Железный Совет

Чайна Мьевиль, 2004

Действие этого романа происходит в мире «Шрама» и «Вокзала потерянных снов» – признанного фантасмагорического шедевра, самого восхитительного и увлекательного, на взгляд коллег по цеху, романа наших дней, лучшего, по мнению критиков, произведения в жанре стимпанк со времен «Машины различий» Гибсона и Стерлинга. Гигантский мегаполис Нью-Кробюзон трещит по всем швам – его силы истощает война с далекой державой Теш, диссиденты и лоялисты перешли от полемики к уличным боям, таинственные мороки разъедают саму ткань городского бытия. И вот разношерстная группа сорвиголов отправляется по следу бежавшего из Нью-Кробюзона големиста Иуды Лёва: по слухам, тот ищет легендарный Железный Совет – символ свободы на паровом ходу.

Часть вторая

Возвращение

Глава 6

Высоко над рыночной площадью распахнулось окно. Повсюду над рыночными площадями распахивались окна. Это был город рыночных площадей, город окон.

Снова Нью-Кробюзон. Неизменный, безукоризненно верный себе город. Весна выдалась теплой, и на улицах пованивало: смердела вода в реках. Повсюду стоял шум. Нью-Кробюзон был в своем амплуа.

Что кружило над вытянутыми вверх пальцами города и сновало меж них? Птицы, гады летучие, вирмы (смешливые, по-обезьяньи проворные создания), выкрашенные в холодные цвета аэростаты, а еще дым и облака. Естественные перепады ландшафта давно не имели никакого значения в Нью-Кробюзоне, который рос куда и как хотел: город представлял собой настоящую трехмерную головоломку. Тонны кирпича и дерева, бетона, мрамора и железа, земли, воды, соломы и глины складывались в стены и крыши.

В те дни солнце стирало краски с домов и оборванных афиш, перьями топорщившихся на их стенах; оно медленно окунало их в желтизну, словно в чай. Остатки чернил вещали о былых развлечениях, бетон растрескивался. Кто-то из инакомыслящих неуклюже размалевал стены известным граффити в поддержку Железного Совета. Повсюду обломками храмовых сводов торчали опоры надземной железной дороги. Провода пересекались в воздухе, словно струны, и ветер играл на Нью-Кробюзоне, как на арфе.

Ночи были полны другого света: в иликтробарометрических трубках горел газ, вычерчивая в темноте стеклянные изгибы, которые складывались в имена, названия, контуры людей и вещей. Десять лет назад их либо еще не придумали, либо хорошо забыли; теперь с наступлением сумерек всякая улица надевала свой яркий и неповторимый наряд, затмевавший сияние фонарей.

Шум стоял всюду. От него не было спасения. Люди были везде и всегда. Нью-Кробюзон, одним словом.

…тогда несчастный о-пе-ра-тор сказал:

«По-чтен-ней-ший диктатор,

Игру услышать трудно, и даже мысль сама абсурдна…»

На сцене шансонетка Аделина Раднер, известная под псевдонимом Адель Радли (обычно рифмы ради ее называли Адали Радали), под громкие аплодисменты и восхищенный свист подгулявшей публики исполняла песню «Почтеннейший диктатор». Она то кричала, то переходила на шепот, мелко семеня по сцене и взбивая коленями пышные юбки (сценический костюм со множеством рюшей и оборок, в подражание нарядам публичных женщин былых времен, придавал ей вид скорее стыдливый, чем распутный). Тряся кружевными оборками прямо перед носом у зрителей первого ряда, она сгребала со сцены прилетевшие из зала цветы.

Ее прославленный голос, хрипловатый и очень красивый, оправдывал любые ожидания. Публика была покорена. Ори Кьюрас, сидевший в конце зала, был настроен критически, но и он не остался нечувствителен к чарам певицы. Своих соседей по столику он не знал и потому приветствовал их только поднятием стакана. Пока те глазели на Адель, он рассматривал их.

В огромном зале «Веселых нищих» витали клубы табачного и наркотического дыма. Места в ложах и бельэтаже занимали крупные воротилы со своими прихлебателями — в основном мужчины, но иногда и женщины. Пришла Франсина Вторая, некоронованная королева хепри. Лепной карниз с изображениями драгонов и похотливых божков затруднял обзор, но Ори знал, что в одной ложе сидит крупный милицейский чин, в другой — кто-то из Братства Рыбьей Кости, а в третьей — один из промышленных воротил.

У самой сцены, рядом с оркестром, толклись разноязычные и разномастные мужчины и женщины, глазевшие на лодыжки Адели. Ори занялся практической этнографией.

Кого только там не было: бродяги, мелкие жулики и их главари, иностранные солдаты в увольнительной, тюремные завсегдатаи между отсидками, распутные богачи и неимущие бродяги, нищие, сутенеры со своими подопечными, искатели приключений, точильщики, поэты и полицейские агенты. Над морем человеческих голов здесь и там возвышались какты (их пускали только с выщипанными колючками) и покачивались жукообразные головы хепри. Люди с тонкими сигарами в уголках рта отбивали ритм стаканами или ножами, а официанты сновали вокруг них по опилкам, устилавшим пол. По краям зала посетители сбивались в кучки, но опытный глаз — такой как у Ори, привычного к «Веселым нищим», — легко определял их состав, сходство и различия между ними.

В зале наверняка присутствовала милиция, хотя людей в форме видно не было. Сзади маячил высокий мускулистый человек по фамилии Деризов, — о том, что он тайный агент, было хорошо известно, но никто не знал, откуда он и какое положение занимает, и потому его на всякий случай не убивали. Подле него с истинно сектантским пылом обсуждали свои школы и движения художники.

Столик недалеко от Ори занимала группа молодых людей, принадлежавших к так называемым Новым Дикобразам; они пристально разглядывали Ори и демонстративно плевались всякий раз, когда кто-нибудь из ксениев подходил слишком близко. Ори чувствовал, что его самого молодчики ненавидят особо, как предателя своей расы; разудалая атмосфера многоязыких «Веселых нищих» внезапно придала ему бодрости, и Ори, подняв голову и встретив враждебные взгляды, обнял за плечи сидевшую рядом старуху-водяную. Та удивленно вскинулась, но, увидав Дикобразов, одобрительно хмыкнула и прижалась к Ори, преувеличенно строя глазки то ему, то им.

— Славный парнишка, — сказала она.

Но Ори с бьющимся сердцем смотрел на четверых мужчин, которые глядели на него. Один сердито заговорил с остальными, но на него зашикали, и тогда другой выразительно поднял брови, повернувшись к Ори, постучал пальцем по часам и произнес одними губами: «Погоди».

Ори не испугался. Свои были рядом. Он уже хотел ответить на безмолвный вызов, но вдруг почувствовал отвращение и отвернулся. Ори не раз видел, как его друзья-мятежники ссорились из-за политических взглядов и убеждений — куда там художникам, — но знал, что в случае нужды они придут на помощь и будут сражаться бок о бок с ним. И таких было немало. А Дикобразы терпеть не могли бунтарей.

Тем временем публика неистовствовала, глядя на Адель, люди подпевали и щелкали пальцами, когда та заканчивала куплет: «подождем, под дожде-о-о-ом» — а потом зал взорвался аплодисментами. Дикобразы, художники и все прочие хлопали от души.

— Спасибо, спасибо, дорогие мои, спасибо, — сказала Адель прямо в гущу оваций, и ее услышали, так профессионально она владела голосом.

Певица продолжала:

— Я вышла на эту сцену для того, чтобы пожелать вам доброго вечера и попросить вас проявить великодушие к тем, кто выйдет сюда после меня; поприветствуйте их как следует, покажите им, что вы их любите. Многие из них впервые на сцене, а мы ведь знаем, что такое первый раз, правда? Сплошное разочарование, так ведь, девочки?

Зрители разразились хохотом, предвкушая номер под названием «И все?», к которому явно шло дело. И действительно, знакомо закрякал комичный гобой, отзвучали вступительные такты, Адель набрала полную грудь воздуха, умолкла и, выдохнув: «Потом!», убежала со сцены под веселый свист и крики: «Продинамила!»

На сцену вышел первый из выступающих. Точнее, первые: двое детей, наряженных, как куклы, пели, а их матушка играла фортепьянную пьеску. Большая часть публики не обратила на них внимания.

«Вот мерзавка», — подумал Ори. Вышла и сделала вид, будто радушно приветствует новичков. Но толпа собралась ради нее, а значит, ее маленькая начальная импровизация придавит остальных артистов. Адель заранее обрекла их на провал, даже самых лучших. Выступать на одной сцене со знаменитостью трудно и без подобных очаровательных подвохов. Теперь беднягам остается лишь кое-как отыграть свои номера и смыться — все равно публика хочет видеть одну Адель.

На смену музыкальному трио явился танцор — немолодой, но подвижный, и Ори, один из немногих, вежливо посмотрел его номер. Следующим был комический куплетист, несчастный заика, которого освистали бы и без Адели.

Среди артистов не было ни полукровок, ни переделанных: сплошь люди в чистом виде. Ори это встревожило: случайно ли, что Дикобразы присутствуют на представлении без участия ксениев? Неужели их партия сильна и в «Веселых нищих»? Об этом не хотелось даже думать.

Наконец бестолковый куплетист убрался со сцены. Наступало время последнего разогрева. «Театр гибких кукол, — говорилось в афише, — выступает с печальной и поучительной историей о Джеке-Полмолитвы». Ради них и пришел сюда Ори. А вовсе не ради Адели Радли.

Над сценой опустился занавес, за ним шли приготовления, а публика предвкушала главное событие вечера, «Певчую птицу Собачьего болота». Ори знал, с чем пришел сюда «Театр гибких кукол», и улыбался.

Когда бархатный занавес наконец раздвинулся, литавры и барабаны молчали, артисты ждали, пока их заметят, и прошло несколько секунд, прежде чем в зале раздались короткие вздохи удивления: сквозь клубы табачного дыма люди разглядели новую сцену. Кто-то выругался. Ори увидел, как один из Дикобразов вскочил на ноги.

