Температурная кривая. Перевод с немецкого Людмилы Шаровой

Фридрих Глаузер

Вахмистр Штудер знакомится со священником из Марокко. Священник рассказал, что ясновидящий капрал предсказал смерть двух его своячениц, одна из Базеля, другая из Берна. Полицейский не принял всерьез этот рассказ, но на следующий день он узнал, что обе женщины отравились газом при сходных и очень странных обстоятельствах. Уверенный, что он имеет дело с двойным убийством, вахмистр Штудер начинает расследование и оказывается в центре интриги, где тесно переплетены семейные и политические интересы.

ГЛАВА 3. Первая жена

Сразу за Олтеном пошел снег. Штудер сидел в вагоне-ресторане и смотрел в окно. Холмы, пробегающие мимо, казались мягкими за белым снежным занавесом, который спускался настолько плавно, что выглядел неподвижным…

Перед вахмистром был синий кофейный сервиз, а рядом с ним в некотором отдалении стоял графин с вишневой наливкой. Штудер перевел взгляд от окна к записной книжке, которая была раскрыта перед ним. Он зажал карандаш между указательным и средним пальцем и написал мелким почерком, где каждая буква стояла отдельно от других, как в греческом языке:

«Клеман-Хорнусс Жозефа, вдова, 55 лет. Отравление газом. Самоубийство? Этому противоречат: косое положение входного крана газового счетчика; отсутствие ключей к двери квартиры и к садовой калитке; взломанный ящик письменного стола… И телефонный звонок».

Телефонный звонок! Штудер, сидя в вагоне-ресторане скорого поезда Базель-Берн, снова слышал этот голос — и как тогда в квартире вдовы Клеман-Хорнусс он казался ему знакомым. Он напоминал ему другой голос, который он слышал несколько дней тому назад в маленькой кофейне при центральном Парижском рынке, — то есть тембр голоса был тот же самый, звучание было похоже…

И голос звучал пьяно. С задержанным дыханием, как у человека, выпившего без остановки несколько рюмок коньяка. Первый вопрос: с какой целью звонил этот пьяный? И второй: Где был в это время отец Маттиас из ордена Африканских Миссионеров³? В какой церкви он служил свою утреннюю мессу? Не в той ли бетонной церкви, которую базельцы окрестили «ловушка для душ»?

Штудер, погруженный в размышления, смотрел в окно. Он протянул руку, вместо кофейника взял графин с вишневой наливкой, наполнил доверху свою чашку, поднес ее ко рту и заметил свою ошибку только тогда, когда он ее уже опустошил. Он посмотрел вверх, встретил усмешку официанта, усмехнулся в ответ, пожал плечами, снова взял графин, вылил остаток шнапса в свою чашку и принялся усердно записывать.

«Клеман Алоиз Виктор. Геолог на службе братьев Маннесман. Бурение в поисках свинца, серебра, меди. Его работодатели были расстреляны в 1915 в Касабланке по закону военного времени, так как они помогли нескольким немцам дeзертировать из Иностранного Легиона. Клеман — доносчик! В 1916 Клеман возвращается в Швейцарию, путешествует, однако, в том же году по поручению французского правительства снова отправляется в Марокко. Инспектирует печи для выплавки свинца, установленные братьями Маннесман на юге страны. Тяжело заболел в июле 1917, был доставлен самолетом в Фез. Умер там, как утверждает дочь на основе пропавшей телеграммы, двадцатого июля. Оставил незначительное наследство. Был женат дважды. Первая жена живет в Берне (смотри сведения от священника). По-видимому, владеет наследством. Сестра умершей в Базеле Жозефы Клеман».

