Иафет в поисках отца

Фредерик Марриет, 1836

«Кто удостоит эти листки чтением, не будет задержан долгим предварительным описанием моего рождения, родни и воспитания. Самое заглавие книги свидетельствует о том, что по первым двум пунктам я ничего и не мог знать. Но в интересах повествования необходимо остаться в этом счастливом состоянии, счастливом потому, что при чтении рассказа, как и в продолжение нашей жизни, неизвестность будущего можно считать действительно за величайшее счастье. Все, что было обо мне известно, хотя и очень мало, я расскажу с возможной точностью и обстоятельностью…»

Глава X

Когда мы пришли к печке, о которой он нам говорил, то сели на свои узелки и разговаривали около пяти минут, пока наш новый знакомец не явился, неся с собою что-то завязанное в платке.

— Снимите ваши платья и наденьте вот эти, в которых вы лучше будете приняты в моем кругу. Теперь собирается табор, где есть люди, на которых я не могу совершенно полагаться. Но вам нечего бояться; со мной и моей женой вы в совершенной безопасности, ее маленькие пальчики защитят вас от пятисот человек.

— Ваша жена? Да кто она? — спросил я, надевая новое платье.

— О, это важное лицо между цыганами. Она по происхождению начальница всего табора.

— А вы — тоже цыган?

— И да, и нет. По рождению я не принадлежу к ним, но по жизни и женитьбе — цыган. Но я не родился с ними в поле, могу вас уверить, хотя и провожу теперь большую часть ночей на открытом воздухе; не думайте также, чтобы я вас оставлял здесь надолго: через несколько же дней табор разойдется, и в продолжение многих месяцев никого из них не увидите, кроме моего семейства. Притом я вас звал не для того, чтобы проводить всю жизнь с цыганами, напротив, мы должны быть деятельны. Но вот мы сейчас придем к нашему месту, и вы не говорите ничего, пока не дойдете до моей палатки. Там можете расположиться и делать, что угодно.

Мы свернули с дороги и, пройдя небольшое ущелье и лесок, очутились в довольно пространном месте, где было разбито около тридцати цыганских палаток. Везде раскладывали огни и готовили пищу. Мы прошли мимо десятка таких палаток, не говоря ни слова, по совету нашего спутника, который довел нас до самой большой из них и вошел в нее, оставив нас одних. Мы с Тимофеем стали осматриваться и увидели возле себя Филотаса, одетого так же, как и мы, и Джумбо, занятого раздуванием огня под горшком. Множество цыган проходило мимо нас, и некоторые из них глядели с каким-то странным выражением. Между тем мы очень были рады, когда наш спутник воротился из палатки. Он вел за собой женщину, с которой говорил по-цыгански. — Натте желает сама вас встретить, — сказал он, приближаясь к нам.

Никогда не изгладится из моей памяти наружность этой женщины и действие, какое она произвела на меня своим появлением. Она была очень высока и казалась бы еще выше, если бы сложение ее не соответствовало ее росту. Она имела овальное лицо оливкового цвета, огненные и черные, как смоль, глаза, прелестный прямой и греческий нос, маленький рот, тонкие губы с едва заметным выражением гордости, зубы белые, как жемчуг, и ноги такие же крошечные, как и руки. На пальцах у нее были какие-то древние кольца, а на лбу висело золотое украшение. Она взглянула на нас, опустила голову на руку и, сделав знак другой рукой, сказала приятным голосом: «Милости просим». Потом, обратись к мужу, сказала ему что-то на своем наречии и удалилась от нас на несколько шагов.

Вскоре она опять к нам подошла, но без мужа и повторила тем же приятным голосом, как и прежде, но с большей решимостью:

— Я вам сказала уже, что рада вас видеть; садитесь и делите с нами все, что мы имеем… Вам нечего бояться… Будьте верны моему мужу, пока намерены служить ему; если же захотите оставить нас, то сперва скажите об этом, и вы сейчас будете отпущены; но если уйдете без ведома, то мы сочтем вас за своих неприятелей, а потому и поступим с вами, как следует поступить с людьми такого рода. Вот ваше жилище, покуда мы здесь останемся, — сказала она, показывая на соседнюю палатку, — с вами будет только Джумбо, который может лежать у ваших ног… Флита, где ты?

