Хелизагрийская Либерапея

Хелизагрий

В «Хелизагрийской Либерапеи» предлагается авторская работа по наследию художественного древних народов, проделанная с тщательным изучением быта, чувств, нравов и преемственности традиций.Сочинитель сей работы уже не соревнуется за лавр первенства, но кропотливо посвящает эти строки Либеру.

ЛИБЕР I

* * *

«Милостив Либер идёт и вовсе суров не бывает

С теми, кто радостно чтит бога и влагу его.

Сходит он гневен лишь к тем, которые слишком угрюмы:

Тот, кто боится сердить гневного бога, — да пьёт!»

Элегии Лигдама (III, 5) (Перев. Л. Остроумов)

I

Во имя Либера — бога благородного, я зачинаю свои рассказы. Во имя покровителя свободы и ума. Ведь Либер значится как свободный, так и как книжный.

А поскольку пишу я буквами греческими, то и речь поведу на названиях греческих. Речь же поведётся по ветрам вечноменяющимся, поведётся и об эротах, и о вакхах, о сатирах и о панах, а от них к далёким сабазиям и к корибантам.

Прошу же, пройди со мною в эту удивительную картину, которую мне подарил Гермес из своей коллекции.

II

Как-то раз, живя в спокойствии в землях фригийских, вынужден я был выйти из дому на некий шум проходящей мимо толпы. Жил я в отдалении от всех, а потому шум смутил меня. Вышедши из дому, увидел я, что это были козлоподобные люди, что громко гоготали, поигрывая на своих сирингах. А из всего гогота их была слышна песня:

По Эротопеям идём, Панапеи поём,

Савватапеи на фригийский манер,

На Либера фасту в далёкую землю.

Не быть бы мне рождённым под планетой Меркурия, то так бы эти сатиры и прошли мимо, но тут они меня замечают, подходят и напевающе говорят, блея:

— В добрый час мы тебя повстречали!

И начали мне меха с вином в рот толкать. Я опомниться не успел, как красное лесбосское уже не только рубашку залило, но и в меня проникло, разум мой помутив.

И вот я с этой сворой весело зашагал, сам не знающе куда. День был жарким, и тут, влекомые восточным ветром, мы увидели пещеру, холодную такую, и решили мы в ней передохнуть. Осмотрев оную на предмет опасности зверья какого, и увидев, что безопасно, вошли в неё. То была какая-то старая и заброшенная пещера нимф. Повсюду там висели сиринги и парные флейты, видно, поднесённые в дар богине.

III

Разбрелись мы, значит, по пещере, кто улёгся на отдых, а кто начал подношения на стену навешивать. Я же приметил какую-то загадочную вещицу блестящую, наклонился поднять её да укололся. О злополучный час, когда я соделал это!

Как тут же взгляд свой обращаю на одну из менад, в своре вакхантов находившуюся. И сразу же воспылаю к ней я страстью неистовой. Заговариваю с ней, убеждая её в её красоте и склоняя к любви. А поскольку сатиры либо спали медвяным беспробудным сном, либо разбрелись кто куда, то не было у нас и укора в виде глаз. И вот, в винной усталости находящиеся, мы утолили свою, как потом узнается, «божественную» любовь. После непродолжительного отдыха я всё же поднял вещицу эту острую загадочную показать сатирам.

Прибегаю я к ним и говорю:

— Что за вещь это проклятая, что за рану она мне соделала?

И один из сатиров громко смеяться начал, разбудив всех, даже самым крепким сном спавших. И, видно, знающе, что за рана на теле моём образовалась, начали они на манер алкеев напевать что-то показавшееся мне тогда несуразным и к делу не относящимся:

Об Эроте во славу услышьте про козни его,

У музыкантов с барбитами длинными.

Вино подливайте, о, зачинай же, мелит…

— Ну-с, теперь иди, — сказал один, — ищи лист да тростинку, будешь басни писать.

Как тут выходит полуголая менада и, в пьяном бреду желая позабавиться, на меня указует, что, мол, я-то её осквернил. Начинают кричать и кидаться на меня вакханты, приговаривая, что, дескать, менада эта полунимфа, и что я совершил преступление дерзновенное, и грех на мне теперь висит тяжкий. И выталкивают меня из пещеры, где затем вновь они все улеглись винным сном.

