Воля народа

Шарль Левински, 2017

Курт Вайлеман, журналист на пенсии, немного чудаковат, но он сразу почувствовал, что его коллега Феликс Дерендингер чем-то очень напуган. Спросить об этом он не успел: через час-другой после их встречи Дерендингер уже лежал мёртвый на берегу цюрихской реки Лиммат. Объявили, что это самоубийство, прыжок с высокой стены, хотя дистанция между стеной и прибрежной мощёной улочкой слишком велика для прыжка. Так считает и красивая молодая знакомая Дерендингера, с которой и Вайлеман был бы не прочь сблизиться. Она просила его расследовать эту смерть. Он чувствует себя польщённым и заметно молодеет, приступая к этому заданию. Но его азарт скоро перекрывается страхом, потому что люди, которые вскоре открывают уже лично на него охоту, располагают безграничными средствами. Их могущества хватит и на то, чтобы он тоже бесследно исчез – вместе со своей правдой. Такой властью располагает, вообще-то, лишь новый государственный аппарат, который – с согласия народа – действительно всемогущ. Именно так, как того требует Воля народа.

8

Разумеется, он об этом задумывался. И сразу же отодвигал все свои соображения как можно дальше. Лет двадцать назад — да что там, ещё и десять лет назад одного этого несоответствия хватило бы для того, чтобы он пустился в погоню; как собака на свежую кость он ринулся бы на такую историю и обгладывал бы её до тех пор, пока не останется одна правда, но беззубый дворовый пёс научился довольствоваться маленьким кусочком, который ему милостиво кинут. Если здесь и была история — разумеется, здесь была история! — то она была слишком большой для старика. Время от времени некролог, тысяча знаков, включая пробелы, большего ему не полагалось.

И вот явилась эта женщина и поднесла кость ему прямо под нос.

— Если… — сказал Вайлеман и отпрянул от остатка фразы, как лошадь от слишком высокого препятствия. — Если…

«Если вы действительно в это верите, — хотел он сказать, — почему вы не обратились в полицию?» Но не следует задавать вопросы, на которые уже знаешь ответ, даже если от этого ответа становится не по себе, очень даже не по себе, даже если лучше бы стёр его, устранил саму мысль. Никто ничего не видел, как значится в официальных отчётах, любого свидетеля они отсекли бы — как и он сам — как ненадёжного, но этот свидетель просто был невозможен, что бы там на самом деле ни произошло, ни средь бела дня, ни при большом стечении народа. Если полиция утверждала, что у них нет ни малейшего следа, это могло означать только то, что они не хотели иметь этот след, что где-то наверху по каким-то причинам решено ничего не расследовать. Или хуже того: что-то знали, даже точно знали, но сами — активно или пассивно — были вовлечены в историю и поэтому хотели держать её под замком. И если всё так, было бы самой большой ошибкой допытываться именно там.

— То-то и оно, — сказала рыжеволосая женщина, и Вайлеман не знал, то ли он сам невзначай высказал мысль вслух, то ли она прочитала его размышления по лицу; в такой профессии, как у неё, надо признать, чутьё тренируется хорошо.

— Нам надо перейти на ты, — сказала она. — Я на ты со всеми своими клиентами. И хотя ты не клиент — на случай, если нас кто-то подслушает, это будет звучать убедительнее.

Она, конечно, была права. Если полиция замешана в смерти Дерендингера, то вполне допустимо, что частные разговоры прослушиваются, даже если в служебных заявлениях всякий раз подчёркивается, что они этого никогда не делают. Именно потому, что это постоянно подчёркивается.

— Меня зовут Курт, — сказал он.

— А меня Элиза. Как девушку из Моей прекрасной леди. Пожилой господин формирует молодую женщину по своим представлениям. Я нахожу это подходящим для моего ремесла.

— Но на самом деле тебя зовут иначе?

— Да, — сказала она. — На самом деле меня зовут иначе. Как меня называл и Феликс. Но для этого мы с тобой ещё не настолько сблизились.

Обычно при переходе на ты чокаются, бокалы с вином стояли и здесь, но традиционные жесты казались ему неуместными в этой ситуации, если учитывать тему, которую они обсуждали.

