Часть 5. Леонид
Медицина, не способная вылечить простой насморк, требовала его вмешательства. Фарингиты, отиты, синуситы круглый год донимали жителей «туманного альбиона». Диапазон операций: от грубой трепанации (череп пробивать молотком) до новейшей микрохирургии уха — вызывал интерес, а уж с вестибулярным аппаратом у Леонида сложились отвратительные отношения — морская болезнь — ещё когда он был Лёнечкой.
Первые три года — самые трудные — называли «горкой». Зубрил, зубрил, зубрил… После пятого курса началась специализация, а после шестого — два года ординатуры. Девочки тоже много занимались. Соня в Финансово-экономическом, а Мила — в Текстильном. В эти институты «лиц еврейской национальности» принимали в более благоприятном соотношении, чем один к ста. Встречались на дни рождения и в праздники. Собирались у Сони — она после первого курса вернулась в свою квартиру. Веселились, хохотали, чистосердечно радовались друг другу. По углам млели поклонники Сони, в центре декламировали стихи книжники Милы, два-три романса исполняла Елена. Мама попросила Соню поселить девушку у себя. Дочь её дальней родственницы-неудачницы, она приехала поступать в консерваторию — и поступила. Встречи кончались обещаниями видеться чаще, а затем все разбегались — каждый в свою занятую жизнь. Соня — учиться и танцевать. Мила — учиться и заниматься монтажом кинолент, отснятых на каникулах, а Лёня — учиться и работать, денег всегда не хватало. Угол женского треугольника, в котором три года пребывала Зина, теперь поочерёдно занимали то соученица, то лаборантка. В большом углу — конечно же, мама, дарящая свет безмерной любви своему «божественному мальчику», а в наиболее удалённом от центра — Мила, подруга детства — манящая, непрочитанная книга.
За неделю до двадцать первого дня рождения Милы Леонид приобрёл позолоченное колечко. Он положил его в карман, и каждый раз, когда касался его пальцами, тёплая волна поднималась до самого кадыка. Тремя днями позже в коридоре института его остановила лаборантка и сказала, что она беременна и что, если он на ней не женится, она обратится в деканат и студента Сигаловича вышибут из института за поведение, недостойное комсомольца. Как же он тогда трухнул!
— О если б я только мог, то, верьте, кроме вас, одной…
Язык Пушкина не помог. Тогда он перешёл на прозу.
— Нам негде будет жить и не на что. Но чтоб ты понимала, кАк я к тебе отношусь… вот даже колечко купил. На память. Ну и отпуск тебе… после процедуры… оплачу. Как врач я советую тебе отдохнуть. Я понимаю.
Неожиданно заботливое участие на лаборантку произвело впечатление. Леонид с трудом наскрёб восемьдесят рублей — месячная зарплата молодого врача — после чего они разошлись с миром. Акцию вручения колечка Миле пришлось отложить.
Через полгода, осенью шестого курса он по дороге из института заскочил к Соне.
— Здорово, что зашёл, — обрадовалась Соня. — Терпеть не могу вам звонить. Сосед ваш Семён тебя никогда не зовёт. Говорит, дома нет, и кладёт трубку. Слушай, ты приглашён на свадьбу.
— На какую свадьбу? Неужели в наше время люди ещё находят время жениться?
— Как видишь, находят. Для меня самой это неожиданность. Милка три дня как расписалась, завтра празднуем… Лёнь, ты…
Судя по лицу Сони, выражение его лица её испугало.
— Д-дура, — выдохнул он. — Какая дура-а!!!
От его рыка Соня отшатнулась. — Я…
— Да при чём тут ты?!
— Ой, Лёнечка, я не подумала…
— Да нечего тут думать!
Он зажёг сигарету и плюхнулся на стул.
— Какая дура…
— Она дура? А ты? Кто ты тогда? Ты что думал, она так и будет оставаться влюблённой школьницей… всю жизнь…, пока ты не нагуляешься?
