Крест Марии

Фонд А. (2025)

А что, если в жуткий ледяной ад «мира Креста» Дема Михайлова попадёт женщина, рождённая в СССР? Выживет ли она в воздушной тюрьме, кружащейся вокруг застывшего Столба, посреди погруженного в темноту Белого Безмолвия? Сможет ли победить этот мёртвый шёпот? Принять извечное одиночество? Вынести свой крест? От автора: Дем Михайлов дал мне разрешение на написание книги по «Перекрёстку одиночества». Более того, мы согласовали основные вопросы, возраст героини, дату попадания и так далее.

Пролог

Женева, 1982 год.

Когда на гроб Бенджамина упал последний ком земли, эта старая коза Адолфа, его мамаша, сказала:

— Собирай свои манатки, и чтобы я тебя здесь больше не видела! У тебя ровно час.

На поминальный обед меня не пригласили.

В последний раз я оглянулась на усыпанный белыми лилиями свежий холмик, на застывших, словно восковые статуи, братьев с толстыми глупыми женами, на исходящую ядом свекровь, на сутулого Йоргена, его сына от первого брака.

Как стая ворон.

Я вышла с кладбища через старые кирпичные ворота с башенкой, увенчанной потемневшей мраморной скульптурой пухлощёкого ангела. Он укоризненно смотрел на меня мудрым взглядом.

Я скривилась и показала ему кукиш. Он не ответил, а я пошла собираться.

Наш с Бенджамином дом находился в типичном фахверковом здании почти рядом с улицей Гранд-Рю, где, говорят, родился сам Жан-Жак Руссо. Здесь мы прожили практически семь счастливых лет. Жаль, так и не расписались. Не могли, ведь развода от Геннадия я не получила. Да и кто ж знал, что всё так выйдет?

— Мари, mon cher ami, это ты? — донесся из соседней комнаты хриплый голос Мадлен, старшей сестры Бенджамина.

Бедняжка совсем сдала, и её даже не взяли на похороны. Хотя не уверена, что она до конца осознавала, что происходит.

— Да, дорогая, не беспокойся!

Я прислонилась к стене и взглянула в зеркало: под глазами залегли синяки, щеки запали — слишком тяжело мне дались последние месяцы, когда он слёг. Да, от той Машеньки Покровской, восторженной мечтательницы, которая семь лет назад бросила всё и сломя голову понеслась вслед за любовью, больше ничего не осталось.

Сейчас мне сорок четыре. И я теперь вдова. А с сегодняшнего дня стала ещё и бездомной.

Замечательная перспектива, что уж тут говорить.

Я напихивала вещи в небольшой дорожный чемодан, а в дверях соляным столбом застыла Глория, домработница, из греческих переселенцев, и внимательно следила, чтобы я не захватила чего лишнего.

Когда я уже выходила из дома, услышала, как Мариэтта, соседка, которая всегда так мило улыбалась, сказала мне в спину:

— И правильно, гнать её надо отсюда! Эти русские, дай им волю, захватят весь мир! Как саранча!

Я обернулась и показала ей кукиш.

Лицо Мариэтты перекосило, а я ей подмигнула и пошла дальше.

Я дошла до улицы Гранд-Рю, мимо улицы Кожевников, затем свернула к площади Фруктового рынка. Немного не дошла до старого готического здания, в котором был расположен антикварный магазин Огюста Больца, где я последние два года работала оценщицей букинистики и нумизматики. Мне повезло, что меня сюда взяли, а всё благодаря опыту работы в архивах Государственной библиотеки СССР имени В.И. Ленина (ну и связям Бенджамина — без этого здесь никак). Тринадцать лет там отпахала после института всё-таки. А когда дышать пылью советских архивов надоело до крика, меня угораздило влюбиться в иностранца и сбежать в новую жизнь, чтобы дышать уже пылью архивов буржуинских.

Такой вот результат.

Я толкнула тяжелую дверь и вошла в полутёмное помещение под дребезжание колокольчика. Пахнуло запахом старой мебели, воска и кисло-пряных индийских благовоний. Пока глаза привыкали к полумраку, я подслеповато щурилась — старик Больц с каждым годом становился всё прижимистее и экономил везде, где только можно.

— Мари? — от удивления его сморщенное, как печёное яблоко, лицо ещё больше сморщилось. — Что ты здесь делаешь?

Он вышел из подсобки и вопросительно уставился на меня. Голова его тряслась.

— Можно я переночую в подсобке? — спросила я и, глядя в его выцветшие глаза за толстыми стёклами очков, торопливо прибавила: — В счёт зарплаты, конечно же.

