Птичье гнездо

Ширли Джексон, 1954

Двадцатитрехлетнюю Элизабет Ричмонд ожидала судьба скромной серой мышки: каждый день она отправлялась на работу в канцелярию музея и проводила вечера в компании своей невротичной тети Морген. Но рутинное спокойствие ее жизни внезапно нарушают ужасные мигрени и боли в спине, а затем и странные приступы амнезии. Элизабет начинает ходить к психиатру, и на одном из сеансов доктор Райт, решив применить для лечения гипноз, понимает, что перед ним вовсе не одна девушка, а четыре отдельные саморазрушительные личности… «Птичье гнездо» – шедевр психологического романа о природе тьмы внутри нас, в котором Джексон одна из первых обратилась к теме расстройства множественной личности, ставшей особенно популярной после выхода в свет «Таинственной истории Билли Миллигана» Дэниела Киза.

1. Элизабет

Хотя музей считался в городе оплотом просвещения, фундамент его начал проседать, отчего у здания появился странный наклон к западу, до того заметный, что становилось не по себе, а у дочерей города, неустанно заимствовавших средства на содержание музея, — чувство бесконечного стыда и привычка винить друг друга. Кроме того, это весьма забавляло служащих музея — работу некоторых из них неумолимый наклон пола затронул самым непосредственным образом. Палеонтолог находил очень смешным то, что, накренившись, величественный скелет динозавра будто принял позу зародыша. Нумизмат, чьи экспонаты со звяканьем скатывались в кучу, отмечал, надоедая всем вокруг, что таким образом достигается классическое сопоставительное расположение. Орнитолог и астроном, в чьих областях и без того редко царило равновесие, заявляли, что перепад высот отразится на них, только если будет уклон, как на дороге, позволяющий свести на нет последствия хождения по неровному полу. Так или иначе, хождение для обоих было нехарактерным способом перемещения: одного манил полет, другого — самодостаточное вращение небесных сфер. Высокоученого профессора археологии, который ходил по музейным коридорам, не замечая наклона, видели с надеждой разглядывающим просевший фундамент. Строитель и архитектор, а также сварливые дочери города пытались списать все на некачественные материалы и непомерную тяжесть некоторых древностей в собрании музея. В местной газете появилась передовица с критикой руководства, допустившего, чтобы обломки метеорита, коллекцию минералов и целый арсенал времен Гражданской войны, обнаруженный неподалеку от города и включавший две пушки, разместили в левом крыле здания. В статье справедливо отмечалось, что, если бы в левом крыле выставляли образцы знаменитых подписей и исторические костюмы, здание не просело бы, по крайней мере при жизни благодетелей музея. Поскольку местную газету, как все современное и недолговечное, не жаловали ниже третьего этажа музея, где располагалась канцелярия, экспозиции оставили на прежних местах. В канцелярии же каждый день читали комиксы и внимательно просматривали гороскоп на первой странице в надежде узнать, как они умрут. На третьем этаже были склонны к раздумьям и верили почти всему, что читали. В этом отношении они, конечно, мало чем отличались от образованных обитателей первого и второго этажей, которые проводили дни в окружении бессмертных предметов из прошлого, иронизируя на тему распада.

Место Элизабет Ричмонд находилось на третьем этаже, в углу кабинета. Эта часть музея располагалась ближе всего к поверхности, если можно так выразиться. Отсюда осуществлялась связь с внешним миром, пресмыкающихся-ученых здесь не жаловали. Сидя за своим столом на верхнем этаже здания, в самом западном углу, Элизабет каждый день отвечала на письма с предложениями принять коллекцию гербариев или старинных морских сундуков, возвращенных в Америку из Китая. Доказательств того, что Элизабет вывел из равновесия наклон пола в кабинете, как и того, что здание начало проседать по вине Элизабет, нет, и все же никто не сомневается, что произошло и то и другое почти одновременно.

