Второй Император

Цзэдун Тао, 2019

Средневековый Китай. Великая империя – совокупность маленьких княжеств, сотрясаемых заговорами и попытками переворотов – исторический контекст первого романа о приключениях двух молодых людей, Фенга и Минжа. Молниеносные мистические события возносят одного из друзей до императорского трона. Дочь еврейского народа – золотоволосая красавица Ревекка (возлюбленная Минжа) принимает смерть по навету еврейской общины и своего отца. Китайская рассудительность, еврейский юмор, христианская вера -это помогает друзьям править Империей. Философские размышления, (конфуцианство, даосизм, буддизм) располагающие к духовному поиску, актуальному для современного человека. Простые мистические верования и «новую доктрину» – божественную Любовь, явленную во Христе -путь обретения внутренней гармонии.

Глава 1

Это событие произошло в Поднебесной в славные времена, когда все камни были собраны и время разбрасывать их еще не пришло. Может быть, время было «при дверях», и один из камней, показавшийся Нюйве(1) лишним, уже летел к грешной земле. Но кто может оспорить мнение жены императора Фу Си — сестры бога? Кстати, в небесной канцелярии могли существовать и иные предпосылки, и, вероятнее всего, дело выглядело совсем по-другому: заделывая дыру в небосводе, Нюйва никак не могла приладить последний камень, что означало бы полную гармонию. Но как объяснишь это простому люду? Того и гляди пойдут толки о несовершенстве бессмертных, появятся сомнения в их безукоризненности и прочих добродетелях. Тут и само основание мироздания могло дать трещину. А между прочим, зодчая даже заглянула в оставшуюся брешь… И отпрянула. Как оказалось, камень выпадал неслучайно, оставляя в твердых небесах дыру для вентиляции и возможные инсинуации в объяснении всего творения. Что и обнаружили события, которые мы собираемся здесь описать. Следовательно, первый камень был брошен (одного уже не хватало), хотя, в сущности, их количество никогда не являлось числом совершенным. Но об этом мы до времени умолчим.

Утро в этот день было несколько необычным. Еще на самом краю рассвета, когда тонкая веточка ивы чертит в молоке реки первую линию, разделяющую небо и отражение, а легкость хлопка тумана свободно пересекает эту грань и, растворяясь, исчезает безвозвратно там, куда небесный паромщик увозит сны, в мир Поднебесной просочился иной свет. Как раз через отверстие, оставшееся в небесной тверди… Свет проник в мир почти незаметно — разве что птицы пели несколько живее, и легкий утренний флюид на небосводе отцветил особенной ляпис-лазурью. Восприняв её, цветок лотоса вспыхнул неземной свежестью и белизной.

Императорский дворец спал крепким сном, хотя утро уже наступило. Всю эту ночь, а заодно и несколько предыдущих, во дворце никто не сомкнул глаз. Молодая императрица, главная жена правителя Поднебесной, была на сносях. От болей в пояснице она не могла спать. А, следовательно, с ней не спали и фу жэнь — прочие четыре жены, — драгоценная наложница ( гуйфэй), добродетельная ( шуфэй), нравственная (дэфэй) и талантливая наложница (сяньфэй). А также девять «старших наложниц» ( цзюбинь), двадцать семь «младших наложниц» ( шифу) и прочие восемьдесят одна гаремная девушка (юйци). К тому же, не спали фрейлины «приятной внешности», придворные фрейлины, младшие фрейлины, старшие над дворцовыми служанками, служанки тех и других, служанки служанок и вся рать евнухов, которых и сосчитать толком не могли. Только Сын Неба имел право спать, избегая малых путей(2), и никто не смел его беспокоить.

И вот, к началу шестой стражи, как-только нефритовый кролик на Луне(3) взялся за ступку и начал готовить свои «пилюли бессмертия» мао, императрица разрешилась от бремени. Живущие во дворце облегченно вздохнули и поблагодарили Небеса. Императрица блаженно сомкнула глаза. Свет ночных фонарей иссякал, глубокое звездное поднебесье страны грез заполнял кипенный пар сбывшихся надежд. Наступал день праздника. Младенец лежал в люльке из лазурита с резным тигром в изголовье, как и подобает будущему императору. Прислонившись к колыбели, забылись сном молочные мамки, готовые по первому зову напоить его теплым молоком, и прочая челядь — кто где упал: возле колонн, за занавесками у дверей, в покоях, на коврах и циновках и просто стоя с открытыми глазами, продолжая во сне нести караул.

Император проснулся оттого, что краем уха уловил шуршание летящих крыльев. Словно оживший вальячный персонаж, на резной ганч(4) присела птичка и, вращая миниатюрной головкой, запела чудесную песнь. Изящество гармонии, рождаемое маленькой птичкой, наполнило утреннюю пустоту души вожделением Неба.

Стоит лишь удивляться,

Как в малом изяществе может являться

Желание Неба. Где еще не был

Рожденным извне первый луч.

Мысли о Тишине возникают в согласии звуков.

Император удивился, что не слышит иных звуков, кроме пения птички. Он хлопнул в ладоши — звонкое эхо вторило хлопку в бесконечных коридорах дворца, но никто из слуг не поспешил на его зов. Он взял серебряный колокольчик, намереваясь ударить в набат — быстрая мысль уже выбирала наказание для евнухов. Но поднятая рука застыла вдруг в полудвижении: на нее опустилась невероятной красоты бабочка, вся золотая с голубым. Император замер от неожиданности. Большой эстет и любитель искусства, он в жизни ничего подобного не видел! В мастерских Запретного города(5) трудилось много виртуозных мастеров, и они создавали настоящие шедевры, коими дворец был набит до отказа. Но такой безупречности цвета и формы человеческий разум не мог даже предположить. Любуясь совершенством, император повернул руку, и бабочка упорхнула с нее. Она взмахнула крыльями — раз, второй, — медленно, словно в невесомости. Стены дворца призрачно задрожали, бабочка летела над ковром из травы и цветов и звала императора за собой. Он пошел по цветам, росы в травах холодили босые ноги, где-то рядом чудесно пела птица, а бабочка уводила императора в поднебесную синюю даль, к вершинам белоснежных гор. Внизу проплывала удивительная земля — насыщенные зеленью сады с чистейшими голубыми родниками, — бабочка и император поднимались все выше и выше, наполняя мир под собой реками и городами. От бездонности и глубины, открывшейся с вершины мира, перехватило дыхание. Император остановился на самом краю: перед ним простирался безбрежный океан. Сын Неба неожиданно осознал, что именно сейчас осуществляется его заветная мечта. Он не чувствовал ни страха, ни сомнений: мир, лежащий под ним, принадлежал его крыльям, выросшим вдруг за спиной. Хуанди(6) распростер их и сделал шаг — и полетел над величественной бездной.

Войдя в Красный терем(7), могущественный император не нарушил его покой. Он поцеловал спящую супругу в алые полураскрывшиеся губы, а остальных жен — каждую в лоб. От прикосновений Сына Неба жены и наложницы смущенно улыбались во сне, и императора это забавляло. Наконец, очередь дошла до новорожденного. Император склонился над люлькой и вдруг застыл в недоумении. В колыбели лежали два изумительных младенца и с интересом смотрели на него. Глаза и рот императора округлились. Над головами детей затрепетала бабочка: она коснулась головы одного малыша, затем второго, и взгляд императора поневоле ухватился за порхающую маленькую фею. Покружив немного над детьми, бабочка ускользнула через раскрытое окно в синее разрезанное золотыми лучами небо. Полет над бездонной глубиной завершился ровными ударами сердца: Сын Неба медленно выдохнул воздух, скопившийся в груди.

Итак, в царской колыбели лежали два одинаковых младенца. Император вытянул указательный палец и, глядя через него, как через призму, стал рассматривать младенцев по очереди. Они ничем не отличались, хотя император знал наверняка: сегодня ночью у него родился один сын. Никто из придворных астрономов, алхимиков, предсказателей и прочих тунеядцев не говорил о двойне. Даже придворный врач, строгий практик-анатом, осматривающий его беременную жену, указывал на одного наследника. Никто не мог знать о втором младенце, кроме самого императора. Но эта сокровенная тайна обязывала его ко многому. Прикрыв ладонью чело, Сын Неба глубоко и многозначительно вздохнул. «Иногда сбывающиеся мечты могут стать непомерной ношей…» Рукав расшитого золотом халата, в котором беспомощной нитью висел колокольчик, сделал несколько резких движений.

Глава 2

Однажды среди великолепия Суншаньских гор, что в провинции Хэнань, в небольшом городке, но в большой семье, почитавшей Будду, а еще больше — традиции предков, родился мальчик. Отец его занимал должность помощника цзедуши(8), был благородным человеком, особо любившим исполнять разного рода предписания и циркуляры, жить строго по календарю и придерживаться всяческих правил. А еще родитель свято верил в приметы: записывая их в особый свиток, глава семейства создал настоящий трактат, целый свод новых законов, обязательных для исполнения в его семье. Чем многочисленное семейство и занималось всё свободное время, охаживая кумирни в округе, терпя при этом лишенья и нужду. Так сложилось, что, будучи человеком благородным, отец не мог переступить нравственный закон внутри себя и брать взятки. За это он неизменно попадал в немилость у непосредственного начальства: бессчетные подати оседали в больших карманах халата губернатора, а помощнику приходилось довольствоваться самым ничтожным жалованием. Из всех сокровищ в отцовском доме имелся только старинный меч Цзянь(9), напоминавший, что его хозяин принадлежит к знати, да еще «Канон Нравственности Добродетельного Мужа», как называл отец длиннющий свиток. Дорогой клинок с красивой арабеской висел на стене в главной комнате и являлся предметом поклонения: его почитали, как святыню. Много раз губернатор предлагал продать ему знатную вещицу за хорошие деньги, но хозяин не мог этого сделать, снова из-за тех же принципов и старомодной морали. Порой, когда многочисленное семейство голодало так, что над ними смеялись простые соседи, отец снимал меч со стены, гладил его нежно, словно живое существо, подводил заточку, чистил до блеска… и вешал обратно.

— Лучше голодать, — говорил он семье, — чем стать «детьми гоуляна»(10).

Родившийся малыш получил имя Фенг (Острое Лезвие). Мальчик отличался умом и сообразительностью, впрямь не по возрасту, да к тому же и завидным проворством. В самом что ни на есть ползающем младенчестве он изловчился утащить отцовский свиток и изрядно его потрепать, а потом сорвал священный меч со стены и чуть было не отхватил острым, как бритва, лезвием свои мужские принадлежности. В этом все сразу усмотрели некое знамение, отчасти устрашающее, грозящее разрушить семейные устои, и когда мальчик немножко подрос, его отдали в ближайший монастырь к опытнейшему наставнику — мудрейшему из людей в округе, — что, однако, наш умный отпрыск вскоре подверг сомнениям. Едва научившись разговаривать, он начал задавать вопросы, ставившие в тупик уважаемого мастера. Обладая пытливым умом, пагода-мальчик(11) быстро находил несогласия в доктринах буддизма. Например, буддийскому монаху нельзя вкушать животную пищу, зная наверняка, что животное было убито ради него. Нежелание вкушать предлагаемые яства Фенг расценивал как конкретное противление судьбе, в которую безоговорочно верили в Поднебесной. Лишившись пару раз ужина, маленький борец за справедливость начал остро интересоваться критериями осознания его учителем причинно-следственной диалектики буддизма, и он буквально на пальцах доказал, что монах в данном случае, не желая быть предлогом чьей-либо смерти, грешит непослушанием самой судьбе. Иначе зачем тогда выяснять, как погибло животное? Не довольно ли по всякому поводу он наголодался в доме своего отца?

Подрастая, осваивая внутренние аспекты буддизма, Фенг задавал более серьезные вопросы, а несоответствие практики физических упражнений с духовным миром наставников, видевшиеся его уму отчетливо и ясно, приводило в недоумение учителей. Дотошный адепт не находил у последних тех трансформаций духа, которые, по существу, предполагали духовные методики. А занятие боевыми искусствами ради положения в монастыре и звания мастера Фенг считал несоответствующим опыту чистого созерцания и следования за вещами.

«Яйцо курицу не учит, — отвечали мастера, — дух приобретается с мастерством. Истинное кун-фу начинается в сердце. Путь кун-фу — это путь вглубь себя, и лишь искренний ученик может пройти по нему. А внутреннее постижение духовных вещей возможно только после освоения таолы(12)».

Говорили-то они хорошо… «Но где, в таком случае, настоящие учителя, свидетельствующие собой эти истины?»

Желая доказать обратное, обладая завидной природной ловкостью и упорством, Фенг за несколько лет освоил Шаолиньскую таолу, поражая мастеров кун-фу невиданной быстротой и отличной техникой. То, на что у других уходили многие месяцы и годы, он постигал в несколько дней, точнее, ночей, тренируясь при свете луны и в темноте, словно призрак, что многим казалось делом нечистым. Фенга начали опасаться. Однажды его попытались вздуть и хорошенько проучить, но он молниеносно уложил всех своих обидчиков, не считаясь с авторитетом и званиями последних. Дело выглядело следующим образом. Заканчивался час быка(13). Монастырь давно спал, а Фенг продолжал «бодать» воображаемых наставников, называя каждого по имени и оттачивая на них свое мастерство, свободно переходя с высокого северного стиля на южный низкий, что категорически запрещалось в монастыре; меняя технику боя, как вздумается.

— Да он насмехается над нами, — послышалось за спиной.

Фенг от неожиданности подпрыгнул на месте, словно напуганный кот. Прикрывшись тенью леса от призрачного лунного света, полукругом стояли уважаемые учителя, наблюдая за кун-фу строптивого ученика.

— Он перепутал все на свете, — произнес один из учителей, — это позор для Шаолиньской школы. Что подумают о нас в других монастырях?

— Неужели? — спросил нарочито Фенг, пройдя полукруг и поменяв несколько поз. — С каких пор репутация буддийского монастыря зависит от точной последовательности физических упражнений, а не от совершенства духовной жизни его мастеров? То, что Дамо(14) считал просто гимнастикой, которую он выполнял, разминая затекшие после медитации ноги, вы возвели в ранг культа. Да еще приплели сюда целый зверинец, перенимая повадки диких зверей вместо подражания восьми добродетелям(15) великого учения Будды.

— Он нас еще будет учить добродетелям?! — возмущенно зашумели уважаемые мастера кун-фу. — А давайте-ка устроим ему хорошую взбучку! Яйцо урицу не учит.

— К вашим услугам, — поклонился Фенг и стал в стойку, подзывая мастеров поближе движением кисти.

— Не преподать ли нам ему урок Тринадцати врат(16), — сказали некоторые. — Пройдет — и пусть убирается отсюда.

— В противном случае будет таскать воду из реки тринадцать лет, — добавили другие. — Сколько нам еще терпеть его выходки?!

— Но его отец чиновник, и он много жертвует на монастырь, — высказались самые дальновидные, зачесав затылки. — Да, это проблема…

— Все равно, устоим ему экзамен. Пройдет — нам нечему его учить; не пройдет — получит хорошую взбучку, и мы ни в чем не виноваты. Так что не жалейте кулаков, — заявило большинство.

Монахи выстроились в ряд по два, тринадцать пар, и пошли на юношу.

— Кулак, раскалывающий горы, — воскликнул Фенг.

Он подпрыгнул, замахиваясь на одного, но в воздухе резко вывернулся, словно белка, и треснул по голове другого мастера из первой пары, совсем не ожидавшего такого кувырка. И, приземляясь, подсек первого.

— Ху!

Расправленная ладонь Фенга звонко хлопнула мастеру прямо в лоб и тот, потеряв равновесие, улетел в темноту.

— Огуууу! — завыл противным голосом проказник, — дракон спускается с гор!

Фенг поднял руки, приняв угрожающую позу, и в следующий момент совершил гигантский прыжок. Два вторых мастера (каждый получил в пах) скрючились от боли.

— Берегись, богомол атакует! — завопил юноша, сделав пару колеблющихся движений, и ударил с разворота обеими ладонями следующего мастера по ушам.

— Извиняюсь, это был журавль. А он, как известно, бьет крыльями!

Фенг снова взмахнул руками, но следующему «привратнику» врезал ногой по подбородку, да с такой силой, что у последнего вылетели передние зубы!

Не давая опомниться именитым мастерам, скашивая глаза, кривляясь и гримасничая, ловко применяя обманные движения и трюки, Фенг в считанные минуты прошел все тринадцать врат. С подбитым глазом, с подорванным ухом, налегая на одну ногу, но с гордо поднятой головой Фенг вышел победителем из драки и, по сути, сдал экзамен. Затем он словесно прошелся по кун-фу уважаемых мастеров, находя массу нестыковок с буддийским фундаментализмом и даосской практикой у-ден. А раз нельзя сочетать несочетаваемое, то какой смысл добиваться совершенства в сансаре? Находясь, так сказать, в самообмане доверять чему-либо здесь… Как говорил Дамо: «То, что иллюзорно, не может быть истинным». Но кто определяет, где конец иллюзорности?

— Так можно далеко зайти, — сказали все хором мудрые наставники. И тправили хитроумного парня обратно к отцу. Увидев Фенга на пороге дома, отец вознегодовал, но наместник монастыря, приведший юношу, быстро его успокоил.

— Уважаемый господин, нам нечему его учить. Он и сам научит любого…

У отца округлились глаза.

— Путь восьми добродетелей долог, и мальчик на нем скорее растеряет свои способности, чем что-либо приобретёт, — продолжал монах. — Я уже стар и идел многих юных, стремившихся в чистом порыве к Истине, но со временем гасивших свой пыл, остывших, так сказать, и закончивших свой путь в серой посредственности.

Монах пытался тактично обходить острые углы, проявляя, в первую очередь, уважение к хозяину дома и его отпрыску.

— Но разве путь восьми добродетелей не предполагает выхода из сансары, очищения семейной кармы, растворения в нирване и достижения конца перерождений? — строго возразил отец.

Семейная карма его как раз сильно интересовала… Как и лишний рот в большой семье.

— Хе-хе, — монах покачал головой. — Извини, уважаемый, слова твои верны, но поверь моему опыту, на практике все выглядит немного иначе. Даже столетнему старцу, прожившему всю жизнь в монастыре, есть чему поучиться у младенца. Что я могу поделать, — развел руками наместник, — он побил мастеров кун-фу!

Монах закрыл глаза и на время замолчал. Было видно, что он где-то глубоко в себе решает противоречия учения и мира. Уважаемый помощник цзедуши смотрел на него немигающим взглядом, а Фенг разглядывал отцовский меч, висевший на стене.Наконец монах приоткрыл веки, глаза его светились.

— На свете все хорошие слова записаны в книгах, в Поднебесной все знаменитые горы заселены монахами. Шаолиньсы не единственный монастырь. Но согласись, — его взор обратился на меч Цзянь, — больной палец иногда проще отрезать, чем долго и бесполезно лечить.

