так различные способности Солнца дали имена богам. Откуда главы мудрецов провозгласили, что ἓν τὸ πᾶν (одно [есть] все) (et sicut Maro, cum de una Iunone diceret: “Quo numine laeso”, ostendit unius dei effectus varios pro variis censendos esse numinibus, ita diversae virtutes solis nomina dis dederunt: unde ἓν τὸ πᾶν sapientum principes prodiderunt)» (пер. B.T. Звиревича).

215

См. Macr., Sat. I, 22, 2–6: «Пан, которого [у нас] зовут Инуем, при той внешности, которая его отличает, сам дает понять сведущим [людям], что он является Солнцем. Этого бога жители Аркадии чтят, называя [его] τὸν τῆς ὕλης κύριον (владыкой вещества), желая обозначить [его] не хозяином лесов, а властелином всей целиком вещественной основы [мира]. Сила этого вещества составляет сущность всех тел, пусть это будут либо божественные, либо земные [тела]. Итак, рога Инуя и длинная спускающаяся борода показывают природу света, благодаря которой Солнце освещает и округлость верхнего неба, и нижние [области]. Гомер так возвещает об этом: “[…Денница Тифона прекрасного ложе] // Бросила, свет вожделенный неся и бессмертным и смертным [Ilias XI, 1–2]”. Что значили бы свирель или посох [Пана, то] мы описали выше, [говоря] о внешности Аттиса. Есть такое объяснение, почему он имеет козьи ноги: потому что вещество, которое дается для всякой сущности, так как Солнце распределяет [его, уже] создав для себя божественные тела, определено для первоначала земли. Ноги этого животного были избраны также для созвездия этой оконечности [Зодиака], потому что оно и земным было, и, однако, всегда стремилось при выпасе к [горным] высям, подобно тому как Солнце кажется [находящимся] на горах и когда оно посылает сверху на землю лучи, и когда оно поднимается» (пер. В.Т. Звиревича).

216

См. Macr., Sat. I, 17, 53–54: «Изучающая природу наука показывает, что [это] нужно понимать следующим образом. Ведь после хаоса, когда смутная безобразность впервые начала представать в образах вещей и в первоначалах и [когда] Земля, пока еще влажная сущность, [как] бы качалась из-за зыбкого и неустойчивого основания, вследствие понемногу усиливающегося горнего жара и истекающих оттуда на нее огненных семян создались, думают, здешние звезды, и притом Солнце, охваченное величайшей силой жара, [удержалось] в высях [Неба], Луна же, отягощенная некоторой природной теплотой, более влажной и как бы [свойственной] женскому полу, заняла нижние [части], словно бы Солнце состояло больше из отцовской сущности, Луна — из материнской. Если же натурфилософы хотят, чтобы Латона считалась Землей, которой Юнона мешала родить божества, о которых мы говорили, [то] эта [последняя] есть воздух, который, тогда еще влажный и тяжелый, препятствовал эфиру, чтобы блеск светил сиял сквозь густоту воздушной влаги как бы ради успеха неких родов» (пер. В.Т. Звиревича).

217

См. Macr., Sat. I, 23, 1–2: «Кажется, что и сам Юпитер, царь богов, не отдален от природы Солнца, но ясные указания учат, что Юпитер и Солнце суть одно и то же. Ведь, когда Гомер пишет: “Зевс громовержец вчера к отдаленным водам Океана // С сонмом богов на пир к эфиопам отшел непорочным; // Но в двенадцатый день возвратится снова к Олимпу” [Ilias I, 423–425], Корнифиций утверждает, что под именем Юпитера [тут] мыслится Солнце, которому волны Океана служат как бы кушаньем. Потому ведь, как утверждают и Посидоний, и Клеанф, ход Солнца не отклоняется от области, которую называют жаркой, что близ [нее] самой бежит Океан, который и огибает, и разделяет Землю. Да [и], согласно утверждению всех натурфилософов, тепло питается влагой» (пер. В.Т. Звиревича).