Первой мыслью всякого, кто имел отношение к музею, вплоть до палеонтолога, было не построить заново на другом месте, а починить, залатать, вернуть прежний вид. Для этого плотники сочли необходимым проделать в здании сквозную дыру, сломав одну стену на каждом этаже, и начали они с угла Элизабет. На втором этаже дыру скрывал саркофаг, на первом — не без оснований — небольшая дверца с надписью «НЕ ВХОДИТЬ». В канцелярии же закрыть ее оказалось нечем, поэтому, придя в понедельник утром на работу, Элизабет обнаружила, что стену рядом с ее столом, которой она, печатая на машинке, почти касалась левым локтем, снесли, обнажив скелет здания. В тот день Элизабет пришла первая. Аккуратно повесив пальто и шляпку на вешалку у двери, она прошла в свой угол и глянула в дыру — у девушки мгновенно закружилась голова и возникло непреодолимое желание броситься вниз, в первобытные пески, на которых, по всей видимости, стоял музей. Далеко внизу, на первом этаже, она услышала голоса экскурсоводов, слабым эхом разносившиеся по зданию, — сегодня был день открытых дверей, и экскурсоводы слонялись без дела. Со второго этажа, судя по громкости, доносился чей-то недовольный голос — должно быть, археолог, стоя у саркофага, возмущался качеством воздуха. Элизабет, у которой болела голова, болела почти все время, вздохнула и повернулась к столу, где ждало письмо с предложением принять собранный из спичек макет небоскреба. К третьему письму легкое ощущение праздника, вызванное отсутствием в кабинете стены, почти полностью улетучилось. Прочтя письмо, Элизабет встала и снова заглянула в пролом, а затем вернулась на место с единственной мыслью — о больной голове.

«милая лиззи твоей беззаботной жизни конец берегись меня берегись лиззи берегись меня и веди себя хорошо потому что я тебя поймаю и ты пожалеешь и не думай что я не узнаю лиззи потому что я знаю… гадкие мыслишки лиззи гадкая лиззи»

Элизабет Ричмонд было двадцать три года. У нее не было родителей, не было друзей, не было ни одного близкого человека, а устремления ограничивались тем, чтобы прожить без особых мучений отпущенное ей время. С тех пор как четыре года назад умерла ее мать, Элизабет ни разу ни с кем не поговорила по душам, а тетя, у которой девушка жила, много не требовала: лишь бы племянница отдавала ей часть недельного жалованья и вовремя спускалась к ужину. Хотя Элизабет приходила в музей каждый день на протяжении двух лет, за это время здесь ничего не изменилось. Корреспонденция, подписанная «Э. Р. по доверенности», и бесчисленные описи экспонатов, в конце которых стояло «Э. Ричмонд», были едва ли не единственными следами ее присутствия на работе. Полдюжины человек делили с ней кабинет и еще столько же работали в других помещениях на третьем этаже — все они знали Элизабет, здоровались с ней по утрам, а иной раз, когда утро выдавалось особенно солнечным, даже спрашивали, как у нее дела. Однако те, кто из желания помочь или просто по доброте душевной пытались узнать ее поближе, наталкивались на полное безразличие. Элизабет была настолько непримечательна, что даже не заслужила прозвища. Пока все вокруг, погруженные в изучение обломков и запыленных мелочей из мрачного прошлого или пустот в космосе, тщательно оберегали свою индивидуальность, она оставалась безымянным существом. К ней обращались «Элизабет» или «мисс Ричмонд», потому что так она представилась в первый день, и, возможно, упади она в ту дыру, ее бы хватились, только заметив, что рядом с табличкой «Мисс Элизабет Ричмонд, неизвестный даритель, стоимость не установлена» нет экспоната.