Затем он поднялся, поклонился и вышел, не забыв прихватить пожертвование на монастырь. Жизнь, как она есть, продолжалась.

Время шло, северные ветры уносили желтые листья с белеющих лесов, обнажая скалы Суншаньских гор, среди которых стоял Шаолинь. Отец Фенга еще много раз отсылал сына в монастырь, но побитые монахи наотрез отказывались его принимать. Зиму сменяли весны, горы вновь одевались в свои вычурные зеленые убранства, а Фенг наблюдал, как жизнь утекает сквозь пальцы, и ничего, кроме пустых фраз за ней не стоит. Заучивая канон и по ходу вникая в конфуцианство, Фенг пришел к выводу, что время деятельных учителей прошло. На сегодняшний день духовным началом обладал лишь император — Сын Неба. Так учил Конфуций. Следовательно, духовную жажду можно утолить только из первоисточника: мудрость, совершенство, а самое главное — небесные эманации в чистом виде. Дело оставалось за малым — добраться до императора. И Фенг решил идти в столицу.

Глава 3

А в это же самое время в столице в семье придворного чиновника тоже родился мальчик, получивший при рождении имя Минж (Чувствительный и Мудрый). Он был единственным сыном у своего отца: кроме него в семье уже росло шесть девочек. Минж оказался самым младшим и с первых дней жизни был охвачен вниманием родни и прислуги; к тому же, сестры его постоянно баловали. Но, как ни странно, избыток внимания, особенно со стороны женского пола, его совершенно не испортил, развив в нем с раннего детства эмоциональную, тонко чувствующую натуру. Минж отличался редкой для своего возраста рассудительностью и манерой вести разговор: изъяснялся неспешно, тщательно подбирая слова, словно взвешивая их на весах своего утонченного ума. Чем приводил в восторг окружающих, особенно сестер. Конечно же, имея все возможности, отец нанял своему отпрыску лучших учителей в Поднебесной. К двадцати годам Минж блестяще изучил науки в соответствии с традициями учения Дао и морально-философский кодекс Конфуция(17). Обладая от природы тонким созерцательным умом и способностью различать чувственные движения, Минж, как и предыдущий наш герой, довольно быстро обнаружил несоответствие своих духовных наставников с теми положениями, которым они учили, хоть и излагали красиво — при помощи витиеватых фраз и сложных умозаключений. Чем повергал уважаемых учителей в недоумение, а порой просто в негодование. В свои неполных двадцать лет Минж вывел один непреложный закон и применял его повсеместно к окружающим. «Важно не то, что человек пытается творить, совершать, представлять, а то, зачем он это делает, — рассуждал наш юный исследователь человеческих душ и обнаруживал цели, далекие от совершенства: тщеславие и корысть. — То ли люди плохие, то ли их учение никуда не годится!».

«Позвольте, уважаемый! — возмущались именитые учителя, поглаживая седые бороды. — На достижение результата нужно потратить всю свою жизнь. И порой только смерть является истинным мерилом праведных трудов».

Минж почитал даоскую традицию, но смотрел на нее через призму афоризмов Конфуция. «Если мы так мало знаем о жизни, что можем мы знать о смерти?» К тому же, по словам мудрых и самодовольных наставников, его таланты и способности в данный момент ровно ничего значили: юная душа с ее чистой и свободной эстетической составляющей оставалась как бы ни у дел. Имея все возможности воспринять в себя трансцендентную гармонию Вселенной, он должен, в соответствии с трактатом «Дао Дэ Цзин»18, терпеливо, год за годом, упражняться в усовершенствовании собственной физиологии, чтобы где-то к глубокой старости «переплавить» свой естественный потенциал в «чистую форму вечной жизни»: родить себя вторично и таким образом достигнуть бессмертия.

Но, глядя по ночам в звездное небо, ощущая своим утонченным существом всю таинственную мощь этой грандиозной махины, юный Минж до электрического треска в позвонках испытывал сакральное желание проникнуть в саму суть величия Вселенной, постигнуть ее тайну — здесь и сейчас! Ощущение того, что с каждым днем он теряет шансы — время и возможности, — уже с юных лет тревожило его чуткую к изменениям душу. К тому же, он интуитивно чувствовал и догадывался: в этом безграничном мире должны быть более быстрые и действенные способы самопознания. Минж нашел им даже определение: «Путь сердца!».

И… удивительное рядом, и кажется, только протяни руку и возьми, и дыхание Вселенной в лицо, и сердцу понятен смысл Ее величия, и душа чувствует касания вечности… Но не достает одного очень важного звена: отклика с той стороны! И я, человек, просто крошка под этим гигантским небом, желающий всего и сразу, мог бы стать частью вечности — здесь и сейчас! Если бы только… ну совсем самую малость…». В очередном порыве Минж, казалось, понимал проблему отчетливо и остро. И слезы текли по щекам.

С распахнутыми вовсю глазами и душой перед звездной бездной Минж провел не одну ночь, пытаясь осязать могущественную стихию своим горячим сердцем. И однажды Вселенная дрогнула! Это случилось ранней весной, когда природа, подобно цветку миндаля, трогательна и свежа на контрасте с застывшей невозмутимостью, утонченная и ранимая до невозможности, но уже стремительно набирает динамику и переходит в бег. Юный Минж ясно почувствовал, как где-то из запредельных сфер этого бездонного пространства вдруг возникла и начала нарастать могущественная Сила, быстро заполняя собой весь окружающий мир. Собственно, неизвестная Сила не заполняла поднебесное пространство, а легко покоряла его своим присутствием, сминая все грани и очертания, обращая мир в ничто! Перед всесокрушающей мощью неведомой Силы хрупкая душа Минжа затрепетала, как свеча на ветру, чувствуя Ее Величие и Славу и свою ничтожность и пустоту. Ибо при таком противостоянии все живые соки души — чувства мира, — чем, собственно, жила и питалась душа, мгновенно превращались в пар и исчезали. Буквально в несколько мгновений Минж по-настоящему ощутил всю призрачность жизни и своих претензий к ней. Он распластался на изменнической земле, вопия в сердцах, прося о пощаде, понимая, однако, что в данный момент перед ним «стоит» не какая-то безликая блажь, о которой ему твердили учителя, а истинный Хозяин и Господин… Повелитель и Решитель всего сущего, видимых и невидимых вселенных — Личность! Творец в непревзойденной Славе и Любви — Бог! Он приблизился, и от лица Его бежала Вселенная, и кровь в жилах сделалась огнем!

— Пожалей, Господи! — единственное, что вырвалось из уст пораженного Минжа.

Явление, а правильнее сказать — Приближение — длилось несколько мгновений и мягко отступило… Что тоже оказалось великой милостью Творца; Минж понял это каждой клеточкой своего дрожащего тела. Мир постепенно возвращался, и его пустота ничем не задевала пустоту души. Все стало ничем, не имеющим никакой ценности и значения, пустячным и безликим — иллюзией. И вся безграничная вселенная — с маленькой буквы.

Несколько последующих дней Минж провел в дивном отстранении. Он ел, пил, спал, разговаривал с близкими, играл с сестрами… При этом с удивлением наблюдал странную непричастность ума к движениям тела. Да к чему бы то ни было! Гуляя по саду, вдыхая аромат цветущего миндаля, Минж не находил в себе больше тех чувств, которые обычно возникали ранней весной среди великолепия бледно-розовых цветущих деревьев: запах имелся, красота присутствовала — чувств не было. Мир оказался пустым изнутри; поведение взрослых людей, всерьез рассуждающих о чем-то, Минжа просто забавляло: игры с сестрами и те имели больше смысла.

Звездное небо также перестало к себе манить; собственно, в нём ничего загадочного не наблюдалось: звездная россыпь, такая же эфемерная и безучастная ко всему. Несколько раз Минж чувствовал, как вздрагивал мир, но его пугало могущество Силы, стоявшее за этим явлением, и Минж падал ничком на землю, дрожа и замирая от страха и восторга. Каким-то образом Минж понимал, что не готов к откровению, он лежал и просил прощения… Напряжение потихоньку спадало, и в сердце снова возвращалась отстраненность и пустота. Определенно, это было откликом Неба на все его призывы, до конца не ясным, но предельно четким ответом, и только время, мера эпох и расстояний, являлось спасением и отдаляло грань. Да, теперь он мог свободно разговаривать с учителями, наблюдая как бы со стороны их хитроумные идеи, но спорить с ними и что-то доказывать желания не возникало. Минжа удивляла убедительность их суждений — все они теперь казались гостьями на чужом пиру.

А надобно сказать, что отец Минжа, господин Гуожи (Государственный Порядок) слыл просвещенным и умным человеком в столице, имел богатый дом, и его уважал император. Отец очень хорошо разбирался в произведениях искусства и старины, служил при дворе приближенным Тайным советником и просто другом Сына Неба. Император часто прибегал к мудрым советам господина Гуожи и был не прочь побеседовать с ним на разные темы, начиная с нравственной философии Конфуция и заканчивая мелким воровством евнухов внутреннего двора. Пользуясь большим доверием Сына Неба, господин Гуожи даже имел особое разрешение оставаться на ночь во дворце, так как беседы и рассуждения нравственности вперемешку с церемониями чаепития часто-густо тянулись до утра… Ах да, самое главное! Отец был Первым министром империи и с недавнего времени старшим Начальником канцелярии. К тому же, с императором господина Гуожи связывали родственные узы, но это являлось тайной, и мы о ней довремени умолчим.

В доме главного министра часто устраивались приемы, приходили философы, учителя, художники, а заодно — вся знать столицы, и календарь дома Гуожи был заполнен на годы вперед. Такие беседы поощрялись самим императором, которому важно было знать о настроениях в различных кругах общества и, пользуясь услугами дома Гуожи, принимать верные и популярные в народе решения. Ибо император слыл мудрым человеком. Живя в атмосфере постоянных дискуссий, Минж имел возможность участвовать в интересных беседах, слушать и задавать вопросы. Теперь же, по большей части, он превратился в наблюдателя, говорил кратко и только по просьбе отца, как и раньше обдумывая сказанное, но не придавая ему фактически никакого значения. И как-то странно… Сейчас его простые слова приобрели еще больший вес в глазах философов. Отец гордился лапидарными ответами сына, а мудрый отрок начал пользоваться большим уважением со стороны почтенных собеседников. Даже учителя, которые раньше спорили со своим воспитанником до хрипоты, прониклись к нему уважением. Впрочем, Минж ничего такого не желал, но чем проще он отвечал, тем больше было восклицаний с их стороны. В этом усматривалась лесть, что только подтверждало факт их неискренности, как в прошлом, так и сейчас. Но раньше Минж препирался с ними по юной горячности чувств, сейчас свободным умом просто наблюдал движение страстей. А они его ока не задевали.

Прошло полгода. Минж больше не стремился задавать вопросы Небу, но осталась недосказанность, словно затянувшаяся и повисшая в воздухе пауза. С одной стороны, повзрослевший юноша чувствовал за собой какую-то новую ответственность, больше похожую на повинность. С другой стороны, Минж не ведал и не понимал, чем, собственно, он может искупить этот вдруг возникший долг, осознание которого приводило его одновременно в восторг и отчаяние. Прямое знание о существовании могущественной Личности, в один момент способной затмить или попросту стереть мир, шло вразрез с учением о пустоте Дао, с нравственной грамматикой Конфуция, безличностным Абсолютом Будды… — да с чем бы то ни было! Похоже, это откровение являлось новым в Поднебесной, о чем исподволь догадывался Минж, и где-то в самых глубинах безгласной души ненасытной химерой поднимался змий тщеславия. Тогда Минж быстро собирался и шел к реке: там у него было укромное, спрятанное от посторонних глаз место. Глядя на вращающуюся в тихой заводи воду, Минж успокаивался душевно. Здесь он мог просиживать часами, и ничего не изменялось в неторопливом движении воды. Как и сотни тысяч лет… Чувствуя свою ничтожность рядом с этим неспешным течением вод и времен, Минж освобождался от подступающего к горлу комка, и змий тщеславия ослаблял свои смертельные объятья.

Наступили жаркие летние месяцы. На карнизах дворца Гуожи повесили пурпурные занавески, прикрывающие оконные проемы от обжигающего солнца, сохранявшие в глубинах спален приятную ночную прохладу. Этим дом Гуожи выделялся среди остальных: право на пурпур имели только приближенные императора. Главный дом стоял на холме, вокруг, по склонам террас, пряными спелыми запахами благоухал большой сад, внизу под холмом неторопливо плескалась рукотворная река, соединяющая город с большой Хуанхэ.

По вечерам на террасах дворца играли музыканты, а когда мерк дневной свет, приглашенные императорские лицедеи под причудливое колебание светильников давали незабываемые представления. Искусство мастеров, игра теней и бледных масок воссоздавали приближенное к реальности эмпирическое действо. Иногда в спектаклях участвовали домашние Минжа и несколько раз даже сам император, скрытно, под покровом ночи, посещающий дом своего друга Гуожи. Чарующая музыка, полная луна на плёсе и легкий шелест осоки у реки, игра самого императора Поднебесной чудесным образом доводили до высших пределов мистической экзальтации, как актеров, так и зрителей. К таким событиям готовились заранее и на них приглашались только самые достойные гости. Участвовать же в представлении было большой честью для каждого из них.

В один из чудесных вечеров Минжу довелось играть вместе с императором пьесу. И вдруг юный наблюдатель человеческих душ уловил нечто особенное. Приблизившись в одной из сцен к Сыну Неба, Минж всем своим естеством обонял неподражаемую свежесть, исходящую от императора, будто бы искупался в утренних росах. Что-то вздрогнуло в душе, отвыкшей от чувств, — кричаще жалостное, словно восставшее из пепла. Минж почувствовал, как по щеке под маской скатилась слеза и случайно упала на руку императора! Сын Неба поднес ладонь к глазам, разглядывая в мерцании огня большую, похожую на черный жемчуг, каплю. Потом бережно и многозначительно сунул руку себе за халат, где-то ближе к сердцу.

Игра продолжалась, и во второй сцене персонаж Минжа, юная принцесса, уходила за кулису.

Последующую ночь Минж не спал. Чувства, одно за другим, накатывались на отвыкшее от них сердце, лицо горело. Под утро Минж ушел к реке, просидел над тихим плёсом до восхода, но душа не обрела покоя. Нет, все оставалось прежним: мерный шепот воды, отражение зари, подернутое тончайшей розовой мглой, туман, мягко укутывающий зияющие дыры звездных далей, и тишина… Но где-то в стороне от омута, ближе к берегу, из глубин темной реки к свету пробилась тонкая тростинка, непрестанно чертя круги на воде. Маленькая жизнь кричаще вопияла к небесам, и в сердце уже не было прежней безмятежности.

Глава 4

После нескольких неудавшихся попыток поселиться в Шаолиньском монастыре Фенг твердо решил идти в столицу, которая на то время являлась сосредоточением всего наилучшего, что было в Поднебесной: искусств, науки и людей высоконравственной и добродетельной жизни. Тон всему задавал императорский дворец, ведь сам император служил примером духовной безупречности и благородства; слава о добродетелях Сына Неба передавалась из уст в уста и, как это часто бывает в народе, обрастала всевозможными героическими историями и легендами. Это могло показаться наивной фантазией, но Фенг свято верил, что, попав в Запретный город, он сможет, наконец, разрешить все противоречия, накопившиеся в душе.

И однажды ранним утром, еще затемно, с котомкой за спиной и петухом под мышкой он вышел из дома и направил свои стопы к Суншаньскому перевалу, чтобы, перебравшись через живописнейшую горную гряду, спуститься к великой Желтой реке. По ней он намеревался быстро и без особых проблем добраться в столицу. Котомку со всем необходимым он собрал заранее, а петуха пришлось взять с собой, ибо этот стервец своими ужасными воплями еще до зари подымал весь дом. Чтобы петух молчал, Фенг сжимал пальцами ему клюв, пока они не удалились от родительского дома на приличное расстояние.

Стояло знойное лето, нагретая за день желтая пыль приятно щекотала босые ноги. Фенг вышел за околицу. Путь лежал на восток; заря высветлила небосвод. Там впереди Фенга ждала полная надежд и открытий большая удивительная жизнь, идти было легко, и Фенгу хотелось петь от счастья, встречая новый день, орать во все горло, словно его товарищу-петуху поутру. Последний, правда, молчал: отдышавшись, вертел головой, косясь на Фенга лихим глазом. Путь к реке занял сутки. Фенг шел без остановки и почти не спал. Добравшись до реки, он быстро нашел перевозчика. Владелец маленькой крытой джонки просил за провоз вниз по реке пять медных цяней(19), что показалось Фенгу немыслимо дорого. Он упорно торговался, наконец, сошлись на двух. После утомительного перехода Фенг надеялся отдохнуть на судне, и, как выяснилось, неон один. На борту небольшой посудины, чудом державшейся на воде, уже дремало человек тридцать таких же, как Фенг, путников. Не обращая внимания на ворчания, владелец быстро запихнул Фенга с петухом в самую их гущу и оттолкнул лодку от берега.

Несмотря на усталость, на душе Фенга было легко. Лодка плавно скользила, рассекая ровную гладь реки, словно уплывала в залитые зарей небеса. Рядом на корме кто-то слегка прикасался к струнам гуциня(20), и ему еле слышно вторила бамбуковая флейта. Под эти дивные завораживающие звуки сами собой закрывались глаза; мимо проплывали темно-зеленые горы и холмы с осевшими на них тысячелетиями — не вмещаемые в сознание образы… На этом фоне маленькая лодочка посреди огромной желтой реки выглядела песчинкой, а в ней маленький Фенг с петухом под мышкой — крошечная песчинка посреди бездонного океана под названием жизнь.

Фенг незаметно уснул. Ему снился табун лошадей, летящий над гладью реки, серебряные копытца подымали мелкую водяную пиль, и она освежала Фенгу лицо. Кони умчались вдаль, к покрытым снегом вершинам, в облака. Собственно, они превратились в эти облака и понеслись по небу навстречу заре. Фенг удивился происходящему, провожая облака громкими восклицаниями. Вдруг из-за залитой светом горы вышел громадный огненно-красный Петух и клюнул пару раз убегавшую лошадь. Потом повернул голову и поглядел сверху вниз сердитым глазом на обомлевшего маленького Фенга, и Фенг понял, что это и есть его петух… От испуга он закрыл лицо руками.

— Вот не знаешь, чего от них ожидать, — подобно раскатам грома, послышалось сверху. — Делаешь людям добро, а они пытаются тебя удушить. Склевать вас всех надо, как эти звезды!

И Петух принялся клевать звезды, величавым шагом ступая по вершинам гор и громогласно хлопая крыльями. Фенг еще сильнее зажал глаза, но при этом странным образом видел над собой Петуха.