С куклами все было в порядке: деревянные фигурки в ярких кричащих одежках застыли на краю сценического ящика размером с телегу. Но с миниатюрных кулис и арки просцениума сорвали все занавеси, и кукловоды в серой форме, до боли напоминавшей милицейскую, стояли на виду у публики. Кроме того, на сцене появились новые, совершенно неожиданные предметы. К стене приколотили туго натянутую простыню — волшебный фонарь проецировал на нее изображения газетных статей. Кроме кукловодов на сцене стояли люди, чья роль в представлении была не совсем ясна: группа актеров и музыкантов, а также неопрятное трио с волынками, флейтами и стальным листом вместо барабана, — от услуг местного оркестра кукольники отказались.

Ори показал артистам большой палец. Его друзья стояли молча и неподвижно, а шум в зале делался все более назойливым и даже слегка угрожающим, в задних рядах кто-то крикнул: «Валите отсюда». И тогда со страшным, раздирающим уши грохотом барабанные палочки опустились на железный лист. И тут же, не дожидаясь, когда стихнет гром, другой музыкант завел очаровательную веселую мелодию, немного похожую на мотивы уличных куплетов, а стальной лист в руках его приятеля зарокотал тихо, как небольшой барабан. Вперед выступил актер — в безупречном костюме, с нафабренными усами, — слегка поклонился, приподнял шляпу, приветствуя дам в первом ряду, и во весь голос проорал непристойность, в угоду цензору едва прикрытую лишней согласной, якобы превращавшей ее в бессмыслицу.

В зале разразилась буря. Но Гибкие свое дело знали: самоуверенные шутники, они смешили всерьез и искусно управляли настроением публики, перемежая каждую наглую выходку забавными репризами или веселой музыкой, так что зрители то и дело надрывались от хохота. Однако словесные пощечины не прекращались, и настроение толпы непрестанно колебалось между изумлением и злостью. Ори понял, что доиграть пьесу до конца не удастся: рано или поздно терпение публики лопнет.

Никто не мог понять, что происходит на сцене: вопли, обрывки реплик и звуков никак не складывались в одно целое, загадочные, причудливые костюмы сменяли друг друга. Куклы двигались легко и непринужденно, но вместо того, чтобы разыгрывать, как им полагалось, традиционную сказку с моралью в конце, эти маленькие провокаторы по воле кукловодов нахально огрызались на рассказчика, пискляво перечили ему на псевдодетском языке, пересыпанном составными словами и звукоподражаниями, и отплясывали под шумок скрытую похабщину, насколько позволяли бечевки и деревянные суставы.

Отдельные картинки и даже анимация — циклы рисованных изображений, двигавшихся с такой скоростью, что казалось, будто герои в самом деле бегают, прыгают и стреляют, — сменяли друг друга на экране с невероятной быстротой. Рассказчик болтал, спорил с кукловодами и актерами, и, несмотря на растущее недовольство партера, в хаосе спектакля вдруг стал вырисовываться сюжет о Джеке-Полмолитвы. Толпа слегка притихла: это был популярный сюжет, и всем хотелось посмотреть, что сделают с ним театральные нувисты-анархисты.

В общих чертах предыстория была знакомой.

— Я уверен, вы все помните, — сказал рассказчик и не ошибся: все это происходило двадцать лет назад.

Куклы вкратце изобразили основные события. Кто-то кого-то предал, и Джека-Полмолитвы, легендарного Джека, вождя беспределов, схватили. Ему отрубили клешню богомола, которая служила ему вместо правой кисти: сначала пришили на пенитенциарной фабрике, а потом, когда он обратил ее против угнетателей, отрезали. Куклы разыграли жуткую сцену с фонтанами крови.

Разумеется, милиция всегда твердила, что он бандит и убийца, и он действительно убивал, кто спорит. Но, как и почти все легенды, эта изображала Джека таким, каким его запомнили люди: благородным разбойником, героем. Джека поймали, так что история была с грустным концом, и цензура не мешала людям в нее верить.

Конечно, никакого публичного повешения не было — конституция не позволяла, но способ выставить Джека на поругание все же нашли. Его привязали к гигантскому позорному столбу на площади Биль-Сантум, что возле Вокзала потерянных снов, и продержали там несколько дней, а надсмотрщику велели считать любое его движение попыткой сопротивления и пускать в ход кнут. И даже наняли людей, чтобы глумиться над ним, — так все решили. Многие кробюзонцы ходили тогда посмотреть на него, но никто не смеялся. Кое-кто утверждал, будто это не настоящий Джек: «Клешни-то у него нет, нашли какого-то дурачка несчастного, оттяпали ему руку и выставили к столбу, вот и все». Но в их словах было больше отчаяния, чем веры.

Марионетки подходили к позорному столбу из фанеры, где стоял деревянный Джек, и снова уходили.

И вдруг — та-та-та-та — заговорил металлический барабан. Все актеры начали кричать и жестами подзывать кукол-милиционеров, на экране появилась надпись: «ВСЕ ВМЕСТЕ!», и даже скептически настроенные зрители прониклись духом представления, заорав: «Сюда, сюда!» Так все и было тогда: кто-то в толпе отвлек на себя внимание, и неясно, нарочно или нечаянно, хотя у Ори было свое мнение на сей счет. Пока отряд кукольной милиции раскачивался над сценой, он вспоминал.

Воспоминание было нечетким, совсем детским, — он не знал даже, как очутился тогда на площади и кто его туда привел. В тот день впервые за много лет милиционеры появились на публике в форме — позднее это стало обычным делом — и серым клином врезались в толпу, направляясь туда, откуда шел крик. Надсмотрщик взвел замок кремневого ружья, бросил кнут и присоединился к ним, оставив привязанного к столбу человека.

Ори помнил, что заметил головореза, лишь когда тот поднялся на эшафот к Джеку. Образ его и сейчас стоял у Ори перед глазами, хотя было непонятно, действительно это воспоминания детства, или картина сложилась позднее, под влиянием услышанного. На того человека — а вот и он, смотри-ка, уже на сцене, лезет на эшафот, пока милиция не видит, — нельзя было не обратить внимания. Он был лыс, лицо рябое, словно его десятилетиями покрывали угри, широко расставленные глаза запали, лохмотья болтались на худом теле, широкий шарф, как маска, прикрывал нос и рот.

Кукла с преувеличенной осторожностью всползла по ступеням эшафота и вдруг окликнула Джека хриплым голосом — эхо того громкого и пронзительного оклика двадцатилетней давности. Кукла назвала Джека по имени, как и тот человек. А потом он шагнул к Джеку и вытащил нож и пистолет (крохотное оружие из фольги заблестело на сцене).

«Помнишь меня, Джек? — крикнул он тогда, и кукла крикнула тоже. — Я пришел отдать тебе должок». В голосе звучало торжество.

Многие годы после убийства Джека-Полмолитвы в пьесах давалось простое и удобное объяснение этому. Тот рябой мужчина — брат, отец или возлюбленный одной из жертв Человека-Богомола, — переполненный справедливым негодованием, не мог больше ждать и захотел убить убийцу. И хотя по-человечески такой поступок вполне понятен и никто не вправе его осуждать, тем не менее закон этого не допускает; вот почему, когда человека заметили, милиционеры вынуждены были его предупредить, но это не помогло, и по нему открыли огонь, чтобы расстроить его планы, а в перестрелке шальная пуля убила Джека-Полмолитвы. И это очень печально, ведь уголовный процесс еще не был завершен, хотя, разумеется, финал все равно был бы таким же.

Такую историю преподносили публике много лет, но актеры и кукловоды, неизменно представлявшие Джека опереточным злодеем, замечали, что публика не перестает его любить.

По прошествии десятилетия возникли новые истолкования, содержавшие ответ на вопрос: «Почему Полмолитвы приветствовал того человека радостным криком?» Очевидцы вспоминали, как человек со шрамами поднял пистолет и Джек будто бы даже подался ему навстречу, так что, конечно, это был акт милосердия. Кто-то из шайки Джека рискнул жизнью и пришел положить конец унижениям главаря. И может быть, ему это удалось — ведь никто теперь не докажет, что плененного разбойника прикончила милицейская пуля. Может, первым стрелял друг, спасая друга.

Публике такой вариант нравился куда больше. Джек-Полмолитвы вновь представал в облике героя и защитника, которым его больше десяти лет наделяли подпольные граффитисты. История превратилась в величественную и отчасти поучительную трагедию благородных, но обреченных сердец, и, что всего удивительнее, цензура не возражала против такой трансформации. В одних пьесах спаситель убивал Джека, а потом кончал с собой, в других его настигала милицейская пуля. Сцены гибели того и другого с каждой новой постановкой становились все длиннее. Правдой — так, как понимал ее Ори, — в них и не пахло, хотя мертвый Джек висел у позорного столба, а человек со шрамами исчезал и его судьба оставалась невыясненной.

Вверх по крошечным ступенькам взбежал кукольный человек со шрамами, протягивая вперед руки с оружием и подхватывая брошенный надсмотрщиком кнут, что, согласно легенде, сделал его реальный прототип (это сложное движение требовало многочисленных бечевок и булавок). Но что это?

— Это что такое? — закричал рассказчик.

Ори улыбнулся — он читал сценарий — и сжал кулаки.

— Зачем ты взял кнут? — спросил рассказчик.

Дикобразы, на время поддавшиеся грубоватому очарованию авангардной постановки, теперь пришли в себя, повскакали с мест и кричали: «Долой, долой!»

— Шпалер у меня есть, — ответил человек со шрамами, обращаясь прямо к отчаянно вопившим зрителям. — Шабер тоже. Почему бы еще плетку не прихватить?

— Эй, рябой, у меня идея, — сказал рассказчик.

— У меня у самого идея, ясно тебе? — огрызнулся кукольный человек. — Это и вот это, — сказал он, протягивая вперед нож и пистолет, — не для меня, ясно?

Крохотный механизм одним элегантным движением перевернул пистолет в руке человека со шрамами рукояткой вперед, и вот он уже протягивал связанному другу дар, а ножом перерезал путы.

Тяжелая кружка описала над головами зрителей дугу, оставляя за собой пивной шлейф, и с грохотом разбилась. Одни орали: «Измена!», другие вскакивали со своих мест и кричали: «Да, да, расскажите все как было!» Увертываясь от летевших в них стаканов, упрямые кукловоды продолжали старую историю на новый лад. Их маленькие человечки не падали жертвой рока, не изнемогали под бременем идей, слишком высоких для этого мира, не становились жертвами недостойного их общества — нет, они продолжали сражаться в надежде победить.