…Озеро Герцогенбух… Снег прекратился. От сухого тепла в вагоне клонило ко сну и Штудер погрузился в мечты…

Иностранный Легион! Марокко! Тоска по дальним странам и их экзотике, которая, хотя и очень робко, возродилась от рассказа отца Маттиаса, росла в груди Штудера. Да, в груди! Это было удивительно захватывающее чувство; неизвестные миры манили, и возникали картины, о которых можно было грезить наяву. Пустыня была бесконечно широкой, верблюды бежали рысью по ее золотистому песку, люди, темнокожие, в одежде странников, величественно шествовали по ослепительно белым городам. Шайка разбойников грабит Мари — как вдруг Мари оказалась в мечтах? — захватывает ее в плен, и ее нужно освободить. «Спасибо, кузен Якоб», — говорит она. Это было счастье! Это было нечто иное, чем вечные отчеты в местном управлении Берна, в маленькой конторе, где пахло пылью и потом!.. Там вдали были другие запахи — чужие, неизвестные. И в голове вахмистра возникали строки из Песни песней Соломона, из сказок Тысячи и одной ночи…

Может быть, это было действительно важное дело… И тогда, может быть, его официально пошлют в Марокко… Во всяком случае, нужно завтра же с самого раннего утра пойти на Герехтигкайтгассе 44, чтобы расспросить бывшую жену геолога…

…Бургдорф… Штудер вылил остаток холодного кофе в свою чашку, выпил смесь, нашел его вкус отвратительным и крикнул:

— Счет!

Официант снова доверительно ухмыльнулся. Но Штудеру больше не было дела до его усмешки. Он не мог забыть Мари, которая поехала с секретарем Коллером в Париж, — меховой жакет, шелковые чулки, замшевая обувь! — Невозможно былo отрицать, что он полюбил Мари… У него было такое чувство, как будто он снова нашел дочь. С тех пор, как его дочь год назад вышла замуж за полицейского из Тургау, а теперь она стала матерью, вахмистру казалось, что он окончательно ее потерял. Все эти неясные чувства были, наверное, виноваты в том, что он дал услужливому официанту только двадцать центов чаевых.

Его настроение не улучшилось, когда он вышел в Берне. Квартира на Кирхенштрассе была пуста — у Штудера не было желания топить печь. Он пошел в кафе, чтобы поиграть там в бильярд, потом посмотрел кино, которое вызвало только раздражение. Позже он выпил где-то пару кружек светлого пива, но и оно ему тоже не понравилось. Таким образом, вахмистр добрался до кровати только около одиннадцати вечера с сильной головной болью. Он долго не мог заснуть.

Старая женщина с бородавкой у левой ноздри, сидевшая спокойно и отрешенно в своем зеленом кресле рядом с двухкомфорочной газовой плиткой, возникла в темноте… Мари появилась и исчезла. Затем был новогодний вечер, комиссар Маделин и ходячая энциклопедия Годофрей… Особенно этот Годофрей, которого никак нельзя было прогнать… «Бедная женщина!» — сказал Годофрей и протянул миску с гусиной печенью в окно вагона… Но потом миска стала огромной, зеленой и, непрерывно гримасничая, она устроилась на полке и превратилась в газометр, этот проклятый газометр стал головой, кошмарным чудовищем, которое размахивало своей единственной рукой… Рука поворачивалась вертикально, горизонтально, косо… Мари шла под руку с отцом Маттиасом — но это был не отец Маттиас, а секретарь Коллер, который выглядел как двойник вахмистра…

В полусне Штудер громко проговорил: «Что за чушь!»

Его голос прогремел в пустой квартире; в отчаянии Штудер ощупал кровать рядом с собой. Но Хеди была все еще в Тургау, чтобы нянчиться с маленьким Якобинеком… Охая, он втащил руку обратно под одеяло, потому что она замерзла. И тогда он внезапно заснул…

— Ну, как там в Париже? — спросил на следующее утро в девять часов капрал-следователь Мурманн, который делил офис со Штудером. Вахмистр был все еще в плохом настроении; он хрюкнул что-то непонятное и продолжал стучать по клавишам своей пишущей машинки. В помещении пахло холодным дымом, пылью и потом.

Мурманн сел напротив своего друга Штудера, вытащил из кармана «Бунд» и начал читать.

— Кёбу! — вскрикнул он немного погодя. — Какой случай!

— Да-а-а, — недовольно отозвался Штудер. Он должен был написать отчет о продолжающихся с некоторого времени кражах мансард, который, громко крича по телефону, потребовал от него судебный следователь.

— В Базеле, — продолжал Мурманн, — кто-то отравился газом…

— Я уже давно это знаю, — сказал Штудер раздраженно.

Но Мурманна не так-то просто было остановить…

— Самоубийство газом, должно быть, заразно, — продолжал он. — Сегодня в шесть утра был вызов на Герехтигкайтгассе, но в это время в городской полиции никого не оказалось, все были еще на каникулах… Да… И на Герехтигкайтгассе женщина тоже отравилась газом.