— Что, спрятался? — послышалось над ухом. — Вот я расскажу все отцу, и он тебя хорошенько вздует.

Петух рассмеялся. Внутри, в груди, у него клокотало пламя и вырывалось из ноздрей, горы тряслись и ходили ходуном.

— Извини меня, — дрожащим писклявым голоском произнес Фенг и подивился своей мизерности. — Но я буду тебя хорошо кормить, — крикнул он громче, боясь, что Петух его не услышит.

Петух продолжал хохотать, и Фенг подумал, что тот ему не верит.

— Вот увидишь в столице я куплю тебе лучшего проса. Клянусь. И заберу тебя во дворец!

Петух перестал хохотать и вдруг стал наполовину меньше.

— Во дворец… — произнес он задумчиво. — Потом пристально посмотрел на Фенга одним глазом, наклонив голову. — Но как ты попадешь во дворец? Ты слишком мал и глуп, хоть и мнишь о себе невесть что.

— Еще не знаю… — искренне признался Фенг. — Но я верю в свою счастливую звезду, и у меня есть талисман.

— Какой такой талисман? — хитро спросил Петух.

— Ты мой талисман, — неуверенно произнес Фенг.

— Неужели? — с издевкой спросил Петух. — А мне казалось, мерзкий мальчишка пытался меня задушить.

— Прости, пожалуйста, — извинился Фенг, хлопнул себя по лбу. — Как я мог забыть! Ведь сейчас на дворе год Огненного петуха! Конечно, конечно, ты и есть мой талисман! Поверь, я взял тебя неспроста, это верный знак!

— То-то и оно, — гордо произнес Петух — И я тебе помогу.

Он заговорщицки подмигнул и снова умалился в размере, стал с Фенга, нагнулся к уху юноши и прошептал.

— Я буду говорить, а ты все хорошенько запоминай и смотри, — Петух слегка ущипнул его за ухо, — ничего не перепутай.

Фенг закивал головой и весь обратился в слух.

— Так вот, — продолжал Петух, — когда приплывем в город, ты увидишь двух странствующих монахов, один из которых будет хромым. Следуй незаметно за ними, и они приведут тебя в гостиницу. Подойди к гостиннику и скажи следующее: «То, что ты потерял, найдешь под матрацем своей второй наложницы». За такую услугу он даст тебе кров и стол. Да, он спросит, откуда тебе это известно? Можешь ответить, что я сказал. Но не более того. Живя в гостинице, внимательно следи за монахами и узнаешь их тайну. А что делать дальше, я расскажу тебе позже». Петух вдруг сделал большие глаза и отпрянул, громко хлопнул крыльями. Потом взмахнул ими пару раз, поднялся в воздух и улетел, скрылся за горой. И уже оттуда донеслось:

«Жил глупый мальчик у горы,

И не ведал, что она — Хуан-ди».

Фенг медленно открыл глаза. «Слушай внимательно, о чем будут говорить!» — прозвучало прямо в голове.

Еще находясь в полудреме, краем уха Фенг услышал, как рядом кто-то сказал: «Сын повара наверняка знает, где находится…». Последнее слово было произнесено очень тихо, и Фенг его не расслышал. Он напрягся, в этом момент нос джонки глухо ткнулся в прибрежный ил.

Возле причала бурлил пестрый речной базар. Лодочник сбросил узкий трап, по нему осторожно сходили на землю два монаха, и один из них заметно налегал на ногу.

Не упуская из виду монахов, Фенг быстро приобрел корзинку и посадил туда петуха, накрыв ее сверху рядном. Потом незаметно увязался за монахами, как советовал ему во сне Петух, и вскоре они его вывели на небольшую площадь. С одной стороны на ней возвышалась железная пагода, а с другой, в тени двух старых орехов, находилась небольшая старая гостиница. Монахи обошли площадь по кругу, сложили руки для молитвы и замерли перед пагодой.

— Будет достаточно, — произнес один из них спустя какое-то время.

Монахи сделали поклон и вновь пошли по кругу. Фенгу это не понравилось. Он догадался, что они проверяют, нет ли за ними слежки. «Что скрывать честному человеку, тем более — монаху?» И чтобы они его не разоблачили, Фенг решил действовать первым. Он подошел к ним и положил в чашу для пожертвований, которую держал хромой монах, медный цянь.

Монахи поблагодарили его поклоном.

— Я прибыл из окрестностей Шаолиня, — обратился к ним Фенг. — Мой отец чтит Будду, уважает монахов и много жертвует на монастырь. Не могли бы вы мне посоветовать, где остановиться. А то знаете… Я опасаюсь обращаться к первому встречному.

— Многих лет отцу твоему и всему его дому. Сразу видно, твой отец — достойный человек, — вежливо произнес один из монахов. — О! Не ты ли плыл с нами в одной лодке? И нет ли в твоей корзине петуха, который клевал нас всю ночь. Монах сделал суровое лицо, но тут же рассмеялся и уточнил.

— Во сне клевал.

— Да-да, мы прибыли сегодня, и у меня есть петух… Вот он.

Фенг задрал рядно. Петух стрельнул в монаха свирепым глазом, и Фенг быстро прикрыл корзину.

— Не птица — огонь! — похвалил петуха хромой монах. — Такой заклюет любого, только дай повод.

— Извините нас. Это моя вина, — оправдывался за двоих Фенг. — Меня свалила усталость, вот я и не уследил. Но я очень сожалею.

— Ничего страшного, — успокоил его монах. — Мы должны смиренно сносить удары судьбы. Тем более, тот петух был громадным, как гора.

Они оба опять расхохотались, и Фенг подумал, что зря он их в чем-то подозревал, такие они были милые и дружелюбные.

— Ты ищешь гостиницу? Так вот она, — показал рукой монах в сторону ветхого здания под орехами.

— О, благодарю вас, — ответил Фенг.

Монахи почтенно поклонились и удалились. Фенг в недоумении смотрел им вслед.

— Тебе нужна комната? — послышалось из открытого окна.

— Мне нужен владелец.

— А зачем он тебе? — спросил голос изнутри.

— У меня для него извещение, — нехотя продолжал Фенг, тоскливо провожая взглядом удаляющиеся силуэты.

Монахи скрылись за поворотом, и было уже понятно, что они сюда не вернутся.

— Ну, я — хозяин. Говори, какое у тебя ко мне дело.

Из окна высунулась толстая сонная рожа и протяжно зевнула.

— Прошу прощения, господин. Возможно, я ошибаюсь, но… То, что вы ищете, находится под матрацем вашей второй наложницы.

— Что за чушь? — гостинник потер заспанные глаза. — Какая наложница? У меня и жены-то никогда не было. Я, к твоему сведению, скопец с детства.

Фенг покраснел и был готов провалиться на месте.

— Ну, конечно же, я ошибся! — Он стукнул себя ладонью по лбу. — Еще раз прошу прощения, господин. Возможно, это сообщение совсем другому человеку. Я все перепутал…

— Вероятно, тебе таки нужна комната? — снова переспросил гостинник. — Сдам недорого, всего два цяня.

— Извините, мне пора, — откланялся Фенг, понимая, что разговор бесполезен.

Он кинулся было вслед за монахами, но тех и след простыл. Фенгу стало совершенно ясно, что здесь что-то пошло не так.

Вдоволь набродившись по людным улицам столицы, Фенг так и не встретил тех двух монахов. Устав, он присел перекусить в тени крепостной стены.

Стоял душный полдень, но рядом проходил речной канал, и от него веяло прохладой. Поев немного рисовых лепешек, юноша вдруг вспомнил о петухе: «Я ведь обещал его хорошо кормить». Фенг улыбнулся про себя и приоткрыл корзину. Петух, опустив крылья, сидел с разинутым клювом и тяжело дышал. Фенг потер в руках лепешку и бросил птице крошек. Петух склевал пищу и уставился на Фенга осоловевшим взглядом.

«Жарко. Пожалуй, нужно тебя напоить…», — мысленно обратился Фенг к петуху.

Он сходил к каналу и принес в пригоршнях воды. Петух жадно выпил, и Фенгу пришлось сходить еще.

«А ведь это полнейший бред, — подумал Фенг, напоив птицу. — Как я мог поверить какому-то сновидению?». Он внимательно осмотрел петуха в корзине. Тот мирно дремал, закатывая глаза. Никаких признаков осмысленной деятельности не было и в помине. Обычная птица. Останься он дома, возможно, пошел бы к празднику драконьих лодок на подливку к цзунцзы(21). Уж очень доставал всех своим ором по утрам. Да и пронзительное ночное откровение вещего Петуха к полудню как-то поблекло, потеряло остроту и колорит, затерлось дневными впечатлениями от столицы. Фенг с детства имел обыкновение не шибко доверять сновидениям, больше полагаясь на прагматику дня и трезвый рассудок, чем на сонную галиматью, что, кстати, было весьма редким явлением в Поднебесной.

«Но! — аж подпрыгнул Фенг, — как петух мог узнать о монахах? Собственно, петух или не петух, а монахи таки были, да еще один хромой».

Загадки не нравились Фенгу, они, подобно зуду от вшей, лишали его покоя и сна. Но больше тревожило то, что он упустил монахов. «Все неспроста… — рассуждал Фенг, — понятное дело — монахи меня обвели вокруг пальца. Тогда зачем им хитрить? Возможно, они что-то скрывали… А что скрывать простому монаху? Не иначе, как замышляют какое-то темное дело. И что это там такого знает сын повара, эти монахи и мой петух?» Самый, что ни на есть прагматичный вопрос, хоть и не лишенный мистики… Фенг, так любивший задавать вопросы и искать на них ответы, шестым чувством понимал, что этот петух, мирно дремавший после обеда в кошелке, все-таки в чем-то замешан.

Прислонившись к прохладному камню древней стены, Фенг закрыл глаза и задумался: «Снам можно не верить, а все, что случается после, — досадная случайность, так или иначе замыкающая круг недоразумений. Я не настолько глуп и наивен, чтобы попасться на эту удочку». Но, чувствуя динамику происходящего, и то, как она затягивает его в водоворот новых, таинственных и, тем самым, заманчивых приключений, Фенг, в меру своей неугомонной натуры, готов был подвергнуть сомнениям любые разумные доводы и броситься в напасти, словно в омут с головой.

Он открыл глаза оттого, что кто-то больно стучал ему по голове. Над ним стоял Петух и косился налитым кровью глазом. Деловито подгребая лапой разбросанные вещи, он клевал Фенга в голову.

— Как можно быть таким дураком? Ты все испортил! — Петух ловким движением крыла влепил Фенгу подзатыльник. — Разве я сказывал тебе вступать с монахами в беседу? Или хотя бы приближаться к ним? Запомни, глупый мальчик: монахи, проводящие созерцательную жизнь, читают в сердцах и видят намерения. А твои намерения написаны у тебя на лице.

И Петух больно клюнул, прямо в темечко.

Фенг попытался защитить голову руками, но они одеревенели, словно чужие, и совсем не повиновались. А Петух тем временем наседал.

— Ты кем себя возомнил, мастером кун-фу?

— Но что я такого сделал? — захныкал Фенг, видя, что защитить себя руками не удастся. — Разве подать милостыню стало преступлением? Ты о милостыне ничего не упоминал… Мог бы предупредить, я бы и на сотню ли(22) к ним не подошел.

— Так по-твоему, я еще и виноват в твоей глупости! — взбеленился Петух, неестественно вытаращив глаза. — Ну, давай, обоснуй…

— А я что, просил у тебя советов? — перешел в наступление Фенг. — Я с детства не доверяю снам. Вот мне раньше часто снилось, что меня кусает змея, а никакой прибыли, то есть денег, я не находил по сей день. А еще снился пожар… И вообще, Чжоу Гун(23) иногда говорит довольно странные вещи.

— Хватит! — оборвал его Петух. — Однако хитер же ты, брат… А я тебе отвечу, — нет необходимости верить всему, о чем написал мудрец в книге Циклических превращений, просто нужно уметь выбирать толкования, имеющие конкретный смысл для каждого случая в отдельности. И тогда, со временем, ты поймешь, что происходящие с тобой случайности — это просто не замеченные ранее законы движения Вселенной.

— Ого! — с притворным удивлением воскликнул Фен. — Не меньше! То есть, ты предлагаешь мне записывать сны, подобно моему отцу, в свиток, систематизировать весь этот сонный бред и следовать его безумной логике? Да так и за месяц свихнуться можно! «Если люди создают себе правила, законы, пути жизни, которые далеки от самых простых рассуждений их разума, то эти пути нельзя считать истинными»

— Цитата из Конфуция. Еще бы, ты хорошо подготовился к экзамену(24).

Петух размашисто прошелся взад-вперед, словно учитель, не забыв влепить Фенгу очередной подзатыльник.

— Возможно, ты не веришь сновидениям и происходящее сейчас считаешь сонным бредом… Тогда, скажи на милость, кто просил выдергивать меня из дома, где меня хорошо кормили, все уважали и где, кстати, имелся табун кур? Я достаточно «просто» выражаюсь? — Петух красноречиво, чисто по-птичьи поковырялся когтистой лапой в ноздре. — А еще кто-то обещал мне лучшего проса и беззаботную жизнь во дворце.

— Так… так, все что угодно пообещаешь, когда обычная птица становится величиной с гору, — быстро произвел рокировку Фенг, почувствовав некую духовную подмогу от признания собственной ничтожности.

— А ты что думал? — с достоинством заявил Петух, — Я, как-никак, символ года! А в Поднебесной знаки календаря имеют вес, да еще какой! Или ты в это тоже не веришь? Твое право, но оно как-то не вяжется с нашими традициями, которые беспрекословно исполнял сам Конфуций.

— Может, и не верю… И это мое право, — вломился в амбицию Фенг. — Счастье по календарю! Туда не стань, того не скажи — понавесили вериг и рассуждают о праве. Право — мера возможного поведения, в отличие от обязанности как меры должного поведения. Чувствуешь разницу? Свободой тут и не пахнет, никаких признаков.

— О, большой знаток Канона и туда же, — резюмировал Петух. — Точно, как те варвары с гор, постоянно совершающие набеги на добропорядочных граждан Поднебесной. Дикость и невежество — их удел.

Петух всколошматил перья себе на голове и высунул язык. — И это тоже признаки свободы.

— Да ну тебя! — Фенг обижено отвернулся в сторону, прикусив губу.

Мимо проплыла джонка с пестрым хмельным народом, наполнив сновидение буйством чувств. Невзирая на громкие фразы, Фенг понимал, что где-то, самым невероятным образом, он все-таки прав. Нельзя говорить о гармонии и свободе личности, связав человека всевозможными обязательными для исполнения и порой совсем глупыми, доходящими до абсурда обычаями, нельзя верить безоговорочно петухам, обезьянам и прочим знакам календаря, зависеть от особенностей нрава животных, подражая им, как неразумные дикари. Но аргументировано опровергнуть доводы Петуха, давившего на него всей массой тысячелетней традиции, у Фенга пока не получалось. Тем более в год Огненного петуха!

— Все, довольно философии! — неожиданно резко воскликнул Петух. — Будем много болтать, зарежут, как пить дать!

Он кивнул в сторону лодки набитой синьцзянцами(25) и типичным движением крыла провел себе по горлу. — Мне пора сваливать, слушай и запоминай: Вниз по течению, примерно в трех ли, есть заросли терновника. Залезешь в них, хорошенько укроешься и будешь ждать. На рассвете туда подойдет лодка, в которой наши старые знакомые монахи привезут связанного мальчика. Они спрячут лодку в камышах, один уснет, а другой уйдет в город. Ты должен изловчиться, тихо увести лодку с пленником и надежно ее перепрятать, подальше от того места. Постарайся выведать у мальчика тайну, о которой говорили монахи. За предоставленную информацию пообещаешь отвести его к отцу, но не спеши отпускать. Отправляйся к пристани на рынок, купи в птичьем ряду лучшего петуха и стань с ним возле входа. Вскоре к тебе подойдет повар и спросит о петухе — продашь его в два раза дешевле, чем покупал. Он будет тебя благодарить, так как разницу положит себе в карман. И разница эта составит десять цяней. Тогда ты произнесешь следующее: «Эти десять цяней не стоят вашей благодарности, господин». Он подивится, но, ничего не сказав, уйдет. Достанешь немного еды для нас троих и возвращайся обратно. Мальчик довольно шустрый, смотри, чтоб он тебя не надул и не сбежал.

Петух заговорщицки подмигнул.

— Но как я его уйму, — в недоумении спросил Фенг, — не держать же мне мальчика на привязи?

— А почему бы и нет? — Петух помахал лапой, на которой болтался кусок веревки. — Можешь убедить мальчишку, что это для его же блага. Хотя… — немного поразмыслив, добавил Петух, — попробуй придумать какую-нибудь хитрость.

— Например?

— До чего же ты глуп.

–?!

— Да все, что угодно! Возьми эту корзину, набросай в нее камней, чтобы она стала неподъемной, положи сверху черепков и прикажи мальчику охранять ее, как груду ценных артефактов.

Петух повертел крылом у виска. — Главное, будь убедительным! Сидите с мальчиком в укрытии до вечера. А что делать дальше, время покажет. И смотри, «ума палата», меня случайно не продай! Ну всё, мне пора… Пора поторопить монахов.

«Символ года» с опаской покосился на реку, развернувшись на шпоре, он вошел прямо в стену и исчез за ней. Фенг только икнул ему вслед. Лодка с уйгурами, словно дежавю, снова проплыла мимо.

Он проснулся. Солнце клонилось к закату, собираясь расплескать полную чашу пронзительной желчи на тихие заводи реки. В корзине мирно дремал петух, рядом у стены какие-то странники устраивались на ночлег. Фенг почесал затылок. Не верить сновидению не было причин, верить в говорящих петухов являлось признаком поврежденного ума.

«Все оттого, что я покинул дом без отцовского благословения». Собственно, эта мысль стала донимать Фенга, как только он вышел за околицу. Он отгонял ее тем соображением, что отец все равно бы его никуда не пустил. А раз так, то вопрос отпадал сам по себе. Совесть успокаивалась, уступая законное место решимости. Но подлая мысль, побродив где-то по окрестностям, снова и снова возвращалась, червоточила исподтишка, зудела.

Фенг в недоумении посмотрел на сонного петуха в корзине. « Птица, не более… Свернуть шею, да и дело с концом», — подумалось невзначай. — Но что, если все-таки это сработает? Встретил же я монахов… Правда, только и всего. Мало ли в городе бродит монахов».

Фенг поднялся. Нужно было идти искать ночлег; спать под городской стеной, как это делали селяне, Фенгу не хотелось. Все-таки он сын вельможи; беглец снова вспомнил об отце и почувствовал самый настоящий зуд. Фенг почесал темя и ощутил под пальцами приличную шишку — рука одернулась, словно он погладил скорпиона или ежа.