IV

Каково же было моё удивление, когда при выходе из пещеры передо мною стоял сам бог! Всё я позабыл перед его хотя и очеловеченным, но божественным ликом. То был сам Эрот. И он начал своим хотя и мягким, но в душу проникающим гласом молвить:

— Ты ли тот смертный, что об остаток стрелы любовной ужалился, которую я утерял ещё множество лет тому назад? — Я же обомлел, а он продолжил: — Но вижу, ты.

Тогда стал Эрот нежно рану мою обрабатывать. И приговаривать, что жаль ему меня, что теперь путь мой лежит в земли далёкие, и всё в этом-то роде из-за злополучной раны моей и из-за «греха» перед менадой «знатной» и «грехов» моих последующих. Я же, наконец дар речи обретший, стал голосом неровным спрашивать:

— О божественный отрок, скажи, что со мною, и кому предназначалась стрела?

Эрот не помедлил с ответом и начал свой рассказ, попутно ухаживая за моей раной.

V

— Некогда, — начал Эрот, — жил один человек по имени Миер. И вот он, уже не знаю с чего, решил для себя, что никогда его не тронут мои «козни». Он посвятил всю свою жизнь на служение только ему известной мудрости. Поговаривают, что он научился этому в каких-то далёких землях между двумя реками Месопотамии.

Тогда решил я, что он мог бы меня позабавить. И вот пускаю я в него стрелу и чувствую, не долетела. Иду искать, нахожу, а она пополам сломанная лежит. Впал я тогда в бешенство и погнался за Миером. А он вот в эту самую пещеру забежал. Я опять пускаю в него стрелу, но он и её ломает, уже на мелкие кусочки. Ну, тут я окончательно на него свой гнев божественный обратил. Он меня испугался и побежал что есть мочи. Я же пустился за ним, стрелы свои без разбора метая. А он, словно полубог какой, бежал от самоей вот этой вот Фригии до Аккада. Там я его и настиг, выпустив стрелу в него так метко, как только мог. Как тут же он замертво падает от усталости. Так я и не узнал, кому же вторая стрела попала и какую влюблённую я на вечную муку проклял.

VI

Но теперь являешься ты, путник, и все дела твои теперь будут принадлежать служению божественному Эроту. Я нарекаю тебя Воином Эрота, в сторону солнца идущим, и дарую в спутники тебе ветер западный, Зефиром зовущийся. Однако то ли по молодости, то ли по старости, что делать дальше, мне неведомо. Сходи-ка ты в храм, за вон тем пригорком находящийся, — Эрот указывает в сторону пригорка, — матери моей Афродите принадлежащий. Храм этот женский, и мужчинам туда вход воспрещён, но я на Олимп вознесусь, историю твою среди божеств поведаю, мать свою попрошу тебе помочь.

И оттолкнувшись, Эрот в небо взлетел, оставив меня на волю случая до храма божественной Афродиты. Но шествуя к намеченной цели, перенёс я ещё немало злоключений — ведь тот, кого стрела Эрота коснулась, в себе носит яд смертельный любовный и переносит немало горестей. Ведь уколы богов, как то перун Зевса или смертельный укол Айдеса, кладут на человека печать забвения перед всем другим, чем разнообразным до этого жил человек раньше. Всё это повергает человека к забвению всех других богов, к которым был он привязан до злополучного дня божественного обращения.

Тот же человек, который печатью Эрота скован, все дела свои только к Афродите помышляет, другое забрасывая. Но не стоит страшиться, ведь Эрот — бог человеколюбивый настолько, что когда при нём сочетаются двое влюблённых, то получается третий. В отличие от богов властных или воинственных, от которых люди лишь убывают.

Потому-то моя история кончится хорошо, ибо Эрот — бог проводящий.

VII

И вот пошли мы, я и ветер Зефир, по красивейшей дороге, вдоль которой росли бугинвилии. И Зефир говорил своим приятным и успокаивающим голоском разные побасёнки. Так покуда мы шли, решили поразвлечься историей интересной.

— Вот, я тебе расскажу, — начал Зефир, — басню одну занимательную, в народе греческом известную, но во Фригии, возможно, не рассказываемую.