— На Герехтигкайтгассе? Какой номер? — спросил Штудер.

— Сорок четыре, — ответил Мурманн, пожевал сигарету, почесал в затылке, встряхнул «Бунд» и продолжил читать передовую статью.

Вахмистр внезапно испугался и вскочил с места; стул с грохотом упал. Штудер склонился над столом, дыхание перехватило.

— Как звали женщину? — Его обычно бледное лицо стало красным.

— Кёбу, — мягко осведомился Мурманн, — тебе что-то послышалось?

Нет, Штудеру ничего не послышалось. Он сильно потряс головой в ответ на предположение, но он непременно хотел знать имя умершей.

Мурманн читал:

— Э… Разведена, э… Старая женщина… Хорнусс, Хорнусс, Софи, — он произнес имя с ударением на первом слоге. — Тело уже в судебно-медицинской…

— Так, — только и мог выговорить Штудер. Он отпечатал еще одно предложение, оторвал лист от валика, поставил свою подпись, подошел к вешалке, надел плащ и со стуком захлопнул за собой дверь…

— Да-а, Кёбу! — покачал головой Мурманн и снова зажег окурок сигареты, потом, усмехаясь, дочитал до конца передовую статью, которая предупреждала о возрастании красной опасности. Мурманн придерживался свободных взглядов и верил в эту опасность…

Герехтигкайтгассе 44. Рядом с входной дверью вывеска школы танцев. Деревянная лестница. Очень чисто — не так, как в том доме на Шпаленберг. На третьем этаже, на желтой окрашенной двери, которая была открыта, табличка: «Софи Хорнусс».

Эта женщина не была профессиональной вдовой. Штудер вошел.

На полу лежал замок, который выпал, когда взламывали дверь. Тишина…

Прихожая просторная и темная. Слева стеклянная дверь вела в кухню. Штудер принюхался. Здесь тоже чувствовался запах газа. Кухонное окно было открыто; лампа, свешивающаяся с потолка, поверх фарфорового абажура была покрыта куском квадратного шелка фиолетового цвета, на его углах висели коричневые деревянные шары. Лампа раскачивалась из стороны в сторону.

Около окна стояла солидная газовая плита с четырьмя комфорками, духовкой, грилем. Рядом с газовой плитой удобное кожаное мягкое кресло, которое выглядело несколько странно в кухне. Кто притащил его из жилой комнаты в кухню? Старая женщина?

На покрытом клеенкой кухонном столе лежали игральные карты, четыре ряда по восемь карт. Первой картой в верхнем ряду был пиковый валет.

Штудер заложил руки за спину и прошелся по кухне из угла в угол, открыл кран, потом закрыл его, взял с полки сковороду, приподнял крышку…

В раковине стояла чашка с черным осадком на дне… Штудер понюхал ее: слабый анисовый запах. Он попробовал на вкус.

Горький привкус, который долго оставался на языке… Запах! — По воле случая Штудер был знаком и с тем, и с другим. Два года назад врач прописал ему снотворное от бессоницы.

Somnifer!.. Горький, как желчь, вкус, анисовый запах… Старая женщина тоже страдала бессоницей?

Но почему, черт возьми, она выпила снотворное, затем перетащила кожаное кресло в кухню и, наконец, открыла кран газовой плиты? Почему?

Мертвая женщина в Базеле, мертвая женщина в Бeрне… И связующее звено между обеими — мужчина: Клеман Виктор Алоиз, геолог и швейцарец, умерший в госпитале в Фезе во время мировой войны. Почему обе жены Клемана покончили с собой через пятнадцать лет после его смерти? Одна сегодня, вторая вчера? И покончили с собой одним, мягко говоря, странным способом?

Может, это былo то «Громкое дело», о котором мечтает каждый криминалист, даже если он — только простой следователь?

«Простой!”… Собственно, это определение не подходило вахмистру. Если бы Штудер был «простым», то его коллеги, от начальника полиции до простого ефрейтора, не утверждали бы, что его «иногда заносит».