«Не может быть!» Но шишка на голове была, да еще какая. «Не иначе, как Петух наклевал! Вот стервец!» Пальцы машинально ощупали голову; затылок тоже ныл… И это меняло планы на вечер. Это меняло все! Не делая более никаких умозаключений, Фенг взял свой узел, взял корзину со злосчастным петухом и поплелся вниз по реке.

Глава 5

На второй день после спектакля Минжу нездоровилось. С утра он почувствовал озноб, сестры поили его подогретым вином и заставляли глотать пилюли женьшеня. К обеду их посетил доктор Ли, врач и прагматик, в совершенстве изучивший человеческое тело с его недостатками, интереснейший собеседник, которого специально пригласили к трапезе, ну, и ради больного. После вина, пилюль и детального осмотра доктора Ли Минжу все-таки стало лучше, и он вышел к столу.

В гостиной уже собралась приличная компания: несколько родственников с запада, которые гостили у них на то время; два известных художника-конфуцианца, чьи полотна заказывал сам император; Вейж — учитель математики и астрономии, исследователь буддизма в разных его формах и заодно большой охотник поспорить с кем бы то ни было; придворный аптекарь Вейюан, много лет практикующий Дао; семья крупного чиновника с юга, решавшего с помощью главного министра у императора какие-то важные вопросы, и с ними красавица-дочь, чье присутствие в доме имело определенное отношению к Минжу. Еще были знатные купцы из столичной еврейской общины, поддерживающие в финансовом плане различные реформы, продвигаемые господином Гуожи в государстве. У одного из них, по имени Аарон, тоже была дочь на выданье, красоты неописуемой, да к тому же получившая превосходное образование. Купец часто посещал их дом: с господином Гуожи его связывали дела, а дочка сопровождала отца в качестве секретаря. Стройная, всегда в строгом платье, с кожаной папкой в руках (евреи не сворачивали документы в свиток, а хранили их в виде отдельных листов). Когда отец Минжа с купцом уединялись в кабинет для решения своих, только им известных вопросов, Минж оставался с дочкой в гостиной и занимал её разговором о всяких пустяках, каждый раз поражаясь обаянию и остроте ума этой девицы. Звали ее Ревекка — необычное имя для Поднебесной, неясное и странное, слегка горьковатое, как хмель на губах… И сладкое послевкусие после беседы, словно от вина из одуванчиков. В отличие от императорского дворца, в доме цзайсяна(26) не придерживались церемониальной строгости. Работая всю жизнь в жестком регламенте дворцового устава, первый министр желал иметь дома отдохновение от всего, и от церемоний в том числе. Фактически, управляя Поднебесной, восставляя и низвергая императоров (хотя об этом не говорилось вслух), первый министр отличался терпимостью к инакомыслию и лояльностью к подчиненным. Его дом был открыт для всех, даже для опальных чиновников и генералов, страшно сказать — участвовавших в мятежах. Господину Гуожи удавалось выпросить у императора помилование и для них.

Из сказанного ясно, что, на обед в этом доме можно было попасть даже случайно, минуя традиционный прием хозяина, чаепитие в гостиной, все равно — ко времени или нет: появлялся гость, ставили прибор и приглашали к столу. Впрочем, первый министр мог себе позволить быть великодушным; за это его уважали все — от императора до последнего слуги в доме. За большим обеденным столом зарезервированным считалось только одно место — хозяина дома. Остальные места могли занимать все подряд, по мере появления в гостиной, хотя опаздывать к обеду было не принято. Еще бы! Попасть в этот дом стремились, наверное, все живущие в Поднебесной: здесь в простой непринужденной обстановке решались любые вопросы, как многолетние судебные тяжбы простых смертных, так и судьбы династий. И это было достоинством и привилегией дома Гуожи.

Минж присоединился к собравшимся почти незаметно; за столом шла жаркая дискуссия между учителем Ли и аптекарем Вейюаном, остальные им подсобляли с той или другой стороны. Собственно, эта полемика происходила в Поднебесной давно… Врач-анатом Ли методологически выводил аптекаря-даоса «на чистую воду».

— Мир серьезно болен, его нельзя излечить! — восклицал доктор, — Хотя лечение и является моей прямой обязанностью. Уж поверьте, уважаемый Вейюан, я знаю, о чем говорю. И это результат не только докторской практики. Нельзя, — он поднял палец вверх, — просто невозможно отделить в человеке область потребностей от области желаний. Пока существует необходимость дышать, человек будет хотеть это делать, а следовательно — желать себе страданий, пусть даже в самой непредвзятой форме, которую, например, вы бы назвали полным неделанием. И неважно, мастер ли это или простой земледелец, — это человек, не более того, с присущим ему органическим восприятием мира.

— Да, мы только люди, — подхватил мысль буддист Вейж, — и именно в таком виде мы постигаем жизнь. Вы же не станете отрицать, многоуважаемый Вейюан, наличие жизни во Вселенной в разных ее проявлениях. И поверьте мне как астроному, исследующему буддизм, у человека достаточно средств постичь её в состояниях, лишенных любых смущений. — Эээ нет, дорогой, — хитро прищуриваясь и помахивая пальцем, возражал ему доктор Ли. «Откажись от врага, принимающего форму желания» говорит Будда. В вашем случае, заметьте, стремление к совершенству будет ничем иным, как желанием. А я говорю об изначальном побуждении.

— Отсутствие доминанты тоже является доминантой, — слегка улыбнувшись, произнес Вейюан. — Но практика у-вэй(27) лишена желаний на уровне побуждений. Постигая себя, человек постигает Дао. Себя-то вы никак не перепрыгните.

— Сейчас да! — враз согласился доктор. — Но, сколько веревочке не виться, конец будет.

— Точнее, все вернется в изначальную неопределенность. Мир возвращается к Дао.

— Извините, но вы говорите о сансаре, не более, — возразил учитель Вейж. — Это ваше представление.

— Сансара безначальна, — продолжил Вейж. — Ни у одного существа не было абсолютно первой жизни, оно пребывает в сансаре извечно. Разве не такими характеристиками обладает Дао? Не вижу разницы, уважаемый Вейюан.

— А в чем должна быть разница? Кажется, только что вы рассуждали об отсутствии любых движений или желаний. По существу, это одно и то же, — махнув рукой, добавил аптекарь, давая понять, что с позиции Дао нет различий в проявлении материального. — Дао создает и питает мир, но не затрагивает свободу вещей; являясь мерилом абсолютной свободы, оно «вскармливает вещи, но не властвует над ними»(28).

— О, еще как властвует! — снова воскликнул доктор Ли. — Самим своим существованием, где-то рядом. Допустим, мир — иллюзия, а Дао — реальность.

Пусть даже сверхреальность, но рождающая иллюзию, полную страданий! И только так. Посудите сами, раз есть Ян, то есть и Инь(29); рядом с невозмутимым светом позарез нужна кромешная тьма, позволяющая определять различие между ними.

Доктор Ли торжествующим взглядом обвел сидящих за столом.

— Ну, нельзя же так все упрощать, эскулап вы наш, — возмутился учитель Вейж. — Кто ж тогда, по-вашему, сотворил такой несовершенный мир? И зачем?

Наднесь вы цитировали Будду, но, как я знаю, вы не особо… как бы помягче выразиться, разделяете его идеи.

— Ну что вы, совсем наоборот, — невозмутимо отреагировал врач. — Учение Будды мне удобоприятно, как и мысли Лао-цзы30. Но, как практику, проводившему в загробный мир многих, мне ближе прагматизм Конфуция. Все хорошо, что можно использовать в реальной жизни, не отрываясь от самых простых, непосредственных нужд.

— Например, состояние нирваны в повседневной нашей суете. А если несподручно, так — ну ее! Закопать и забыть, — хихикнул математик.

— Как точно вы уловили мою мысль, уважаемый учитель, — почти обиделся доктор. — И еще говорите, что я упрощаю.

— А вы определенней выражайтесь, любезный наш доктор Ли, — тут же исправился математик, чувствуя некую бестактность своей иронии, — больше конкретики.

— Конкретики? Да сколько угодно! — вскочил доктор.

Но тут же сел обратно и задумчиво произнес. — Очень часто умирающий от болезни человек просит просто воды… Чашку воды, не более. А после того, как он испустит дух, жидкость исходит из тела, простите, естественным образом, как и прочее. В этом мало приятного… Жалкая ничтожная тварь в крайнем убожестве предстоит величию Вечности. Но за это человека можно пожалеть. И даже полюбить! Понимаете, я о чем?..

На глазах у доктора Ли на мгновение промелькнула слеза. За столом воцарилась гробовая тишина.

— Значение человека равносильно значению всего творения, вместе взятого, — тихо проронил один из еврейских купцов, переглянувшись со своим другом. — И тот, кто избавляет от страданий одну душу, как если бы спас весь мир.

— Прах, из которого создан Адам, собирался со всех концов земли, — кивая, добавил второй еврей.

Они снова многозначительно переглянулись.

— Венцом практики Дао есть полная тождественность истинной сущности человека с истинной сущностью всех вещей во Вселенной, — аргументированно заключил аптекарь Вейюан.

Собравшиеся замолчали. Слуги принесли полоскательницы. Омовение рук заняло некоторое время и разгрузило напряженную обстановку за столом. Потом был подан цветочный чай в виде аперитива. Еще принесли подогретое красное вино с имбирем и прочими пряностями, что считалось очень полезным перед трапезой во избежание разного рода пищевых отравлений, особенно жарким летом. Гости выпили по чашке, пожелав хозяину дома крепкого здоровья и долгих лет.

От вина лица гостей умилились, даже бледная невозмутимость аптекаря Вейюана слегка пошла румянцем, зарозовелась. Минж выпил и почувствовал себя совсем хорошо, молчавшие доселе чувства ожили с новой ясностью и остротой, словно с чистого листа. Но все равно, какой-то частью сознания Минж удерживался вне мира, находясь в роли наблюдателя. И это было поистине дивным открытием, если учесть, что он легко различал движения вокруг, входил и выходил из чувственной области, касаясь мира, но не смешиваясь с ним. Природным чутьем Минж отлично понимал, что такое чудесное состояние не вечно и напрямую связано с отсутствием страстей. А они, подобно магнитному камню, уже захватывали душу и увлекали в стремнины, из которых, возможно, не было возврата! Но пока Минж наблюдал.

Взбодрившись, гости готовы были продолжать спор, но никто не решался начать первым. Взоры обращались к главе дома, и тот решил подлить масла в огонь.

— Увы, — развел руками господин Гуожи, слегка облокотившись на кресле, давая понять, что рассказ будет долгим, — когда император Мин-ди увидал во сне Будду, он снарядил посольство в Бхарат31 за буддийскими текстами. Вместе с текстами и священными изображениями приехали два буддийских монаха. Им были оказаны почести, но возникла проблема переводов буддийских текстов на язык Поднебесной. Сначала переводчики пытались передать представления буддизма при помощи понятий традиционной китайской философии. Бодхи — Пробуждение — они определили как Дао, а нирвану — у-вэй. Но на практике, которой на то время и не могло существовать в Поднебесной, все оказалось… как бы поточнее выразиться?

Хозяин дома слегка улыбнулся, обращаясь к гостям. — А как, собственно, можно выразить то, что невыразимо? Но, все же, нирвана подразумевает целенаправленное деятельное достижение полного освобождения от форм и образов мира, растворения в Абсолюте, тогда как у-вэй — отрицательное понятие, предполагающее только невмешательство в естественный порядок вещей и ход событий. Хотя и тут некий вид деятельности наблюдается. Я бы сказал, занятия делом недеяния, ибо такова сущность постоянно бездействующего, но все осуществляющего Дао. Далее, в трактате «Хуайнань-цзы»32 Конфуций также признает принцип недеяния, но распространяет его лишь на личность императора. Согласно его учению, из круга деятельности благородного мужа исключаются Малые пути. В обязанности Сына Неба входит только восприятие небесных эманаций Дао и передача их своему народу. Но это вряд ли можно назвать нирваной, по крайней мере, как результат чисто медитативной практики монаха.

— По факту, — господин Гуожи снова развел руками, — религия Поднебесной — это синкретизм трех религий: даосизма, буддизма, конфуцианства. Ну, и еще многих традиционных культов. Здесь нет четких границ. А значит, нет разделения, и следующей за ним религиозной нетерпимости и экстремизма. Это большое благо для жителей империи. А о благе империи я пекусь постоянно.

Хозяин дома сделал ударение на последней фразе, окинув довольно строгим взглядом своих подданных. И это был ответ, достойный первого министра империи.

— Традиция Дао в душе Поднебесной, — продолжил аптекарь Вейюан, — уловив еле заметный кивок хозяина дома в свою сторону. — Управляя государством, мудрый делает сердца пустыми, а желудки — полными, ослабляет волю народа и укрепляет кости его. Он постоянно стремится к тому, чтобы у народа не было знаний, а имеющие их не смели бы действовать(33).

— Это противоречит принципу жэнь(34), человеколюбия, как основы семейных ценностей, — заявил один из художников. — Семья — ячейка общества; крепкая семья — крепкое государство.

— Но вы уже, совсем… — скорчил кислую гримасу математик. — Урок повторения в начальной школе.

— Да-да, я сообщаю избитые истины, но разве это умаляет их ценность. Пока человек обращен лицом к семье, пока он печется и заботится о своих близких и их благополучии, его просто невозможно уличить в каком бы то ни было пороке. Разве это не показатель духовного роста и созидания? Причем, абсолютно природным способом совершенствуясь в добродетельной жизни, год за годом постигая мудрость Дао, так сказать натурально, не теряя при этом человеческого лица, проявляя сострадание и милосердие к окружающим. Разве это не прекрасно! — закончил восклицанием мысль художник.

— Это просто чудесно! — воскликнул ему в тон математик, астроном и циник Вейж. — Но тот же Конфуций говорит: «Благородный муж, привязанный к домашнему уюту, не достоин зваться таковым». Что вы на это ответите, уважаемый Вейюан?

— А он произнес данную фразу до поисков достойного правителя в Поднебесной или уже после них? — настаивал на уточнении аптекарь.

— Следуя логике выраженной мудрости, я думаю, он произнес слова, собираясь в путь, — легко вычислил ответ математик Вейж.

— Но какое это имеет значение? У «великих» нет случайных мыслей, а человек уже рождается великим. Или вы не верите в предопределение судьбы?

— Все в равной мере не имеет значения. «Если не почитать мудрецов, то в народе не будет ссор», — с иронией ответил Вейюан.

— А как же мудрость мастера Дао? — задал очередной каверзный вопрос доктор Ли, имея ввиду сказанную выше цитату Лао-цзы.

— Вы желаете, чтобы я отвечал на это вам или вам? — вежливо, но холодно спросил аптекарь-даос, обращаясь поочередно к задавшему вопрос доктору Ли и к учителю-буддисту Вейжу. — Ибо разница категорий, в которых мыслит каждый из вас, налицо, а я не мальчишка прыгать через несколько ступенек.

— Ответьте по очереди каждому, — включился в беседу второй из художников.

— Что нельзя выразить тушью, удобно сделать красками. Хотя первое всегда более ценно.

— Вот видите, нет нужды усложнять простое, — возразил аптекарь. — Однажды Лао-цзы путешествовал со своим учеником. Присев у дороги, он увидел череп и сказал ученику, указывая на него: «Только он и я знаем, что ты не рождался и не умрешь, и поэтому мы счастливы». — «А как же остальные?» — спросил ученик. — «Череп и мастер знают истину за пределами смерти и рождения, остальные еще в пути», — ответил Лао-цзы.

— По-моему он назвал остальных глупцами, — вставил свое доктор Ли.

— А что это меняет? Важен опыт и факт абсолютного знания мастера, — подчеркнул мастер Вейюан.

— Любой опыт, даже самый невообразимый, может быть иллюзорным, как и любое знание может быть неполным. Я бы сказал, оно и должно быть неполным, ибо что такое мера знания? — произнес доселе молчавший Минж. — Я даже уверен, за пределами жизни и смерти есть много чего, превосходящего человеческие возможности познания. Мудрец не изрекает конечных истин, а лишь то, что видит, понимая, что он ничтожно мал и ограничен как человек, хотя и постиг несколько больше других. И всегда допускает, что, возможно, не совсем удачно постиг, если он действительно имеет чистый ум. Или не пришло еще время, — заключил Минж.

После этих слов кое-кто за столом остался сидеть с открытым ртом. И только еврейские купцы слегка улыбнулись, незаметно кивнув друг другу.

— Осуществление недеяния всегда приносит спокойствие, но если доброе не является таковым, то кто определил, что спокойствие, это как раз то, что необходимо человеку, — продолжил Минж. — Пусть даже оно открывает тысячу дверей, где уверенность, что в них необходимо заглянуть? Может, там для человека и нет ничего.

— Да, возможно, там пустота… — намекнул аптекарь. — Лао-цзы сказал: «Дао — это пустой сосуд, но в применении — неисчерпаемо, бездонно». Я наблюдаю тени сновидений, оставаясь пустым изнутри, подобно зеркалу, которое не цепляется за отражения, — красиво процитировал он не то свою мысль, не кого — то из великих.

— Я не считаю это достижением, — в тон ему возразил Минж. — Возможно, вокруг пустота. — Минж наглядно пощупал воздух вокруг себя. — Мы находимся в мире до той поры, пока связаны с ним, питаясь им, поддерживаем жизнь. А вокруг — бездна! Упавшему в реку надобно грести, иначе он утонет. Грести не из страха смерти, а из-за страха потерять жизнь. И это существенно.

— То есть, вы несогласны с Лао-цзы? — горько скривил губы аптекарь Вейюан.

— Слишком много слов сказано о том, чего нет, — ответил Минж.

К этому времени были поданы блюда, и хозяин предложил гостям приступить к трапезе. Вкус угощений заслуживал всяческих похвал, особенно петух, запеченный по особому, только повару известному рецепту. Гости хвалили еду и благодарили хозяина. Господин Гуожи велел позвать повара. Тот пришел, сдержанно выслушал похвалу, но тень на его лице говорила о том, что он чем-то озабочен. Господин Гуожи поинтересовался о причине, и выяснилось, что у повара пропал сын. Главный министр, не раздумывая, отдал приказ: несколько десятков слуг и множество охраны тут же отправились на поиски отрока. Повар поблагодарил хозяина и пообещал назавтра приготовить петуха еще получше.

Понятное дело, после этого случая, тем более после вкусного и сытного обеда, за столом уже никто не зачинал серьезных духовных разговоров: даже аскет Вейюан нахваливал петуха, запивая его раз по разу вином, споря о составе специй с доктором Ли и пытаясь определить их на вкус.