Гам стоял такой, что актеров не было слышно. На сцену летели объедки. Небольшое волнение за кулисами, и на сцену вышел распорядитель в помятом сюртуке. Его подталкивал, буквально выпихивал худосочный молодой человек — чиновник из цензурного комитета: находясь за кулисами, он прослушивал все заявленные в программе представления. В тот вечер его работа внезапно обрела смысл.

— Хватит, вы должны остановиться, — закричал распорядитель и попытался стянуть кукол со сцены. — Меня проинформировали о том, что ваше представление окончено.

Но он недолго пыжился. В него тоже полетели объедки, отчего распорядитель совсем сник. Группа поддержки кукольников, небольшая, но горластая, требовала продолжения спектакля, и молодой цензор, видя, что распорядитель «Веселых нищих» растерялся, сам вышел на сцену и обратился к зрителям:

— На представление наложен запрет. Труппа объявляется виновной в оскорблении Нью-Кробюзона второй степени и распускается на время расследования обстоятельств.

— Да пошел ты, долой, вали отсюда, даешь шоу! Кого они оскорбили? Какое еще оскорбление?

Но молодой цензор, не моргнув глазом, заявил, что лучше сдохнет, чем станет повторять крамолу.

— Милиция уже едет сюда, и всякий, кто не покинет помещение до ее прибытия, будет считаться соучастником. Пожалуйста, просьба ко всем покинуть зал.

Однако заведенная толпа расходиться не собиралась. Кружки снова взмыли в воздух и, судя по крикам в зале, нашли свою цель. Дикобразы двинулись к сцене, явно собираясь накостылять актерам. Ори, заметив это, вскочил на ноги и сделал знак находившимся поблизости друзьям; те кинулись наперерез бандитам, которые уже хрустели суставами в предвкушении драки, и побоище началось.

На сцену выскочила Адель Радли, уже облаченная в свое откровенное одеяние, и стала взывать о мире. Ори увидел актрису, когда его кулак опускался на затылок одного из Дикобразов, затем вновь оглянулся на сцену. Там актеры и кукловоды поспешно сгребали свое добро. Вопли, звуки ударов и звон разбитого стекла перекрывались великолепным голосом исполнительницы «Певчей птицы Собачьего болота», призывавшей прекратить драку, но никто не обращал на нее ни малейшего внимания.

Глава 7

С пьесой все было кончено, и появившиеся милиционеры больше старались очистить здание, чем произвести аресты. Ори с друзьями задержали Дикобразов, дав актерам собраться, а потом скрылись вместе с ними за сценой, проскользнув под самым носом у дерущихся. Те в большинстве своем были пьяны настолько, что думать забыли о политических разногласиях и дрались просто ради драки.

В переулок за театром выскочили перемазанные кровью, но хохочущие актеры, на ходу запихивая свои костюмы в сумки, и двое-трое зрителей, как Ори. Только что прошел легкий дождь, но ночь была теплой, и казалось, будто город вспотел.

Петрон Каррикос, рассказчик, отклеил усы — над его верхней губой остался призрачный след резинового клея — и прилепил их на одинокую афишу проповедника-возрожденца, снабдив его густыми бровями. Вместе с Каррикосом и еще несколькими актерами Ори пошел на запад, к Кадмийной улице. Оттуда они выйдут к станции «Салакусские поля», не подходя близко к «Веселым нищим».

Вечер был не слишком поздний, и по улицам на границе Салакусских полей и Шумных холмов вовсю сновал народ. Чуть ли не на каждом углу стояла милиция. Ори пробрался сквозь толпу зевак и театралов, миновал любителей музыки, толкавшихся у будок с вокситераторами, оттолкнул пару-тройку големов, которые огромными марионетками покачивались в толпе, помеченные поясами с цветами своих хозяев. Стены пестрели знаками. Те, кто умел читать граффити, узнавали из них о нелегальных выставках, театрах и актерских сквотах^[5]. Салакусские поля превращались в колонию богемы выходного дня. Раньше богатые бездельники и золотая молодежь селились здесь, ища забвения в разврате и дешевых удовольствиях, теперь же приходили сюда ненадолго, точно туристы. Ори презирал их. Художники и музыканты съезжали, агенты и торговцы недвижимостью скупали освободившиеся дома, арендная плата росла, а в делах наблюдался упадок. Что ж — вперед, в Шумные холмы.

Улицы под трескучими иликтробарометрическими вывесками были полны прохожих. Ори кивал тем, кого знал по собраниям и спектаклям: женщине у дверей серебряных дел мастера, коренастому какту, раздававшему флаеры. Кирпичные стены покосились, но не обрушились, дома лепились друг к другу, сверкая металлическими и бетонными заплатами, размалеванные яркими рисунками, спиралями и непристойностями; над ними там и сям уходили в небо шпили храмов, дозорные вышки милиции и высотные здания. Вечер перетекал в ночь, толпа на улицах редела.

Поезд проходящей над крышами надземки домчал Ори до станции «Коварная», где он перешел на другую платформу; друзья постепенно выходили, вот и Петрон сделал пересадку до холма Мог, и Ори остался один среди развалившихся на сиденьях поздних пассажиров, от которых разило джином. Он прошел мимо группы людей в комбинезонах — рабочих второй смены: те отвернулись, не желая глядеть на пьяниц. Опустившись на сиденье рядом с пожилой женщиной, Ори проследил за ее взглядом сквозь заляпанное грязью стекло. Он тоже стал смотреть в окно на проносившийся мимо громадный город, похожий на кишевшую болотными огнями бескрайнюю топь. Поезд пересек реку. Ори понял, что женщина смотрит в никуда, и стал подражать ей: лишь дрожание огоньков на каком-нибудь перекрестке — суставе города — изредка привлекало его внимание.

На улице в районе Сириак, где жил Ори, не было принято занавешивать окна. Просыпаясь ночью, он выглядывал наружу и при свете газовых фонарей видел в доме напротив огромные неподвижные силуэты спавших стоя. Улицу населяли какты. Он и сам снимал комнату у доброй ворчливой женщины-какта, которая, когда Ори переехал, без малейшего усилия подхватила одной зеленоватой рукой все его чемоданы и отнесла наверх.

Тускло светя огнями, предутренние поезда проносились под окнами верхних этажей. Они отправлялись к холмам юга или на огромный северный терминал, расположенный между двумя реками, — анархическое скопление разных стилей, нервный узел города, известный как Вокзал потерянных снов.

Ночь продолжала делать свое дело. Теплый влажный воздух отнимал клейкость у клея и проникал в швы кирпичной кладки в самых старых районах города, в бандитских бараках и увитых плющом развалинах Собек-Круса. На окраинах Костяного города в торговых складах ночевали целые семьи. По Барсучьей топи бродили кошки, а под утро мимо витрин магазинов брел в свою нору барсук. Под облаками выжидали аэростаты — зловещие и неподвижные.

Две реки протекали сквозь город и сливались в один могучий поток, Большой Вар, который, стеная, катил свои грязные воды в поисках моря под мостами, мимо городских окраин, мимо лачуг в окрестностях Нью-Кробюзона. Нелегальные обитатели города по ночам ненадолго появлялись на улицах и прятались снова. Существовала целая ночная промышленность. Кто-нибудь всегда бодрствовал в элегантных особняках и высотках, в отделанных красным камнем особняках Хнума и в гетто ксениев — в Оранжерее и на террасах домов Кинкена и Ручейной стороны, покрытых застывшими выделениями хеприйских домовых червей. Жизнь бурлила везде.

Все газеты города молчали о случившемся и на следующий день, и после. Однако горожане все же узнавали о происшедшем.

Нужным людям Ори сам сообщал, что был там. Проходя мимо магазинов и пабов Сириака, он ловил на себе взгляды и знал, что те, кто на него смотрит, — вон та женщина, этот водяной, тот человек или какт, даже некоторые переделанные, — на стороне Союза. Стараясь не выдать волнения, Ори подносил к груди кулак в тайном приветствии, на которое иногда получал ответ. Между собой сторонники Союза общались при помощи сложных движений пальцев, передавая на безмолвном жаргоне сообщения, разобрать которые Ори не мог. Он утешал себя тем, что они, возможно, говорят о нем.

Члены Союза обсуждают его на своих тайных сходках. Ори знал, что это не так, но сама мысль была ему приятна. Да, он дружил с нувистами, которые не опустили руки, не растрачивали себя понапрасну и не стремились к эпатажу любой ценой. И он представлял себе, как все «союзники», позабыв о фракциях, стратегии и тактике, о милиции с ее осведомителями, придут поблагодарить Ори Кьюраса и его друзей за отлично устроенную провокацию. Конечно, такого никогда не случилось бы, но Ори нравилось мечтать об этом.

В Большой петле Ори брался за любую работу. За еду и жалкие гроши он нанимался и грузчиком, и разносчиком. Он грузил темно-серые части каких-то военных машин, которые, должно быть, отправлялись вдоль побережья через Скудное море и проливы на театр военных действий. Ори работал на сортировочных станциях и подъездных путях, в компаниях по сносу домов, разгружал баржи у Мандрагорова моста, а вечером выпивал с товарищами по работе — друзьями на день.

Ори был молод, и бригадиры наезжали на него, но с оглядкой. Они были раздражены и обеспокоены. Проблем везде хватало. На заводах Большой петли, Паутинного дерева и Эховой трясины наступили тяжелые времена. Вблизи литейных мастерских на Гудящей дороге Ори видел шрамы от костров там, где в последние недели стояли пикеты. На стенах виднелись знаки, оставленные инакомыслящими: «Торо», «Человек-Богомол жив!», шаблонное изображение Железного Совета. А у Развилки Трирога, где меньше года назад милиция рассеяла толпу из сотен демонстрантов, стены до сих пор были в щербинках от пуль.

Тогда все началось в концерне «Парадокс»: увольнения спровоцировали стихийное возмущение, которое скоро выплеснулось на улицы, и во всей округе не осталось ни одной целой витрины, ведь к рабочим концерна присоединились другие, чьи требования варьировались от возвращения уволенных до увеличения зарплаты, а закончилось все руганью на мэра и на выборную лотерею, требованиями дать право голоса. Полетели бутылки, в том числе с зажигательной смесью. Раздались выстрелы — милиция то ли отстреливалась, то ли начала первой: погибли шестнадцать человек. С тех пор кто-то упорно писал их имена мелом на перекрестке, а кто-то так же упорно их стирал. Проходя мимо этого места, Ори всегда осторожно прижимал к груди кулак.