— Эм-м-м… Мари… — скривив лицо, замялся Больц. — Мы тут с сыном подумали и решили сократить букинистический отдел. Он больше не приносит того дохода, как раньше. Спрос, к сожалению, сейчас сильно упал. Времена такие. Кассиан считает, что мы должны сосредоточиться на картинах.

— А я? — упавшим голосом переспросила я, уже заранее зная ответ.

— Извини, но мы в услугах букиниста больше не нуждаемся, — проскрипел Больц, отводя взгляд, и добавил: — Я хотел сообщить тебе завтра, но раз ты сама пришла сейчас…

— Понятно, — сказала я, стараясь держать себя в руках. — А расчёт получить…

— Это к Кассиану, — отмахнулся старик. — Он вернется из Цюриха послезавтра. Тогда и приходи…

— Ладно, прощайте, — упавшим голосом сказала я, размышляя, куда податься на ночь глядя, ведь в карманах у меня было негусто.

— Погоди! — напыжился Больц. — Ты не закончила работу. Вот, возьми!

Он сунул мне в руки связку потрёпанных книг и сварливо добавил:

— Иначе Кассиан не сможет рассчитать тебя.

Машинально я ухватила увесистую стопку и рассеянно вышла из магазина, не прощаясь. В одной руке я несла чемодан с вещами, в другой — связку книг, на плече висела сумочка, но тяжести я совсем не чувствовала.

Я вообще ничего не чувствовала.

Я долго куда-то брела, бездумно глядя впереди себя, пока наконец не уткнулась в небольшую скульптурную композицию, вроде как Блаженного Августина с крестом в руках. В канун очередного муниципального праздника их сейчас понатыкали по всему городу. Аккуратно остриженные кусты розмарина и лаванды уютно окружали статую. Алебастровый пузатый святой смотрел на меня с таким осуждением и настолько явной насмешкой, что нервы мои не выдержали. Я схватила тяпку, явно позабытую кем-то из рабочих, и изо всей дури лупанула по его наглой насмешливой морде. Но то ли рука дрогнула, то ли меткость у меня была так себе, но попала я по кресту. С грохотом кусок откололся и упал на вековую брусчатку, обдав меня алебастровой крошкой.

И тут только я поняла, что натворила.

Нет, я никогда не была особо верующая, в церковь ходила, только когда мамашка Бенджамина начинала недобро на меня коситься. У нас же, в советской школе, вовсю царил атеизм.

Но всё равно стало как-то не по себе.

Я раздражённо отбросила тяпку, отряхиваясь от алебастровой пыли, пнула осколки креста и побрела дальше.

Зато хоть пар выпустила.

Пошёл дождь. Ледяные струи косо шелестели по асфальту, всё ускоряя ритм. А я была в легком темно-зелёном платье (чёрного у меня не было) и босоножках. Платье тут же намокло и тяжёлым комом липло к ногам.

Чёртов день никак не заканчивался.

Я ускорила шаг. Ковылять на высоких каблуках было чертовски неудобно, но дождь подгонял.

Я не знала, куда мне идти, мои зубы уже стучали от холода.

И тут на глаза попалась вывеска кнайпа: «Пляска смерти». Узкие готические окна приветливо подмигивали сквозь витражные стёкла. Из-за дверей доносились обрывки музыки.

Заходить ужасно не хотелось, но других вариантов всё равно не было, и я толкнула дверь — по ушам жахнула «Розамунда», которой весело подпевали пьяненькие посетители. Слышались хлопки и притоптывания в такт. От одуряюще густых запахов жареной картошки, лука и мяса у меня заурчал живот.

— Пинту горячего глинтвейна и что-нибудь перекусить, — сделала заказ я, прикидывая, хватит ли у меня денег рассчитаться.

Я устало опустилась на скамейку у самого дальнего столика и смежила веки.

— Ваш заказ, фрау, — голос официанта буквально вырвал меня из полусна.

Я отпила горячего вина, щедро сдобренного специями, чувствуя, как кровь приливает к щекам и озябшим конечностям. Стало тепло. После третьего глотка в голове слегка зашумело. Не удивительно, ведь я весь день ничего не ела. Да и вчера вечером тоже.

Я с жадностью набросилась на яичницу с беконом и умяла всё за раз. Даже крошки хлеба смела.

От обильной еды и глинтвейна я аж осоловела.

— Вы позволите? — рядом со мной стоял невзрачный толстячок в сером несвежем костюме и мятой синей рубашке, очевидно, из бюргеров средней руки.

Я вопросительно взглянула на него.

— Там шумно, — пожаловался он, показывая на веселящийся зал, и, взглянув на мой опустевший бокал, добавил: — А я вас угощу ещё глинтвейном. Как компенсация за беспокойство.

Я чуть задумалась, затем согласно кивнула.