Ветер и солнце и плащ

Как-то раз Солнце и северный ветер Борей увидели одного путника, который был закутан в хороший такой плащ, и тогда решили они поспорить: кто сможет стянуть с путника этот самый плащ. И вот, порывистый северный ветер стал дуть что есть мочи, пытаясь силой сорвать с путника плащ, но тот только плотнее укутался в него. Тогда настала очередь Солнца, и оно вышло из-за туч и стало припекать что есть мочи. Тогда стало путнику нестерпимо жарко, и он снял с себя свой плащ. Так Солнце одержало победу над злым и страшным ветром Бореем.

И вот эта-то побасёнка и мне напомнила, какой сегодня жаркий день. И от всей этой жары, и от потрясения, со мною сегодня случившегося, прилёг я отдохнуть.

VIII

Проснулся я от того, что кто-то волочит меня по земле. Оглянувшись, не увидел я своего провожатого Зефира, но увидел, что ноги мои и руки связаны, а тащит меня некая девушка вида красивого, что я сразу влюбился, ведь вся она была в камнях и металлах драгоценных, с кожей смуглой и волосами чёрными. И говором инородным она сказала:

— Проснулся, вставай! Что мне тебя тащить, мне тяжело.

На что я сразу возмутился и грубо высказал, ещё не додумавшись, почему же я связан:

— Куда меня тащишь, куда волочишь, девушка?

А она пинает меня и говорит:

— Я твой похититель, будешь разбойников добычей.

Тогда заплакал я, в ноги упал ей и говорю:

— Пощади, не хочу я к разбойникам, мой путь лежит в храм за горой по божественному направлению! Послушай же меня и отпусти меня обратно!

А она свой кривой кинжал достаёт и грозиться мне начинает:

— Какой такой бог мог дать тебе направление?

Со страхом перед аргументом холодным отвечаю:

— Сам бог Эрот направил меня!

Тогда она, от пиратской жизни своей нрав потерявши, юбку свою задирает, как бы говоря: вот тебе твой Эрот, — и лицо моё в свои прелести погружает, — как бы отвечая на мои заявления. У меня же кровь, пропитанная ядом Эрота, сознание помутила, а ощутив цветок, подобный цветку Афродиты, божественный, стал я целовать его. Удовольствие это неожиданное, девушку настигшее, вскрикнуть заставило и члены расслабить, что сразу же она припала в наслаждении к земле. А после короткого припадка соки её вышли наружу, разум к ней вернулся, и она, за какую-то уловку всё это посчитавши, меня от себя оттолкнула. И жёстче прежнего потащила меня связанного дальше, хотя и всё время оборачивалась, как бы с недоверием, но с интересом.

IX

И вот приятная тропа с красивыми бугинвилиями кончилась, и началась сухая местность с редкими и сухими оливами. Тут я украдкой заметил, что мы зашли за ту самую пригорку, к которой я и направлялся. Сам же я, ещё в опьянении любовном находящийся, себе под нос стишки любовные напевал:

О, Эрот в любви не знает пощады,

В разбойницу с кожей из мальма

Влюбляет меня, прелести её обнажая…

Хотя и была занята разбойница тем, что волокла меня к своей разбойничьей банде, но всё же украдкой подслушивала, как я влюблённо говорю про неё. А ведь любая, даже Артемиде дева посвящённая, желает про себя послушать подобное приятное, хотя бы и украдкой.

X

И вот уже лежу я у разбойничьей шайки, которая меня обсуждает. Мол, по какой цене и кому продать меня. Я ту же мольбу завожу:

— Смилуйтесь, разбойники, не продавайте меня, я не стою много в золоте, но за гроши меня продадите, а гнев божества на себя навлечёте!

Тогда один, судя по всему, главный среди шайки, подходит ко мне и говорит:

— Во имя Диониса, да ты пьян, что во имя Гермеса, предводителя разбойников, ты такое говоришь и какие проклятия на нас насылаешь?

Тут вселилась в меня муза, и стал я красиво говорить, какие дела я совершил, и какие теперь злоключения меня ожидают, и что я иду в далёкие земли между реками. Как после моего рассказа глаза предводителя озарились, и он разговорился со мною, и уверовал в мою историю, и сказал:

— Ты можешь быть свободным, о принадлежащий богу Эроту!