Элиза сказала именно то, о чём Вайлеман уже и сам думал, но её при этом не устрашал тот вывод, что Дерендингера, судя по всему, убили. У неё не было доказательств её теории, у неё не было ни малейшего доказательства, и как раз это полное отсутствие улик, в этом Вайлеману нечего было возразить, и делало подозрение правдоподобным. В конце концов, ведь они в Швейцарии, в стране, где ничто не превозносится так, как безопасность, а безопасность достигается через постоянное наблюдение, как внутри, так и снаружи. Только за последнюю неделю шестеро депутатов федерального совета выступали перед прессой, чтобы объяснить, почему необходимо ужесточение пограничного контроля, что есть указания на запланированные теракты, и ничего другого не остаётся. Швейцария была перманентно поднадзорным обществом, как раз потому, что при малейшей возможности подчёркивалась личная ответственность граждан, все заглядывали в окна друг к другу, и уже дети в школе наизусть знали номер телефона, по которому можно позвонить, если что-то покажется подозрительным или просто необычным. Государство ощущало себя заботливым отцом семейства, который следит за тем, чтобы никто из его детей не крал у другого жвачку, следит ради общего блага, о чём всегда охотно говорится в каждой торжественной речи по случаю празднования Первого августа. И в этом обществе людей, которые не делают ничего запретного и потому не могут иметь ничего против того, чтобы за ними кто-то присматривал, в этом обществе оказывается возможным, чтобы человек лишился жизни — тем или иным способом — и никто бы этого не заметил?

— Почему?..

И опять она ответила на вопрос прежде, чем он довёл его до конца.

— Почему я говорю об этом с тобой, а не с кем-то ещё? Потому что кто-то должен докопаться до основания дела. А Феликс говорил, что не знает лучшего дознавателя, чем ты.

— Дела давно минувших дней.

— Есть вещи, которым не разучишься.

— Посади меня сейчас на велосипед — и я упаду.

— Может, и стоило бы посадить. — Она подлила ему вина уверенным движением хозяйки. И потом, не выпуская графина из рук, сказала: — Расскажи мне про случай Ханджина!

Это требование грянуло громом с ясного неба, и поначалу он открещивался: мол, всё это старые песни, это было так давно, что уже перестало быть правдой, да и не время сейчас, ведь речь идёт о Дерендингере.

— Вот как раз поэтому, — сказала она.

Ханджин… Естественно, он всё же рассказал ей эту историю. Его уже давно о ней никто не спрашивал, а ведь дело действительно было особое, вершина его журналистской карьеры. Ханджин, сотрудник банка, не из крупных банкиров, которые тогда набивали себе карманы, а из среднего персонала, не особо симпатичный человек, но и не то чтобы несимпатичный, этого он не сказал бы, но не тот, с кем поехал бы в отпуск, педантичный делец, который — «И это не шутка!» — всегда по субботам готовил себе галстуки на всю неделю, это, собственно, исчерпывающе его характеризует, Ханджин состоял в бездетном браке, и его жена, которая поначалу казалась жертвой, а потом оказалась преступницей, во всяком случае подстрекательницей, вообще ему не подходила, нельзя было себе представить, как они могут ладить, он — скоросшиватель для документов, а она — он отнюдь не хочет сказать ничего враждебного по отношению к женщинам, но если бы такая отправилась ночью в бар, ей бы точно не пришлось платить за выпивку самой. Ханджин любил свою жену, говорил об этом на суде так часто, что с каждым повторением это становилось всё недостовернее, к тому же было много свидетелей тому, что они ссорились, не прилюдно, это было бы не похоже на сверхкорректного Ханджина, но любопытные люди водились и до того, как появился номер телефона, по которому можно позвонить обо всём подозрительном, и госпожа Ханджин выплакивалась перед соседками, буквально выплакивалась, Ханджин потом пытался объяснить её красные глаза воспалением век, от которого его жена страдала наряду с проблемами давления крови.

— Я не хочу вдаваться во все подробности, — сказал Вайлеман, — в моём возрасте легко переходят с сотых на тысячные, а все эти вещи вовсе не были решающими.

Решающим было то, что нашли в банковском сейфе Ханджина. Но, перебивал себя Вайлеман, ведь он рассказывал историю задом наперёд, а такому опытному журналисту, как он, это непозволительно, даже если ты уже давно превратился в старое железо. В правильной же последовательности событий дело было так: Ханджин однажды пришёл домой позже, чем всегда, что было необычно для такого заорганизованного человека; аккумулятор его машины разрядился, и ему пришлось ждать на станции техобслуживания. Он пытался предупредить жену по телефону о своём опоздании, говорил он на суде, но не мог до неё дозвониться и решил, что она вышла — в кино, может быть. Она часто ходила в кино одна; им нравились совершенно разные фильмы. Когда он, наконец, вернулся домой, уже после девяти вместо обычных семи, она лежала в гостиной на полу, без сознания и едва дышала. Он сразу позвонил в скорую помощь, её увезли в больницу, где в последнюю минуту вернули её к жизни. Пролежи она ещё немного, сказал медицинский эксперт, и она бы умерла.

