КИПЧАК В АНТАРКТИДЕ

Хаким Булибеков

Почему так поздно взялся описывать давно канувшие в Лету события? Почему не сделал этого раньше? Наверное, боялся: за правду, без которой писать скучновато, и пострадать можно. И не только самому. А когда появилась возможность высказываться без последствий, то вокруг начали разворачиваться такие события, что все прошлое показалось мелким и неинтересным.Но Время не останавливалось, и стал замечать: «поколенье младое, незнакомое» несколько искаженно воспринимает и понимает прошлое…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ДОРОГА

1. Пророчество Серика

Если почти все, изложенное выше, можно как-то проверить и даже опровергнуть, то дальнейшее описание во многом будет настолько личностно-субъективное, что может быть принято и за фантазии автора.

Совершенно не знаю, как сейчас отправляют полярников на шестой континент, но во время моей одиссеи самолеты туда не летали, поезда не ходили. Переплавлялись на двух видах водно-морского транспорта. Личный состав экспедиции: руководство, ученые, вспомогательные службы; плыли, а по-морфлотовски — шли (по морским понятиям, плавают только экскременты) на «пассажирах» — туристических лайнерах. А приборы, аппаратура и сопутствующие материалы, упакованные в ящики и контейнеры, промаркированные каждым отправляющим, уходили на сухогрузах и ледоколах.

Я лично участвовал и в упаковке, и в маркировке, и в погрузке в Ленинградском порту на «Михаила Сомова» своего груза где-то в ноябре месяце.

Кстати, во время экспедиции этот трудяга застрял во льдах, а с нас, полярников в это время собирали по три рубля на памятник первооткрывателю Советских антарктических экспедиций Михаилу Сомову. Гарри Анатольевич Слесаренко, уже мной упомянутый, тогда пошутил: «А какому Сомову памятник: человеку или пароходу?»

Где-то в середине января, через семь месяцев после вопроса «Кто хочет в Антарктиду?» и за неделю до посадки на туристический лайнер «Эстония» (который выходил из незамерзающего порта Риги), я снова прилетел в Москву в Долгопрудненское отделение Физического института Академии наук СССР (ФИАН) в командировку от КазГУ с формулировкой: «с дальнейшим участием в Советской антарктической экспедиции». Это означало для меня, что в Алма-Ату я вернусь либо «со щитом», либо…

Но об этом даже боялся думать. Хотя надо было. Особенно раньше.

А потому на Долгопрудненской станции пытался урвать за два дня то, на что у приличных людей года уходят. Расспрашивал всех, кто там побывал (а до меня было уже в Антарктиду более пятнадцати «ходок»), с руководителями программы согласовывал, на что обратить особое внимание в предстоящей моей работе. Как показала зимовка, особенно ее первый месяц, — двух дней явно оказалось маловато…

Понравилось, что общались на равных. Хотя они, да и я сам, чувствовали разницу не только в возрасте, но и в научном статусе. Это располагало, и порой я не стеснялся задавать вопросы, выказывавшие мою низкую профпригодность. Ведь по образованию я был физик-лазерщик. А в обсерватории «Мирный» должен получать командировочные как инженер по стратосферному зондированию космических лучей.

А это, как всё еще говорят в Одессе, «две большие разницы».

Конечно, что-то читал, безусловно что-то расспрашивал про физику космических частиц и все связанное с этим. Даже проходил практику на алма-атинской станции. Но опыт, как и его отсутствие, — конфликт мешка и шила.

При виде моей квалификации, в глазах москвичей появлялось тусклое свечение безнадёги. Но деваться им было некуда. Как и мне. Не объяснять же про национально-финансовые проблемы Коломийца?

На Долгопрудненской станции я также забрал то, что не ушло с багажом. Среди прочей мелочевки был и калькулятор. Прибор по тем временам крайне дефицитный, хоть и нашего, советского производства. О нем шутили: ничего, что медленно считает, зато самый большой микрокалькулятор в мире.

В Алма-Ате этих счетных приборов еще не было. На полярной станции «Мирный», да, впрочем, и у всех, кто со мной был на корабле, тоже.

Когда расписывался в его получении, то и не подозревал, что приобретаю центр притяжения всех, кому надо быстро посчитать деньги. Или кому было лень их считать на бумаге в столбик.

А быть востребованным в условиях морского перехода и долгой зимовки — это как руки зимой в горах у костра погреть.

В заключение меня благословили на околонаучные подвиги и выдали командировочное (но теперь уже от московского ФИАН) в Ленинградский научно-исследовательский институт Арктики и Антарктики (НИИАА), который, надо отметить, планировал, финансировал и организовывал все эти экспедиции на оба полюса Земли.