Сразу поднялся шум, и разбойники от эдакой новости стали негодовать:

— Во имя Гермеса, что творишь ты, последнюю нашу надежду на богатство от нас уводишь?

И тут они уже стали угрожать ему расправой, как он поднял руку, и все замолчали, а он начал рассказ, о котором говорит и Гомер:

— О друзья разбойники, послушайте же мою историю, которая и объяснит вам мой поступок, и вы согласитесь со мной и моим решением.

XI

История из Тиррены

— Знайте же, что я один из тех самых разбойников, что видели деяния грозного божественного Диониса в гневе.

Так вот, в некоторое время, когда мы сочли, что лучше всего выйти в море из Этрурии, снарядили мы корабль и команду, я же среди них стался кормчим. И вот мы плывём по спокойным и чистым водам вблизи какого-то берега, как замечаем на одном мысе юношу, одиноко стоящего. Он беззаботно с Эоловыми ветрами игрался, которые волосы его иссиня-чёрные то вверх поднимали, то вниз опускали. Одет же он был в пурпурный плащ. Вот в этот-то момент мы и разглядели хороший барыш в виде богатого выкупа человека какого знатного.

Так мы рассудили и тихо на остров на лодке подплыли, берег одинокий осмотрели на чьё-либо присутствие. И никого не обнаружив, похитили мы этого юношу, связав его.

Тут мы стали радоваться и благодарить Плутоса, а после всего проклинать Тихе за наш удел. Вся команда смотрела на этого юношу и дивилась ему:

— Посмотрите, какие на нём ткани! — дивился один.

— Посмотрите на его длинные волосы, которые сияют ярче, чем у любого из живущих! — говорил другой.

— Откуда ты такой, юноша? — спрашивали его матросы.

А юноша всё сидел и улыбался, не говоря ни слова, ни звука не издав. А только глазами чёрными своими хитро смотрел. Стало мне вдруг боязно, и я сказал:

— Подумайте, друзья, что такой юноша среди голых скал в таком облачении и с такой красотой в одиночестве делал? Боюсь я, что не человек это, а божество какое. Давайте обратно его высадим, покуда не поздно!

Но на мою речь лишь рукой помотали и отослали куда подальше, если я выгоды в таком лёгком деле не чувствую, то и не быть мне разбойником.

Когда же я отошёл от этих безумцев, то увидел, что сторона корабля, на которой юноша сидел, больно уж перевешивала другую. Как вижу, путы, до того его обвивавшие, спадают с него, словно мы их и не вязали. И он встаёт, ростом выше всей команды. А из-под ног его лозы виноградные расти начинают. И начал молвить он божественным гласом:

Я многошумный ребёнок Дионис,

А матерь моя Кадмова дочерь Семела

В любви сочеталась с Кронидом.

Все вы падёте перед моею божественной властью!

И тут от дыхания его весь воздух сильным винным уксусом пропах, что вся команда сразу же в неистовое пьянство пришла. Я же на колени припал и молиться начал всем богам, которых только знал. А безумие всё продолжалось. И вот лозы виноградные весь корабль уже охватили и на части раскалывать стали, стеблем жёстким пронизывать. Пуще того, стал обращаться Дионис то во льва, и команду на части рвать, то в зверей мне неведомых волосатых, и за другими членами команды гоняться, их истязая. Тут уцелевшие стали в море бросаться, в надежде уйти от праведного гнева. Но только в воду они попадали, как в дельфинов обращались.

Я же в лодку изломанную перебрался и продолжил усердно молиться, сжимая руки с такой силою, что от ногтей моих образовались раны на ладонях, и кровь потекла по рукам, окропляя дерево лодки.

Когда всё стихло, то нежным голосом позвал меня бог. Я голову свою аккуратно поднял, расправы ожидая, но Дионис, улыбаясь, промолвил:

— Мил ты богам, за тебя вступились, ведь ты молился, и ты принёс свою кровь жертвенную, не жалея себя.

И Дионис покинул корабль, на Олимп вознёсшись. Тогда на полуразрушенной лодке я добрался до ближайшего порта с милости Посейдона, но изрядно оголодавши.

Потому-то в море я больше не выхожу, а только по рекам сплавляюсь. И после всего чту я божественные знамения, так как я был спасён благодаря своей вере.