В пяльницу Ори ходил в «Зазнобу бакалейщика». Около восьми вечера двое мужчин покидали бар и больше не возвращались. За ними уходили другие, группами и поодиночке. Ори допивал свое пиво и выходил якобы в туалет, но, убедившись, что за ним не следят, сворачивал в пятнистый от сырости коридор и поднимал крышку люка, ведущего в подвал. Из темноты на него молча глядели собравшиеся — подозрительно и приветственно в равной мере.

«Хаверим», — обращался к ним Ори: слово, взятое из древнего языка. Они отвечали: «Хавер», что значило: «товарищ, ровня, заговорщик».

Однажды — такое случилось впервые — пришел переделанный. Его руки срослись в запястьях; он сжимал и разжимал пальцы, напоминая птицу.

Регулярно приходили две женщины-вязальщицы с подпольной фабрики у железнодорожного моста в Бездельном броде, докер, машинист, а еще клерк-водяной в костюме из особой ткани, которая позволяла ему сидеть в воде в пиджаке, брюках и галстуке. Стоя слушал выступления инакомыслящий из кактов. На бочонках дешевого вина и пива, как на столах, лежали запрещенные газеты: помятый «Крик», «Наковальня» и несколько экземпляров «Буйного бродяги», самого известного бунтарского листка.

— Спасибо, что пришли, хаверим. — Мужчина средних лет говорил спокойно и властно. — Приветствую нашего нового друга, Джека. — Он кивнул переделанному. — Война с Тешем. Внедрение в милицию. Свободные профсоюзы. Забастовка в пекарне Пуррилла. Мне есть что сказать по каждому пункту. Но я хочу уделить несколько минут разговору о моем — о нашем, «ББ», — подходе к расовому вопросу. — Он поглядел на водяного, затем на какта и продолжил говорить.

Именно такие разговоры и дискуссии сблизили Ори с кружком «Буйного бродяги». Три месяца подряд каждую вторую неделю он покупал газету у одного торговца фруктами на Темной стороне, и наконец хозяин лавки спросил Ори, не хочет ли он обсудить поднимаемые в листке вопросы со знающими людьми, и дал адрес этого тайного сборища. Ори не пропустил ни одного собрания, чаще других выступал с вопросами и возражениями, яростнее других спорил, — правда, потом почти перестал, — и вот однажды, когда они с руководителем кружка остались после собрания одни, тот с обезоруживающей простотой назвал ему свое настоящее имя: Курдин. Ори открыл свое, хотя на собраниях они, как и все остальные, продолжали называть друг друга Джеками.

— Да, да, — говорил Курдин, — думаю, что это правильно, Джек, но вопрос в том — почему?

Ори развернул свой экземпляр «ББ» и просмотрел его наискосок. Все те же наставления о необходимости согласованных действий, сердитые и содержательные аналитические статьи, отчеты о забастовках, забастовках, забастовках. Стоило двоим-троим рабочим отложить инструменты хотя бы на полчаса, — неважно, добились они чего-нибудь или нет, — и о них тут же упоминали в газете. А уж если стачку устроили человек двадцать, а то и сто, если пропал из виду член гильдии или находящийся под подозрением деятель профсоюза, то и подавно. Газета превратилась в хронику происшествий, больших и малых. Ори стало скучно.

Несколько статей были вырезаны. Собрания все больше и больше угнетали его. На них ничего не происходило. Жизнь шла где-то в других местах. В «Веселых нищих», к примеру.

Ори постучал по своему экземпляру газеты.

— Где Торо? — спросил он. — Он убрал еще одного, я слышал. В Хнуме. Он и его команда вырубили охрану и застрелили судью, который там жил. Почему здесь ничего об этом нет?

— Джек… наше отношение к Торо известно, — сказал Курдин. — В прошлом выпуске мы посвятили ему целую статью. Мы не… это не наш способ действий…

— Знаю, Джек, знаю. Вы его критикуете. Придираетесь. — (Руководитель собрания промолчал.) — Торо не отсиживается по углам и дело делает, ясно? Он борется, а не сидит и ждет неизвестно чего, как вы. А вы все выжидаете, а ему говорите, что он вперед батьки в пекло лезет?

— Все совсем не так. Я никогда не стану нападать на тех, кто борется против судей, милиции и мэра, но, Джек, Торо не может изменить мир в одиночку или с кучкой единомышленников…

— Нет, но кое-что он все-таки меняет.

— Этого мало.

— Но это уже кое-что.

Ори уважал Курдина, поняв многое благодаря беседам с ним и его брошюрам. Отдаляться от него не хотелось, но самодовольство лидера стало приводить Ори в бешенство. Этот человек в отцы ему годится, — может, он просто состарился? Они сидели и молча ели друг друга глазами, пока остальные смотрели то на одного, то на другого.

Позже Ори извинился за свое поведение.

— Какая мне разница, — ответил Курдин. — Груби сколько хочешь. Но вот что я скажу тебе, Джек… — Они были одни, и Курдин тут же поправился: — Скажу тебе правду, Ори. Я беспокоюсь. Похоже, ты катишься по наклонной плоскости. Эти твои пьесы, эти куклы… — Он покачал головой и вздохнул. — Я не против, честное слово, я слышал о том, что случилось в «Веселых нищих», и, знаешь, вы молодцы, ты и твои друзья. Но стрельбы и эпатажа недостаточно. Ответь мне на один вопрос. Твои друзья, выступающие с «Гибкими куклами», — почему они выбрали такое название?

— Вы же знаете.

— Нет, не знаю. Я понимаю, что это своего рода дань уважения, и меня это радует, но почему именно ему, а не Сешеху или Биллу Ле Джинсену, почему не Поппи Луткину?

— Потому что тогда нас арестовали бы.

— Не валяй дурака, парень. Ты прекрасно понимаешь, о чем я, — если хочешь насолить мэру, есть сотни имен, но вы выбрали именно его. Основателя и главного редактора «ББ» — не «Кузницы», «Борьбы трудящихся» или «Шила». А почему? — Курдин хлопнул себя газетой по ляжке. — Я отвечу тебе, парень, — понимаешь ты это или нет: только его одного по-настоящему боятся власти. Потому что он все говорил правильно. И о фракциях, и о войне, и о плюрализме. А Билл, Поппи, Зеленый Неклинг и прочие, в том числе и Торо… Послушай, Торо со всей своей бандой, даже Джек-Полмолитвы, — люди, конечно, хорошие, хаверим, но в таких вещах их подход ни к черту не годится. Бен был прав, а Торо — нет.

Ори не понял, чего в словах Курдина было больше: высокомерия, убежденности, страсти или исследовательского интереса. И он был слишком зол, чтобы разбираться.

— Так ты и над Джеком-Полмолитвы насмехаешься?

— Да нет, конечно, я же не говорю, что…

— Да кем ты себя возомнил, слюни господни? Торо делом занят, Курдин. Он действует. А ты — ты только болтаешь, «ББ» болтает. А Гибкий Бен умер. И уже давно.

— Ты несправедлив, — услышал Ори ответ Курдина. — У самого еще молоко на губах не обсохло, а туда же, мне про Гибкого Бенджамена рассказывает.

Говорил Курдин беззлобно, скорее желая пошутить, но Ори взбесился.

— Я хоть что-то сделал! — орал он. — Я хотя бы действую!

Глава 8

Никто, похоже, не знал, что стало причиной войны с Тешем. У приверженцев «Буйного бродяги» были свои теории, у правительства — свои, за которыми скрывались какие-то махинации, но там, где протекала жизнь Ори, никто не знал, из-за чего и даже когда война началась.

Много лет назад в Нью-Кробюзоне случился затяжной спад, и экипажи торговых кораблей стали рассказывать о неизвестных судах, совершавших на них молниеносные пиратские нападения. Исследовательские экспедиции и торговля ньюкробюзонцев оказались под угрозой. За свою историю Нью-Кробюзон постоянно колебался между принципом самодостаточности и колониальной политикой, но, как замечали его уязвленные лидеры, никогда еще по планам, связанным с заморской торговлей, не наносилось столь неожиданного удара.

После нескольких столетий колебаний и охлаждения отношений город заключил соглашение с ведьмократией, и корабли под флагом Нью-Кробюзона опять начали беспрепятственно бороздить воды пролива Огненная вода. Так был открыт морской путь к тучным землям на дальней оконечности континента и близлежащим легендарным островам. Корабли возвращались в гавань, и моряки рассказывали о Мару’ахме. Годами они плавали за тысячи миль от дома и привозили из крокодильих городов-двойников под названием Братья слитки золота с вкраплениями драгоценных камней. А потом на море снова начался разбой, на этот раз беспощадный, и в Нью-Кробюзоне начали понимать, что это — открытое противостояние.

Таинственные суда Теша, всегда ветхие — баркентины и щегольские лодочки под парусами из яркой материи, — и их матросы с выкрашенными хной бородами и подпиленными зубами перестали появляться в порту Нью-Кробюзона. Прошел слух, будто по давно забытым дипломатическим каналам тайный посол Теша сообщил мэру города о том, что два государства находятся в состоянии войны.

Сообщения о кораблях, ограбленных моряками Теша в проливе Огненная вода, появлялись все чаще и носили теперь официальный характер: об этом писали в газетах и правительственных информационных листках. Мэр ратовал за отмщение и ответный удар. Военно-морской флот стал вербовать больше новобранцев, — как слышал Ори, в том числе и насильственно.

Война пока еще шла далеко и казалась абстракцией — морские сражения в тысячах миль от Нью-Кробюзона. Но конфликт разгорался все больше. Министры все чаще говорили о нем в своих речах. Вновь сделанная ставка на заморскую торговлю оказалась неоправданной: зарубежные рынки не спешили распахнуться для нью-кробюзонских товаров, доступ к редким предметам роскоши был отрезан. Корабли уходили и не возвращались. Закрытые некогда заводы так и не заработали — наоборот, переставали работать все новые, и вывешенные на их воротах объявления о «временной остановке производства», словно в насмешку, поросли мхом. В городе наступил застой; работы не было, целые районы превращались в трущобы. Комиссованные солдаты начали возвращаться домой.

Инвалиды войны просили милостыню в Собачьем болоте и Речной шкуре, а заодно рассказывали о своих несчастьях всем желающим. Покрытые шрамами, лишившиеся рук и ног в бою или в переполненных лазаретах, они носили следы таких ранений, которых не мог нанести никто, кроме солдат Теша.