Я тогда еще не понимал, что положение командировочного давало мне некоторые привилегии на зимовке по сравнению с профессиональными полярниками, сиречь работниками института Арктики и Антарктики. Но об этом расскажу на станции, если дочитаете.

Перед самым вылетом в «колыбель революции» я должен был еще посетить инструктора ЦК КПСС не помню по каким вопросам.

Волею случая оказался в самом центре политического сердца СССР — здании ЦК. Говоря современным языком, я попал в самый главный сервер нашей тогдашней страны. Отсюда шли мегабиты приказов как в столицы республик, в областные центры, в поселки городского типа, так и до дальних аулов чабанов. После спущенных сверху директив страна подвергалась вначале встряске, потом усушке с утруской, а затем намечались новые рубежи.

Честно: чувствовал себя, как кролик в гостях у удава. Само здание, его интерьеры, охрана — все заставляло помнить, кто ты по сравнению с мировой революцией.

Был принят в небольшом кабинете, но за большой дубовой, как положено, дверью и с окнами во всю стену. За солидным двухтумбовым столом сидел седеющий дяденька в стандартной униформе аппаратчика. Он сразу же расписался в моем пропуске, выяснил, куда и зачем еду и быстро рассказал о том, как себя вести за границей и как отвечать на каверзные вопросы провокаторов, чтобы не подвести всю страну.

Затем я подписал бумаги, где сообщил, что лекцию усвоил и поклялся: Родине не изменю.

Последнее также надавило на мозоль самолюбия, как и незнание деканом моей фамилии.

Признаюсь, любил и люблю Советский Союз и никогда не собирался его бросать, а тем паче — предавать. Особенно его цели, пусть пока и неосуществимые.

Но в то же время в том кабинете я снова почувствовал себя разведчиком, но уже забрасываемым в самое логово врага. Вспомнилось пророчество Серика Аскарова.

Под конец получил брошюрку с незамысловатым названием «Сто вопросов и сто ответов советских граждан за рубежом».

В ней содержалось все то, что произнес инструктор. Он просто знал ее наизусть, как таблицу умножения. За ее обладание тоже пришлось расписаться.

Жаль, что не сохранилась та памятка растерявшемуся туристу. Тогда казалось: наш строй нерушимый, и такой «макулатуры» будут вагоны…

А сейчас было бы забавно почитать.

В ней, например, рекомендовалось уходить от вопроса о заработной плате, а «если провокатор настаивает, то следует ответить: „Я не знаю, какая моя зарплата в долларах, но за квадратный метр жилья мы платим полдоллара в месяц“. Как правило, этого аргумента достаточно, чтобы убедить враждебно настроенных к нам граждан в вашей социальной защищенности».

Дословность не гарантирую, но смысл текста и построение были такими.

И понятно, оклады советских инженеров были тогда сравнимы с оплатой дворника в капиталистических странах. Но защищенность на самом деле была. Тут даже к доктору не ходите. Бесплатное образование, здравоохранение и недорогое жилье позволяли тому же мидл классу безалаберно думать о будущем не только своем, но и детей. Сейчас эту роскошь — не беспокоиться о будущем — позволить себе могут только бичи.

Ну, да Бог с ним. Более серьезные бумаги пришлось подписывать с Ленинградским НИИАА, куда за ночь добрался из Москвы на экспрессе «Красная стрела».

Я сдал в Первый отдел института свой серый «серпастый и молоткастый» гражданский паспорт с гербом СССР, а получил взамен не менее «серпастый», но «краснокожий» паспорт моряка. Затем расписался в получении и выволок со склада этого института на место своей временной дислокации все необходимое на зимовке обмундирование.

Это были подбитые верблюжьей шерстью плотные куртка и штаны (КАЭшка — костюм антарктической экспедиции); кожаные куртка и штаны военного покроя (голифе); суконный, как у подводников, костюм; кальсоны шерстяные и хлопчатобумажные; две пары шерстяных и простых носков; нижнее белье; вязаные шапка-маска, шарф, перчатки; кожаная на меху шапка (как у трактористов); меховые рукавицы; валенки; кирзовые утепленные сапоги; темные очки и еще что-то. В общем, набивался казенный мешок высотой в метр, в один обхват шириной и весом килограммов в двадцать.