— Я идиот. Я же её берёг. С ней же нельзя просто. С ней же всё вечно должно быть серьёзно.
— Вы оба ненормальные.
Соня подошла и обняла брата за шею.
— Ладно, Сонька. Не сомневайся, я приду.
Леон вспомнил, что Леонид тогда первый раз в жизни отправился в ресторан. Заказал бутылку армянского коньяка и тарелку копчёной колбасы. Ну и сочетаньице… Просидел весь вечер, недоумевая, как же могло так получиться, что его Мила — не его. Ведь он видел любовь в её глазах, чувствовал электрический импульс, когда брал её за руку — уж он-то в женщинах разбирался.
Балбес ты, хоть уже и Леонид… «в женщинах разбирался»… Леон в пять прыжков спустился на кухню. Я жизнь прожил и не разобрался, а уж о таких, как Милка, и говорить не приходится. Он принялся готовить завтрак: два яйца всмятку — его коронка — и ломоть чёрного хлеба (желательно бородинского), с маслом и сыром. Самонадеянность молодости, вот что я тебе, умнику, скажу. И большая чашка капучино.
Леонида обуяли две страсти: научиться всему и доказать! Что доказать, кому доказать? Стать выдающимся хирургом? Выступить в Париже на всемирном симпозиуме с оглушительным успехом (желательно в присутствии мамы)? Получить Нобелевскую за излечение глухоты (приобретённой или врождённой, ему ещё предстояло решить) и сунуть её под нос ректору Военно-медицинской академии? Сказать Милке, ты упустила шанс стать женой нобелевского лауреата?
Шесть лет, превозмогая зевоту, он шагал по тёмным улицам к первой лекции. Перед сессией он приходил домой только спать — пропадал в институте и упивался чтением учебников по хирургии в библиотеке. Преподаватели не могли на него нарадоваться. Не стесняющийся в выражениях профессор онкологии однажды обронил: — Вот, кто среди вас, недоумков, настоящий врач — жаль только, опять еврей.
Тем не менее, в один прекрасный день к нему подошёл сам всемогущий друг дяди Йосифа, хлопнул по плечу, до которого едва дотянулся и сказал: — Готовься, Леонид. Отлично пройдёшь вступительные испытания — я за тебя похлопочу. Покровительство будущему отечественной медицины мне зачтётся.
Праздновать поступление в ординатуру «НИИ уха, горла, носа и речи» в Сонькиной квартире собрались мама с папой, Соня с очередным поклонником, Мила с мужем Мишей, «благодетель» с женой, Елена и Леонид с девушкой, «прописанной» на тот момент в углу Зины. Елена играла и пела — она явно была в ударе. Мила и Леонид отошли к окну покурить. Он чиркнул спичкой.
— Ну как замужняя жизнь?
— Нравится.
— Всё н-никак не удавалось спросить, почему ты так спешно замуж выскочила? Беременна?
— Нет, но обязательно буду. Мише тридцать один, ему не хотелось бы стать папашей в возрасте дедушки.
— Я и не догадывался, что тебе нужен муж-папочка.
— Почему папочка? У нас разница всего в девять лет.
— А разница в три маловата показалась?
Леонид глубоко затянулся и уставился на Милу взглядом, который, по мнению Зины, заключал в себе секрет его мужского обаяния. Мила соскочила с подоконника, как от укола. Она вытянулась перед ним — тонкая, вибрирующая струна, ж-е-л-а-н-н-а-я.