Сотни вернувшихся оставили на войне разум и, рассеянные по всему городу, в безумном бреду синхронно твердили одни и те же слова на неведомом шипящем языке. Ори слышал, что у некоторых глаза превратились в набухшие кровью мешки, но зрения они не лишились и непрестанно кричали, видя повсюду смерть. Люди боялись ветеранов, как собственной нечистой совести. Однажды, много месяцев назад, проходя по улице, Ори увидел человека, который разглагольствовал перед толпой, потрясая своими руками, серыми и безжизненными, точно вымоченными в отбеливателе.

— Вы знаете, что это такое! — кричал он им. — Знаете! Меня слегка задел взрыв, и вот, видите? Костоправы думали отнять мне руки, говорили, что от них все равно проку нет, но они просто не хотели, чтобы вы увидели…

Он повертел своими жуткими конечностями, и те заколыхались, точно бумажные, но тут подоспели милиционеры, заткнули ему рот и повели прочь. Ори успел заметить ужас на лицах зевак. Неужели в Теше и впрямь вспомнили давно забытую науку изготовления цветовых бомб?

Неуверенность в завтрашнем дне, упадок нравов, страх стали приметами городской жизни. И тогда правительство собралось с силами. Два или три года назад оно объявило о переходе к особой наступательной тактике. Стало больше работы и больше трупов. Каждый знал кого-нибудь, кто сам ушел на войну или напился с незнакомцами в портовом кабаке и исчез. На верфях Устья Вара, города-спутника Нью-Кробюзона, начали строить броненосцы и субмарины, и это стало толчком к возрождению: на заводах и фабриках, разбуженные войной, заработали прокатные станы и загрохотали молоты.

Гильдии и профсоюзы были объявлены вне закона либо сильно потеряли в правах. Новые рабочие места создавались даже для тех, кто привык нищенствовать, хотя толку от них было мало. Напряжение в Нью-Кробюзоне достигло предела, город надрывался из последних сил.

Каждая эпоха порождает своих разбойников. Когда Ори был ребенком, гремело имя Джека-Полмолитвы, Объездчик прославился в Неделю Праха, Алоиза с бандой знал каждый сто лет тому назад. Да и сам Джаббер в некотором смысле тоже был разбойником. Отвергнутые обществом, они устанавливали свои правила, и толпы людей, которые плевались при виде переделанных, клялись именем Джека-Полмолитвы. Разумеется, слава многих была раздута: в свое время это были обыкновенные карманники, которых народная молва почему-то возвела в ранг героев. Но некоторые существовали на самом деле, как Джек, — Ори не сомневался, что видел его. А теперь появился Торо.

Суккоту Ори проводил с актерами. Взяв зарплату за день, он встречался с ними в «Загоне», пабе у Холмового моста, где они играли в игры и спорили об искусстве, а вдали виднелись вымазанные слюной насекомых крыши Кинкена. Студенты и затворники богемных кварталов всегда радовались приходу Ори, ведь он был одним из немногих настоящих рабочих в их кругу. Вечером Ори, Петрон и другие устраивали арт-инцидент: надев костюмы свиней из пантомимы, они шествовали на Салакусские поля мимо «Часов и петуха», давно опошленных всякими выскочками и городскими позерами, приходившими туда поиграть в искусство. Актеры хрюкали на посетителей и поросячьими голосами визжали: «Ах, ностальгия!»

В пыледельник Ори грузил товары в порту, а вечером пил с работягами в одном из пабов Бездельного брода. Сидя в дымном, полном пьяного смеха зале, он скучал по пестроте «Загона». Его внимание привлекла одна барменша, и Ори вспомнил, что видел ее на каком-то подпольном сборище. Стоя рядом с ним, она отогнула край фартука и показала ему экземпляр «Буйного бродяги» в потайном кармане, предлагая купить, но обида и злость на Курдина навалились на Ори с новой силой.

Он так решительно замотал головой, что барменша подумала, будто обозналась. Ее глаза расширились. Бедная женщина, Ори вовсе не хотел ее пугать. Он убедил ее в том, что разговаривать с ним безопасно, называя ее Джеком.

— Я устал от них, — шептал он. — Устал от «Буйного бродяги», который вечно толкует, что к чему, но никогда ничего не делает, устал ждать перемен, которые не наступают. — И он изобразил пародию на язык немых.

— Хочешь сказать, что это бессмысленно? — переспросила она.

— Да нет, смысл есть… — Ори в запальчивости ударил кулаком по столу. — Я уже несколько месяцев эту чушь читаю. То есть… милиция-то не сидит на месте. Дикобразы действуют. А с нашей стороны что-то делают лишь психи из Лиги Неумеренных или бандиты вроде Торо.

— Ты ведь это не всерьез, правда? — Джек старательно понизила голос. — Ты ведь знаешь про ограничения…

— Черт, Джек, да не заводи ты эту бодягу про «границы индивидуальной активности». Достало уже. Ну скажи, разве тебе хотя бы изредка не хочется наплевать на все с высокого дерева? Понятное дело, ты ждешь перемен, как все мы, но перемены все не приходят и не приходят, и тогда начинаешь жалеть, что нельзя просто взять и плюнуть на все.

Вечером рыбдня Ори вышел из поезда на станции «Селитра». В дымном сумраке он шагал по кирпичным трущобам Грисской пади, переполненным людьми, как садок кроликами, мимо хозяек, которые отскребали с крылечек своих домов копоть из труб машинофактур и завитки граффити да переговаривались из окна в окно. Возле старой конюшни стояла очередь за бесплатным супом. Формально деньги на благотворительность шли из Кинкена, и порядок поддерживали три хепри, вооруженные — в подражание их главным богиням, Стойким сестрам, — арбалетом, кремневым ружьем, копьем и сетью с крюками, а у одной даже был жаломет с метазаводным механизмом.

Хепри потягивались, распрямляя тонкие и гибкие женские тела. Общались они без слов, шевеля ножками и усиками своих жукообразных голов, радужных, двухфутовой длины. Головы испускали пахучие облачка. Обернувшись к Ори — тот видел свое отражение в фасетках их глаз, — хепри узнали его и жестом пригласили к котлу. Он стал разливать суп и передавать его терпеливо ждущим своей очереди бездомным.

Начало благотворительной кухне положили деньги из Кинкена, но работали там местные. Когда, по словам мэра, у города кончились средства на поддержку нуждающихся, стали возникать альтернативные структуры. То ли в надежде пристыдить правителей Нью-Кробюзона, то ли от отчаяния разные политические группировки запускали собственные социальные программы. Плохо продуманные, они не могли удовлетворить всех желающих, однако партии конкурировали между собой, и одна программа вызывала к жизни другую.

В Каминном вертеле всем заправляли церкви: забота о стариках, сиротах и нищих лежала на верующих, монахах и монахинях. Открывая примитивные больницы и благотворительные кухни, секты еретиков и фанатиков заработали такой мощный капитал доверия, какой не собрать и за тысячу лет, проведенных в молитвах. Видя это, партия Новых Дикобразов решила не только избивать на улицах ксениев, но и открыть в Сантере приют для людей. Революционеры-подпольщики не могли последовать их примеру и заниматься благотворительностью открыто — их тут же арестовали бы.

Вот почему они согласились брать деньги Кинкена — по слухам, их давала сама Франсина Вторая, королева хеприйских преступников. Заправилы подпольной экономики нередко финансировали благотворительные программы: говорили, что из-за этого весь Костяной город стеной стоял за господина Попурри. Но откуда бы ни брались деньги, в приюте Грисской пади работали местные, и Союз настойчиво добивался, чтобы участие его сторонников не осталось незамеченным.

Когда бок о бок с непосвященными оказывались «союзники» разных направлений, это всегда приводило к расколу. Но спорить на политические темы приходилось шепотом во время перерывов.

Ори разливал бульон. Многих бездомных он помнил в лицо; некоторых знал по именам. Среди нищих было много переделанных. Вот, держась за лохмотья своего спутника, мимо проковыляла женщина с гладким лицом: от кончика носа до линии роста волос на нем не было ровно ничего, глаза удалили в наказание за какую-то провинность. Большинство стоявших в очереди были людьми, но впавшие в бедность представители других рас тоже не брезговали даровым супом. Приходил один какт с прозрачными и хрупкими от старости иголками. Лица многих мужчин и женщин покрывали шрамы. Встречались и сумасшедшие: они пели гимны, бормотали что-то непонятное или задавали бессмысленные вопросы.

— А ты дубль? — приставал ко всем прилизанный старикашка с едва уловимым акцентом. — Дубль? Или неумеренный? А может, ты вне закона? Сынок, ты дубль?

— Ори? За отпущением грехов пожаловал?

Ладия работала в приюте постоянно, и сегодня была ее смена. Всех добровольных помощников она дразнила тем, что они приходили облегчить свою совесть. Она была неглупа и разбиралась во взглядах каждого. Когда Ори пошел на перерыв, она подошла и плеснула ему в чай чуть-чуть спиртного. За шумом и чавканьем бездомных можно было не бояться, что кто-то подслушает их разговор.

— Вы как Торо, — сказал он ей. — Только вы да он делом заняты, меняете мир здесь и сейчас.

— Так я и знала. Знала, что ты из-за угрызений совести пожаловал, — ответила она, но это была шутка. — Ну что ж, вноси свою лепту.

Ори отработал смену, ни разу не потеряв терпения. Шепотом он разговаривал с теми, кто брал у него суп. Одни улыбались и отвечали, другие обдавали его запахом наркотического чая и перегара.

— Ты неумеренный? Или вне закона? А может, дубль? — прицепился настырный старикашка; Ори взял у него миску. — Точно, — сказал старик. — Ты точно дубль. Ты дубль, ты, сорванец.

С невинной улыбкой старик ткнул пальцем в живот Ори, где рубашка выбилась из штанов, открыв засунутый за ремень экземпляр «Буйного бродяги», «ББ».

Как можно более естественным движением Ори заправил рубаху, сходил к колонке, помыл миски (старик за его спиной дергал себя за бороду и твердил: «Ты дубль, да, дубль»). Потом нарочито медленно прошелся по комнате, раздал последние остатки хлеба и вернулся к старому весельчаку.