В комнате общежития, где остановился у однокашника по 56-й школе Олега Минеева, натянул на себя всю амуницию, только без нижнего белья. Сразу почувствовал себя тяжелым и неуклюжим. Наверное, так себя водолазы в скафандрах ощущают. Даже не представлял, как в этом можно долго ходить. Очень порадовали и удивили шерстяная шапка-маска (их в то время даже в кино не было) и накладной клапан капюшона. Когда его пристегиваешь к куртке, то он закрывает все лицо до глаз. Как потом узнал, он «слюнявчиком» на полярном сленге величался. Не знал я, как мне эта тряпочка в дульники (так сильный ветер называют) пригодится. Тогда же она мной воспринималась, как экзотический прибамбас…

За день до отправки всех отбывающих созвали на общее собрание. В актовом зале института, располагавшегося в бывшем дворце графа Юсупова, собралось человек сто. Многие пришли на него, уже одевшись в куртки каэшек и кожаные галифе, заправленные в «кирзуху». Благо, на дворе стояли морозы. Выглядели полярники на фоне царской лепнины, как революционеры в Зимнем.

Кстати, это подсказало мне, как облегчить личную кладь.

Собравшимся прочли текст временного трудового договора с НИИАА. После чего мы расписались каждый в своем. В нем указывалось, за какие нарушения ты можешь быть отчислен из экспедиции, и тогда все: проезд, проживание и кормежка — за твой счет. Кажется, там стояла цифра 4 тысячи рублей.

Сумма выше 2-х тысяч рублей уже тянула на уголовное преследование. Пьянка, драка, азартные игры на деньги, непослушание приказу начальника — вот тот неполный перечень «развлечений», за которые (за все скопом) на материке получишь ну максимум пятнадцать суток принудительных работ. А сейчас только за одно предоставлялась возможность срок значительно продлить. Минимум раз в двадцать.

Такая «перспектива» как-то напрягала. Это уже были не игры в разведчика. Так как знал: под «мухой» смогу многое, а вспомню не все, тут же дал себе зарок не пить.

Но, что до сих пор удивляет: держал его. Если и выпил, то два или три раза, когда знал, что спиртного мало. И «постился» почти год, пока не отхлебнул из банки с этикеткой «Манго», но уже на корабле «Башкирия». А это произойдет через год, когда буду возвращаться домой.

2. Контрабанда

Заранее прошу читателя, терпеливо ждущего точной информации об этом путешествии, извинить меня. Все, что будет здесь изложено, так давно кануло в Лету (хочется использовать это красивое, несущее большой смысл, но несколько заштампованное слово), что мне самому порой трудно отличить, что происходило на «Эстонии», что — на «Башкирии».

Хотя в первом случае я готовился к предстоящему испытанию, и всё во мне, как и восприятие окружающего, было заточено на это. Честно, так волновался, что мне даже сон приснился, как возвращаюсь назад опять на этом же корабле, но проваливший задание. Все те же люди окружают меня. Но отношение совсем другое. Позор, стыд чувствую на каждом шагу. И чуть ли не собрался за борт сигать в том кошмарном сновидении. Проснулся, как и положено, в холодном поту с последовавшей после радостью — это только сон. Все еще впереди…

А вот назад я уже ехал не только «со щитом», но и человеком, почувствовавшим под собой Земной шар… Это, опять-таки, две одесские большие разницы.

Общее на двух суднах было одно: это были круизы, притом самые настоящие — с обслуживанием, развлечениями, заходами в заморские порты и экскурсиями. Полтора месяца туда, полтора обратно.

Для меня, последний раз побывавшего на отдыхе в пионерском лагере школы (а так были летом только турпоходы, подготовка к выпускным и вступительным экзаменам, обязательные для студентов сельскохозяйственные отработки, борьба за «казахстанский миллиард», строительные отряды да те же военные лагеря) это был подарок Судьбы за все недополученное.

За десять дней такого путешествия советский человек той поры выкладывал в кассе турфирмы, если мог, сто красных банкнот с профилем «вечно живого» или сорок сине-фиолетовых купюр, но с тем же товарищем.

При средней по стране зарплате в 150 рублей это позволяли себе немногие.

Да и у кого деньги были не главной проблемой, не всегда имел возможность купить пропуск в мир комфорта, экзотики и наслаждений.

На 20-ти миллионный Казахстан выделялось от Всесоюзной турфирмы «Интурист» в её филиалы в нашей, к примеру, республике путевок не более тысячи в год. Как и сейчас, в первую очередь обслуживались иностранцы богатого зарубежья, затем ближнего и т. д. Нам доставалось по остаточному принципу: «возьми, Боже, что другим негоже».

Кому бы вы предложили этот явный дефицит, будучи начальником филиала, в который поступило на ваш двухмиллионный регион десять счастливых билетиков на десятидневное проживание в раскачивающемся на легкой морской волне блаженстве? Половина, по инструкции, отдавалась через профсоюзных боссов рабочему классу и крестьянству.