В этом определении частично была повинна громкая банковская история, на которой он сломал себе шею в то время, когда он был респектабельным комиссаром городской полиции. Он вынужден был подать в отставку и начать все сначала в полиции кантона как простой следователь. Вскоре он дослужился до вахмистра; он свободно говорил на трех языках: французском, итальянском, немецком. Он читал по-английски. Он работал при Гроссе в Граце и при Локарде в Лионе. У него были хорошие знакомые в Берлине, Лондоне, Вене и, более того, в Париже. Его обычно посылали на криминологические конгрессы. Когда его коллеги утверждали, что его «заносит», то они, вероятно, подразумевали под этим, что он обладал слишком богатой фантазией для жителя Бeрна. Но это было не совсем так. Он, возможно, только видел кое-что дальше своего носа, длинного, острого и тонкого, который торчал на его худом лице и совсем не подходил его массивному телу.

Штудер вспомнил, что у него был знакомый ассистент в судебно-медицинском департаменте, с которым он работал ранее. Он прошел по квартире в поисках телефона. В гостиной с красными плюшевыми креслами с накидками, вычурным столом и секретером телефон висел на стене.

Штудер снял трубку и набрал номер.

— Я хотел бы поговорить с доктором Малапелле… Да?.. Это Вы, доктор? Вы уже произвели вскрытие?.. Да, самоубийство газом, как Вы сказали?.. Спасибо, доктор!..

И Штудер дальше перешел на итальянский, рассказал о своих подозрениях относительно снотворного… Врач пообещал подготовить заключение во второй половине дня.

После этого вахмистр полистал еще телефонный справочник. Нет, здесь не было температурной кривой. По виду комнаты не было похоже, что здесь что-то искали. Штудер проверил ящики письменного стола, они были заперты.

Спальня… Огромная кровать у единственного окна с красными бархатными шторами. Они затемняли помещение. Штудер раздвинул шторы.

Над кроватью висела фотография мужчины.

Одинокая женщина в Берне, одинокая женщина в Базеле. — Женщина в Берне была в несколько лучшем положении. У нее была двухкомнатная квартира с кухней, в то время как в Базеле Жозефа использовала в качестве кухни коридор между жилой комнатой и спальней. Но они обе были одиноки. Штудер поймал себя на том, что называл обеих женщин по имени. Жозефа в Базеле, Софи в Берне, обе, шаркая шлепанцами, бродили по квартире, может быть, в этих же шлепанцах они выходили наружу, чтобы «пройтись по магазинам».

Странно, что в квартире Жозефы в Базеле не было фотографии умершего геолога. При этом Жозефа была законной супругой, в то время как Софи была только «разведенной».

Но над кроватью разведенной в толстой деревянной раме висела увеличенная фотография Клемана Виктора Алоиза. Поскольку только о нем могла идти речь.

На фотографии у него была темная курчавая борода, которая почти полностью закрывала высокий западный воротник, так что форму галстука нельзя было определить. Борода! Знак мужского достоинства перед войной!

С такой бородой геологу и швейцарцу должно было быть жарко там, в Марокко, при бурении в поисках серебра, свинца и меди!.. При этом мужчина носил очки, овальные стекла которых скрывали глаза. Скрывали ли? Это не было подходящим словом!.. Они только обрамляли взгляд, удивительно тусклый и отрешенный — безразличный. И из-за этого все лицо становилось невыразительным.

Красивый мужчина! По крайней мере, в соответствии с представлениями того времени о мужской красоте…

Штудер пристально смотрел на фoтографию; он, казалось, надеялся, что супруг расскажет что-то о двух женах. Но путешествовавший в далеких краях геолог смотрел так безразлично, как может смотреть только ученый. И, наконец, вахмистр досадливо повернулся к нему спиной.

Когда он вернулся в кухню, кожаное мягкое кресло уже не было пустым.

Там сидел мужчина, игравший в странную игру: на указательном пальце правой руки он держал шапку, которая выглядела как бракованый цветочный горшок. Своей левой рукой он тихонько ударял по шапке, отчего та медленно вращалась.

Мужчина, который был облачен в белую рясу, взглянул вверх:

— Добрый день, инспектор, — проговорил он. И потом добавил на швейцарском немецком с иностранным акцентом, — С Новым годом!

— И Вас так же, — ответил Штудер, останавливаясь в дверном проеме и прислоняясь к косяку.