218

См. Macr., Sat. I, 19, 7–9: «[О том] же, что Меркурий признается Солнцем, выше [уже] было доложено при [общем] одобрении. Еще и оттого явствует, что Аполлон и Меркурий истинно есть одно и то же, что у многих народов звезда Меркурия именуется Аполлоном, и что Аполлон предводительствует Музами, [а] Меркурий наделяет [людей] речью, что является [также] назначением Муз. Есть также много свидетельств, кроме этого, что Меркурия принимают за Солнце. Во-первых, [то], что изображения Меркурия украшаются огненными крыльями, каковое обстоятельство показывает стремительность [движения] Солнца. Ведь так как мы знаем, что способность разумения [была] названа Меркурием — так мы понимаем [его наименование] ἀπὸ τοῦ ἑρµηνεύειν (от [слова] толковать), — а Солнце — это мировой разум, быстрота же ума является величайшей, как говорит Гомер: ὡς εἰ πτερὸν ἠὲ νόηµα ([Мчатся у них суда], как на крыльях, как мысль [человека]), — поэтому Меркурий, как бы сама сущность Солнца, украшается крыльями» (пер. В.Т. Звиревича).

219

При этом интерпретация Пана-Солнца не исключает его метафизической роли.

220

Древние системы философского монотеизма отличаются друг от друга в следующем. 1) Варрон (Ant. rer. hum.) сводит все божества к одной сущности, которая материальна («дух» = πνεῦµα стоиков); 2) Макробий (использовавший работы Порфирия) сводит все божества к одной субстанции, которая может быть а) умопостигаемой («солнечный ум», ἡλιακὸς νοῦς) и б) чувственной: («Солнце»); 3) Порфирий (De Simul.) сводит все божества к одной амбивалентной субстанции, которая и нематериальна, и материальна («производящая сила», γόνιµος δύναµις). Все эти системы настолько схожи друг с другом, что элементы одной из них могут быть перенесены в другую. Подробнее см.: Gersh (1986), р. 560–561; 822–825; 555–557.

221

См. выше, с. XLIII, примеч. 4.

222

См. Петрова (2010), с. 196–201.

223

Согласно Макробию, наивысшее проявление Мировой души подобно Богу (первому началу).

224

Здесь под высшей частью Мировой души понимается та, что подобна Уму, под низшей — рассудочная, чувственная и растительная части (см. Петрова [2007], с. 109–114). Сам Макробий не всегда разделяет Душу и Ум (см. Там же, с. 50). В одних фрагментах Комментария (I, 14, 8; I, 17, 17–18) он называет высшие проявления Мировой души Умом, в других (I, 14, 7) — связывает их с низшей частью Души. Такая амбивалентность имеет место и в текстах Плотина и Порфирия, которым следует Макробий. У Плотина по первому пункту см. — Enn. I, 1 (53), 2, 25–27; I, 1 (52), 10, 7–11; III, 9 (13), 6, 1–9; IV, 3 (27), 18, 1–7; IV, 4 (28), 11, 11–13; по второму — Enn. III, 6 (26), 2, 29–34; III, 8 (30), 5, 10–16; V, 3 (49), 3, 1–18; V, 3 (49), 9, 1–35; обобщение позиций — Enn. I, I (53), 8, 1–3; IV, 3 (27), 18, 7–24; V, 3 (49), 3, 18–45. У Порфирия по первому пункту см. — In. Tim. fr. 70 [= Proclus, In Tim. II, 247, 18–23], fr. 75 [= Proclus, In Tim. II, 306, 1–25], fr. 76 [= Proclus, In Tim. II, 309, 7–23]; по второму — De abstin. III, 26; Sent. 29, 19, 6–13.

225

О космологических функциях низшей части Мировой души см. Петрова (2010), с. 199–201.

226

См. Cassiod., Exposit. Psalm. I, 10, 8 (PL 70, 95BC): «Macrobius quoque Theodosius in quodam opere…». — Cp. Macr., Sat. V, 21, 18.

227

О знании и влиянии на средневековых авторов Макробиева Комментария на ‘Сон Сципиона’ см. Петрова, с. 135–172.

228

Подробнее см. в примеч. к переводу Сатурналий.

229

См. Anon., De rat. con. 28–31; 39; 44; 49; 52; 56–58 (ed. Μ. Walsh, D. Ó Cróinín, p. 137–144, 149, 153, 159, 164, 167–169. См. Приложение 7.

230

См. Davies (1969), p. 24.

231

Эти глоссы к Божественной истории Эриугены, атрибутируемые современными исследователями ему самому, содержат ссылку на Сатурналии (I, 21, 3–6). См. Ioh. Scot., Glossae Div. hist. 351 (p. 155–156). Также см. Contreni (0000), p. 17–29, 35–36 (n. 120).

232

См. Iон. Scot., Ann. in Marc. 10, 6. — Ср. Macr., Sat. I, 17, 51–52. См. Iон. Scot., Ann. in Marc. 36, 14. — Cp. Macr., Sat. I, 20, 10. Cm. Iон. Scot., Ann. in Marc. 293, 21. — Cp. Macr., Sat. I, 3, 15. Cm. Lutz (1970), p. xxiv-xxv.