Кто поедет в круиз, — было на совести этих боссов. Конечно, пропуски на короткое счастье в Эдем уходили на предприятия, руководство которых могло и умело отблагодарить.

Три билета, как с куста, уходили в партийные, исполкомовские и комсомольские верха. Негласному начальству.

Ну, а оставшиеся два — зажиточному сословию. Помимо титулованных ученых и деятелей искусства, к ним относились все — от завмагов, барменов, таксистов, дантистов и до приемщиков стеклотары.

В населенных пунктах были кассы «Интуриста», но в этих каморках, как правило, никого не было, а потому никто к ним и не обращался.

Волею судьбы и стараниями благословенного НИИАА мы плыли (а по — морфлотски все равно шли) пассажирами туристических лайнеров среднего класса. Последнее означало не столько степень обслуживания, сколько вместимость корабля. На наши помещалось до 400 человек, если все каюты заняты.

А было на «Эстонии» всего около ста полярников, которых моряки за глаза называли почему-то «кальмарами». Нас обслуживало с полсотни стюардесс и официанток. Сервировали в ресторане четыре раза в день, убирали в тесноватых каютах и узких коридорах.

Мне повезло, а может, как командировочному, положено было жить в одноместной каюте. Да еще на верхней палубе. Моими соседями были товарищи из руководства и судном, и экспедицией. Это, с одной стороны, поднимало, несмотря на юношеский возраст, мой статус, но в то же время отдаляло от народа. Имеются в виду члены экипажа, особенно девичья его половина. Они меня всё-таки за стукача держали. К тому же я еще по незнанию с пятым помощником капитана сдружился.

А с кем еще? Он единственный из команды, кто ничего не делал, часто с какими-то иностранными газетами сидел на открытой палубе и, если не был занят, то охотно общался со мной.

Мне потом моя суженая объяснила, кто из помощников капитана за что отвечал: первый — замполит («красный комиссар») как представитель Партии ни за что и за всё одновременно; второй — за судно; третий — за команду; четвертый — за пассажиров. А пятый — только за всеми следил. Он представлял Первый отдел.

Знали ли об этом мои более опытные товарищи по зимовке? По крайней мере, меня никто не одернул, и я спокойно рассказывал офицеру КГБ политические анекдоты, за которые в сталинские времена он обязан был бы развернуть корабль, вернуться в Союз и лично отвести антисоветчика в тюрьму. Или хотя бы публично, в назидание другим, расстрелять меня и выбросить труп за борт.

Кстати, на «Башкирии» все повторилось. С единственной разницей — мы сдружились с подполковником КГБ Виктором Ивановичем Крайним. И если он жив, дай Бог ему здоровья!

Так вот, уже позже, в «перестроечные времена», Виктор Иванович рассказал мне, что сразу же «пробил» меня по своим информационным источникам. Ему, конечно же, сообщили, что я не провокатор, к их ведомству отношения не имею, политически не надёжен, но и не опасен. Кавээнщик, одним словом. Возможно, то же самое проделал и пятый с «Эстонии», а, узнав о моем «боевом» прошлом, по его рекомендации меня вскоре запрягли готовить День Нептуна вместе с назначенными руководством судна членами экипажа.

А как еще в оргкомитет корабельного праздника «кальмар» попасть мог, да еще Экватор в глаза не видавший? И это, конечно, было развлечением в некотором однообразии плавания. Но все по порядку.

Посадку на судно назначили на двенадцать дня. Стоял обалденно солнечный морозный день. Порт был наполнен запахом моря, смешанным с легким привкусом отработанной дизельной смеси. Как от огромных комбайнов. Только ворчали эти морские перевозчики, в отличие от степных кораблей, не с надрывной агрессивностью, а мирно и уверенно.

Швартовые же мы отдали, когда небо стало окрашиваться багрянцем заката. Все поднялись на палубу, что-то кричали, прощально махали оставшимся на причале. И тут врубили по всем динамикам зажигательный бит восходящего тогда «Бони М». Я слышал его впервые. Он возбудил до восторга, до уверенности, что все будет классно!

Учитывая приполярное расположение Риги, произошло это часа в четыре вечера.

А до этого было: паспортный и таможенный контроль, прохождение границы, водружение по трапу на корабль, размещение по каютам и долгое ожидание отплытия.

Всё то же, что и сейчас. Но для меня все было в диковинку. От заполнения декларации до попадания на судно. Слегка взволновал таможенный шмон, устроенный нашим вещам в музыкальном салоне.

Чистосердечно сообщаю — вез контрабанду. Но, как перед партией, клянусь — случайно!