После обеда гости вышли на террасу, где им снова предложили чай и вино. В свободном режиме велись разговоры о разном: южане говорили об урожае, об удобрении почвы и мелиорации; родня с запада — о векселях и об организации частных банков; доктор Ли — о прививках от оспы и необходимости воздержания при сладкой моче; художники рассуждали о воплощении в живописи настроений и переживаний человека, отражении его чувств и эмоций, о целостности и неуклонной точности образа.

Не желая слушать болтовню, Минж прошел в дальний угол террасы, которая являлась продолжением гостиной, но вслед за ним подались еврейские купцы, и один из них, тот у которого была дочь на выданье, накручивая на палец локон у виска, поинтересовался о здоровье.

— Все в порядке, чувствую себя значительно лучше, — ответил Минж, понимая, что это только прелюдия.

Наблюдая за купцами еще за обедом, Минж заметил, что они не проявляли особого интереса к разговору и кивали головами только ради приличия. Поведение их было сдержанным и осторожным, без эмоций: чувства, где-то глубоко, отчасти просто недоступны. Оживились странные купцы только, когда он резко возразил аптекарю. Всколыхнулась гладь души, дохнуло в лицо все с той же необъяснимой терпкой горечью — Минж ощутил ее прямо на губах. И поэтому, естественно, ожидал продолжения разговора.

— Но что за интерес говорить о моем здоровье, мне же не семьдесят, как господину Вейюану.

— Мы заметили, вы с ним не очень ладите, — произнес один из купцов.

— С ним или с его Дао?\

— Как сказал Лао-цзы, отрицающий Дао в расцвете сил выглядит дряхлым, — заметил второй, смеясь. — Не оттого ли вам нездоровилось?

— Наоборот. Как видите, после спора с аптекарем мне совсем полегчало. Вышел ветер.

— Это таки да, — подтвердили купцы, кивая.

У них была какая-то особенная манера качать головой, цокая при этом языком, как бы сочувствуя и удивляясь одновременно.

— Тут вот какое дело, — неуверенно продолжали они. — Нас заинтересовала мысль… Одна фраза, может, и произнесенная вами случайно… Так сказать, для придания выражению образной полноты. — Я с детства не говорю случайных слов, это знаю все, — рассмеялся Минж. — Что именно?

— Нет, поймите нас правильно… Возможно, дело совсем того не стоит. Но знания много места не занимают, — оправдывался один.

— Человек должен жить хотя бы ради любопытства, — добавил другой.

Они определенно хитрили, не решаясь обнаружить свой интерес.

— Нет-нет, напротив, я буду вам признателен. Если вам интересно, я с радостью отвечу, — самым искренним образом заверил их Минж, чувствуя себя виноватым в их нерешительности. Все-таки он — сын великого отца.

— Я убежден, — начал один из них, — Вселенная движется по пути совершенствования. И то, что сегодня считается исключительным, спустя время выбрасывают, как старый хлам. Вы произнесли в споре, уважаемый Минж, что возможно, истинному знанию время еще не пришло. Насколько нам известно, лучшие умы империи искали истину у древних, их почитали и превозносили: «Строго придерживаясь искусства Пути древних, ты достигнешь полноты управления настоящим, познаешь глубочайший исток вещей».

— Но вы же так не думаете? — пошел напролом Минж. — Иначе, как я понимаю, не возникло бы вопросов.

— Ну-у-у, — хитро улыбаясь, протянул один из купцов, — чтобы да, так нет. Но мы совсем другое дело. У нашего народа своя религия, и она обязывает нас ждать…

Он не закончил мысль, давая понять, что это сложная и длинная история.

— Вы рассуждаете необычно для Поднебесной. И вы умный человек, — заявил второй купец, который по большей части молчал. — Люди здесь мыслят так, как будто у них в запасе тысячи лет, а вы — как будто один день. Именно этот день.

— Поднебесная смотрит в прошлое и ее взору предстоят тысячелетия. Отсюда она черпает мудрость, словно из бездонного кладезя, соблюдая традиции благочестивых мужей и подражая героям, — неожиданно послышалось из-за спины.

Минж обернулся. С чашкой чая в руке, словно застывший богомол, стоял аптекарь Вейюан.

— Юность смотрит в будущее, а старость — на свою юность, — кратко заметил Минж (купцы опять переглянулись). — Но самые красивые иероглифы можно нарисовать только на чистом листе.

— Хотелось бы все-таки услышать ответ на наш вопрос, — заволновались евреи, предполагая новую и длинную дискуссию, в которой они были как бы не у дел.

— Вне сомнений, — произнес Минж, — Лао-цзы — великий мыслитель, достигший духовного ведения и мудрости. Но слишком важные вопросы остались без ответов. Из этого я делаю вывод, что нет абсолютного знания, а есть последовательность, с которой провидение открывает свои тайны. И, вероятно, им нет предела.

— Какие такие еще вопросы? — принял угрожающую позу аптекарь-богомол. — Как творит Дао, например. Ведь Дао — пустота! Не подскажете ли нам, мудрый Вейюан?

— О, мальчишка! — воскликнул Вейюан. — Непостижимо… Дао творит непостижимым образом. Разве не об этом говорится в «Дао Дэ Цзин»? — Прекрасно, — поблагодарил Минж. — Именно это я и хотел услышать. Теперь вы понимаете, что факт непостижимости уже указывает на наличие ответа и на то, что он находится за гранью познания. А раз ответ есть, вполне реально предположить, что для откровения оного не пришло еще время.

— А вам не кажется, что такое познание невозможно в принципе для человека?

— Для человека невозможно, но все возможно Провидению. И я уверен — время наступит…

Минж на мгновенье прервался, подбирая точные слова к тому, чему сам явился свидетелем этой весной, и Кого никак нельзя было назвать « ничем» и « пустотой». Он поискал вокруг, в пространстве, и вдруг ответ возник сам собой — простой и неопровержимый. — Посредством у-вэй мастер постигает Дао, но, я уверен, это не конечный результат, а только то, что отпущено человеку постичь на определенном отрезке жизни. — Минж двумя пальцами наглядно показал ничтожно малый кусок пространства. — Закончится время, — он убрал руки, — и явится Создатель всего, возможно, как антимир целому, в том числе и Дао. Он Хозяин и Господин, и только в Нем — конечная истина всего творения.

— Это серьезное заявление, — закивали головами купцы.

— Выглядит грандиозно, — согласился Вейюан. — И даже логично… Но любопытнейший вопрос: откуда такие сведения? Неужто я поверю вам на слово?

Аптекарь улыбнулся, чуть-чуть высокомерно, но не более. — Даже при всем уважении к отцу и роду, и вашему оригинальному уму.

Он отпил чай из чашки, наслаждаясь тонким вкусом. Тут же возник слуга и долил чай. Вейюан развел руками.

— Увы, это факт: гостеприимство этого дома неисчерпаемо, как Дао. И, сказать по правде, вы удивили меня, дорогой Минж, удивили своей настойчивостью. Пусть даже с вами можно согласиться… Но почему « как антимир»?

— Это трактовка учения Дао о Творце и творении, вам ли не знать, уважаемый Вейюан, — довольно искренне ответил Минж.

— Хвала Всевышнему! — воскликнули евреи, подняв руки к небу.

— Уж не хотите вы сказать?..

— Скорее нет, чем да, — вмешался подошедший хозяин дома. — Извините, но я вынужден прервать ваш разговор. Минж еще слаб, и ему пора принимать моцион и лекарство, назначенное доктором Ли. Здоровье — это Небесный дар, не заботиться о нем — преступление.

Он сделал знак — вмиг подбежали слуги и увели Минжа в банную залу, где его уже ожидал полный комплекс водных процедур, растираний и массажа.

Аптекарь Вейюан умолк в недоумении на полуслове.

На следующий день повар господина Гуожи вновь пошел на рынок за петухом. Но на этот раз пошел не один. С ним отправились два воина из личной охраны первого министра. Повар — сенсей, много лет практиковавший кун-фу, — сразу без ошибки вычислил продавца петуха, имеющего к нему особый интерес. Как настоящий мастер, он не подал виду, предоставив событиям развиваться в своем ключе, наблюдая за изменениями, которые они принесут. Итак, первое: вчера повар с удивлением заметил, что петух, купленный у юноши, после обычного пучка специй заимел такой изысканный вкус, которого ему не удавалось добиться в кулинарии за всю многолетнюю практику. Как результат — его пропавшего сына теперь искало полгорода. В людных местах развешаны объявления с описанием мальчика, в них было обещано приличное вознаграждение. Да за такие деньги любой в городе был готов отправиться на поиски! Во-вторых, ночью ему приснился странный сон: голенастый бойцовский петух, голый, почти без перьев, долго и подробно объяснял ему секреты кун-фу. Будучи опытным мастером, повар не мог не отметить большую ценность советов. А под конец петух велел идти на рынок и искать этого продавца. «Он знает намного больше, хотя с виду простак», — произнес в его сне петух. Затем молниеносно исполнил разворот ча — бу(35) и коварно нанес удар молота, от которого в голове повара загудело, как от удара колокола. В следующий момент ловкий петух исчез. Мастер проснулся с болью в голове. Поэтому, собираясь на рынок, повар захватил с собой двух стражников. Мало ли что…

Глава 6

Пройдя, по совету Петуха, вниз некоторое расстояние, Фенг наткнулся на непролазные заросли. Понимая, что нет других решений, он полез в самую их гущу, дико царапая лицо и руки и ругая в сердцах петуха, мирно дремавшего в корзине. «Раз ты такой умник, мог бы придумать что-нибудь и получше…» Но на деле получалось, что этот рдяный гад как бы намеренно глумился над ним. Медленно и необратимо в голове Фенга зрели различные планы мести. Укрывшись в чащобе возле реки, Фенг решил немного вздремнуть, хотя сделать это у него получилось не сразу. Здесь, возле воды, жутко донимали комары. И опять — от них страдал только Фенг, а петуху в перьях все было нипочем. Неистово чесались руки… И еще больше хотелось свернуть кому-то шею. Наконец, измазав густой глиной все голые участки тела, Фенг таки умудрился прикорнуть. Но как-только на него нашел сон, тут же явился Петух. И первым делом стукнул ему по макушке.

— Хочешь проспать все на свете? — спросил он явно издевательским тоном. — А что мне делать?! — отбивался от Петуха Фенг. — Я устал, мне нужен отдых.

— От чего же ты устал? Неужели от собственной глупости?

— От твоих нравоучений устал. Ты почему не даешь мне покоя? Вот взял я тебя на свою голову!

— Верно сказал! Именно, так оно и есть! — обрадовался Петух и стукнул Фенга еще раз.

— Что так и есть? — захныкал Фенг, но заметил, что теперь он может двигаться и даже отбиваться.

— Выражение «взять себе на голову» именно это и объясняет, — продолжал Петух, пытаясь влепить Фенгу затрещину.

— Что объясняет? — недоумевал Фенг, уворачиваясь от тычков.

— Объясняет то, что люди хватают руками все подряд, а оно потом садится им на голову!

Петух подпрыгнул, изловчился и плюхнулся Фенгу на затылок, накрыв собой голову. Фенг попытался скинуть вредную птицу, но та будто вросла в шею.

— Ты что делаешь? — заорал Фенг и принялся колотить себя по загривку.

— Показываю наглядно, что означает в духовном мире выражение «взять себе на голову». А ты как думал? Погоди, я тебе еще покажу, сколько люди таскают на себе всякой гадости. Да так, что и света Божьего не видят.

Действительно, из-под перьев мало что можно было разглядеть, и то, по большей части, только под ногами. Прелый запах, исходивший от птицы, дико дурманил мозги, Петух намертво прилип к затылку и стал с Фенгом одним целым. Тот продолжал колотить, как ему казалось, сидевшую на нем птицу, но болела голова и шея, да и только.

— Вот так, — Петух спрыгнул с Фенга и поправил перья. — Не бери в руки того, что не в силах понести. А тем более, не бери чужого, иначе — каюк. Я мог бы сидеть на тебе до конца твоих дней, но у меня другие цели; ты должен научиться их ясно видеть и всегда иметь свежую голову. Кстати, выражение «иметь свежую голову» означает — освободиться от того, что на ней сидело. Отчасти, разгрузка сознания происходит во сне. И это вторая духовная истина за сегодня.

— Значит, я все-таки мог от тебя избавиться, — обрадовался парень. — Я ведь тебя даже поколотил немножко.

— Глупости, — категорически заявил Петух. — Освободиться от бремени можно только путем долгой борьбы со страстями. Да и то не благодаря собственным усилиям, а промыслительно, силою свыше. Но для этого нужно сделаться монахом и иметь достаточно решительности выстоять в деле до конца. Увы, такая жизнь не для обычного человека.

— Стоп. Что значит «силою свыше»?

— Любое знание полезно ко времени, — лаконично подчеркнул Петух. — Знание раньше времени делает человеку вред, позже — приносит огорчение. Для тебя на сегодня достаточно духовных истин. Пора заняться делом. Встань и подберись ближе к воде. Сейчас туда причалит лодка.

— Да как я встану? — возразил Фенг, — Я же сплю!

— Не волнуйся, сейчас я тебя разбужу.

Петух хитро улыбнулся во весь беззубый птичий рот, повернулся вокруг на одной ноге, и вмиг перед Фенгом предстало жуткое чудовище, какое описать не хватает воображения и слов. «Ужас, летящий на крыльях ночи!» С перепугу Фенг заслонил лицо рукой, а эта гадость долбанула его прямо в кисть. Он неистово взвизгнул, подпрыгнул и проснулся.

Сердце бешено колотилось в груди; с лица отваливались куски высохшей глины. В корзине заквохтал перепуганный петух. Фенг зажал ему клюв. Рядом в камыши тихо воткнулся нос плоскодонки.

— Ты слышал, в кустах кто-то вскрикнул, — прошептал один из монахов.

— Чепуха. Ночная птица, не более. Из людей никто не сможет забраться в такие тернии. Я это место высмотрел еще днем. Там с берега абсолютно непролазные дебри.

— Вот и хорошо. Но стоило бы проверить. Мне показалось, это кричал человек, — настаивал первый монах и шуганул для верности по кустам посохом с бронзовым набалдашником в виде Будды Просветления(36). Увесистый Будда прошел прямо над Фенгом, едва не снес ему башку и не освободил сразу от всего. Фенг втянул голову в плечи: кажется, он начинал понимать духовные истины…

В корзине снова взбеленился испуганный петух. Фенг лихорадочно зажал ему клюв, чуть было не оторвав голову. В висках звонко лупили удары пульса, и казалось, их слышит вся округа.

— Ну вот, я же говорил, птица, — засмеялся второй монах.

— Это петух, — подтвердил первый. — Интересно, откуда ему тут взяться?

— Мало ли. Может с рынка сбежал. А может, этот коварный мальчишка следит за нами, — произнес второй таинственным шепотом.

— Ты серьезно… Вот ведь напасть. Ну все, пришел его конец!

— Да успокойся, пошутил я, — ответил второй и рассмеялся.

Фенг сидел в шаге от них ни живой, ни мертвый. Благо, стояла безлунная ночь. Где-то в выси падающие звезды чертили безграничную черную грядь. Пели цикады, пищали комары, шипел под руками петух и на плесе сонно вкидывалась рыба. Повсеместно ощущалось дыхание настоящей и загадочной жизни. Необъяснимой и бесконечной.

Медленно истекали минуты, часы. Монахи долго о чем-то говорили, спорили, потом опять шептались. Фенг лежал в колючих кустах, боясь даже пошевелиться. Ночью невесть откуда взялись муравьи и принялись ползать по нему, залезая везде, куда можно, и кусая, за что вдумается. Состояние Фенга было близким к помешательству, хотелось взорваться на полные ноги и чесануть напролом, лишь бы не терпеть эту пытку. Но на корме судна действительно находился связанный ребенок, он хныкал время от времени, просился и плакал, и тем помогал Фенгу забывать о своих напастях. Фенг представлял себя спасителем младенца, героем во языцех, и проклятые муравьи отходили на второй план.

Так он вытерпел несколько часов.

Приближался рассвет, а монахи все беседовали. Фенга начало волновать то, что еще немного и рассветет, и его обнаружат. «Правда, Петух обещал…» Но на деле все происходило далеко не так гладко. Скорее, даже наоборот. После бессонной и мучительной ночи Фенг готов был уже на все. От огненных укусов муравьев в нем что-то выгорело изнутри: возможно, это был страх. Глядя почти невидящими от боли глазами в звездное небо, Фенг в один момент ощутил величие Вечности и призрачность жизни — ничтожность человеческих желаний на фоне бесконечности Вселенной, абсурдность этих желаний, честолюбие и жалкую амбициозность, в конечном счете, просто глупость. Он понял это ясно, как никогда. И еще что-то… Очень важное! Но внезапно монахи поднялись. Они быстро простились, один вплавь удалился, а другой улегся спать и уже через минуту мирно храпел в лодке.

Пришло время действовать — легко, свободно, хладнокровно. Обогнув лодку, Фенг нырнул пару раз в омут с головой, потопляя ненавистных муравьев. Холодная вода быстро привела его в чувство, и, хотя все тело пекло и жгло от укусов, его душа ликовала в предчувствии победы, в первую очередь, над собой. Дальше все пошло по намеченному за безумную ночь плану. Монахи привязали лодку к большой коряге. Фенг отцепил конец веревки от лодки и осторожно связал спящему монаху ноги. Связал крепко, в несколько узлов. Расчет был простой: как только Фенг оттолкнул лодку от берега, монах тут же проснулся, вскочил и бухнулся за борт. С дикими воплями и связанными ногами он барахтался в прибрежном иле, пытаясь освободиться, но фантасмагорическая карча(37) цепко держала его за ноги. А лодка с Фенгом тихо растаяла в утреннем тумане, в неясном мерцании глубин оставляя за собой диффузию из галактик на покойном зеркале реки.

Проплыв с пару десятков ли по каналам и сделав несколько поворотов, Фенг нашел удобное и безопасное место в камышах возле какого-то большого сада. Сад был богатый, ухоженный, но небольшой обрыв, нависающий над плесом, создавал возле воды скрытый от посторонних глаз уголок.

Энлей, так звали пленного мальчика, оказался очень умным и смышленым не по годам. Его не пришлось долго уговаривать, что-то объяснять и тем более дурачить. Он сразу согласился сидеть в камышах, сколько нужно, пока Фенг выяснит, что происходит в городе. При этом он рассказал Фенгу удивительную историю.