И вот попадается мне теперь этот юноша, по божественной тропе идущий. И говорит мне и всем вам, что пора покончить с делами разбойничьими и к Гермесу торговцу обратиться.

XII

И после всего услышанного стали восхищённо соглашаться разбойники, что меня пойманного во имя бога Эрота стоит отпустить. Ведь истории, подобно этой, не оставляют равнодушным того, кто верит в богов. Но один всё же возражать стал, как тут же ветер сильный с ног его сбивать начал, покуда все остальные прямо стояли. Тогда и он согласился.

Путы с меня сняли, и все были довольны. Лишь один разбойник стоял понуро — красавица в металлах драгоценных губы надула, но сказать не решалась, ибо гнева божественного испугалась. А всё из-за того, что придумала множество услад она себе, от меня которые бы исходили, покуда путешествие наше не кончилось бы моей продажей.

Бывший кормчий сам решил проводить меня до места, мною искомого. И хотя до храма дошли мы быстро, но в местность гористую покуда взбирались, то уже вечер наступил. Разбойник в храм зайти не смел, а потому оставил меня у самого входа, дабы никакой другой с пути меня не сбил. Тут мы распрощались, узнав имена друг друга, его — Аминд, а моё — Хелий.

Так наступил вечер, и усталость ужасную ощутив, к храму шаг я последний сделал.

XIII

Постучав в двери и найдя их открытыми словно для меня, я вошёл. Как почувствовал, что это место блаженное, от усталости в ногах избавляющее. И кровь моя, до того бившая эротовым ядом, ныне успокоилась.

Приблизился я к фонтану, в середине которого стоял лик самоей прекрасной Афродиты. Умылся я прохладной водой и к храмовым плитам холодным припал. Как вижу, лик Афродиты ожил и ко мне приближается, не то как наяву, не то как во сне, и божественным гласом своим молвит:

— Смертный, ты припал к моим храмовым плитам. Мой любимец, мой мальчик Эрот поведал мне твою историю. Однако, как бы я ни хотела помочь тебе, но то проделки его и дней давно минувших. И если он по прихоти своей помочь тебе желает, то я же испрошу в обмен на мою помощь одну услугу. — Благоговейно я продолжил слушать. — Поскольку храм этот посвящён мне — Урании, то прислужницы мои храмовые изголодались по мне — Пандемии; а иными словами, по телу мужскому, девушкам приятному. А потому сегодня поспи, отдых дай своему телу желанный, а завтра во всём слушайся моих храмовниц и ни в чём им не отказывай. Коли сделаешь так, то я тебе помогу лекарство от недуга твоего найти и в путь верный тебя направлю.

И вот, во всём желая услужить прекрасной богине, я уснул сном непробудным, в завтрашний день входя.

XIV

Проснувшись на следующее утро от яркого солнца, что падало мне в окошко, и от птиц пения шумного, первым делом увидел я стол с подносом, на котором лежала пища вся видом приятная. Тогда я понял, как сильно я был голоден всё это время, покуда вчера провёл я почти целый день без пищи. И незамедлительно приступил я к поеданию оливок, фиников, мёда с хлебом, а запил всё это хорошим холодным вином. Жизнь во мне ключом забила, и я пошёл по храму блуждать, искомый общения.

Весь храм был светел и чист, прохладен и приятен ушам. Блуждая, вышел я всё в ту же главную залу, в которой и забылся. Перед статуей Афродиты я помолился, говоря:

— О Афродита, благодарю тебя за приют, кров и пищу! Молюсь тебе в надежде на исцеление.

И вот, услышав меня, подходит ко мне одна из жриц и говорит:

— Афродита ответила тебе и нам всё поведала. Знай же, мы поборемся за тебя перед Эротом.

И жрица подозвала других девушек, и начали они, как бы заигрывая со мною, подталкивать меня к купальням. Аккуратно раздели они меня, с себя тоже одежды поснимали и в ванны приятные меня опустили. Мылом меня отчистили, ведь с дороги я был грязным, маслами натёрли. И изрядно возбудившись от таких приготовлений, начали спрашивать, хочу ли я по отдельности какую выбрать или разом со всеми Эрота гнать. Как мог бы я выбирать среди жриц одну и не обидеть остальных, ведь каждая была как на подбор. На любой вкус и на любую спелость. Тут были и сладчайшие наливные яблочки, и персики с мягкими волосками, и сочные гранатовые девы с губами цвета рубина, и апельсиновые деревья с крупными плодами, словом, тут были все, ведь Афродита чтит разнообразие форм.