Еще вчера на собрании предупреждали, чтобы все советские документы (даже комсомольский билет, не знаю, где всегда у меня хранившийся) были оставлены на материке, а паспорта должны быть в обязательном порядке заменены на, как уже упоминалось, паспорт моряка. Также запрещенными к вывозу за границу были советские деньги всех номиналов, а провоз червонцев и выше преследовался по закону.

— А почему так? — поинтересовался у Гарри Анатольевича Слесаренко, с которым успел познакомиться и сильно зауважал за веселый нрав, доходчивость объяснений и, конечно же, за многоразовость ходок не только в Арктику, но и на заветную Антарктиду.

— Враги только десятки берут и выше, — спокойно, как о ценах на хлеб, объяснил старший товарищ.

— А зачем им наши бабки? — я впервые услышал о рубле как о товаре. Про его не очень активную конвертируемость что-то знал, но тоже нечетко.

— Вы что там, в Казахстане, политэкономию не проходите? Доллар сколько рублей официально стоит? — стал объяснять он, когда мы возвращались с собрания в промерзшем троллейбусе.

Я пожал плечами, так как никогда этим не интересовался.

— И кому страну оставляем? — сокрушенно выдохнул клубы пара еще не обросший сорокалетний Гарри Анатольевич. — Семьдесят две копейки. А за сколько его купить можно?

— Мне за три рубля давали, — наврал я, так как никто не предлагал, а просто услышал случайный разговор на эту тему.

— Неплохой курс. А там ты за червонец пять долларов можешь снять. За четвертную, говорят. — Последней оговоркой Слесаренко дал понять о своей неполной причастности к сказанному. — Пятнадцать дают, а за полтинник и до сорока поднимают, — мечтательно «отклубился» мой негласный наставник. — Навар бешеный, а государству ничего. Контрабанда. А значит, срок, если поймают. Другой бы и рад налог заплатить, но все равно посадят…».

Мне слегка «сплохело». Если бы знал это раньше, то, конечно же, не лежали бы в кошельке за ненадобностью чуть ли не на дне мешка последние десять рублей. Одной купюрой. Решил тут же, по возвращении в общежитие, где остановился, переложить денежку в цивильные шмотки, оставляемые на год в камере хранения НИИАА.

Но не в рай ведет дорога благих намерений. Гарри (а так его, обрусевшего украинца, почему-то назвала сестра матери), пригласил меня к себе в гости. Посмотреть, чем отличается жилье ленинградца от алма-атинских квартир, было крайне любопытно.

Да ничем. Та же планировка, мебель, ковры на стенах да тюль на гардинах. Но за анекдотичными рассказами Гарри о житье-бытье героев-полярников совершенно забыл о червонце.

Не вспомнил я о нем ни в общежитии, ни в поезде, увозившем нас ночью в Ригу, ни в порту, когда сдавал багаж.

Образ его, красненького с Лениным в верхнем правом углу, всплыл в моем утомленном всем новым сознании, когда заполнял декларацию.

В графе: есть ли советские деньги номиналом 10, 25, 50, 100 (а последнюю из перечисленных купюр я и в глаза не видел) рублей, нагло поставил птичку в клеточке «НЕТ».

Доставать контрабанду и уничтожать ее посредством публичного съедения не представлялось возможным. Наш личный багаж с приколотыми бумажками наших реквизитов (фамилия, станция зимовки) был на корабле и уже проходил без нас таможенный досмотр. С этой минуты и до разудалых аккордов «Бони М» мерещилась мне в воображении одна картина: вроде в каюту вваливаются обрадованные крамольной находкой таможенники, я пытаюсь им что-то объяснить, но меня выдворяют с корабля, сбрасывая с борта прямо на заснеженный причал все мои вещи, и с возгласом «Все они, в Казахстане, такие!» — не уходят, а уплывают за серый горизонт Балтийского моря…

Что произойдет дальше, даже боялся себе представить. Поэтому нервно вскакивал и начинал ходить по каюте, если можно назвать ходьбой три шага в одну сторону и столько же обратно. Выходить во время осмотра было запрещено. Все необходимое для кратковременного проживания — вода и санузел с душевой — были здесь же, в тех же трех шагах.

Конечно же, понимал, что вероятность попасться была близкой к нулю. Для её приближения к единице проверяющих должно быть столько же, как и проверяемых. Кстати, у них были собаки. Но деньги если и пахнут, то явно не наркотиками. Да и не будут шум из-за одной купюры поднимать. Просто стану после этого невыездной. Но я и не сильно планировал спустить заработанное на загранпоездки. Наконец, по внутренней связи объявили, что досмотр закончен, и можно забрать каждому свои вещи.

Вскоре мы пошли.