Тонкий детский голосок ответил ей из палатки, откуда вскоре вышла девочка лет одиннадцати. Дитя это с первой минуты приковало меня к себе. В ее наружности было что-то очаровательное. Лицо белое, как первый снег, каштановые волосы, прелестные голубые глаза; коротенькая юбочка оставляла незакрытыми две маленькие ножки. Она подбежала к Натте и, сложив крестом руки, сказала: «Я здесь».

— Вот тебе еще друзья, Флита. Да вели лентяю Нуму (так называла она Филотаса) принести дров, а Джумбо скажи, чтобы посмотрел за огнем.

Натте улыбнулась и оставила нас одних. Я заметил, что она пошла туда, где сорок или шестьдесят человек цыган собрались и очень серьезно разговаривали. Она села между ними, и все с нею обходились с большим почтением. Между тем Нум принес дров, Джумбо раздул огонь, а мы с Тимофеем помогали Флите чистить овощи, которые она клала в котел. Кончив свою работу, Флита села возле нас, загладив назад свои длинные волосы, которые падали ей на лицо, и смотрела то на меня, то на Тимофея. — Кто дал тебе твое имя, Флита? — спросил я ее.

— Они, — ответила она.

— Кто они?

— Натте и Мельхиор, ее муж.

— Но ты не их дочь?

— Нет… то есть, я думаю, что не их.

Тут девочка остановилась, испугавшись, что слишком много сказала. Она потупила глаза и опять сложила руки накрест.

— Ее, верно, украли, — шепнул мне Тимофей.

— Тише, — ответил я ему.

Но Флита услышала, что он сказал; она взглянула на него, приложила палец ко рту и потом посмотрела на Нума и Джумбо, которые сидели от нас в нескольких шагах. Тут она мне еще более понравилась, и я начал всматриваться в ее прелестное личико, носившее на себе отпечаток меланхолии. Видно, что она находилась в какой-то неволе, хотя Натте и была с нею очень ласкова.

Грустное же выражение ее лица, может быть, было врожденное, и я долго после нашего знакомства не видал на лице ее улыбки. Вскоре после нашего разговора Натте возвратилась, приближаясь к нам со всей важностью коронованной особы. Супруг ее, или Мельхиор, как я теперь буду называть его, вскоре также пришел к нам, и мы все вместе сели обедать. Обед был чудесный и состоял из множества разных вкусных блюд, так что я не знал, за что и взяться; на моей тарелке попеременно являлись то цыпленок, то рябчик, то кусок баранины и множество других лакомств, о которых я не имел понятия. И все это было приправлено всевозможными овощами, между коими картофель занимал первое место. Вечером я долго разговаривал с Мельхиором, но, чтобы не наскучить читателям подробностями, я расскажу здесь все, что теперь и после узнал про табор народа, к которому попал.

Мельхиор же не хотел мне сказать, кто он и каким образом попал к цыганам; но несколько раз давал заметить, что провел свою молодость не в низком сословии, а что или из любви к Натте, или по какой-нибудь другой причине он пристал к цыганам. Несколько уже лет он жил с этим народом, который его хотя и не так высоко ценил, как жену его, но через нее и по собственным достоинствам он был почти так же уважаем, как и Натте. Мельхиор и Натте почитались богаче всех цыган, зато они были и самые щедрые. Мельхиор выручал деньги тремя способами: шарлатанством в докторском искусстве, фиглярством и предсказанием будущего.

Натте, как я прежде сказал, занимала самое важное место в таборе.

Но в первое время своего замужества с Мельхиором она много потеряла своей власти, потому что женитьбу почитали унижением для нее. Воображаю, какой необыкновенной красоты она была тогда! Ловкость Мельхиора и ум этой женщины вскоре поставили ее на то же величие и еще более заставили уважать ее, нежели прежде, чем она и увеличила свою власть.