— В судебном процессе и во всех этих вещах я вообще ничего не понимал. Тогда ещё не понимал. Меня послали на суд, потому что наша судебная репортёрша по какой-то причине отсутствовала. Тогда газеты ещё могли себе позволить специалиста для каждой области, судебного репортёра, научного редактора и литературного критика, тогда как сегодня каждый считает, что может всё, изображает из себя доктора Всезнайку со всей свой нагугленной мудростью, и при этом… Извини, ведь это тебе не интересно.

Она ничего на это не сказала, лишь улыбкой или кивком перебивая его монолог, который он когда-то повторял довольно часто, но эти маленькие жесты оказывали своё действие так хорошо, как будто она выставляла стоп-сигнал. Вайлеман поймал себя на мысли, что, может, было бы не так уж плохо не только разыгрывать из себя её клиента, но быстро запил это представление глотком Сент-Амура. В надежде, что эту мысль она не успела считать с его лица.

В больнице, продолжал он свой рассказ, в крови госпожи Хан-джин обнаружили следы высокоэффективного бета-блокатора, средства, которое при её низком давлении ни в коем случае нельзя было принимать и про которое она божилась, что не принимала, совершенно точно не принимала, наоборот. Наоборот — это было средство для повышения давления, которое ей прописал врач, в день по одной капсуле, и она аккуратно исполняла это предписание. После этого исследовали полупустую упаковку из шкафчика в их ванной, и оказалось, что не все, но несколько капсул были вскрыты, кто-то подменил их содержимое: средство, повышающее давление, подменили средством, понижающим его, в обоих случаях это были маленькие шарики. Технически это нетрудно было сделать, нужно было лишь разрезать гелевые капсулы тонким лезвием, а после замены содержимого снова склеить, и даже если результат окажется не вполне аккуратным, это ничего: кто же станет рассматривать капсулы, которые приходится принимать ежедневно. Бета-блокатор, который был причиной её обморока, понизил её давление ещё больше, и это экстремально низкое давление, продлись оно чуть дольше, могло бы с большой вероятносттю привести к остановке сердца. Ханджин, хотя он сам вызвал скорую помощь, был, разумеется, первым подозреваемым, ведь ванная была у них общая, хотя он клялся и божился, что не имеет к этому отношения, что любит свою жену и никогда бы не сделал ей ничего плохого. И нельзя было предъявить ему ничего доказательного, или нельзя было бы, если бы он в свою очередь не слёг больным, от волнений, видимо. Во время его отсутствия в банке искали какой-то договор или что-то вроде того, Вайлеман забыл, что именно, во всяком случае некий документ, который должен был лежать среди бумаг Ханджина, но на столе его не оказалось, и они там решили вскрыть его сейф. «Personal Locker» — так это называли в банке, они там сплошь применяли английские выражения, это было в моде уже тогда. Маленький сейф-ячейка для каждого сотрудника, замок с комбинацией цифр, которую никто не знал, кроме владельца. Но в случае необходимости у руководства был единый мастер-код, и они вскрыли его шкафчик и нашли там не только искомый документ, но и упаковку бета-блокатора, в гелевых капсулах. В точности то средство, которое обнаружили в крови госпожи Ханджин. Попалась мышка.

Ханджин, разумеется, всё отрицал, но вину отрицает и виновный. Он говорил, что понятия не имеет, как эти капсулы попали в его ячейку, он ничем не может это объяснить, и документ, который они там искали, он туда не помещал, а аккуратно подшил в папку, где ему было место. Что, разумеется, никого не убедило, потому что, кроме него самого, никто не знал код ящика, и цепочка улик замкнулась: мотив, удобный случай, орудие убийства, и он был приговорён к максимальному сроку пять лет тюрьмы, создание угрозы жизни, статья 129, уголовный кодекс, параграф Вайлеман помнил до сих пор.

В заключительном слове Ханджин ещё раз уверял суд в своей невиновности, но апелляцию подавать не стал, ему бы и во второй инстанции не поверили так же, как и в первой, как он справедливо полагал. Он сел в тюрьму, где, кстати, был образцовым арестантом, придерживался всех правил, а его жена подала на развод.

— И потом обнаружилось, что это был вовсе не он?

— Нет, — сказал Вайлеман, — это не обнаружилось. До этого докопался я.