Хорошо, что сейчас появилось много книг и телефильмов об Антарктиде, морских круизах и обо всем, связанном с этим. Нет необходимости подробно описывать и морской переход, и условия проживания, как и другие подробности нашего плавания. Владимир Санин в книге «Новичок в Антарктиде» просто всё классно рассказал. Да и я, если честно, сейчас так мало помню. А что в дневнике сохранилось, то и попало под сакральное «рукописи не горят», тем и воспользуюсь спустя более тридцати пяти лет.

3. «Советико импотентико»

Я верю в двенадцатилетний цикл обновления. Через каждую дюжину лет каждый попадает или сам создает точку бифуркации — точку изменения, повлиявшую на будущее.

С высоты пяти прожитых «мушель жас», а именно так казахи называют эти циклы жизни человека, могу делать уже кое-какие выводы, основываясь на собственном опыте.

В двенадцать лет самостоятельно перешел из школы-интерната в обычную. За маму написал заявление и сбежал из-под госопеки в самостоятельное плавание. До сих пор удивляюсь этому поступку.

В двадцать четыре — во второй мушель жас, отзимовав в «Мирном», встретил Любовь, но об этом еще впереди.

А в третий мушель жас родился наследник, после чего я неожиданно начал писать стихи.

Кстати, именно сын и нашел среди старых блокнотов и черновиков мой антарктический дневник, о котором я забыл, и всё — до посадки на «Эстонию» — писал по памяти.

Ведь сел за записи совершенно голым (в смысле не подкреплённым документальными источниками). Но сел, потому как пятый мушель жас обязывает подводить итоги.

И как дар свыше, и как признание правильно выбранных задач — этот дневник, найденный моим Назаром. Он же и перевел его из «рукопашного» состояния в отпечатанное, используя достижения компьютерных технологий, от которых папа его отстал безнадежно.

Теперь всё, взятое из дневника (но, конечно, не абсолютно все записи), будет печататься курсивом, а современные рассуждения и комментарии — стандартным шрифтом. Конечно же, из уважения к читателю дневниковый текст будет незначительно подредактирован, но без покусительства на саму суть изложенного в нем.

25 января 197…г. Теплоход «Эстония». Балтийское море.

Сегодня, опоздав на 1,5 часа (это я тогда так таможенный досмотр и связанные с этим переживания обозначил), «Эстония» отшвартовалась от Рижского порта. Провожающих было человек тридцать. И среди них — ни одного знакомого лица. Все равно махал им рукой и фотографировал, как родных.

Особенно запомнилась девушка в желтой дубленке. Стояла и плакала. Черт побери, так хотелось, чтобы это была моя девчонка.

Когда судно отплывало, в радиорубке включили веселую мелодию. Получилось очень мило (так в тексте) и празднично. Зато торжественный митинг был на славу. Все сидели и лежали по каютам, а по внутренней радиосети произносились торжественные речи и заверения (для советских порядков — вольность великая…)

Корабль очень комфортабельный. Сервис и прочие удобства на высшем уровне. Плывем как буржуи. Вот только делать нечего. Весь день играл в карты.

Здоровье нормальное, душевное состояние тоже. Может, поэтому — не о чем писать? (Странная у меня тогда была логика).

Еще ни с кем не сдружился, хотя уже со многими познакомился. Жаль, что многие из них были пьяные, а потому все отношения строились на панибратстве. Всё. Ложусь спать. 26-е 00 часов 24 минуты.

Уважаемый читатель, как это ни странно, но в этом подробном изложении многое, оказывается, упущено. Например, то, что ночь провел в настоящем холодильнике, так как не знал, как с кондиционером справляться. Провинциальность махровая сказалась.

Почему-то не записал то, что в первые минуты плавания удивило больше всего: волны так жестко и громко били о борт, что казалось, будто мы на каком-то корыте по твердым ухабам едем, и камни с грохотом бьют по бокам.

Также не написал в своем «судовом журнале», что утром спустился вниз в ресторан довольно бодро и качки не чувствовал. Промерз так, что организм на остальные мелочи не обращал внимания. Но когда сел за сервированный стол, почувствовал запах еды, то тут же захотелось «напугать унитаз». Морская болезнь — это когда мысли даже о сексе становятся неуместными. Но продолжим.

29 января (Наверное, где-то в Северном море).

Не писал три дня по двум причинам: во-первых, очень мутило в первый день, а в последующие было состояние легкого опьянения; во-вторых, просто не о чем писать. Но, как выяснилось, на «Эстонии» почти все ведут дневники. Решил не пасть жертвой оригинальности и продолжаю свой.

О, благие намерения наших юношеских порывов! Следующая запись была сделана на той же странице, но аж в Бискайском заливе. Вот ее полная запись.