Оказывается, мальчика похищали не впервой, и каждый раз Провидение чудесным образом сохраняло ему жизнь, возвращая в родительский дом. Их небольшая семья, два человека, жила в усадьбе важного чиновника, отец служил поваром и не только… Мастер Ксан, так звали отца, был личным телохранителем господина Гуожи и, конечно, мастером кун-фу, владеющим всевозможными тайными техниками и знаниями. Маленький сынок старался ни в чем не отставать от отца, особливо в области познаний, а ввиду сметливой и любознательной натуры быть в курсе дел дома Гуожи, тайной канцелярии императорского дворца заодно всех секретов империи. Так уж сложилось, чужие тайны дорого стоят; в этом плане маленький Энлей был невероятно богат. Особенно, что касалось разного рода краж… Энлей любил шастать по злачным местам большого города и подмечать такое, что взрослому даже не взбредет на ум. Самое главное — отец не запрещал ему этим заниматься, даже наоборот. Маленький шпион добывал ценные сведения, порой государственного уровня: о заговорах, крупных хищениях и прочем. Вести из притонов и разбойничьих трущоб напрямую достигали ушей главного министра империи, но для Энлея это была просто интересная и увлекательная игра. Хотя, как мы уже говорили, игра была довольно опасной: следопыт несколько раз попадал в неприятности, на которых только оттачивал свое мастерство. И это высоко ценил отец, мастер Ксан, обучая Энлея понемногу разного рода духовным премудростям.

Быстро договорившись вдвоем с пареньком распутать все заговоры и узнать все секреты, Фенг оставил его сторожить лодку (теперь у них была лодка!), а сам отправился на рынок, прихватив с собой петуха. На всякий случай, уж больно ловким оказался этот Энлей, что вызывало у Фенга определенные опасения.

На рынке, как и советовал ему во сне Петух, Фенг выбрал птицу повиднее, поноровистее. День был базарный, солнечный: люду на рынке — немыслимо; товара — не сосчитать. Но одна птица сразу бросилась Фенгу в глаз. Знатная птица. Правда, хозяин заломил за нее тройную цену. Не привыкший уступать, Фенг начал торговаться, но продавец наотрез отказался скидывать. Да и петух был просто красавец, пришлось-таки заплатить.

С трудом протиснувшись в первый ряд и поругавшись для приличия с несколькими торговцами, Фенг выставил купленную птицу напоказ. Петух взволновано кудахтал и косил по сторонам огромным зорким глазом. Это привлекло внимание Фенга: он вгляделся в черный птичий глаз — и молниеносно припал к земле. В следующий миг над головой просвистел уже знакомый посох, и Будда Просветления, отраженный в перепуганном птичьем глазу, унесся в соседний ряд, сокрушая гору глиняных мисок на тележке гончарного мастера. Следующий удар должен был раздробить Фенгу череп прямо на земле, но Фенг, не мешкая, нырнул под телегу гончара, успев при этом запустить горшком в наседавшего на него монаха. Монах увернулся, и горшок разбился о голову верзилы-кузнеца, торговавшего тут же своим железным товаром. Тот ухватил первое, что попалось под руку, и в считанные секунды начал конкретный замес — у Фенга глаза полезли на лоб. Оказалось, на рынке все отлично владеют кун-фу, особенно в такой погожий солнечный день. Фенг отдыхал под телегой, но любоваться мастерством фехтовальщиков долго не пришлось. Внезапно кто-то пнул Фенга в бок. Это был второй монах, тот самый, которому Фенг связал ноги, — его утащил водоворот. Но в руках последнего вертелся молот-метеор(38) — веревка с приличным куском коряги, — он мастерски крушил ею всё направо и налево, расчищая себе путь и продвигаясь к Фенгу.

В воздухе летали ласточки и другие мелкие птицы, а также куры, палки, пятки и ножи. Фенг вспомнил о петухах: стремный красавец, которого он продавал, с диким ором носился по головам, а «домашний провидец» напугано квохтал в корзине. Прикинув скорость и угол вращения карчи, Фенг успел в последний момент выхватить кошелку из-под ее траектории, и сам угодил под удар. Его унесло куда-то, навстречу солнцу, но оказалось, это просто медный таз, начищенный до блеска. На нем Фенг совершил удивительный полет в загородь со свиньями; те, в свою очередь, приняли этот сверкающий диск с высшим разумом как сигнал, призыв к перерождению и очередной катарсис. Воздух наполнился истошным визгом, свиньи бросились врассыпную, штук не меньше сорока, и вмиг смешались с пестрой массой более продвинутых форм жизни, составив с ней одно законченное целое — буйное, могучее, неуправляемое.

На этом фоне только один человек отличался абсолютным спокойствием — гармонией духа и тела: в меру упитанный, начисто выбритый мужчина в чистом праздничном халате и с огромным кухонным ножом. Это был мастер Ксан. Он неспешно бороздил разбушевавшийся океан сансары, легко уклоняясь от летающих предметов и чужих кулаков, выискивая то, за чем сюда пришел. За ним по пятам следовали два стражника, но им не удавалось так владеть ситуацией, как мастеру Ксану. Порванная одежда и синяки на лицах говорили о недостаточном утверждении их сердец в недеянии, что сразу отражалось на их внешнем образе и форме.

Выбравшись через брешь в частоколе, пробитую свиньями, Фенг лицом к лицу столкнулся с хромым монахом, тот был уже без карчи и быстро закатывал рукава. Оказалось, он совсем не страдал хромотой и, видимо, собирался дать ему хорошую взбучку. Фенг принял вызов с высокой северной позиции, начался бой.

По мере протекания поединка монах менял стили, используя Тринадцать врат, что явно указывало на Шаолиньскую «семейную» школу. Фенг находился в недоумении, желая прекратить бой, уступая позиции одну за другой, ведь ученики Шаолиньской школы никогда между собой не враждовали. Но монах даже не думал останавливаться. Он наседал, удары сыпались, как град, и Фенг, при всей своей ловкости, едва успевал уворачиваться от тычков. Он начал повторять приемы и стили в надежде, что монах заметит таолу, но подражание выглядело насмешкой и привело монаха в бешенство. Фенг принялся улыбаться при каждом уходе, всеми силами пытаясь показать противнику свое расположение, но его выпачканное в навозе лицо скорее напоминало издевающегося идиота — монах был вне себя от ярости. Наконец, глядя на рассвирепевшего противника, Фенг понял, что тот хочет его убить. От такой мысли парню стало не по себе, умирать не входило в его планы. Он испуганно замахал руками, отбиваясь, как попало и чем придется. Поглазеть на этот цирк тут же собралась толпа ротозеев: одни удивлялись странному стилю «пьяной обезьяны», другие падали и качались от хохота, что только злило монаха и доливало масла в огонь.

Понимая, что ничем хорошим эта драка для него не закончится, Фенг резко перешел на нижний южный стиль и захватил горсть песка. Со следующим поставленным блоком он раскрыл кулак, запорошив противнику глаза. Монах замешкался и враз полетел через ограду в свинарник; Фенг прыгнул следом. Один точный удар в область сонной артерии окончил это бесплатное представление.

Фенг поднялся, весь вымазанный в свином навозе; за частоколом стоял мастер Ксан и аплодировал редкими хлопками.

— У тебя отличное кун-фу, — сказал он, улыбаясь. — Заметь, ты свалил мастера из тайной секты «Дикий лебедь». Правда, не совсем благородным способом…

Он почесал большим пальцем ноздрю. — Но у тебя не было выбора. Вряд ли бы ты победил его в честном поединке. Ты еще совсем молод, и от тебя дурно пахнет.

Мастер Ксан брезгливо поморщил нос, указывая пальцем на Фенга, стоящего в дерьме. — Но, клянусь, мне нравится твое кун-фу! Сон в руку, ничего подобного я еще не видел.

При этом мастер Ксан точными движениями отбил несколько ударов случайного любителя кун-фу, вошедшего в раж и разметавшего стражников. Потом молниеносным тычком пальцев заставил его замереть на месте; тот постоял некоторое время и рухнул под изгородь.

— Сюда сбежалось много умельцев, — заметил повар. — Они только того и ждут, чтобы размять кости.

Фенг остолбенел, разинув рот. Он видел перед собой настоящего учителя, самого настоящего…

— Ну, и долго ты будешь там стоять? — спросил мастер Ксан. — Мне нужен твой петух. Я пришел сюда за ним. Пойди и поймай мне его.

Рыночный петух все еще носился над торжищем.

— Один момент, господин! — Фенг на секунду замер в поклоне. Подхватив ногой с земли палку, он запустил ею в петуха. Но петух оказался стреляной птицей, резко вывернулся и на лету, словно коршун, вцепился когтистыми лапами в палку, свалившись с ней в кучу дерущихся людей. Фенг не раздумывая, нырнул в эту гущу.

Над толпой то и дело взлетал Будда Просветления, мастер Ксан цокал языком, слушая вопли внезапно «просветленных», хмурился и покачивал головой, сочувствуя последним. В какой-то момент из базарного месива в небо вихрем взметнулись огненные перья; повар вздохнул, поправил пояс и полез в кучу. То тут, то там мелькал его праздничный халат и, словно подкошенные, падали дерущиеся люди.

Схватив задаром несколько хороших тумаков, Фенг поймал-таки птицу. Ползая по земле среди прыгающих и бьющихся ног и получая пинки, он вдруг заметил и свою корзину. Фенг обрадовался, вспомнив о петухе, сидящем в ней; сердце встрепенулось, стало вдруг по-домашнему тепло. Как-никак, этот петух был сейчас всей его семьей, живым напоминанием о доме. «А ведь еще недавно я хотел ему свернуть шею!» У Фенга даже выкатилась слеза, так ему стало жаль петуха. Он быстро пополз к корзине, но путь преградил монах с жезлом. Широко расставив ноги и держа посох наготове, монах стоял, вежливо улыбаясь, готов в любой момент проломить Фенгу башку.

Они уставились друг на друга; Фенг медленно поднялся, не упуская из виду ни малейшего движения противника — все решали мгновения… Понимая, что шансы невелики, юноша напрягся до предела — в руках всем телом напрягся рыночный петух. Судя по всему, последний был опытной бойцовской птицей, о чем Фенг даже не подозревал. Но теперь, чувствуя в руках, как бьется его сердце, мужественно и ровно, Фенг осознал, это не просто петух — это Провидение! оследние события вмиг промелькнули перед глазами: и как петух заметил монаха, и то, как ловко прыгал по головам, и как вцепился в палку. Петух сжался в руках, словно взведенная пружина. И, кажется, Фенг его понял… В следующий момент он бросил птицу прямо противнику в лицо, петух, подобно стервятнику, вцепился монаху в рожу. Тот дико рвал птицу, пух и перья целыми хлопьями взлетали над головой, но петух не ослаблял хватки.

Фенг поднял свою корзину. Внезапно за спиной возник мастер Ксан. Одним тычком пальцев он обездвижил монаха и осторожно снял с него петуха. Тот, на удивление, сразу отпустил когти.

— Ты-то мне как раз и нужен, — ласково произнес мастер Ксан и взял петуха под мышку. — Вот он — настоящий воин, — добавил повар, обращаясь к Фенгу, — а мы еще не освоили школу первого боевого кота(39).

Мастер Ксан поправил на петухе оставшиеся перья и направился прочь. За ним поплелись побитые стражники. Фенг стоял в недоумении, весь в навозе и синяках, внезапно нахлынувшая горечь охватила его сердце. И совершенно не потому, что ему не заплатили, о деньгах он совсем не думал. Сейчас, казалось, он теряет что-то главное, теряет навсегда. А ведь еще минуту назад он готов был отдать свою жизнь… Вдруг мастер Ксан обернулся и сделал удивленное лицо.

— Ты чего застыл, словно привратный столб? — спросил он Фенга. — Или ты думаешь, что за тобой пришлют носилки и зонт? Советую поторопиться… олагаю, мой сын Энлей к этому времени уже приготовил отменное угощение. И заметь, тебя ждет приличное вознаграждение от самого главного министра империи.

Мастер Ксан поднял указательный палец вверх, показывая, с каких высот на Фенга снизойдет благодеяние.

— Но сначала ты должен посетить баню… Без вариантов. От тебя ну просто невыносимо дурно пахнет.

Он поморщил нос и рассмеялся.

У Фенга от нечаянной радости земля ушла из-под ног. Он даже не мог себе вообразить, что, сам того не ведая, доставил пленника прямо к дому господина Гуожи, главного министра Поднебесной, где, собственно, и проживал маленький Энлей. Хотя надо отдать тому должное: рассказывая о чудесном Провидении, каждый раз возвращающем его домой, мальчик не подал и виду.

Прошло несколько дней с тех пор, как Фенг поселился в усадьбе господина Гуожи, точнее в удивительном саду, в домике повара над плесом, как раз у того места, куда он привез маленького Энлея. Новые друзья приняли Фенга, как родного: уже несколько дней его кормили до отвала и не позволяли ничего делать. Синяки проходили понемногу и искусанное большими муравьями тело перестало зудеть. Увидав его после бани, без единого живого места на теле, мастер Ксан долго цокал языком, удивляясь мужеству и выдержке Фенга. Опытный мастер кун-фу, он по достоинству оценил подвиг.

— Заметь, — сказал он, — я знаю немногих, способных без малейшего движения выдерживать эту пытку.

Наблюдая, как Фенг примет похвалу, мастер Ксан снова не заметил ни малейшего колебания — ни в голосе, ни на лице юноши. А следовательно, Фенг не ослеп от блеска собственного оружия(40).

— Что ж, я вижу рождение новой звезды, — добавил мастер Ксан, глядя в небо.

Без сомнения, действительно, что-то родилось той ночью и что-то умерло: возможно, это был страх и беспокойство за свою жизнь, за будущее, за все на этом свете. Перешагнув границу боли, Фенг мужественно принял смерть своих желаний и получил освобождение… Лишь бросив взгляд в бесконечные небеса, он пережил удивительное состояние: великое смирение, как мановение судьбы и дар свыше, — достойный ответ на давно интересующий его вопрос. На душе было свободно и легко, и как-то по-особому празднично.

Они сидели на маленькой деревянной площадке перед домом и смотрели, как где-то вдали, над горами, за большой желтой рекой догорал закат, постепенно терял краски, медленно уступая ночи законное право. За ним, словно от взмаха крыла невидимой птицы, вспыхивали звезды, еще несмелые и по-младенчески чисты, как поцелуй ребенка.

От господина Гуожи, как и было обещано, Фенг получил большое вознаграждение за спасение Энлея. Половину денег он отдал мастеру Ксану, а вторую часть попросил доставить своему отцу, что и было немедля исполнено. Ведь хозяину этого дома повиновалась вся империя. Вместе с деньгами в дом помощника цзедуши отправились богатые дары от самого главного министра и поскромнее, лично от мастера Ксана. А заодно — приказ о назначении отца на должность губернатора провинции. Удивлению Фенга не было границ. Он закормил петуха самым отборным просом, не переставая дивиться ловкости последнего. Хотя, глядя как-тот беспринципно жрёт просо, задним числом сопоставляя факты, Фенг понимал, что здесь дело явно не в птице. «Ну, разве мог простой петух вершить судьбы империи?» И это был еще один вопрос, в котором Фенг решил конкретно разобраться.

— Это в чем ты решил разобраться?

Петух, символ года Поднебесной, влепил подзатыльник спящему Фенгу. — Может быть, ты со мной хочешь разобраться? Отнести мастеру Ксану на кухню и запечь в кисло-сладком соусе? Поберегись, дракон атакует!

Петух лихо нанес Фенгу удар молота по голове, но тот успел подложить руки.

— Ты что опять дерешься? — завопил Фенг. — Разве мало я натерпелся от муравьев… и на рынке?

— Дурак ты, я совсем не дерусь с тобой. Я обучаю тебя настоящему кун-фу!

— В смысле?..

— В самом прямом. Или ты думаешь, что кун-фу — беспорядочно махать руками и ногами? Ты вспомни, как ты дрался в Шаолиньском монастыре с мастерами.

— Какие они мастера… — кисло произнес Фенг.

— А я что говорю! Настоящее кун-фу — это совершенство духа. Ну, и немножко всего остального. Те монахи не были настоящими, но и они бы хорошенько намяли тебе бока, не дерись я тогда вместе с тобой… в духовном мире. Или ты думаешь, что это ты сам разделал полсотни мастеров?

— Теперь уже нет, — ответил Фенг.

— Но признайся, — лукаво спросил Петух, — ты ведь мнил о себе после этого?

Все вы, люди, с этой гнильцой самомнения. Пока не надаешь вам по шее, каждый считаете себя пупом земли.

И Петух с огромным удовольствием снова влепил Фенгу затрещину.

— Ай-яй-яй, — заорал Фенг и как-то почти машинально ткнул Петуха пальцами в грудь.

— Ого?! — Петух отскочил на пару шагов. — Ты делаешь успехи. Если так пойдет дальше, ты вскорости сам начнешь меня колотить.

Фенг вопросительно уставился на него. Петух на Фенга.

— Ну, и тупой ты, братец… — заявил дух после продолжительного обмена мыслями.

— Не понял…

— Я же говорю: дурак. Кун-фу только тогда настоящее, когда им начинает заниматься духовная сущность человека. Причем, в совершенстве. А до этого человек больше похож на вареную лапшу, пусть он и машет кувалдами направо и налево и мнит о себе.

— То есть, ты хочешь сказать, что если мне удастся побить тебя во сне, я стану настоящим мастером?

— Ну, конечно! — обрадовался Петух. — Человек рождается, душа его входит в плоть, становится аморфной, похожей на сырое тесто или глину. И только путем постоянных упражнений усваивает себе ту способность, к которой ее приучит тело. А тело, в свою очередь, к деланию побуждает дух, если он ответственный и не дармоед.

Петух многозначительно поднял «палец» вверх. — Ну, типа меня.

— А-а-а… — протянул Фенг.

— Ага, — подтвердил Петух.

— А я думал…

— Ошибался! — заключил Петух. — Но это только в общих чертах. Вводная часть, так сказать. Да и то хорошо, что ты уже умеешь немножко видеть.

— Я хорошо вижу. Может ты хотел сказать что-то другое? — недоумевал Фенг.

— Я сказал то, что сказал. «Видеть» — это сопряжение всех естественных сил человека, преобразование их в динамическую, подвижную, сущность в духовном мире. И только после этого человек сможет различать духовные движения… Вот так!

Пытаясь понять «увиденное», Фенг потерял из виду самого Петуха, перед глазами пошли красные круги. Дух резко оборвал свою речь и тупо уставился на Фенга.

— Короче, хватит с тебя на сегодня духовных истин. Ты и прозрел-то только, буквально на днях…

— Да я в порядке, — произнес Фенг заплетающимся языком, с трудом восстановив резкость в глазах.

— Не мели чушь, — словно из бочки отозвался Петух. — Ты еще очень слаб. Усвоение знаний нужно сопоставлять с мерой духовной силы. Иначе необратимо повредишься. Уж лучше вообще прожить жизнь в полном неведении, чем подъять больше своей меры, надорваться и… вылететь в трубу. Люди падки на духовные познания, но не понимают главного — своей меры.

— Какой еще меры? — озабочено спросил Фенг.