От такого количества девушек я зарделся, стал голову долу клонить. Они же заметили это и стали увещевать меня, рану мою жалеть и поцелуями нежными залечивать. А одна заговорила:

— Знай же, больной, что хотя ты и ищешь лекарство у самой Афродиты, но мы боимся, что против сыновьего яда и она бессильна. Ведь кроме самого предмета любви, посланного судьбою, нет другого лечения, нет иного верного лекарства, кроме как объекта самой этой любви. Но мы жрицы храма Афродиты, и мы владеем силой от грозного божества, нас много, и под этой эгидой мы постараемся вылечить тебя.

И тогда они стали делать со мною такое, что делали боги при зарождении себе подобных.

XV

И вот прошло несколько дней. В храме было приятно и спокойно. Жрицы крутились вокруг меня и моей раны. И лечение моё проходило благотворно, но чтобы проверить, подействовало ли врачевание жриц, они замыслили одно средство. Из ближайшего селения пригласили они молодую ученицу, которая со временем хотела стать жрицей при этом храме. Указали они ей, чтобы она как бы невзначай пришла в храм просить приюта, а на меня случайно наткнувшись, стала бы меня манить своими прелестями, но отпираться, мол, ей этого не нужно, и всячески меня отстранять, и грозилась бы, что если я её трону, то из храма нас обоих погонят.

Так и сделали. Девушка пришла в храм, и в один день пошла она в купальни, всё было устроено так, что наткнулся я на неё, и всё было сработано. Сразу подхожу к ней и заговариваю:

— Девушка, ты не жрица этого храма, раньше я тебя не видела, кто ты?

Она отвечает:

— Я искала прибежища и нашла его в этом храме. Но отвернись и не смотри на моё тело, я порядочная девушка, и жрицы мне обещали тут покоя от любого нечистого. Если ты не уйдёшь отсюда, то я позову жриц, и они выгонят тебя из храма.

— О прекрасная, неужели же тебя не пронять мольбой того, кто заболел эротовой болезнью. Дай мне побыть с тобой.

Она делает вид, что возмущена, и говорит:

— Уйди, или пожалеешь!

Но я, не страшась её угроз, продолжаю:

— Но милейшая, уступи мне, дай мне хотя бы посмотреть на тебя, дай дотронуться хотя бы лёгким прикосновением.

Не успел я продолжить, как она соглашается на мои ласки и тянет меня в воду в свои объятия, ибо сама она уже не могла сдерживать себя.

После того как занятия наши любовные закончились, она мне поведала всё об этом замысле.

XVI

И вот приглашают меня к себе жрицы на разговор.

— Что же, — сказали они, — пообщавшись с Афродитой, мы поняли, что тут мы бессильны. Мы старались вылечить тебя, но безуспешно. Судя по рассказу, вторая стрела принадлежит какой-то давно почившей восточной женщине, и видно, она сильнее всех нас. Увы, мы не смогли тебе помочь. Но сегодня ночью к тебе явится Афродита и подскажет тебе твой путь.

Когда же наступила ночь, то после всех сборов я отошёл ко сну. И вот во сне явила себя мне Афродита и молвила божественным гласом:

— О Хелий, поскольку мои жрицы бессильны для тебя, то потому я наказываю тебе идти дальше, на восток. Там ты узнаешь мудрость Мийера и его любовь. Там ты придёшь к Сирийской богине в её храм, и у неё попросишь себе той же помощи, что и у меня, она будет ждать тебя с моих слов. Выходи наутро из храма и продолжи свой путь.

Тогда закончилась ночь, и началось утро. Я стал прощаться со жрицами, к которым уже привык, а они ко мне. Некоторые плакали, некоторые напоследок обнажали мне свои прелести, дабы я их помнил. И вот я вышел из храма и пошёл вдоль хорошей дороги.

XVII

Покуда я шёл, услышал я голос мне знакомый Зефира. И он спросил, как дела мои идут. Я ему всё в подробностях рассказывать начал и благодарить его за помощь перед разбойниками.