— Да, — сказал он спокойно и дружелюбно. — Я дубль, только об этом лучше помалкивать, друг. Не хочу, чтобы все знали, понимаешь? Так что сохрани это в тайне, ладно?

— Ну конечно. — Повадка старика вдруг изменилась. С присущей сумасшедшим хитростью он перешел на шепот. — Ну конечно, мы никому ничего не скажем, правда? Хорошие люди эти дубли. Вы, дубли. И эти, неумеренные, и свободные, и вне закона.

Лига Неумеренных, Свободный Альянс, Лига Объявленных Вне Закона — речь шла уже не просто о «Буйном бродяге»: старик перечислял политические течения внутри Союза.

— Хорошие люди, только болтают много, — сказал он и похлопал сведенными вместе пальцами, открывая и закрывая ладонь, точно рот.

— Сплошной треп. — Ори кивнул и улыбнулся.

— Да, поговорить они любят. Но знаешь, беды в этом нет, в разговорах. Это же не просто… болтовня.

— Кто этот старикан? — спросил Ори у Ладии.

— Спиральный Джейкобс, — ответила она. — Бедный старый псих. А что, он нашел себе собеседника? Может, ты ему приглянулся, а, Ори? Как он тебя окрестил: вне закона, дубль, свободный?

Ори уставился на Ладию, не зная, понимает ли она, что говорит.

— А в язык и руки он с тобой уже играл? Язык или руки, Джейкобс? — крикнула женщина и замахала руками, высунув язык, а старик довольно крякнул и сделал то же. — Насколько я понимаю, он за руки и против языка. А присказку его ты слышал? «Много трепа, мало дела».

Когда Ори уходил в тот вечер домой, у выхода его догнал другой доброволец, добрый и недалекий мужичок.

— Я слышал, как вы с Ладией говорили о Джейкобсе, — начал он. И ухмыльнулся. А потом шепнул: — Слышал, что про него болтают? Откуда он взялся? Из банды Джека-Полмолитвы! Джаббером клянусь. Он был с Джеком, знал Порезанного и смог удрать.

Глава 9

На следующий день Спиральный Джейкобс в приюте не появился и через день тоже. Ладия уже не встречала Ори с прежним радостным удивлением. Он понимал, что женщина подозревает его в распространении наркотиков или контрабанды и следит за ним, но он работал на совесть, и Ладии оставалось только ломать голову.

В суккоту, подметая в приюте пол, Ори услышал:

— Ты вне закона? Или ты дубль?

Увидев его, Спиральный улыбнулся и сказал:

— А вот и мальчик. Постой, ты у нас, ты… — Он заморгал, поднял палец и подмигнул Ори, потом наклонился к нему и прошептал: — Ты дубль.

«Первый заход», — подумал Ори и напустил на себя скептический вид: мол, прощу убогого на этот раз. И только когда вся еда была роздана, а бездомные нищие и воришки семьями потянулись с промысла на ночлег, Ори, словно от нечего делать, подошел к Джейкобсу.

— Угостить тебя выпивкой? — спросил он. — Похоже, у нас с тобой есть кое-что общее. Так что можно поболтать. О дублях. О нашем друге Джеке.

— Да, о нашем друге. О Джеке.

Старик улегся на одеяло. Терпение Ори подходило к концу. Джейкобс достал из складок одеяла сложенную бумажку, в сгибы которой набилась грязь. По-детски ухмыляясь, он протянул ее Ори.

Было прохладно, когда Ори возвращался домой. Он шел вдоль надземки, которая тянулась над морем шифера, изгибаясь между кирпичными арками, точно кольчатое тело морского змея. Свет, словно от газовой лампы или свечи, вырывался из грязных окон проходящих поездов и разгонял тени, которые спешили спрятаться среди угловатых крыш, но стоило поезду показать хвост, как темнота снова выползала из-за печных труб.

Завидев патрули, Ори ускорял шаг, опускал голову и прятал руки в карманы. Взгляды милиционеров он ощущал, как прикосновения. Заметить их было трудно: милицейская форма была прошита магическими нитями, поглощавшими свет и источавшими тьму. Выдавало оружие: Ори всегда казалось, что милицию вооружают чем придется, вот и теперь во мраке он разглядел странный набор — дубинки, жалометы, кинжалы и револьверы.

Он помнил, как двенадцать лет назад, еще до Депрессии, в начале Войны конструктов, вселявшая в людей безотчетный страх система негласного полицейского надзора через сеть шпионов, осведомителей и офицеров в штатском впервые дала сбой и на улицах появились вооруженные люди в форме. Причину всего этого Ори забыл. Он был тогда мальчишкой и вместе с другими пацанами лазал по крышам Малой петли и Барсучьей топи, на северном берегу Вара, откуда было хорошо видно, как отряды милиции ведут заградительный огонь по мусорным кучам Грисского меандра.

С присущей детям агрессивностью они подключились к избиению городских конструктов — жутко завывающих чистильщиков улиц и сборщиков мусора, заводных или паровых, внезапно объявленных врагами. Толпы людей окружали и ломали металлические создания. Те даже не сопротивлялись — просто стояли и ждали, пока их не разнесут на куски, втопчут в грязь стекла, вырвут из нутра кабели.

Но были и такие, которые сражались. Из-за них-то и разгорелась война. Зараженные вирусом разума — этих программ не должно было быть, но они как-то проникли в конструктов Нью-Кробюзона, — их аналитические машины заработали самопроизвольно и породили холодное механическое сознание. Самосохранение стало главной целью их нового существования, и они подняли металлические, деревянные и трубчатые руки на своих былых владельцев. Но этого Ори не видел.

Мусорные кучи Грисского меандра милиция сровняла с землей. Сначала их обстреливали, потом поджигали, и только после этого специальные бригады убирали груды пепла и оплавленные обломки. До войны там был завод — рассадник смертоносных программ, уничтоженный милицией вместе с чудовищным разумом, управлявшим им. Он оказался не то демоном, не то еще кем-то в этом роде, а может, советом, куда входили мыслящие механизмы и их сторонники из плоти и крови.

Конструкты и разные машины не перевелись в городе и после войны, но их стало гораздо меньше, и на каждую нужно было получать лицензию. Остальных заменили големы, на изготовлении которых разбогатели отдельные маги. А бывшие мусорные отвалы Грисского меандра до сих пор лежали обугленные и засыпанные пеплом. Они были за чертой города, и кробюзонские ребятишки любили бегать на пожарище и приносить оттуда разные штучки на память, а еще пугать друг друга сказками о духах машин, которые бродят по бывшим помойкам. Но Ори считал, что главное последствие противоборства — милицейские патрули на улицах, не исчезнувшие до сих пор. Через считаные месяцы после Войны конструктов начались мятежи безработных, и лишь немногие милиционеры вернулись тогда к штатской одежде.

Ори никак не мог решить, хорошо это или плохо. Среди подпольщиков бытовали разные мнения: одни говорили, что откровенное присутствие милиции — это демонстрация ее силы, другие — что слабости.

Бумажка, которую Спиральный Джейкобс дал Ори, оказалась древним гелиотипическим изображением двух мужчин, снятых на крыше Вокзала потерянных снов. Снимок был плохо напечатанным, выцветшим, растрескавшимся от времени. К тому же его сделали со слишком большой выдержкой, так что изображения людей смазались, но узнать их было можно. Седобородый Джейкобс уже тогда казался старым, а его улыбка отдавала безумием. Лица человека рядом с ним не было видно: его сняли в движении, вполоборота, с поднятыми руками. Пальцы левой ладони были вытянуты вперед, а вместо правой кисти со снимка грозила мощная клешня богомола.

На следующий день спозаранку, когда бродяг выпроваживали из ночлежки, Ори уже ждал у ворот.

— Джейкобс, — окликнул он, когда старик, почесываясь и кутаясь в одеяло, вышел на улицу. От яркого света он сощурился.

— Дубль! Ты же дубль.

Дело стоило Ори дневного заработка. Пришлось взять такси, чтобы отвезти дряхлого старика на Мушиную сторону, где у парня не было знакомых. Всю дорогу Джейкобс говорил сам с собой. Ори заказал им обоим завтрак на площади у милицейской башни Мушиной стороны; над их головами в сотнях футов от земли канаты подвесной дороги тянулись к другой башне, под названием Штырь, в центре города. Джейкобс долго и молча ел.

— Много трепа, мало дела, Джейкобс. Как считаешь? Слишком много вот этого… — Ори высунул язык. — Недостаточно этого… — Он сжал кулак.

— Дело надо пытать, а не языком болтать, — добродушно подтвердил бродяга и впился зубами в печеный помидор.

— Это Джек так говорил?

Спиральный Джейкобс перестал жевать и бросил на него хитрый взгляд.

— Джек? Я тебе расскажу про Джека. Что ты хочешь о нем знать?

Его акцент, едва уловимый след иностранного языка, на миг стал отчетливее.

— Он-то дело пытал, а не языком болтал, Джек то есть? — спросил Ори. — Так ведь? Иногда хочется, чтобы кто-нибудь дело делал, правда?

— Мы с Джеком прочли половину молитвы, — сказал старик с грустной улыбкой, все его безумие как рукой сняло. — Он был лучшим из нас. Я люблю его и его детей.

Его детей?

— Каких детей?

— Тех, кто пришел после него. Бычка, например.

— Да.

— Быка, то есть Торо.

— Торо?

Настоящее умопомешательство, темное море холода и одиночества, которое скрашивали лишь алкоголь да наркотики, плескалось в глазах Спирального Джейкобса. Но мысль, коварная, точно барракуда, еще бродила в них, и каждый взмах ее хвоста отражался на старческом лице. «Он меня испытывает, — подумал Ори, — проверяет, гожусь ли я на что-нибудь».

— Будь я чуть постарше тогда, я был бы с Джеком, — сказал Ори. — Он первый из всех, и тогда, и сейчас. Я пошел бы за ним. Знаешь, он умер у меня на глазах.

— Джек не умер, сынок.

— Я видел, как его убили.

— Ну это да, но вообще такие люди, как Джек, не умирают.

— Где же он сейчас?

— Думаю, сейчас Джек смотрит на вас, дублей, и улыбается, а про других, наших друзей, моих приятелей, он думает: «Ну, бычары!» — Старик закудахтал от смеха.

— Твои друзья?

— Ну да, мои дружки. У них большие планы! Я все про них знаю. Друг Джека — друг всей его родни.