10 февраля. «Эстония»

Не дали писать.

На другой день, наверное, все же дали.

11 февраля. «Эстония».

Солнечное утро. Море спокойно и прекрасно. Оно синее-синее. И голубое небо, по которому лениво плывут облака. Теплый ветер. Живем как на курорте. Бассейн, душ, ресторан, карты, теннис — вот не полный перечень занятий, которым предаёмся на корабле.

Правда, тут меня заставляют КВН организовывать. Так не хочется вымучивать из себя юмор.

Продолжение подробнейшего описания необычайного путешествия казаха на Южный полюс было внесено в ежедневник только через полмесяца. Но многое просто бессовестно мной было тогда упущено.

Ведь до этого была однодневная остановка на Канарских островах в порту Санта-Круз де Танариф.

Ароматы загнивающего капитализма так очаровали меня, что я впервые задумался о незыблемости социализма.

То, что сейчас стало до тоскливости обыденно, тогда казалось просто удивительным.

Прежде всего — обилие магазинов, бутиков, рекламы и закусочных. А главное — отсутствие очередей. Как пошутил Гарри Анатольевич: «Здесь если и есть очереди, то из пулемета».

Поразило, как в автосалоне молодая женщина по чеку оплатила в кассе стоимость авто, и ей его тут же выкатили. Многие советские полярники зимовали по нескольку раз, лишь бы приобрести легковушку по льготной для зимовщиков очереди, в которую включали только после второй «ходки». Об этой очереди у нас еще будет разговор в «Мирном».

Я забыл в магазине свои вещи и мысленно с ними распрощался, но мне вернули их на корабль. Благо, из России был только наш корабль.

Тот, кто принес, описал меня: русский китаец. Нашли сразу.

Кстати, было обидно, что никто из туземцев не знал ни про Казахстан, ни про Байконур, только однажды отреагировали на название «Медео» — айс стадион!

Успокаивало, что про Россию знали не намного больше. Хотя из каждого магазинчика и от прилавка слышалось: «Ваня, Маня, заходи!»

Советских сразу узнавали. Особенно нас, «кальмаров». Цены взлетали прямо на глазах полярников, по привычке встававших в очередь за товаром. Поэтому экипаж старался раньше нас сойти на берег, даже в ущерб завтраку. Но некоторые матросы специально предлагали полярникам (тем, кто впервые за рубежом) показать дешевые магазины. Группа из десяти покупателей обеспечивала такому «экскурсоводу» значительные скидки на его собственные покупки.

Нас, предварительно выдав валюту и паспорта, отпускали с корабля тройками. Один был обязательно коммунистом. Он отвечал за группу.

Едва сошли на берег, сразу решили разойтись и встретиться перед обедом в порту. У каждого были свои дела.

Лично я первым делом избавился от контрабанды — обменял злополучный червонец на джинсы. Такие в Союзе минимум сто рублей стоили. Какой мандраж испытал при этой незаконной маркетинговой операции! Но нет запретов для тысячепроцентной прибыли.

По большому счету, коммерцией, а по советскому законодательству — спекуляцией, занимались все, кто имел на то возможность. Покорители шестого континента тоже этим баловались. Кто знал и умел.

Я не умел, а только знал, потому что ко мне в каюту часто заходили быстренько подсчитать на калькуляторе предполагаемые барыши и предстоящие траты. Тогда и почувствовал разницу между молодостью и взрослостью.

Ведь собирался, что по сути и сделал, большую часть валюты (а это где-то по два доллара за день перехода международного рейса) потратить на себя, родного. А маме, бабушке и братьям — по остаточному принципу.

Так же рассуждали и незамужние официантки, как и стюардессы «Эстонии», которых заманивал к себе в каюту «на калькулятор». К слову сказать, заманиваемые всегда приходили парами. Так что к заветной цели эти «калькуляции» не приводили. Девчата сразу же начинали считать предстоящие расходы на покупки. И всегда вначале всё себе любимой, и только потом тем, кто или деньги дал, или уж точно купит у них товар. Мне это казалось естественным.

А вот взрослые мои товарищи откладывали вначале детям, жене, маме, теще, и только где-то там, в длинной очереди одариваемых, посерединке значились и они сами.

Тогда я это не до конца понимал. А вот сейчас как-то и стыдно за то непонимание.

Но больше всего поразила и порадовала открытость и приветливость испанцев. Если, по Марксу, этот капитализм и загнивал, то очень ароматно и улыбчиво. По наивности ожидал увидеть мрачных, задавленных жизнью и обстоятельствами пролетариев. А увидел не заканчивающийся праздник людей, для которых даже торговля — это как развлечение. До смешного обижались, если называл их капиталистами. Был всегда неизменный ответ: «Нет — капиталист. Да — бизнесмен».