— Самой простой, выстраданной, — ответил Петух, красноречиво скрутив себе

шею и высунув язык. — Духовные откровения подаются по мере, за большие труды, скорби и приобретенное через них смирение. Упорный и постоянный труд… Под лежачий камень вода не течет.

— То есть, легких и быстрых путей не существует? А как же?..

— Да никак! — не дал ему закончить Петух. — Душу умертвить легко, оживить

— трудно. Знание без меры похлеще самых страшных ядов.

— Но как определить, каково оно, знание? — не унимался Фенг. — По мере или нет?

— Определить просто. Правильное знание не несет в себе ничего такого, что изменяет человека. Не возбуждает, не озаряет, не дает сверхспособностей…

— Тогда зачем оно нужно? — в очередной раз удивился Фенг. — И какая была нужда великим получать какие-то откровения? Что-то тут не сходится.

— Это в твоей голове не сходится, — продолжал Петух — Разве Лао-цзы говорил о сверхспособностях? Правильное знание дает ответы на вопросы. Главные вопросы жизни. Да, оно из области откровений, и его невозможно забыть.

— Ну, а то, что ты мне сейчас говоришь, оно из какой области? — задал конкретный вопрос Фенг.

— Оно из области духов, — не моргнув глазом, ответил Петух. — И, сказать по правде, мы играем с огнем… Пройти по грани дано не каждому.

— Так какая же разница между настоящим откровением и твоими советами?

— Разница? Хороший вопросик, — закивал головой Петух, снова высунув набок язык. — Откровение — это истина, а мир духов тебя просто дурит, пытаясь завладеть твоим умом, сознанием, душой. Короче, конкретное надувательство.

При этих словах Фенг остолбенел с открытым ртом.

— Не беспокойся, такие вещи случаются порой и промыслительно. У нас с тобой поставлены большие цели. А цель, как ты понимаешь, оправдывает средства. На сегодня — все!

Петух вдруг завернул себя крыльями и исчез, лопнул, словно мыльный пузырь.

Фенг проснулся под утро, разбитый и с головной болью, уснуть снова не смог никак. Интересное дело, после ответов и объяснений Петуха, вопросов стало значительно больше. Целый день он бродил по саду сам не свой, постоянно разговаривая в уме с собой, точнее с Петухом. При этом Фенга не покидало чувство, что его бессовестно водят за нос. Факт налицо: никому нельзя доверять. Собственно, он догадывался об этом уже давно и без Петуха… «Но что же тогда делать? Ведь должен во всем этом мире существовать какой-то смысл. В его круговращении, стремлении к гармонии и совершенству, сквозь слезы, боль и мрак… Даже в том, что вокруг одна хитрость и ложь! Подумать только, меня учит жить собственный петух!»

Болезненно и тоскливо Фенг наблюдал, как тот вытаскивает из-под камня полураздавленного, крупного дождевого червя. «Какой кошмар!» Фенгу показалось, что это он попал под громадную плиту, которая раздавила его, словно ничтожную козявку. И имя этой глыбе — жизнь. И именно его сейчас извлекает этот пернатый гурман — страшное создание из потустороннего мира с чрезвычайно развитым интеллектом и животными инстинктами петуха.

Отдавшись ветру, под свист,

Кружит опавший лист.

Еще вчера он говорил с ним наравне…

Печальней танца нет.

Петух достал длинного червя, не без труда проглотил его, икнув пару раз, и довольно закатил глаз.

«Ах ты зараза! — произнес в сердцах Фенг. — Ну, подожди, стервец, меня так просто не возьмешь. Я тебе еще покажу удар молота». Тем более, учить кун-фу его пообещал сам мастер Ксан! Но как-только он произнес в уме это имя, мрачное расположение духа враз улетучилось. Где-то в конце тоннеля забрезжил свет, и монументальная могильная плита рассыпалась, словно пепел сгоревшего листа.

— Вот это да! — само собой вырвалось у Фенга.

— Лучший бой тот, которого не было(41), — послышалось вдруг.

Рядом, сложив руки на груди, стоял мастер Ксан, в выбеленном грубом холщевом халате с закатанными рукавами и с большим кухонным ножом. Он тоже наблюдал за петухом, и по довольному выражению на лице повара можно было предугадать судьбу птицы.

Глава 7

Дождавшись благоприятного времени Минж, как и обещал, отправился в гости к еврейским купцам. Их община жила обособленно в одном из самых опасных кварталов столицы, издревле славившемся сетью своих запутанных подземных ходов и лабиринтов. Что скрывали подземелья, точно не знал никто: по городу ходили легенды о спрятанных там несметных сокровищах, охраняемых самим главным Фу-Тсан-Луном(42); другие утверждали, что там живут Пан-Луны(43) — драконы рангом пониже, стражники потаенных мест, похожие на змей. Именно в этом квартале за большие деньги можно было приобрести кожу, сбрасываемую ими. Считалось, что обладатель данного артефакта получит ясновидение и бессмертие. Особо отчаянные отправлялись в подземелья в надежде добыть сокровища или кожу, что, собственно, было одно и то же. Но очень немногие возвращались оттуда, и не сразу, иногда через несколько лет, ослепшие, в лохмотьях, и рассказывали душераздирающие истории, больше похожие на древние героические сказания. В свое время было назначено даже имперское расследование: выживших допрашивали с пристрастием, и оказалось, что древние красивые истории сочинялись в еврейской общине специально для придания месту популярности. В квартале на каждом шагу размещались мануфактурные и бакалейные лавки, лабазы, трактиры, харчевни, духаны и прочие заведения, которые очень нуждались в клиентах и покупателях. Искатели сокровищ, вдоволь набродившись по темным подземельям, выходили на свет и тут же теряли зрение. А потом годами жили в квартале, питаясь подаянием, блуждая по лабиринтам улиц и улочек большого еврейского местечка, и никто им толком не хотел объяснить, как выбраться оттуда. Наслушавшись историй, они вскоре сами становились живыми носителями легенд и рассказывали их за деньги на площадях… Пока, наконец, кто-то не выводил их в большой мир. Но и здесь они продолжали жить и зарабатывать себе на хлеб рассказами на площадях.

Итак, взяв с собой два десятка стражников, мастера Ксана, маленького Энлея и Фенга, которого рекомендовал повар, набрав подарков — тканей, чая и прочего, — Минж отправился в самый таинственный столичный квартал. Перед собой он послал гонца к купцам предупредить о приходе и спросить разрешения. Мало ли что… Поэтому уже на въезде в местечко их встретила целая еврейская делегация во главе с чиновником из правительства, управляющим всеми еврейскими общинами Поднебесной. Полностью ассимилировавшийся и ничем не отличающийся по внешности от остальных жителей столицы, чиновник спорил со встречающими на непонятном языке, ярко жестикулируя и выразительно закатывая глаза. Разговор происходил на таких высоких тонах, что Минжу казалось — еще миг, и они вцепятся друг другу в глотки. Пытаясь предотвратить драку, он замахал руками и выставил ногу из носилок. Но в тот же момент предупредительные евреи все, как один, протянули ему руки, улыбаясь, сверкая глазами, представляя одно благодушие, — ссоры как не бывало. Еще движение — и все бросились его целовать, обнаруживая при этом чудеса обхождения, в том числе и друг перед другом.

— Что-то случилось? — озабочено спросил Минж у правительственного сановника. — Отчего такой шум

— Какой шум? — удивился тот.

Все остальные, выказывая самое искреннее недоумение, вопросительно уставились на Минжа.

— Ну… — смутился всегда спокойный Минж, — если ветер дует из пустой пещеры, это не без причины.

— О, что вы, что вы, уважаемый Минж, нет никакого повода для беспокойства, — улыбаясь, заверил его чиновник. — Это мы просто решали, чей дом вы должны посетить первым.

— Конечно мой! — выступил наперед купец Аарон, пригласивший его в гости. — О чем тут спорить? Тут все абсолютно ясно. Разве этот разговор стоит ушей нашего уважаемого гостя! Ревекка давно накрыла стол, блюда сняты с огня…

— Стол подождет, блюда снова можно подогреть, — отодвинул его государственный чиновник. — Уважаемый Минж, вы сейчас же должны увидеть мой сад. В это время дня он особенно прекрасен!

Чиновник обнял Минжа, пытаясь тут же изобразить этот сад, вдали, под облаками, весь в солнечных лучах и сверкающей утренней росе.

— Стол подождет, Ревекка — нет! — категорически заявил Аарон. — Что может быть прекрасней моей Ревекки? В ее-то годы…

Он бесцеремонно отодвинул чиновника, взял Минжа под руку.

— Нас ждут изысканные угощения, и нам есть, о чем поговорить. Моя Ревекка просто бесподобно готовит фазана. И не только… Вы же знаете, как умна моя Ревекка. Поверьте, от общения с ней вы, мой дорогой Минж, получите незабываемое наслаждение. Так зачем медлить и перебивать аппетит?

И он фактически силой вырвал Минжа из цепких объятий правительственного чиновника.

Первое, что бросилось Минжу в глаза, это сплошная грязь на узких улочках и кучи мусора. Казалось, его тут никто не собирал от сотворения мира. Сами купцы был одеты очень богато, пальцы унизаны золотыми перстнями с драгоценными камнями, у многих во рту золотые зубы. Это как-то не вязалось с мусором на улицах — купцы его просто не замечали. И вели они себя так, будто мир для них не существовал; вернее сказать, чувствовали себя настоящими хозяевами в этом мире и просто попирали его ногами. Возможно, у них совсем не было календаря. Это противоречило традиции Поднебесной, где всякий стремился жить в гармонии с окружающим миром, внимая каждому движению вокруг себя, а все дела согласовывались с гороскопом и календарем. Конечно, в данном случае Минж подразумевал жителей столицы и других городов, имеющих образование и получивших приличное воспитание, а отнюдь не грязных невежественных крестьян, питающихся вшами и гадивших на головы своим свиньям. Но ведь и купцы были далеко не похожи на крестьян…

Разговаривая сразу на двух языках, Аарон успевал отбиваться от остальной горланящей когорты и успокаивать Минжа, заверяя его в полном, абсолютном мире и согласии. И это было второй отличительной чертой, особенностью еврейского колорита. Та кипящая бурная жизнь внутри общины — споры и разногласия, радость и веселье — никоим образом не касалась посторонних глаз и ушей.

— Это наши разборки, — ответил Аарон на немой вопрос Минжа. — Прошу вас, не обращайте внимания, оно того не стоит.

Вот так, под общий крик и визг, они добрались к дому Аарона, вошли внутрь, и слуги наглухо затворили кованные тяжелые врата.

— Вы должны понимать, — извинялся за своих сородичей Аарон, — для нас ваш визит — большая честь. И каждый из них желал бы принимать такого гостя в своем доме. Но на всех все равно не напасешься…

— Может, стоило бы заглянуть хоть к некоторым, дабы не оскорбить их гостеприимства, — тактично предложил Минж.

— Ой, вы не знаете наших людей! — аж подпрыгнул Аарон. — Ничего с их гостеприимством не произойдет. Там у каждого, почитай, дочь на выданье, а то и по несколько… А что я тогда скажу своей Ревекке? Пригласил гостя и не смог привести в дом… Тут понимаете, дорогой Минж, настоящая политика, — заговорщицки объяснил Аарон, скручивая пальцами локон у виска. И видя, что Минжа не смутил его намек, добавил уже совсем откровенно.

— Ревекка достойная девушка из рода самого Давида, царя Израильского. А как она готовит, а как поет, а как танцует! При этом получила лучшее образование в Поднебесной, — добавил Аарон почему-то шепотом. — И, наконец, она просто красавица!

То, что девушка красива, Минж знал и без объяснений отца. Высокая, статная, стройная, с абсолютно белой кожей, рыжими слегка вьющимися волосами и огромными глазами цвета липового мёда — ничего подобного Минж не встречал. Но не красота и статность Ревекки притягивали его внимание. Даже не то, что она была действительно умна и имела прекрасные манеры. Находясь с момента вышеописанных событий вне мира страстей, в некоем отстранении от «пульса жизни», так сказать, имея возможность свободного наблюдения, Минж и сам замечал в странной девушке какую-то высшую свободу и власть над миром, легкость и в тоже время необъяснимую глубину — вещи, удивительные по своим качествам и различные по сути. В Ревекке они сочетались безупречно, что являлось удивительной загадкой, и странным образом было созвучно его сердцу. Такую девушку просто невозможно было не любить… Если бы Минж не знал, как ее зовут, он бы назвал ее Любовью. И даже та легкая горечь на губах от общения ней, словно поцелуй вереска, всякий раз ложилась на ее образ в его душе каким-то новым свежим мазком, перебивая приторный вкус рутинных житейских тривиальностей.

Обед, приготовленный Ревекой, заслуживал наивысших похвал. Не привыкший есть помногу, тут Минж совсем не удержался и испробовал почти все блюда, тем более, что подавала их сама хозяйка дома. Матери у Ревекки не было, она умерла несколько лет назад, и с тех пор дочь сама вела домашнее хозяйство, умело управлялась как с финансами, так и с кухонной утварью. Слуг в доме было немного, но, судя по порядку, последние отлично знали свои обязанности. Тон всему задавала Ревекка. Она не забыла позаботиться о том, чтобы слуги и воины, прибывшие с Минжем, были накормлены и устроены на отдых в гостевом доме в саду.

Во время обеда прибыл начальник охраны. Он сердечно благодарил хозяйку за угощение, но его глаза выдавали обеспокоенность, и Минж подозвал его ближе к себе.

— Господин, — склонился он к самому уху младшего Чжао, — мне кажется, снаружи пытаются выломать дверь. Не полезно было бы нам вызвать подмогу? Впрочем, мои воины и сейчас готовы выйти за ворота и сразиться с кем бы то ни было.

— Нет нужды, — любезно ответил хозяин дома, по всей видимости, умеющий читать по губам. — Это ломятся к нам старейшины общины во главе с раввином, нашим… как бы сказать… главным Буддой. Все они — почтенные старцы, воевать там не с кем. Я их пригласил для беседы и велел подождать. Нет пира, который не кончается, но народ наш нетерпеливый… Поверьте, им есть что сказать! С вашего позволения, уважаемый Минж, я прикажу их впустить в дом; пусть подождут на террасе в саду.

— Зачем же в саду? — вопросил Минж. — Стол ломится от яств, мне их и за год не съесть. Не будет ли удобным пригласить их за трапезу? Сытый человек — добрый человек, глядишь, и они присмиреют, — закончил он улыбаясь.

— Ваша правда, доброму и Небо помогает, — ответил поговоркой Аарон.

— Богатый не знает трудностей бедного, сытый — мучений голодного, — добавил Минж, и они рассмеялись.

Двери отворили, в них пестрой галдящей толпой ввалились почтенные старцы, все, как один, с увесистыми загнутыми клюками, ими-то они и громыхали по оббитым железом дверям. Каждый принес с собой подарки для Минжа: шкатулки из нефрита, отделанные золотом и серебром, инкрустированные драгоценными камнями, полные отборного жемчуга, алмазов и прочих дорогих вещей. Минж принимал их, открывал одну за другой, и краска густо заливала его лицо. Такими драгоценностями можно было приобрести целое княжество. Он пытался отказываться, но категоричный вид старцев не предполагал никаких возражений; миролюбивые дедушки тут же приобретали вид грозных патриархов, точь-в-точь, как на гобелене в гостиной, который Минж рассматривал во время трапезы. Того и гляди, пустят в ход свои клюшки.

— Нельзя отказываться, — причмокнул языком хозяин на его немой вопрос. — Обидятся. Это их подарки на вашу свадьбу.

–?!

— Возможно, они немножко поторопились… Но, раз дело сделано, не будем же мы их расстраивать и отдавать подарки обратно. Обидятся! — еще раз повторил Аарон.

Хозяин дома рассаживал гостей за столом, вмиг появилось множество слуг, стелились дорогие ковры, утварь на столе сменялась свежими блюдами — все сплошь из золота с серебряной окантовкой. Из зажженной кадильницы по храмине поплыли чудесные, изысканные ароматы, каких Минж не обонял даже в покоях императора. Пришла Ревекка, вся в желтом с голубым — в расшитом золотом длинном платье с капюшоном, откуда выбивалась прядь огненно-рыжих волос, при свете светильников сверкающих мелкими искрами.Отец усадил ее рядом с Минжем, чему тот совсем не возражал. Ревекка улыбнулась ему кротко, почти застенчиво — умная, грациозная, величественная, словно царица, — и Минж почувствовал, что все поднесенные дары не стоят этой улыбки. Гости наполнили кубки, боковая дверь распахнулась, из нее понеслась чарующая душу мелодия, немножко печальная и одновременно торжественная…

Званый обед все больше напоминал свадебное застолье. Но никто из присутствующих ни словом, ни взглядом не обнаруживал сути предмета: гости знакомились, называли свои имена, справлялись о здоровье господина Гуожи, желали ему долгих счастливых дней и процветания его дому, а заодно всей империи. С достоинством и чувством такта, без заискиваний и угодничества, предлагая Минжу самому сделать правильный выбор.

— Мы слышали от Аарона, — произнес один из гостей по имени Иаков, выделявшийся среди остальных представительным видом, — у вас, дорогой Минж, очень оригинальные суждения по поводу духовных практик Поднебесной.

— Ну, не так чтоб оригинальные суждения, но свое мнение есть, — шутя ответил Минж.

— У нас тоже своя, особая, религия и вера, — продолжал Иаков, — и она существенно отличается от буддизма или учения даосов. Но те ваши слова, что передал брат Аарон, нам понятны и близки. И я не сомневаюсь, это слова человека, понимающего истинную суть вопроса.

При этом Иаков поднял палец вверх.

— Какого вопроса? — удивленно спросил Минж, дожевывая кусочек какой-то диковинной и очень вкусной пищи. — Много ешь — не будешь чувствовать вкуса, много говоришь — слова мало что стоят(44). Я много чего болтаю себе же во вред.

— Ну, это он о вашем споре с аптекарем, — вмешался хозяин дома. — А именно о том, что для истинного откровения время еще не наступило.

— Ну, причём здесь откровения, — возразил Иаков. — У нас полно истинных откровений. Я о пришествии Машиаха(45). И хотя вы, уважаемый Минж, его так не называли, все же изволили выразиться о Нем, как о едином истинном Боге и Его грядущем пришествии в мир.

У Минжа появилось ощущение, будто его вдруг облили кипятком. Иаков точно и лаконично сформулировал всю концепцию вышеупомянутого опыта, полученного Минжем ранней весной, когда цвел миндаль.

— Однако, — произнес ошарашенный Минж, — говоря о едином Боге, что вы конкретно имеете в виду? Это личность или высшая сила, или все-таки Дао, как начало всего Сущего, вечное и неизменное, которое противостоит всякому относительному и обусловленному существованию?