— Кто твои друзья? — допытывался Ори, но Джейкобс не отвечал. — Что у них за планы? Кто твои друзья?

Старик покончил с едой, пальцами собрал с тарелки остатки и облизал их. Присутствие Ори было ему безразлично; откинувшись на спинку стула, он какое-то время отдыхал, а потом, все так же не глядя на своего спутника, встал и заковылял прочь, в хмурый, унылый день.

Ори пошел следом. Он не прятался — просто держался на несколько шагов позади Джейкобса и провожал его домой. Путь оказался неблизким: по Седрахской улице, через остатки рынка, к грохочущей Пряной долине, где стояли прилавки с зеленью и мясом.

Джейкобс часто заговаривал со встречными. Ему давали еду, иногда монеты.

Ори наблюдал жизнь бродяжьей общины. Серолицые женщины и мужчины, похожие на капусту в своих многослойных одежках, то радостно приветствовали Джейкобса, то проклинали его с пылом родственных душ. В тени обугленного здания одной сгоревшей конторы Джейкобс больше часа пускал по кругу бутылку с бродягами из Пряной долины, а Ори пытался понять, что он делает и зачем.

Один раз кучка подростков, среди которых была девчонка-водяной, скакавшая по-лягушачьи, и даже молодой гаруда — малолетние бандиты все до единого, — решили пошвыряться камнями. Ори направился было к ним, но тут бездомные стали так ожесточенно кричать и размахивать руками, словно исполняли какой-то ритуал, и дети быстро исчезли.

Спиральный Джейкобс свернул на восток и пошел назад к Большому Вару, кирпичным трущобам и приюту в Грисской пади, который с таким же успехом мог считаться его домом, как и любое другое место в городе. Издали Ори наблюдал, как он спотыкается, как роется в кучах мусора на каждом перекрестке. Он приглядывался к находкам Джейкобса: как ни удивительно, но то был просто мусор. Ори вглядывался в каждый фрагмент, точно Джейкобс был посланием из другого времени, которое надлежало тщательно расшифровать. Текстом из плоти и крови.

Поджарый человечек лавировал в уличном потоке Нью-Кробюзона, среди телег, груженных овощами с ферм и с полей Зерновой спирали. По висячим мостам он переходил через каналы, — снизу плыли груженные антрацитом баржи, — нырял в полуденную толпу ребятишек, бранчливых торговок, попрошаек, редких големов, захудалых лавочников, соскребавших со своих прилавков завитушки граффити и лозунги радикалов, и шел между высоких отсыревших стен, кирпичная кладка которых чуть ли не крошилась прямо на глазах.

Много позже, когда багряные полосы заката уже пустили небу кровь, они достигли станции «Траука». Над их головами описывала дугу надземка, не разбирая дороги, проходя над террасами домов. Спиральный Джейкобс снова заметил Ори.

— Как ты с ним познакомился? — спросил Ори.

— С Джеком?

Джейкобс болтал ногами. Они добрались до Темной стороны и сейчас сидели, свесив ноги, на огражденной перилами набережной. Под ними торчала из воды крытая варом клетка — темный дом водяного. Джейкобс заговорил нараспев, и Ори подумал, что тот, наверное, пересказывает ему песню, сложенную на его родине.

— Джек-Богомол был отрадой страждущих. Грозой ночных охотников. Это он пришел и спас этот город от сонной хвори, приключившейся, когда тебя еще не было на свете. Прорвался сквозь милицию. — Старик подвигал рукой, будто ножницами, одновременно сгибая ее в запястье. — Я сообщал ему все, что было нужно. Я был его разведчиком.

При свете газовых фонарей Ори смотрел на гелиотип. Он провел пальцем по клешне Джека-Полмолитвы.

— А остальные?

— Я присматриваю за всеми детишками Джека. У Торо неплохая голова. — Джейкобс улыбнулся. — Знал бы ты о его планах…

— Расскажи.

— Не могу.

— Расскажи.

— Не мое это дело. Пусть Торо сам рассказывает.

Старик назвал время и место. Ори сложил снимок и убрал его.

Нью-кробюзонская пресса полнилась историями о Торо. Причудливые гравюры изображали ужасную мускулистую тварь с головой быка. Статьи сообщали о раскатах бычьего рева над Мафатоном и Вороном, вблизи домов богачей и правительственных учреждений.

Каждому подвигу Торо присваивалось свое название, и газетчики просто помешались на них. В подвале одного банка пробили брешь, все стены заклеили листовками и похитили тысячи гиней, немедленно раздав несколько сотен детям Худой стороны. В «Обозрении» Ори прочел:

«По счастливой случайности это происшествие, получившее название «Дело миллионов из подвала», не имело такого кровавого конца, как «Дело бродячего секретаря» или «Дело вдовы-утопленницы». Эти случаи должны напоминать публике о том, что бандит по кличке Торо — трус и убийца, заслуживший симпатию определенной части населения лишь своей удалью».

Известия достигали Ори и по запутанным тайным каналам. Трижды он приходил на угол, о котором говорил ему Джейкобс, — в Мертвяцком броде, под указателями направлений на Раконог и Зубной Путь, возле старого музея восковых фигур. Привалившись спиной к горячей от солнца штукатурке, он ждал, а уличные ребятишки пытались продать ему орехи и спички в ярких бумажных кулечках.

Каждое такое ожидание стоило Ори дневного заработка, а его репутация среди однодневных нанимателей Большой петли становилась все хуже. Надо было придумать способ как-то совмещать два дела, иначе придется либо голодать, либо бродяжничать. Ори вернулся в кружок «Буйного бродяги», где сидел на чтениях — Джек среди других таких же Джеков — и вел разговоры о творящихся в городе беззакониях. Курдин ему обрадовался. Ори уже не так бурно выражал свой протест, с удовольствием лелея свою тайну. «Я уже не с вами», — думал он, ощущая себя шпионом Торо.

Когда Ори снова стоял на знакомом углу, к нему подошла девочка в рваном платье, лет десяти, не больше. С очаровательной щербатой улыбкой она глядела, как парень подпирает спиной стену музея. Потом протянула ему кулек с орехами, а когда Ори отрицательно помотал головой, сказала:

— Тот господин уже заплатил. Велел вам отдать.

Развернув кулек, весь в жирных пятнах от жареных орехов, он увидел четкую надпись: «Видел, как ты ждешь. Принеси жратву и серебро со стола богача». Под запиской красовался маленький кружок с рогами — знак Торо.

Все оказалось проще, чем он думал. Ори приглядел дом в Восточном Гидде. Потом заплатил мальчишке, чтобы тот разбил фасадное окно, а сам перепрыгнул через забор в сад, взломал заднюю дверь и схватил с обеденного стола приборы и жареного цыпленка. Спустили собак, но Ори был молод, и ему уже доводилось выигрывать забеги у сторожевых псов.

Никто не стал бы есть то жирное месиво, которое оказалось наутро в рюкзаке Ори. Это был лишь экзамен. На следующий день в том же месте Ори положил мешок у своих ног, а уходя, оставил его на мостовой. Он пребывал в радостном возбуждении.

«Ммм, вкусно, — гласила следующая записка, также послужившая упаковкой для уличного лакомства. — Теперь нам нужны деньги, друг, сорок ноблей».

Ори выполнил и эту задачу — сделал, что было велено. Прежде он никогда не воровал, хотя с ворами знался. Теперь они помогали ему или учили, что надо делать. Сперва, когда Ори удирал темными переулками с чужими сумками в руках, а вслед ему неслись вопли нарядных дам, эти анархические подвиги не пришлись ему по вкусу.

Он ненавидел себя в роли карманника-люмпена, но знал, что любая попытка добыть деньги более утонченным способом тут же привлечет внимание милиции. Теперь же, когда в сумерках он мчался по людным улицам, расталкивая прохожих, а его друзья-хулиганы, как было условлено, с шумом и гиканьем бежали вслед, милиционеры лишь ненадолго врезались в толпу, помахивая дубинками.

Ори проделывал это дважды, и оба раза едва унимал дрожь. Дело заряжало его энергией; возбуждала мысль о том, что он наконец занят чем-то настоящим. В третий и последующий разы он уже не боялся.

Он ни разу не взял себе ни стивера из украденного и относил невидимому корреспонденту все до последней монетки. Передач было несколько — Ори сбился со счета. Грабежи превратились в рутину. Но, наверное, сорок ноблей он все-таки собрал: ему дали новое поручение. На этот раз оно прибыло в виде покрытого бороздками воскового рулона. Пришлось нести его в будку вокситератора.

Там он услышал голос, едва различимый из-за шипения и треска: «Все хорошо, мой мальчик, давай перейдем к делу: принеси милицейский значок».

Каждую неделю Ори встречал Спирального Джейкобса. Общались они на понятном только им языке сокращений и умолчаний. Ори не уходил от разговора, но и не откровенничал, а в речах Джейкобса временами присутствовала логика. Парень понял, что безумие старика напускное — по крайней мере, отчасти.

— Они дают мне задания, твои дружки, — сказал Ори. — Похоже, эти парни не очень-то рады новичкам, а?

— Новичкам не рады, но если они возьмут тебя в друзья, то на всю жизнь. Я давно уже торчу в этом приюте. Торчу и высматриваю кого-нибудь, чтобы свести с ними.

Так же осторожно и умеренно они говорили о политике. Зато, оказываясь среди хаверим «Буйного бродяги», Ори помалкивал и наблюдал. Одно время их число пошло на убыль, потом вновь стало расти. С фабрики в Бездельном броде приходила теперь только одна женщина. Она все чаще брала слово, и ее речь выдавала растущие знания.

Ори слушал ее почти с ностальгией и думал: «Как же я это сделаю?»

Он отправился в Собачье болото, зная, что милиции там почти нет, зато есть где спрятаться. Операция потребовала двух попыток, подробного плана и нескольких шекелей. Все произошло ближе к ночи, под прикрытием балок Ячменного моста. Запыхавшийся парнишка подбежал к двум патрулям и сказал, что кто-то спрыгнул с моста в реку; его дружки стояли на берегу и кричали. В черной воде барахталась молодая проститутка, над ней проносились поезда. Тонула девушка вполне натурально — плавать она не умела, но снизу ее поддерживали двое ребятишек-водяных, которые пускали пузыри, покатываясь со смеху.