Тут слышу, сквозь наш разговор другие голоса проникают. А когда приближаются, то вижу, сатиры козлоногие идут, те самые, что из пещеры меня погнали. И вот нагоняют они нас. Тогда думал я, сейчас бить будут и продолжать ругань, но оказалось, так они в той пещере напились, что всё у них забылось, и разум их был чист. Меня они не помнили, а нимфу, из-за которой произошло нечестие, нигде не было видно.

И вот сатиры разговорились, с Зефиром словами перебрасывались и, дабы занять себя чем-то в пути, покуда ноги шагали, то мы начали пить вино, а один из сатиров заиграл на сиринге, как кто-то начал подпевать ему:

Наслаждался Пан покоем, покуда не встретил

Прекрасную нимфу Сирингу, тогда члены его

Напряглися, и Пан Приапей за наядой погнался,

Покуда та страх испытала и просила пощады.

От стона её и поныне играет тростинка сиринги.

Другие стали подпевать эту песню, и я вместе с ними начал подпевать, как смог. Когда же мы закончили, то выпили ещё вина. И тогда один старый сатир с курчавыми седыми волосами обратился ко мне:

— Поглядите, сатиры, этот юноша поёт наши песни, а как старается! Зефир-то нашими историями наслышан, а юноше, может, будет интересна история, которую мы пропели. Я расскажу тебе её подробнее.

И старый сатир начал.

XVIII

Пан и Сиринга

Некогда в землях, подобных этим, жил в одиночестве бог Пан. Жизнь его протекала в спокойствии, что даже о еде ему не нужно было заботиться, ведь жители любили своего бога, строили в честь него деревянные изваяния и дары у них оставляли.

И вот как-то раз сидел себе Пан возле камышей и наслаждался послеполуденным отдыхом, как мимо него пробегает красивейшая нимфа, звавшаяся Сирингой. Тут же у Пана всё спокойствие ушло, сердце загорелось, все члены напряглись, и он побежал за нею. Нимфа не заметила, что прошла мимо этого козлоподобного существа, которое лежало в траве, а потому, когда заметила, что нечто бежит за нею, да ещё и с глазами, наполненными похотью, в испуге от него она побежала.

Сиринга бежала и бежала, но Пан от неё не отставал. Когда же нимфа-наяда прибежала к реке, она стала молить своих сестёр-наяд, чтобы они помогли ей скрыться. И вот превращают они её в тростник, а был он похож на камыш, но всё же сильно выделялся. Так сёстры хотели отличить превращённую от всего растущего тут и затем, когда преследователь уйдёт, превратить её обратно.

Прибегает и Пан к этой реке, оглядывается и прислушивается. Слышит звук жалобный, испуганный и видит камыш странный, тут понимает. Начинает причитать, тростник целовать и говорить:

— Раз уж не хочет достаться мне эта нимфа, раз ей милее быть ветвями, то и поделом ей!

Жестоко начинает ветви рубить, собирает их в полежник и уходит обратно в свои поля. Там совсем он покой теряет, желает с нимфой Сирингой быть. Он ветви продольны нарубленные ко рту подносит, целовать их начинает, а они звук издают, как бы говоря с ним. Тогда Пан режет их на равные части, воском соединяет, дно воском покрывает и дыханием своим их наполняет, так, что оно обратно вместе со звуком выходит Сиринги. Но не находит Пан в них той живости голоса, какой был у Сиринги, все они как одна звучат. Тогда в каждой из тростинок он воск толкает, то подальше, то поближе. И вот вновь каждую целует, дыханием наполняет и слышит, как говорит с ним Сиринга, как стонет от своей участи. А он с ней говорит, мелодии ей играет, её успокаивает.

За всем этим сатиры подсмотрели и сами начали сиринги делать, за божественным Паном вторить.

XIX

Под эту историю мы дошли до города. Сатиры, увидев его, стали радоваться, петь и танцевать:

Мы на Либера праздник идём!

Всё вино савватийское кончили мы,

Но на праздник к чтимому богу дошли.

Ворота открывай и готовь нам приём,

Мы богам сегодня песню споём!

Зефир же сказал:

— Я останусь в этих полях, не люблю я тесных улиц большого города с высокими стенами. Я буду ждать, когда вы окажетесь вне города.

И он улетел, напевая какую-то ветреную песенку.

И вот мы направились в ворота большого города.