У Мельхиора не было детей и, судя по словам Натте, они даже и не хотели иметь их, потому что табор почитал бы их происшедшими не от чистой цыганской крови. Часть народа, находившегося всегда при Натте, состояла из сорока человек — мужчин, женщин и детей, которыми она управляла в отсутствие Мельхиора. Где бы ни находился ее муж, Натте раскидывала свои палатки всегда вблизи от него, чтобы иметь беспрерывное с ним общение. Раз я спросил Мельхиора о происхождении Флиты, и он мне сказал, что она солдатская дочь, что мать её умерла на дороге, идя к своему мужу, и что Натте, проходя по тому месту со своими служителями, похоронила ее, а девочку взяла с собою, не зная, где найти отца ее.

Между тем Флита подружилась со мною и была почти во всем откровенна. Расспрашивая ее о родителях, я рассказал ей все, что мне об этом говорил Мельхиор; но она обиделась и говорила, что не хотела бы никому поверить эту тайну. Бедный ребенок был уже опытен и в эти лета. После, когда мы сошлись еще ближе, она сказала мне, что Мельхиор говорил неправду. Флита помнила, что жила в большом доме, хорошо убранном, но все это явилось к ней как будто во сне. В ее воображении мелькали какие-то лошади… Потом дама, которую звали ее матерью… Вишневое дерево, под которым она запачкала свое платье. Иногда она вспоминала и другие предметы, но рассказать о них точно не могла.

Из этого можно было заключить, что Флита была украдена и происходила от богатых родителей. Если ее красота была ручательством знатного рода, то она должна была принадлежать к высшему кругу.

Всегдашняя жизнь с цыганами и природный ум сделали ее чрезвычайно осторожной, но зато воспитание ее ограничивалось только тем, чему выучил ее Мельхиор, с которым находилась она во всех фиглярских его представлениях: танцевала на натянутой корде, бросая вверх апельсины, и прочее. Когда же Мельхиор выручал деньги другим способом, тогда она оставалась, обыкновенно, при Натте.

О Нуме, или Филотасе, как Мельхиор его называл, я уже говорил. Он был найден Мельхиором в одном его путешествии, и все, что он мне о нем рассказывал, я увидел действительно на опыте. Когда Филотас являлся на сцене и отвечал на вопросы глупости, то народ аплодировал ему, смеялся и думал, что надо иметь много ума, чтобы говорить такую бессмыслицу.

Даже в харчевнях и трактирах, где мы останавливались, все его считали за редкого человека. Невозможно себе представить физиономии плачевнее несчастного Филотаса, которую, как многие думали, он употреблял для того, чтобы казаться смешным; но она была в нем натуральна; он строил гримасы безо всякой цели, но это было причиной его успехов в народе. Джумбо был также найден на дороге, и Мельхиор говорил, что если кто его потребует, то сейчас получит удовлетворение; он так же, как и Нум, кувыркался на сцене и для забавы зрителей ел пудинг. Последнее исполнял в точности, потому что он довел эту часть мимики до совершенства, упражняясь весь день в еде и спанье.

Изобразив всех моих новых товарищей, я должен передать вам разговор, который я имел на следующий день моего прибытия к цыганам. Он заключался в том, что Мельхиор мне коротко описал все отрасли своей промышленности, говоря, что я буду ему полезен в его фиглярских выходках, для чего и хотел меня выучить всем изворотам плутовства.

Как сведущий в докторском искусстве, я мог хорошо составлять микстуры, делать пилюли и так далее, чем поддерживал бы его влияние на публику, и в этом отношении, желая иметь меня участником в своих предсказаниях, он хотел передать мне все тайны их и растолковать их, как должно. Словом сказать, ему был нужен человек хорошей наружности, получивший порядочное воспитание, и на которого он мог бы положиться вполне. Тимофей также мог быть употребляем во многих случаях, но преимущественно Мельхиор хотел его выучить разным кувырканьям и играть дураков в пьесах, требующих хитрых ответов, чтобы иногда заменять Нума.

Мы с Тимофеем согласились на все условия, которые нам предъявляли, и таким образом взаимные дела наши были скоро решены, причем Мельхиор заметил, что хотя и не было положенной платы за наши труды, но мы не останемся без выгод.