В первый раз ничего не вышло: милиционеры посветили с берега, крикнули качавшейся на воде девушке «Держись!» — и пошли за помощью, не обращая внимания на громкие призывы ребятишек спасти ее. Тут появился Ори, выволок из воды бранящуюся проститутку и велел всем разбегаться.

Во второй раз один патрульный снял форменную куртку и сапоги, отдал их напарнику, а сам вошел в холодную воду. Водяные тут же нырнули, девушка здорово напугалась и стала тонуть. В воде началась неподдельная суматоха. Ребятишки с воплями скакали вокруг второго стража порядка, звали его на помощь, толкали к воде, пока тот, потеряв терпение, не взревел и не замахнулся на них дубинкой, но было поздно. Мальчишки уже добрались до свертка с одеждой, хотя милиционер и держал его в руках.

Ори оставил значок в старом ботинке на углу. Когда два дня спустя он вернулся, его ждали.

Старая Вешалка был кактом, но таким мелким и щуплым, что Ори оказался выше его. Вместе они пошли через мясной рынок. Краем глаза Ори заметил, что цены опять выросли.

— Не знаю, кто тебя к нам послал, и спрашивать не хочу, — заявил какт. — Скажи только, где ты был до нас. С кем?

— «ББ», — ответил Ори, и какт кивнул:

— Ну ясно. Не скажу про них ничего плохого, парень, но тебе надо выбирать. — И он посмотрел на Ори; за долгую жизнь его лицо почти побелело от солнца. Рядом с ним Ори чувствовал себя совсем мальчишкой. — У нашего друга все иначе. — Какт почесал себе нос, сжав кулак и вытянув вперед большой палец и мизинец. — Мне плевать, что там говорят Гибкий Бен и его компания. Философию можешь поцеловать на прощание в зад. Нам нет дела до прибавочной стоимости, до графиков спада-подъема и всего такого. Это у «ББ» одни идеи. Мне плевать, даже если ты лекции слушал в университете. — (Они стояли посреди рынка, вокруг вились мухи, витал теплый запах парного мяса, раздавались крики торговцев.) — Мне важно, что ты умеешь, парень. Чем ты можешь помочь нам? И нашему другу?

Его взяли посыльным. Ори должен был показать, на что способен, забирая запечатанные пакеты и сообщения, которые оставлял для него Старая Вешалка, и развозя их людям, которые смотрели на него с недоверием и выставляли за дверь, прежде чем открыть посылку.

Не желая порывать с друзьями-актерами, он заходил выпить в «Загон», посещал дискуссии «Буйных бродяг». Темы были такие: «Джаббер: святой или мошенник?», «Железный Совет: что стоит за рисунком на стене». Несгибаемая молодая вязальщица превратилась в настоящего политического лидера. Ори казалось, будто он подглядывает за ними в окно.

В первую неделю месяца тэтис, когда вдруг нагрянули холода, Старая Вешалка взял его на дело — стоять на стреме. Ори лишь в последнюю секунду узнал, что от него требуется, и снова ощутил забытое возбуждение.

Они были в Костяном городе и смотрели, как сгущаются серовато-синие вечерние тени меж силуэтов Ребер. Древние кости, от которых получил свое название район, вздымались более чем на двести футов: пожелтевшие, растрескавшиеся, они разрушались медленно, как камни, а окрестные дома казались жилищами гномов.

Попурри, король преступного мира, должен был получить деньги. Ори даже не представлял, в какой момент его банда собирается перехватить посылку. Вне себя от волнения, он смотрел во все глаза, но милиция не появлялась. Ему был виден заросший кустарником пустырь между Ребрами, где пересчитывали выручку уличные акробаты и разносчики газет, не обращая внимания на останки чудовищной грудной клетки у себя над головами.

Ори яростно пялился в пространство и жалел, что у него нет пистолета. Мимо прошла компания юнцов; они поглядели на Ори и решили оставить в покое. Никто к нему не приближался. Сжимая изо всех сил свисток, Ори думал, что ничего еще не началось, когда Старая Вешалка подошел к нему сзади, резко дернул за плечо и сказал:

— По домам, парень. Дело сделано.

На этом все и кончилось.

Ори сам не мог сказать, когда его приняли в банду. Просто Старая Вешалка начал знакомить его с другими членами, приводить на тайные встречи.

В пивных, в грязных лачугах и лабиринтах Мертвяцкого брода Ори беседовал о тактике с командой Торо. Он был у них стажером и совестился, когда его новые товарищи насмехались над Союзом, называя его «здоровой задницей», или над «Буйным бродягой». Он продолжал посещать собрания «ББ», где видел воочию результаты своих новых занятий, читая газеты. Ограбление, во время которого Ори был дозорным, получило название «Боунтаунского налета».

После каждого дела ему платили — немного, но вполне достаточно, чтобы примириться с потерей зарплаты, а потом и больше. Он щедро угощал всю компанию в «Загоне» и «Веселых нищих», друзья-актеры пили его здоровье. Это вызывало прилив теплых воспоминаний.

А в Мертвяцком броде у Ори появились новые друзья: Вешалка, Уллиам, Руби, Енох, Кит. Молодежь тянулась к банде Торо. Жизнь ее участников была насыщенней, чем у большинства людей, но постоянно висела на волоске.

«Теперь если меня поймают, то уж в тюрьму точно не посадят, — думал Ори. — По меньшей мере переделают. А может, я уже покойник».

В Большой петле теперь редкая неделя проходила без забастовок. В Дымной излучине тоже было неспокойно. Дикобразы атаковали гетто хепри на Ручейной стороне. Милиция прочесывала районы Собачье болото, Речная шкура и Шумные холмы, арестовывая членов профсоюзов, мелких воришек и актеров-нувистов. Во время одного из таких рейдов забили до смерти лидера поэтического течения Кап-Кап, и его похороны вылились в стихийный мятеж. Ори тоже был там и швырял камни вместе с остальными.

У него было такое ощущение, точно он просыпается. Город казался галлюцинацией. Напряжение висело в воздухе, точно влага перед дождем. Каждый день Ори встречал на улицах пикетчиков и выкрикивал вместе с ними какие-то лозунги.

— Дело пошло, — весело сказал как-то Старая Вешалка. — А когда мы все закончим, когда наш друг сможет, наконец, пробраться наверх и встретиться сам знаешь с кем…

Бандиты переглянулись, и Ори заметил несколько косых взглядов в свою сторону: люди Торо не верили, что при нем можно говорить, но и удержаться тоже не могли. Он проявил осторожность и подавил желание спросить: «С кем? Кто этот сам-знаешь-кто?»

Но Старая Вешалка уже глядел на тумбу для объявлений, распухшую от многих слоев афиш. На ней красовался подписанный крупными печатными буквами гелиотип, грубое изображение знакомого лица, на которое и смотрел Старая Вешалка, продолжая говорить. Ори его понял.

— Скоро мы покончим со всем этим, — сказал старый какт. — Все изменится после того, как наш друг кое с кем повстречается.

Ори много дней не видел Спирального Джейкобса, а когда наконец напал на его след, то оказалось, что старик совсем спятил. Он давно не бывал в приюте. Джейкобс выглядел изможденным, еще более неухоженным и грязным, чем обычно.

По наводке других всеми позабытых мужчин и женщин Ори наконец нашел его в Вороне. Бродяга плелся мимо огромных центральных магазинов, мимо статуй и величественных фасадов из мрамора и недавно чищенного белого камня. В руке у Джейкобса был мел; через каждые несколько шагов он останавливался и, бормоча что-то себе под нос, рисовал на стене едва заметный бессмысленный знак.

— Джейкобс, — окликнул его Ори, и бродяга обернулся, так сильно взбешенный его вмешательством, что парень даже вздрогнул, но старик тут же взял себя в руки.

Они сидели на площади Биль-Сантум в окружении фокусников. Позади них в теплом закатном свете густо чернело здание Вокзала потерянных снов, — массивное, впечатляющее, оно поражало разнообразием стилей, а из пяти арок-пастей пятью лучами вырывались железнодорожные ветки, придавая постройке сходство со звездой. К западу от вокзала взмывал в небо Штырь — тонкая и высокая милицейская башня. Казалось, что Вокзал потерянных снов опирается на нее, как человек на посох.

Ори посмотрел на семь проводов, расходившихся с вершины Штыря. Один из них уходил на юго-восток, через квартал красных фонарей и славный целительным воздухом Каминный вертел, через Барсучью топь, квартал ученых, к еще одной башне, а затем к острову Страк, где у слияния двух рек заседал парламент.

— Это мэр, — сказал Ори, хотя Спиральный Джейкобс его, казалось, не слушал, играя с куском мела и думая о своем. — Команде Торо надоело бороться с милицейскими капралами и прочей шушерой. Они хотят покончить со всем сразу. Убить мэра.

Со стороны могло показаться, будто Джейкобс спятил настолько, что ничего не понимает, но Ори видел его глаза, видел, как тот открыл и снова закрыл беззубый рот. Неужели он удивлен? А к чему еще могут стремиться благородный разбойник и его люди?

И хотя Ори говорил себе, что рассказал обо всем Джейкобсу из чувства долга, считая, что старый боец и товарищ Джека-Полмолитвы имеет право знать правду, дело было не только в этом. Ведь именно Джейкобс втянул Ори, пусть и не напрямую, в это жестокое и благородное дело — политическое убийство. Осуществление такого плана, был уверен Ори, потребует смелости, силы, сведений и денег. И это только для начала.

— Приходи завтра на суп, — сказал вдруг Джейкобс. — Обещаешь?

Ори пообещал. И наверное, даже догадывался, что было в сумке, которую принес ему Джейкобс. Но все же, сидя поздно вечером в своей комнате, один, при свече, он не смог сдержать вздоха удивления.

Деньги. В монетах и ассигнациях. Тяжелые столбики монет, тугие пачки ассигнаций, десятки разных валют. В основном, конечно, шекели, нобли и гинеи, отчеканенные, самое позднее, десятки лет назад, но попадались дукаты, доллары и рупии, сандноты и таинственные боби, квадратные монеты и крохотные слитки золота из приморских провинций, из Шанкелла, из Перрик-Ная и даже из городов, в существование которых Ори не очень верил. То был осадок жизни разбойника или пирата.

Приложенная к нему записка гласила: «Вклад. В Хорошее Дело. В память о Джеке».

Примечания

5

Сквот — пустующий дом или квартира, незаконно занятые группой бездомных людей.