Она выбрала работу в музее не потому, что испытывала тягу к знаниям или надеялась однажды возглавить подобное учреждение, — просто она, как обычно плывя по течению, пришла в музей по совету тетиной подруги, и оказалось, что у них есть вакансия. Да и тетя весьма настойчиво предлагала попробовать свои силы: Элизабет нужно где-то работать, она ведь уже взрослая и может сама зарабатывать на жизнь. Тете казалось, что так у Элизабет, ничего из себя не представлявшей, будет хоть какая-то отличительная черта («моя племянница Элизабет, которая работает в музее»), но она предпочла не высказывать эту неприятную мысль. Итак, Элизабет, не строя никаких планов, отправилась в музей, и ее взяли, потому что для работы в канцелярии на третьем этаже не требовались яркие личности, а Элизабет, несмотря на недостатки, обладала разборчивым почерком, довольно быстро печатала на машинке и выполняла все, что бы ей ни поручили, если, конечно, понимала, что надо делать. Если Элизабет чем-то и гордилась, так это тем, как аккуратно она располагала вещи вокруг себя: все на своих местах и все на виду. Ее стол стоял ровно, и письма на нем были разложены словно по линейке. Каждое утро Элизабет садилась на один и тот же автобус, приходила на работу ровно во столько, во сколько ей велели приходить, вешала пальто и шляпку на положенное место. Она всегда носила темные платья с белыми воротничками — тетя считала, что так должны одеваться канцелярские служащие, — а когда наступало время идти домой, Элизабет шла домой.

Ни у кого в музее не возникло вопроса, не навредит ли Элизабет громадная дыра в кабинете, никто не сказал, задумчиво помахивая логарифмической линейкой: «Смотрите-ка, а ведь пролом будет у мисс Ричмонд почти под самым левым локтем. А вдруг мисс Ричмонд расстроится, не обнаружив одной стены?»

В понедельник незадолго до полудня Элизабет вытащила письмо из ящика стола и положила в сумочку, чтобы перечитать его за обедом. Письмо не давало ей покоя все утро: оно, что было очень приятно, предназначалось лично Элизабет и совсем не походило на привычные ей послания. Взяв в кафетерии сэндвич, она перечитала письмо, изучая бумагу, почерк, построение фраз. Больше всего, пожалуй, ее будоражило неотступное чувство, будто она знает отправителя. Это чувство нельзя было назвать беспокойством — Элизабет просто не могла представить, что кто-то подобрал слова, взял ручку и лист бумаги, написал письмо и положил его в конверт с ее адресом. Разве такое мог сделать незнакомый человек? Проведя пальцем по неровным буквам, Элизабет улыбнулась. Она твердо знала, как поступит с письмом: отнесет его домой и уберет в коробку на верхней полке шкафа вместе с другим письмом.

Хотя сотрудники музея сами проводили бóльшую часть времени, постукивая молотками, делая замеры и что-то починяя, все решили, что в рабочие часы каменщикам и плотникам в музее не место, поэтому, когда Элизабет в четыре пополудни, как обычно, выходила с работы, навстречу ей попались плотники. Никто в музее не обратил внимания, да и плотники почти не придали этому значения, но, проходя мимо них в коридоре, Элизабет с улыбкой произнесла: «Привет». Она вышла на улицу, щурясь на солнце из-за головной боли, села в свой автобус и ехала, глядя в окно, а потом, сойдя там же, где всегда, шла полквартала пешком до тетиного дома. Элизабет открыла дверь, посмотрела, нет ли на столике в прихожей записки, заглянула в гостиную и поднялась в свою комнату, где аккуратно повесила в шкаф пальто и шляпку, переобулась из туфель в домашние тапочки и, подставив к шкафу стул, вытащила с верхней полки красную картонную коробку, в которой когда-то, на двенадцатый день рождения, ей подарили конфеты. Элизабет осторожно положила коробку на кровать и, вернув на место стул, устроилась рядом. Прежде чем открыть коробку, она достала из сумочки письмо, еще раз прочла его и убрала в конверт с неряшливой надписью мисс элизабет ричмонд, музей оуэнстауна. Затем извлекла из коробки другое письмо, куда более ветхое. Его семь лет назад написала мать Элизабет.

«Робин, не пиши мне больше. Вчера застукала Бетси — она читала мои письма. Несносная девчонка, и до чего смышленая! Напишу по возможности и, надеюсь, до встречи в сб. Мне пора. Л.»

Элизабет нашла это письмо, так и не отправленное, в столе у матери вскоре после ее смерти. До сих пор она прятала его в шкафу, а сегодня, еще раз внимательно прочтя оба письма, положила их в коробку. Взяв стул, убрала коробку в шкаф, вернула стул на место и пошла в ванную. Элизабет мыла руки, когда снизу раздался тетин голос:

— Элизабет? Ты дома?