— Знаешь, кто ты, — тихо прошипела она, — ханжа. С пятого класса и до прошлого года я только о тебе и мечтала. И не говори, что ты этого не понимал. Я и фехтовать пошла… из-за тебя. Но… пока я была школьницей, твои вожделения удовлетворяла Зина, а затем дамочки, с которыми проще. А я.… ты даже не представляешь, какую интересную жизнь я прожила… с тобой, — она затянулась сигаретой, засмеявшись, закашлялась, — в своём воображении. Мы — шпаги наголо — сражались с врагами, как мушкетёры. Мы страстно любили друг друга, как Анна и Вронский. В толпе самых красивых женщин ты безошибочно находил меня, как Маленький принц свою розу. Мы много путешествовали. А как ты радовался нашим детям! У нас их было двое. Иосиф и Ева. Когда ты на меня смотрел, твои глаза светились обожанием… В моём девчоночьем воображении. А в реальной жизни я видела, каким взглядом ты провожал Зину, как кидался поднести её кошёлки. Не знаю, сознаёшь ли ты, как ты её любил, — Мила сделала паузу, — по-настоящему. Я это чувствовала, потому что любила тебя. Тоже по-настоящему. Ну, а теперь я взрослая. У меня замечательный муж. А у тебя…, скорее раньше, чем позже, появится жена, милая и преданная.
— И всё-то ты обо мне знаешь.
Его голос осип. Во время Милкиного темпераментного шептания Леонид продолжал курить. Сидел в профиль, глядя на неё больше ухом, чем глазом. Внутри что-то отрывалось и поднималось к горлу.
— Не всё, но больше, чем остальные. Для мамы — ты ангел и отрада, для Соньки — обожаемый старший брат, для папы — счастье и гордость, а для влюблённой девчонки ты стал героем её мечт…, — она запнулась, — …мечтов? И потому — объектом пристального наблюдения. Вот так, Лёнечка.
Он придавил потухшую сигарету. Встал, склонился над её повёрнутым к нему лицом.
«Я сам над собой насмеялся
И сам я себя обманул,
Когда мог подумать, что в мире
Есть что-нибудь, кроме тебя.»
— Чьи это стихи? — Она выглядела ошарашенной. — Твои?
— Гумилёва. Случайно запомнились.
В комнате стоял галдёж. Миша не сводил глаз со своей юной жены.
— И ещё, я, Лёнь, поняла, что место, которое раньше занимала Зина, никогда не будет пустовать. И твоей жене придётся с этим мириться.
У него удивлённо поднялись брови.
— Ух ты какая, мудрая-прозорливая. Мама говорила, что ты старая голова.
Он провёл рукой по её волосам, перекинул их на плечо.
— Счастья тебе… девица Эмилия, подружка юности моей… ха, ушедшей.
Леон менял температуру воды с горячей на холодную раз пять. Выходить из душа не хотелось. В молодости чувства безвозвратности не существует.
Тогда новоиспечённый ординатор Сигалович с головой бросился в работу — вперёд к сияющим вершинам медицинской науки. И случилась удача. Дважды.
Что-то задержало в институте заведующего отделением ЛОР хирургии, профессора Терёхина до одиннадцати вечера. На выходе за стеклом будки вахтёра он увидел Леонида. Остановился, его глаза хитро прищурились.
— Вы вездесущи, доктор Сигалович. Утром я вас видел в хирургическом, днём в клинике, вечером в стационаре, и сейчас… на проходной. Сколько же и когда вы спите, коллега?
— Ну… раз мы виделись во всех этих местах, профессор, я думаю, столько же, сколько и Вы — не больше пяти часов…
–… и когда придётся, — добавил Терёхин. Кивнул и покинул здание.
Эпизод оказался судьбоносным, а благоволящий перст судьбы продолжал активничать. В ординатуре Леонид легко и близко сошёлся с Алексом Левиным. Способный врач и повеса Алекс делился последними новостями, чтоб не сказать сплетнями, городского «интеллектуального» бомонда. Новинки, опубликованные в «Иностранке» и «Новом мире», взлёт карьеры беглого Рудольфа Нуриева в Париже, подробности присуждения Нобелевской премии Ландау, свержение Хрущёва, с кем спит нынешняя прима-балерина — Алекс знал всё.
На двадцать седьмом дне рождения Леонида повеса повстречал Соню Сигалович и, по его собственному выражению, втюрился по шляпку. Обаятельного светского гуляку как подменили.