233

Cm. Beda, De temp. rat. XII (De mens. Rom. [347А]) и глоссу Бирхтферта к этому месту [Ibid. 35 °C]: «…Qui annus, sicut Macrobius ostendit, incipiebat a mense Martio, et conficiebatur diebus CCCIV». — Cp. Macr., Sat. I, 12, 3 и 5 sqq.).

234

Новиомаг (лат.) — Иоганн Бронхорст из Неймегена, издатель сочинений Беды в 1537 г. — см. Петров (2000), с. 541. См. Beda, De temp. rat. II (De trimoda temp. rat. [298В] и глоссу к этому месту [Ibid. 301C]). В трактате Беды О временах все глоссы, содержащие отсылки к Макробию, также составлены Иоганном Новиомагом. См. Beda, De temp. rat. VI (De mens. Rom. [282D]) и глоссу к этому месту (Ibid. [282D]).

235

См. Abael., Introd. ad theol. I, 20 (1024C): «Hanc autem animae videlicet mundanae doctrinam praecipue diligentissimus philosophorum in Expositione Macrobius (выделено нами. — Μ. П.) reliquit». Заметим, что Абеляр, говоря о Макробии, употребляет «in Expositione» (в Разъяснении), а не «in Commentariis».

236

См. Abael., Introd. ad theolog. I, 19 (1022B): «Quantum etiam semper philosophia arcana sua nudis publicare verbis dedignata sit, et maxime de anima, de diis, per fabulosa quaedam involucra loqui consueverat, ille non mediocris philosophus, et magni Ciceronis expositor Macrobius (выделено нами. — Μ. Π.), diligentissime docet».

237

См. Abael., Ер. VIII (291АВ): «Cujus quidem rei rationem inducens Macrobius Theodosius Saturnaliorum libro IV, sic ait Aristoles, mulieres, inquit, raro inebriantur, crebro senes. Mulier humectissimo est corpore. Docet hoc et levitas cutis et splendor. Docent praecipue assiduae purgationes superflue exonerantes corpus humore. Cum ergo epotum vinum in tam largum ceciderit humorem vim suam perdit, пес facile cerebri sedem ferit fortitudine ejus exstincta»; Там же: «Muliebre corpus crebris purgationibus depuratum, pluribus consertum foraminibus, ut pateat in meatus, et vias praebeat humori in egestionis exitum confluenti. Per haee foramina vapor vini celeriter evanescit». Это почти точная цитата из Сатурналий (VII, 17–18). Заметим, Абеляр указывает неверную ссылку. См. также: Abael., Serm. (608В): «Unde et Macrobius, Saturnaliorum libro II de Augusto et jocis ejus inter caetera sic meminit: Cum audisset inter puerоs quos in Syria rex Judaeorum Herodes in tribunatu jussit interfici, filium quoque ejus occisum, ait: Melius est Herodis porcum esse quam filium» (cp. Sat. II, 4, 11). Далее Абеляр продолжает цитировать Макробия. Характерно, однако, что в современном издании Макробия эта фраза отсутствует — см. Ibidem: «Credebat quippe Augustus ipsum etiam Herodem regem Judaeorum more populi sui a carne abstinere porcina, et ob hoc eum nequaquam porcos occidere velle, a quorum usu decreverat abstinere».

238

Мы имеем в виду ссылки Абеляра на О граде Божьем Августина (см. Abael., Introd.ad theolog. I, 19 [1020AB]) и на Макробиевы Сатурналии (см. выше, c. LVI, примеч. 6).

239

См. Joan. Saresb., Polycr. VIII, 15 (775CD): «Fugienda sunt, inquit Macrobius, omnibus modis, et abscindenda igne et ferro, totoque artificio separanda languor a corpore, imperitia ab animo, luxuria ventre, a civitate seditio, a domo discordia, et in commune a cunctis rebus intemperantia»; Ibidem VIII, 7 (735D — 736A): Sed, quod sine rubore fidelium dici vel audiri non potest, infidelibus, teste Macrobio, plura turpia et luxuriosa videbantur, quae saeculo nostro placent, et obtinente luxu, magnifica appellantur.

240

Параллельные места отмечены в примечаниях к переводу Сатурналий.

241

См. Jan (ed. Macr.), p. l — li.

242

См. Davies, (1969), p. 25.