— Гнусный денёк, — тяжело вздохнул он, когда наконец сделал заказ.

— Угу, — согласилась я, чтобы поддержать беседу.

— Вот почему жизнь так несправедлива? — Мужчина достал из нагрудного кармана большой клетчатый платок и устало протёр взопревшую лысину.

Я скептически пожала плечами. Мне хотелось ответить, мол, да что ты знаешь о несправедливости, но я разомлела, и было лень.

Помолчали.

В зале веселье набирало обороты.

— Сейчас стало так трудно найти приличную работу, — внезапно пожаловался мужичок тихим голосом, — а ещё труднее её удержать. Пашешь, пашешь все дни напролёт, а потом внезапно, словно обухом по голове — всё, вас понизили в должности. Чёртова жизнь! Как же это всё несправедливо!

Я понимающе ухмыльнулась. Точнее это была не столько улыбка, сколько наполненный горечью оскал. Несправедливо! Мне внезапно захотелось рассказать ему всё, чтобы он понял, что такое настоящее «несправедливо». Меня вдруг как прорвало, и я заговорила, я говорила долго, взахлёб…

Мужчина оказался очень внимательным и понимающим собеседником. Он согласился, что старая Адолфа — та ещё дрянь, и что могла бы и по-человечески отнестись ко мне. Тем более я столько лет жила с её сыном.

— Она все эти годы, целых семь лет, надеялась, что у нас с Бенджамином всё несерьёзно, — пожаловалась я, отпивая большой глоток глинтвейна. — А когда поняла, что ничего из её ожиданий не выйдет, начала интриги крутить и настраивать всех против меня.

— Многие матери считают, что они рожают сыновей лишь для себя, — согласился мужчина. — Ещё глинтвейна?

Я кивнула. Понемногу я приходила в себя, и ещё одна пинта ничего плохого мне уж точно не сделает. А напряжение последних дней так хотелось сбросить.

Помолчали, пока официант не принёс заказ.

— И вот мне сорок четыре, а жизнь полностью рухнула, — грустно покачала головой я, — одни осколки остались. А с чего начинать — не знаю. Я тут одна, в чужой стране, чужая культура… Домой, в Советский Союз, вернуться после того, как сбежала, не могу, сами понимаете, здесь же начинать что-то новое не хочется. Да и сил больше нету…

— А замуж? — вдруг перебил меня мужчина.

— Тем более замуж, — на мои глаза навернулись слёзы, — так, как с Бенджамином, уже не будет, так и зачем начинать?

Мужчина согласно покивал, мол, да, начинать бессмысленно.

Мы ещё поговорили немного об отвлечённых вещах, и тут он опять сказал:

— А что вам хочется?

— Что мне хочется? — грустно усмехнулась я, — Мне хочется забиться в какую-то норку, чтобы меня больше никто и никогда не видел и не слышал! Вот что мне хочется!

— Точно? А жалеть не будете? — простодушно спросил он, чуть склонив голову набок, и стал похож на большого лысого птенца. — Женщины так любят все эти праздники, театры, гости…

— Ну уж точно не я, — заверила я убеждённо и покачала головой. — Я так устала от всего этого. Мне бы покоя… спрятаться за толстыми стенами и никого больше никогда не видеть… Но такая мечта, увы, невозможна…

— Всё возможно, — неопределённо сказал мужчина и вдруг, взглянув на часы, заторопился.

Он подозвал официанта, расплатился (кстати, и за мой ужин тоже) и, коротко попрощавшись, вышел из кнайпы.

А я осталась одна. Усталые плечи гудели, но в голове было пусто-пусто. И почти хорошо. Я долго так просидела, бездумно глядя перед собой. Никто меня отсюда не гнал, но, когда последние посетители начали расходиться, я поняла, что пора идти искать ночлег.

Я вышла на улицу. Дождь, к счастью, закончился. И вдруг сообразила, что у меня же здесь есть вполне приличная знакомая, я несколько раз ей помогала, думаю, она меня не прогонит. Мне бы всего одну-две ночки перекантоваться, а потом я что-нибудь всё равно придумаю.

Точно! Решено! Иду к Софи!

Я развернулась и решительно зашагала по направлению к Каштановой площади, но тут услышала знакомый голос за спиной:

— По поводу норки не передумали?

— Что? — не поняла я, разворачиваясь.

— Главное, выживите там, Мария! Боритесь! Я знаю, вы сможете! — мужчина внезапно сильно толкнул меня в спину.

От неожиданности я выпустила чемодан с вещами и полетела, словно Алиса, в кроличью нору. Летела я долго, аж тошнить начало.

Затем меня окутала вязкая серая хмарь, сознание помутилось, а дальше — темнота…