— Я только одной буквой ошиблась, думала, Мила — Миша, Соня — Сюня, а оказалось Соня — Саня, — хохотала Сонька.
— Это плебейское Саня, — жаловалась мама Алекса.
Сам Алекс трансформировался в Саню без малейшего неудовольствия. Его родители поняли, что выбор окончательный и обсуждению не подлежит. Вот таким неожиданным образом Леонид породнился с Б. А. Левиным — отцом Алекса, заведующим отделения ОТО-хирургии. О счастливое совпадение! Леониду для поступления в аспирантуру как воздух требовалась протекция. Только она, ненавистная палочка-выручалочка, могла нейтрализовать его пятую графу.
Оба — доктора медицинских наук, оба — заведующие отделениями, Терёхин и Левин относились друг к другу почтительно и ревниво. Задушевных бесед их общение не предусматривало. Однако разговор состоялся.
На обеде у молодых Левиных Борис Александрович поделился результатом.
— Ну что ж, Соня, я твою просьбу выполнил, объяснил профессору Терёхину, каким макаром я и Леонид стали не такими уж дальними родственниками. Естественно, мнение своё высказал, что студент-ординатор он прекрасный и аспирантом будет не хуже, «если Вы, уважаемый Владимир Георгиевич возьмёте его под своё авторитетное крыло». На что, к моему удивлению и удовольствию, он ответил, что знает Леонида. Голос у него — чисто иерихонская труба. Говорит: «Давно за ним наблюдаю, он для своего возраста хирург отличный. Диагност вдумчивый. В аспирантуру пускай подаёт. Когда триста операций сделает и свою тему фундаментально обоснует, пускай обращается. Я его диссертацией руководить соглашусь. А чтоб к экзаменам на кандидатский минимум его допустили, мы с вами походатайствуем. Кто ж против нас, старых зубров, пойти осмелится?»
— Так что ты молодец, — Левин похлопал Леонида по руке. — С таким руководителем как Терёхин некоторые «доброжелатели» на защите диссертации побоятся выкатить незаслуженный чёрный шарик.
Поступление в аспирантуру прошло без сучка без задоринки, правда, английский пришлось сдавать дважды — пробел в способностях доктора Сигаловича.
На краю кухонного стола Леон увидел записку. «Daddy, I’ll be back in four days. Love ya, Peter.» Сын в расцвете карьеры. А моя карьера — засушенный цветок меж страниц медицинских журналов и альманахов. После выпитого гудела голова. Ещё одна спасительная чашка кофе, и пора ехать.
Профессор Терёхин не мог на него нарадоваться. Шестьсот часов в операционной и анализ собранного материала, предложение по модификации инструментов и венец диссертации — разработка нового подхода к лечению психосоматической глухоты. Колечки сладкого дыма поднимались из его трубки, щекоча чувствительный нос аспиранта Сигаловича.
— Вы, в первую очередь, учёный, и поэтому обязаны ограничивать влияние человеческого фактора, что сделать чертовски сложно, поскольку врачебная деятельность основана на заботе о пациенте, то бишь о человеке. Мы, учёные, — философствовал Терёхин, — ослеплённые блеском своей идеи, бывает, не замечаем неугодную нам деталь, или отбрасываем как случайную. И, почти без исключения, наше упущение обнаруживается и возвращается бумерангом… иногда через много лет. А это, уж поверьте мне, молодой человек, и достижения может перечеркнуть, и репутацию разрушить.
Последнее Терёхин позже проверил на собственной шкуре. Отвратное чувство схватило до тошноты. Да ладно, что это я: страсти-мордасти давно ушедших лет. Леон вернулся к списку дел и добавил: 4. Разобраться с билетом в Россию.
Посетить могилы отца, дяди Иосифа и Макакозы он хотел давно, но мешала занятость. Зато теперь чего у меня пропасть, так это времени. Сардоническая улыбка скривила его губы.
