Воспоминания незнаменитого. Живу, как хочется

Шимон Гойзман

«Жизненный пример Ш. Р. Гойзмана – один из немногих, к сожалению, образцов творческого почина, столь характерного для русской интеллигенции классического периода, когда достижения в определенной специальности перерастают в проекты, служащие благу всего общества».Сергей Павлович Щавелёв

3. И все-таки о себе

Удивительная штука память! Невероятно, но я почему-то помню большое весеннее наводнение в Киеве, когда мы на лодках из окон второго этажа выплывали на первомайскую демонстрацию! Но все почему-то уверяют меня, что это было до моего рождения.

Помню землетрясение 1938 года, когда вдруг среди ночи моя кроватка сама по себе выехала на середину комнаты.

Помню дядю Мишу Пастернака, двоюродного брата мамы, который чуть ли не каждый день приходил в гости (то ли к нам, то ли к своей родной сестре Рае, жившей с нами, то ли к тете Гите, в которую он был влюблен) и обязательно дарил мне шоколадные конфеты и игрушечные автомобили. Автомобили я не ломал, и у меня их вскоре накопилось много — хватило на целое игрушечное автохозяйство. Помню детский сад и свою воспитательницу; помню громадный обеденный стол, на котором мама тушью на кальке чертила что-то очень сложное с беспорядочно пересекающимися линиями (мама работала на заводе и почему-то брала чертежную работу на дом); большую политическую карту СССР, которой, как обоями, от пола до потолка была заклеена свободная часть фанерной перегородки. А еще — большой блестящий кассовый аппарат NATIONAL в каком-то крупном гастрономе. Кассирша крутила сбоку ручку и аппарат, перекрывая монотонный гул толпы покупателей, каждый раз скрежетал, вроде бы выговаривая человеческим голосом слово «Девяносто». По словам мамы, я в 5 лет научился читать: читал все вывески на улицах, названия городов на той карте, но, к своему удивлению, никак не мог прочесть надпись на том кассовом аппарате.

Почему-то запомнилась встреча Нового 1941 года! И я, и Майка, и Софа, и соседская девочка Рита Мичник поочередно читали перед взрослыми какие-то стихи, пели самую популярную тогда песню «Если завтра война, если завтра в поход…», и я получил приз — шоколадную конфету «Игрушка» в ярко-красной обертке. Затем нас уложили спать, а на утро я проснулся раньше всех и увидел, что елка с игрушками повалилась и лежит на полу. Все взрослые очень заволновались и говорили, что это не к добру, и война, наверное, все-таки будет.

Летом того года, как и каждое лето, наш детский сад перешел на положение пансионата и переехал на дачу в сосновый лес, что на левом берегу Днепра. 22 июня ровно в 4 утра бомбили Киев. Я тут же проснулся и спросил перепуганных нянечек: «Что? Снова землетрясение?». А днем прибежали мама с папой и немедленно забрали меня домой. Когда папа через несколько дней пришел домой в военной форме, я его не признал и очень испугался. Оказывается, его мобилизовали на следующий день после начала войны, дали обмундирование, ружье и послали охранять воинские склады «Арсенала-2» на Печерске. Добровольцем ушла на тот же «Арсенал» Рая Пастернак. Вскоре исчезли из нашей квартиры все мужчины: дядя Евсей, дядя Миша Пастернак, весельчак Гриша Мичник, и все ушли, как оказалось, навсегда.

Уехала в эвакуацию и тетя Гита с Майей. Ее русский муж — Александр Яковлевич Пиллер (коммунист, выдвиженец из сапожников в партийные функционеры, репрессированный в 1937, но почему-то быстро реабилитированный и выпущенный на волю незадолго перед войной) получил важное назначение на должность начальника тылового ОРСа в далекий город Кыштым Челябинской области.

Помню приехавших в Киев на попутных подводах из Чуднова прабабушку Добию, дедушку Иосифа-Вольфа с женой, бабушкой Витой и еще каких-то родственников, которые, как мне запомнилось, сидели неподвижно целыми днями вдоль фанерной стеночки, пока не уехали. Куда они собирались ехать, я до сих пор не знаю. Но, как я узнал гораздо позже, оказались в Астрахани.

Стало очень скучно. Тревожно. Начались ежедневные бомбежки под завывание сирен. На оконные стекла приказали наклеить крест-накрест бумажные полоски, а окна на ночь завешивать плотными одеялами, чтобы с улицы не был виден свет, на улицах не стало трамваев и троллейбусов, прекратило регулярное вещание радио, а радиоприемники приказали сдать (под квитанцию, по которой их, якобы, вернут по окончании войны). Маму заставили сдать даже папин самодельный радиоприемник. Новости черпали только из слухов. А слухи были тревожные: вроде бы нашу армию, защищающую город от немцев, уже окружили и взяли в плен, а завтра взорвут все мосты, Киев сдадут и никто из Киева не выберется и т. д. Ну, а в том, что в первую очередь немцы, захватив Киев, будут убивать евреев и коммунистов, почему-то не сомневался никто. В разговорах взрослых все чаще мелькало новое незнакомое слово «эвакуация». В эвакуации они видели единственный выход, в эвакуацию надо уезжать и немедленно! Ехать, пока не взорвали мосты! Не на чем ехать — уходить пешком! Хотя бы на тот берег Днепра, а там — будет видно! Я сначала даже думал, что это название какой-то другой страны, и искал Эвакуацию на громадной от пола до потолка карте СССР, что висела на стене.

Война шла уже целый месяц. От папы и Раи весточки приходили редко, хотя они и были рядом, в Киеве. От дяди Сеи и других мобилизованных вообще вестей не было. Папа неуверенно успокаивал и говорил, что вот-вот их войсковую часть будут эвакуировать и, наверняка, вместе с семьями. Но куда сбежать от страхов и бесконечных разговоров об эвакуации? Мама и тетя Клара (жена дяди Сеи) каждый новый день встречали один на один со своими сомнениями и тревогами за «детей на руках». А дети — это я и Софа, сидим на полу и играем в войну: я кидаю в нее подушки, изображая бомбежку, а Софка-дура ревет.

В один из жарких июльских дней в квартиру вдруг врывается Эйведи Ременюк, родной брат тети Клары, и кричит прямо с порога:

— Машина уже стоит под окнами, и если ты, Клара, сейчас же не выбегаешь, то мы уезжаем без тебя!

— Сумасшедший! Как я могу ехать одна? Я же не могу оставить Машу с ребенком!

— Хватайте вещи, но не много, тогда хватит места и Маше. Война продлится недолго: месяц-другой поживете в Ахтырке, а к зиме все будете дома!

Мама после недолгих колебаний набивает два чемодана всякой ерундой, которая ей под горячую руку показалась наиболее ценной, хватает сумку с документами, со сменой одежды и кое-какой едой, прикалывает на дверь записку для папы и Раи, чтобы знали, где нас после войны искать, и вот мы уже бежим к машине. В открытом кузове на соломе уже сидит большое семейство Ременюков и еще какие-то люди. Взревел мотор машины и наша долгая дорога в эвакуацию началась.