— Я здесь.

— Сделать тебе какао? На улице похолодало.

— Хорошо. Я сейчас приду.

Элизабет медленно спустилась по лестнице, поцеловала тетю — она всегда целовала ее, придя домой, — и проследовала на кухню.

— Ну что ж, — решительно начала тетя. Она тяжело опустилась в кресло и сложила ладони, мужественно делая вид, что не замечает отбивных и хлеба с маслом. — Приступим.

Элизабет торопливо села, приготовилась к молитве и равнодушно взглянула на тетю.

— Господи, благослови пищу рабам Твоим, — сказала тетя Морген, едва племянница сложила руки для молитвы, и, добавив «аминь», тут же потянулась за отбивной. — Хорошо провела день?

— Как обычно, — ответила Элизабет.

Еда при любых обстоятельствах оставалась для тети Морген делом чрезвычайной важности, и беседа за столом лишь немного умеряла ее аппетит. Нашлась бы от силы пара тем, способных отвлечь тетю Морген от тарелки, и Элизабет за все время так и не удалось затронуть ни одну из них. Ужин тетя приготовила исключительно по своему вкусу, впрочем, стоило отдать ей должное: отбивных, вареного картофеля, хлеба и пикулей племяннице предназначалось ровно столько, сколько ей самой. Разговор тоже делился поровну.

— А ты — хорошо провела день? — спросила Элизабет тетю Морген.

— Так себе. Дождь.

Хотя про таких, как тетя Морген, обычно говорят «мужеподобная», если бы она на самом деле была мужчиной, то являла бы собой весьма нелепое зрелище: среднего роста, с нескладной фигурой, безвольным подбородком и бегающими глазками. Но так уж вышло, что родилась она женщиной и с юных лет поневоле — о, злая, несправедливая судьба, наделившая красотой ее родную сестру, — вжилась в образ грубой, громогласной особы, про коих говорят «мужеподобная». Она держалась развязно, громко разговаривала, любила поесть, выпить и, как она сама заявляла, провести время в мужском обществе. К племяннице, во всем соблюдавшей умеренность, она относилась с покровительственным радушием, а среди немногих друзей слыла бесстрашной особой, так как предпочитала говорить правду, даже самую неприятную, а еще обладала обширными познаниями в бейсболе. Тетя Морген достигла возраста, в котором пресловутый образ уже не тяготил ее, как, скажем, в двадцать лет, и даже испытывала некоторое самодовольство, видя, что хорошенькие сверстницы превратились в угрюмых, невзрачных старух, краснеющих от ее слов. Она никогда не сожалела о том, что после смерти сестры взяла на себя заботу о серой мышке Элизабет, поскольку та была тихой и незаметной и не имела обыкновения перебивать тетю во время вечерней беседы, которая всегда имела место между ужином и отходом ко сну. По утрам, прежде чем племянница уходила на работу, тетя Морген справлялась о ее здоровье и время от времени советовала обуть галоши. Тихие часы перед ужином, когда тетя Морген готовила, потягивая шерри, а Элизабет, как сегодня, поднималась к себе, не предназначались для общения. Когда приходило время накрывать на стол и садиться ужинать, тете Морген было не до болтовни. А после еды она любила пропустить бокальчик — а порой и не один — бренди, и вот тогда, развалившись в кресле с чашкой кофе и сигаретой, пока Элизабет сидела над остывающим какао, тетя Морген выдавала все, что накопилось за день.

— Научилась бы ты пить кофе, — как обычно, сказала она. — Я бы дала тебе к нему немного бренди.

— Спасибо, я не люблю бренди. Меня от него мутит.

— Это потому, что ты мешаешь его с какао. — Тетя Морген поежилась. — Какао. Какао. Жалкая бурда, ей бы только котят да неумытых мальчишек поить. Разве Шекспир пил какао?

— Не знаю.