Для нас тогда эти слова были синонимами. И мы смеялись их невежеству…

Забавляло, как они любили фотографироваться. Стоило поднять фотоаппарат, как тут же выстраивались испанцы с радостными улыбками на загорелых лицах.

Еще удивило, как наши бывалые полярники (в основном это были не ученые) полными полиэтиленовыми мешками заносили на корабль недорогой по цене, но матёрый по крепости виньяк. Это какой-то недоделанный коньяк. Стоил пятилитровый мешок такого напитка чуть ли не доллар.

После этого ребят трезвыми и не видел аж до Антарктиды.

Но главное, я не описал День Нептуна. Сейчас, конечно, не смогу восстановить последовательно и точно картинки того праздника. Попытайтесь, уважаемый читатель, представить развесёлое действо массы молодых ряженых людей на ограниченном пространстве палубы и не ограниченных в выдумке, шутках и возможностях веселиться, дурачиться, сбрасывать друг друга в бассейн, поливать из шланга. И это все под разухабистую музыку живого оркестра (пусть и не профессионального, но слаженного и отрепетированного). И под куполом выжженного солнцем прозрачно-голубого неба и в окружении маслянисто-синего моря. И выпивки — тоже море…

И еще был заход в Монтевидео. То, что я не записал это событие, совсем не говорит, что такое происходило со мной ежемесячно и не стоит упоминания.

И подготовкой ко Дню Нептуна не оправдать: ведь до Южной Америки мы шли от Экватора дней пять. Наверное, бегал за девчонками в жгучей надежде перед зимовкой наесться плодов запретных. Тут не до дневника было. Но не растопил мой южный темперамент сердца северных девчат.

Столица Уругвая поразила архитектурой. От невиданных мною тогда небоскребов из стекла до старинных домов с причудливой лепниной и покрытых мхом времени фундаментов.

Еще город поразил обилием памятников, многие из которых, по словам гида, были когда-то посвящены противникам нынешней власти. Но их не сносили, так как это история. Мне тогда это тоже показалось необычным. Теперь, когда в центре Алматы не стоит бронзовый Владимир Ильич, понимаю мудрость уругвайцев.

Но больше всего запомнились глаза, точнее — взгляд уругвайской проститутки.

По Монтевидео я прогуливался уже во всем прикупленном в Испании: джинсах, яркой футболке, мокасинах. К тому же в кожаной куртке. И выглядел не хуже местных стиляг. В кафе меня принимали за своего и просили перевести моим товарищам их вопросы или просьбы. В общем, на «советико импотентико» смахивал меньше всего.

Так вот, устав от шопинга со своей тройкой (а эти «бизнесмены» с коммунистом во главе всё не могли обменять выгодно оставшуюся контрабанду) побрел один на корабль. Брёл, нагруженный пакетами с «колониальными» товарами по безлюдной узкой мощеной улочке, ведущей, как и многие, вниз к порту. В невзрачных, каменных пятиэтажных домах, вдоль которых я не спеша перемещался, жила не самая богатая часть населения страны. Во многих окнах отсутствовали стекла и даже рамы, а вместо них висело замызганное тряпьё. Не было ярких реклам и ощущения достатка.

Метрах в двадцати заметил стройную золотисто-бронзовую девушку, подпиравшую стену и о чем-то говорившую с парнями, стоявшими на балконе второго этажа противоположного дома.

Как и свойственно латиноамериканцам, говорили они громко и одновременно.

Шел, глядя под ноги, и думал о своем. Но вдруг крики резко прекратились, и неожиданно наступившая тишина встревожила.

Я поднял взор вначале на парней и увидел четыре пары глаз, с настороженным любопытством смотревших на меня с балкона. Было впечатление, что они ждали корриды или чего-то в этом роде. Когда же перевел взгляд на девушку, то меня пронзило будоражащее восхищение, желание и дикая досада от невозможности обладать этим чудом. Такого я еще никогда не испытывал.

То, что она была красива — это полдела. У нее были такие большие цыганские выразительные глаза, что за то мгновение, пока наши взгляды бросились друг в друга, в них прочиталось все — от призывного вызова до удивления.

Когда, смущенно опустив глаза, я быстро прошел мимо, то сзади сверху раздался дружный хохот. Но они смеялись не надо мной. А красавица одарила меня таким пронзительным презрением, что лучше бы и не оглядывался…

4. Каботажный рейс

И вот, покинув поразивший меня ощущением вечного Лета Монтевидео, наша белоснежная «Эстония» отправилась прямиком в царство Зимы.

Конец ознакомительного фрагмента.