— Для нас Бог — это, в первую очередь, Творец всего, видимого и невидимого. Он везде, Он — Дух, но Он непричастен бытию, которое Он создал и Его имя запрещено даже упоминать в суете нашей жизни. Безусловно, Он — Личность, ибо Он — Господин, Он разговаривал с пророками и дал через них нам Закон, по которому мы живем. Вне сомнений, Он — Высшая Сила, Начало всему сущему и от лица Его… бежит Вселенная! — торжественно закончил раввин Иаков.

–…бежит Вселенная, — самопроизвольно повторил Минж. — Вы сказали «от лица его бежит Вселенная» — что это значит?

— А то и значит, — авторитетно заявил Иаков, — что он есть Истинный Свет; и как тьма ночи исчезает при приближении дня, так исчезает мрак неведения при сиянии Божественных Истин.

— Но где здесь Вселенная, которая бежит?.. — снова спросил Минж, пытаясь все-таки уяснить суть дела.

— Познание Бога побеждает законы Вселенной, — ответил сидевший рядом с раввином сухонький старец по имени Шлома. — Прозревший в глубины ожественных тайн теряет из виду окружающий мир, и последний перестает существовать. Ибо мы знаем только то, что способны воспринимать в данный момент жизни.

— То есть, Вселенная не исчезает? — резюмировал Минж.

— Нет, исчезает, — возразил Шлома. — Вселенная не вечна, вечен только Б-г! И в нем — ни тени перемен.

Вот ведь чувствовал Минж, что не получит он на свой вопрос ясного и конкретного ответа. Правда, евреи таки преподнесли ему подарок. И хотя они и не ответили настолько точно, как он того желал, оказывается, их Бог мог вполне оказаться тем самым Властелином мира, который приблизился к нему ранней весной. И от лица Его… бежала Вселенная.

— Бог всегда над нами, — произнес хозяин дома, — и мы ходим под Ним, но извольте, уважаемый ребе, что говорит Закон о нашем деле?

— Закон говорит, что он, — раввин Иаков посмотрел в сторону Минжа, — либо должен быть рожден еврейской женщиной, либо должен быть обращен в нашу веру, как того требует Галаха(46), и совершить брит-мила(47). Пророки Эзра и Нехемия(48) категорически запретили смешанные браки.

— Но как это исполнить на практике? — всплеснул руками Аарон. — Шутка ли… Вполне возможно, этот милый юноша согласится принять обрезание, но как на это посмотрит господин Гуожи? Опять же, уважаемый ребе Иаков, в наших домах полно китайских женщин, многие, включая нашего представителя в правительстве, абсолютно ничем уже не отличаются от коренных народов. О каком запрещении может идти речь?

— Ну, вы же понимаете, любезный Аарон, дело деликатное… — погладив бороду, продолжил раввин. — Все зависит от желания сторон найти приемлемое для всех решение…

При этом он поднял руки к небу и снова погладил бороду.

— Я понимаю, говорите, сколько, — произнес Аарон, показывая на пальцах определенные сумы.

— Ну, я не знаю, не знаю… — повторял раввин, закатывая глаза.

И только когда Аарон разогнул все пальцы, раввин Иаков, вздыхая, кивнул головой.

— И все равно господин Минж должен совершить брит-мила. Пусть даже он это сделает совершенно тайно от всех.

Раввин Иаков сердечно посмотрел на гостя и широко улыбнулся, показав почти все длинные и красивые зубы. Минж слушал их, улыбаясь и кивая в ответ, при этом совершенно не разумея их беседы, так как они разговаривали на своем языке. Он тихонько спросил Ревекку, о чем разговор, но она только потупила взгляд. Девушка не болтала за столом без разрешения отца, это было признаком хорошего воспитания, но не решало проблемы. На выручку Минжу пришел все тот же сухонький старец Шлома, подвинувшись ближе и предложив юноше какой-то сухофрукт.

— Смоква, дерево нашей далекой родины, — печально произнес он. — «Аще забуду тебя Иерусалиме, забвенна буди десница моя»(49). Чудесный город, прекрасная земля! Вам, конечно, любезный Минж, наверное, небезынтересно узнать об этом… Увы, мы не бродяги нищие какие и скитаемся по миру не по своей воле.

При этом старец живописно поднял персты к лицу. На пальцах сверкнули дорогие кольца.

«Да уж, — подумал Минж, — нищим Шлому уж никак не назовешь».

— Но что же произошло? — удивился Минж. — Разве вы не вправе вернуться к себе домой? Может, вам нужна помощь? Я думаю, можно даже снарядить целую армию. — Ой, вей! И не говорите! — всплеснул руками Шлома. — Евреи — самые бесстрашные воины. Масада не сдается… Масада вся погибла(50)!

У старца из глаз вдруг закапали частые слезы.

— Вы меня извините, — Шлома вытирал глаза белым платком, — это нельзя вспомнить без содрогания и слез.

И он поведал Минжу, как могущественная Римская армия разрушила прекрасный Иерусалим, и как маленькая крепость Масада, насчитывающая всего тысячу защитников вместе с женщинами и детьми, держалась три года… И как они умертвили себя, выбрав свободу и смерть вместо унизительного рабства. «Пусть наши жёны умрут не опозоренными и наши сироты не изведают горечи рабства… Уже давно постановили мы не подчиняться ни римлянам, ни другим властителям, кроме одного только Бога, ибо только Он истинный и справедливый царь над людьми».

Минжа поразил рассказ Шломы. В один миг он почувствовал неизлечимую тоску этих людей, их высокую и гордую любовь к своей родине, к своему Богу… И горечь необратимой потери, впечатанную в их души и их сердца. «Именно так и должны поступать настоящие герои, и именно такая вера и преданность своему Богу заслуживает самых высоких похвал… Оказывается, они любили своего Бога! Возможно, — подумал Минж, — Бога можно любить, просто по — человечески, как дети любят родителей, как сын любит отца… Не созерцать сверкающие дали, в которых ни форм, ни определений, а любить простой детской любовью, доверяя Ему все свои сердечные тайны». При этой мысли у Минжа самого накатились слезы на глаза.

Еврейское собрание глядя, как глаза Минжа наполняются слезами, вмиг всё разрыдалось: они били себя в грудь и лезли целовать гостя, так искренне разделяющего их печаль и боль.

Затем они поднялись, пригласив Минжа и Ревекку в круг, заиграла музыка, и евреи начали свой танец — ликующий и печальный, неистовый и самозабвенный.

Глядя на эту исступленную радость движений, Минж и сам начал вторить ей, и это оказалось совсем несложно, просто слушая свое сердце, изливая из него всё, о чем оно хотело бы сказать.

Танец продолжался довольно долго. Потом евреи пили какой-то огненный напиток, от которого шла кругом голова, и разговаривали друг с другом о самых сокровенных сердечных тайнах, каждый раз подымая чаши и произнося душевно «За жизнь!» Минж настолько сроднился с благородным собранием, что уже не отделял себя от них ничем — откровенность за откровенность. Наконец, положив голову Ревекке на колени, он окунулся в аромат ее душистых волос, они накрыли его сверху благоуханием и огнем… Наверное, все-таки это был жгущий напиток. А возможно — поцелуй! Терпкая горечь ее уст проникла в самую глубину его сердца, зажгла изнутри, оживотворила лежащий на нем бесчувственный холодный пласт.

Внезапно Минж понял фантастическую и неожиданную правду: вот уже полгода он живет вне чувств по причине умерщвления главного органа — сердца. Нашедшая на него ранней весной Могущественная Сила поразила его прямо в сердце, и присутствующие в нем чувства онемели от невидимого Огня, сделав сердце безучастным к восприятию мира. И теперь эта странная девушка возрождает его обратно к жизни, какой-то иной, новой, невероятной глубины и искренности, дающей целый мир и еще один шанс. Обжигающий горький напиток обладал чудесным свойством раскрывать сердце, снимая с него внешние покровы, словно задубевшую кожу, слой за слоем, достигая самой нетронутой девственной глубины и детской наивности. Застолье длилось всю ночь; мерцающий свет светильников отражался в наполненных жгущей ночью глазах, растворял очертания увешанной коврами комнаты, смешивая в мягком полумраке воображение и явь, создавая иную, неизъясниможеланную и бесконечную реальность.

Под утро, на самой грани зари, Минж уснул в объятиях Ревекки, утопая в ее волосах, словно в море, вместе с ней уплывая к рассвету, — сердцем к сердцу и одной душой. И немыслимо было даже представить, что этого могло не случиться, и что где-то есть пустой и печальный мир, обнаженный до безобразия и не знающий любви.

Наверное, это было уже сном… С ложа восстала стройная девичья фигура — призрак, полутень — и прошла сквозь стену, растворилась в рассвете.

Глава 8

В то время, пока Минж наслаждался вкусом изысканных блюд в изысканном обществе и открывал для себя потрясающий мир еврейских традиций, Фенг и маленький следопыт Энлей, воспользовавшись случаем, решили проникнуть в тайну подземелий. Отстав незаметно от шумной процессии встречающих, они, как настоящие разведчики, замотали лица платками и растворились в колоритной массе большого еврейского местечка.

Увидев на одной из площадей местного слепого рассказчика, они поняли, что это именно тот человек, который им нужен. Дослушав до конца душещипательную историю о юной красавице, похищенной синим Цзюлуном(51), заточившим ее в свой данж(52) именно в этом районе, Фенг отозвал его в сторону и попросил за хорошее вознаграждение рассказать им все о подземельях. Сказитель сначала упорствовал, боясь, как бы они не отобрали его хлеб, но, убедившись, что последние, как и он когда-то, решили попытать счастья, согласился помогать им за определенный процент, в том случае, если им улыбнется удача.Получив щедрую плату, слепой певец как-то неожиданно прозрел, его глаза, ходившие по дальним орбитам, вмиг обрели осмысленный взгляд, и он, проворно подхватив мешок со своим тряпьем, юркнул в дыру какого-то угрюмого подвала. Фенг и Энлей успели только рты разинуть. Они стояли в недоумении, понимая, что их только что облапошили, соображая, что еще предпринять. Запасного плана у них пока что не было.

— Ну, чего вы там? — послышалось из темной зловонной дыры. — Прыгайте быстро в прореху. Извините, других церемоний не предусмотрено.

Спустившись за своим гидом в подвал, Фенг с Энлеем сразу оказались в громадном лабиринте катакомб: то тут, то там сверху падал неясный призрачный свет, проникающий с улиц. Оттуда доносился шум городской жизни; внизу лежало царство паутины и полутеней: огромный умерший город, залитый однажды потопом и занесенный песком. Со временем ливневая вода расчистила проходы, и получилась целая сеть запутанных лабиринтов. Кое-где были видны результаты откопок: расчищенные целые здания, пробитые длинные тоннели, уходящие в кромешную тьму.

— Ну вот, мое дело сделано, дальше вы сами, господа, — заявил проводник.

— Куда же тут идти? — спросил Фенг, понимая, что их таки облапошили.

— Да куда угодно, — развел руками «великий слепой». — Однако мой вам совет не отходить далеко от световых окон, иначе можно заблудиться, зайти в глухой кут и просто сдохнуть от недостатка воздуха. А еще можно встретить разбойников… И тоже сдохнуть, но уже от острого ножа. А еще можно сдохнуть от голода, от лихорадки, просто помешаться и, наконец, ослепнуть, если долго блуждать по темным местам.

— Ну, а как насчет драконов, сторожащих сокровища? — спросил Энлей, — от них нельзя сдохнуть что ли?

— Не знаю, не встречал, — ответил сталкер, — но есть полоумные, они рассказывают удивительные вещи… Правда, понять толком уже ничего нельзя. Но драконов они видели, это наверняка.

Понимая, что большей информации им не получить, Фенг решил отпустить проводника, похлопав его по плечу на прощание, и вдруг ощутил под рубищами железные латы. На какой-то миг оба застыли, глядя друг другу в глаза… Дальше события стали развиваться с немыслимой скоростью. Невесть откуда в руках бродяги оказался железный посох — тот самый, с Буддой Просветления на конце. Фенг отскочил, и вовремя! Посох снес часть перегородки ветхого подземного строения, подняв кучу едкой древесной пыли. Прикладывая максимум усилий, Фенг уклонялся от ударов, отходя вглубь открывшейся дыры, пока не оказался в полной кромешной тьме.

Время от времени он слышал свист в воздухе и стук о каменный пол — эхо звонко отвечало со всех сторон, указывая на то, что они находятся в огромном помещении. Где-то в стороне слышался стук капель, тянуло сырым сквозняком. «Печера», — догадался Фенг, но, ощупав пол, понял, что тот выложен из отполированных камней, причем больших, просто гигантских, размеров. Рискуя получить в любой момент по башке, Фенг обследовал на ощупь приличную площадь и убедился: плиты действительно громадные. «Ого, это неспроста, такого не бывает в природе», — подумал он, а воображение уже рисовало подземный замок главного повелителя драконов Фу-сан-Луна, полный слуг поменьше, но не уступающих в ярости и, возможно… Внезапная догадка резко сперла дыхание. Фенг вспомнил, что драконы способны принимать человеческое обличие! «Да разве мог человек так неестественно вращать глазами, показывая одни белки?» Неприятный холодок, смешанный с приличной долей мистического ужаса, прошелся по спине леденящей рукой. И хотя Фенг не верил в то, что праотцем народа Поднебесной является дракон, встретить копошащееся чудовище в подземном лабиринте считал абсолютно реальным, особенно сейчас.

Внезапно, всего на краткий миг, подземелье озарила яркая вспышка, больно резанув глаза, но Фенг не успел ничего разглядеть. Шорохи и звуки прекратились, Энлея тоже слышно не было. Тьма вокруг была такой, что с закрытыми глазами казалось светлее, чем наоборот. А еще вдобавок в помещении находилось что-то потустороннее… Да и сама пещера вызывала ряд сомнений. Фенг осторожно добрался до вертикальной стены: ровная кладка все из тех же монументальных плит уходила вдаль, и не было ей конца. Он полз вдоль нее неопределенное количество времени, и ничего не изменилось. Такое невозможно было даже представить… «Вероятно, я ползу по кругу, по очень большому кругу…» Воображение рисовало чудовищные картины. Чтобы окончательно не свихнуться, Фенг решил прекратить попытки осязать неизвестность. Он сел на пол и ущипнул себя за ухо, пытаясь проверить, не сон ли все это. Хотя, как он убедился, во сне тоже бывало больно… получать подзатыльники от Петуха. И тут юношу осенило: «Петух!» Сейчас, как никогда, он нуждался в его помощи. « Самое главное, нужно уснуть. Но как?» Возбуждение было таковым, что о сне не могло идти и речи. Тогда он начал отжиматься от пола, надеясь себя уморить. Не сразу, но усталость приходила, постепенно наполняя тело истомой и болью. В конце концов, Фенг свалился, как убитый, по телу растекалось умиротворенное блаженство, покой и полное безразличие. «Да плевать на все эти сокровища», — последнее, что промелькнуло в умученном сознании Фенга.

Где-то сверху играла музыка — необычная такая, очень похожая на плачь, ударяющая болью струн в мрачные стены подземелья, испытывающая на жалость их невозмутимую каменную твердь. К стонущим и рыдающим звукам примешивались равномерные удары падающих с большой высоты крупных капель и разбивающихся в пыль о гладкий гранит. В такт каплям вторили чьи-то звонкие шаги — медленно, с замиранием, так, если бы идущий обдумывал каждый свой следующий шаг. Фенг лежал на холодном каменном полу и, слушая сердцем каждый удар, отсчитывал по ним медленно текущее время. Вокруг него, выпрямившись и высоко подымая лапы с острыми шпорами, неторопливо расхаживал Петух, скрестив перед собой перья крыл, подпирая ими выпяченную грудь.

— Трудно представить — не успел сделать даже пару шагов и столкнулся с таким противником! — произнес Петух, не поворачиваясь к Фенгу, продолжая ходить по кругу в такт падающей воде.

— Ты о чем? — спросил Фенг, находясь в плену звуков, не понимая где он и что с ним произошло.

Он продолжал лежать на камне в чужом, абсолютно недвижимом теле, которое ему не повиновалось.

Петух резко повернулся на звук его голоса, неестественно выпучив глаза.

— О чем это я?! — Он стукнул себя крылом по лбу. — Это катастрофа! Ты куда полез, недоумок?! Пре… При… Кх-кхх… — Петух закашлялся, синея от удушья и негодования. — Придурок! Тебя кто просил соваться сюда?!

— Да что я такого сделал? — снова захныкал Фенг, предчувствуя избиение беззащитного тела.

— Да все что угодно! — подпрыгнул к нему Петух и замахал острым, как лезвие, пером перед самым его носом. — Только не это!

— Так что же произошло, такого страшного… — удивился Фенг бурной реакции духа.

— Страшного? Да ничего страшного. Ты умер, дурак!

— Как это — умер? — еще больше удивился Фенг.

— Очень просто, как умирают все ослы. Скопытился.

–?!

— Тебя приголубили Буддой Просветления. Открыли третий глаз!

— И что теперь? — как-то безразлично поинтересовался Фенг, чисто из любопытства.

— Честно сказать, не знаю, — развел крыльями Петух. — Ты застрял между жизнью и смертью.

— То есть… Я еще в теле… — медленно прозревал Фенг.

Что-то вдруг прояснилось, в общем, хотя вряд ли это можно было назвать светом… Тусклое желто-молочное пространство, глухой угол — кут под потолком, под тяжелым каменным сводом, абсолютно непроницаемым для всего. Жуткая ограниченность, похлеще всякой тюрьмы, хотя и очень похожа… И такая же беспредельная тоска желто-молочного света, остро режущая душу — ад одиночества. А еще невыносимая мука от осознания необратимости — это произошло?! Уже произошло. И никаких изменений в перспективе, навсегда!

— Да, это трудно принять, еще тяжелее понести, — послышалось где-то рядом.

Находясь в сплошной желто-молочной массе, густом-прегустом тумане, освещаемым только его одинокой, подвешенной под потолком душой, Фенг, словно надутый бычий пузырь, продолжал слышать голос Петуха внутри самого себя — один-единственный голос, заменяющий целый мир. И трудно было даже представить, что произойдет, если исчезнет и он.

— Это что, ад? — спросил Фенг сам у себя, точнее, у Петуха, существовавшего в его уме.

— А почему бы и нет? — ответил голос уже значительно мягче. — Ад всегда присутствует в человеке — его эгоизм.

— Но… Но, как же так! — заплакал Фенг, — я же хотел все изменить… Я бы обязательно все изменил! О, Небеса!..

— Так все говорят, попав сюда, — с сожалением констатировал Петух печальный факт. — А в реальной земной жизни практически ни у кого не достает решимости даже пальцем пошевелить. Нет, многие готовы начать добродетельную жизнь, ну, скажем, завтра… Жаль только, что только завтра никак не наступит.

Конец ознакомительного фрагмента.