— А должна знать, ты ведь работаешь в музее. Это я просиживаю штаны дома и живу на свои кровные денежки. — Она улыбнулась и церемонно кивнула Элизабет. — Вернее, на денежки твоей матери. Мои они по чистой случайности, только благодаря образцовому терпению и блестящему уму. Только потому, — с наслаждением добавила тетя Морген, — что я ее пережила. Кстати, если бы я ее убила, — рассуждала она, размахивая сигаретой, — меня бы поймали. И я бы не получила деньги, потому что сидела бы за убийство. Ты не думай, я не раз прокручивала это в голове — точно поймали бы. В конце концов, не настолько я умна, детка.

Тетя Морген очень часто называла Элизабет деткой после ужина. И она так много говорила о ее матери, что Элизабет в какой-то момент перестала слушать, открыв в себе способность впадать в безмятежно-равнодушное состояние, как будто она щедро угостилась тетиным бренди. Тетя Морген все говорила, а Элизабет безучастно глядела на изменчивый свет, отражавшийся в столовом серебре и зеркале над буфетом, на тень, скользившую по столу, когда тетя поднимала бокал, и на бесконечную череду розовых арок на обоях.

–…сначала заметил меня, — рассказывала тетя Морген, — потом, разумеется, твою мать. Когда он познакомился с моей сестрой Элизабет, то, конечно, выбрал ее, я ничего не могла поделать. Но я тешу себя надеждой, Элизабет-младшая, тешу надеждой, что, увидев, какая я умная и сильная, он понял, что ошибся, выбрав красивую пустышку. Пустышку! — Тетя Морген повторяла это слово почти каждый вечер и все равно всякий раз смаковала его. — Под конец он стал приходить ко мне все чаще — спрашивал совета насчет денег, делился своими бедами. Я знала о других мужчинах, но он, само собой, выбор сделал, хотя тогда она вроде еще не была по уши в грязи. Ладно. — Откинувшись в кресле, тетя Морген из-под полуприкрытых век глядела на бутылку бренди. — Составишь посуду в раковину, детка? Тетя сегодня ляжет пораньше.

— Я ее помою. Миссис Мартин придет завтра убираться, а она не любит грязную посуду.

— Старая дура, — буркнула тетя Морген. — Ты хорошая девочка, Элизабет. Без дури в голове.

Элизабет отнесла тарелки в раковину и включила воду. По головной боли, не проходившей целый день, и подступавшей теперь невыносимой ломоте в спине — такой, что хотелось, как кошка, выгнуться всем телом или потереться о дверной косяк, — она поняла: ей грозит очередной приступ того, что тетя Морген называет мигренью, а сама Элизабет — «нехорошим состоянием». Она двигалась медленно и осторожно, старалась подольше делать какие-нибудь мелкие дела — в «нехорошем состоянии» главное не сидеть на месте. По воспоминаниям Элизабет, приступы начались у нее еще в детстве, однако тетя Морген считала, что до смерти матери девочка страдала только от перепадов настроения и мигрень племянницы — «своего рода реакция на то, что произошло». Так или иначе, в последнее время «нехорошее состояние» наступало все чаще, и, вспомнив, что совсем недавно она на четыре дня брала больничный, Элизабет подумала сквозь боль: если продолжать в том же духе, ее выгонят с работы.

К тому времени, когда она неторопливо вымыла и аккуратно убрала в шкаф посуду, отчистила сковороду, отдраила раковину и протерла стол, спина разболелась не на шутку. Не в силах терпеть, Элизабет заглянула в гостиную, где тетя Морген разгадывала кроссворд из вечерней газеты, и попросила таблетку аспирина.

— Опять мигрень? — Тетя подняла глаза от газеты. — Тебе следует показаться Гарольду Райану, детка.

— Она у меня всю жизнь. Доктор Райан тут бессилен.

— Я принесу тебе грелку для спины, — добродушно предложила тетя Морген, откладывая карандаш, — и одну из тех синих таблеточек. Ты мигом уснешь.

— Я хорошо сплю.

У Элизабет закружилась голова, и она схватилась за дверной косяк.

— Бедняжка. Тебе просто нужно поспать.

— Мне?

— Каждую ночь я слышу, как ты ворочаешься в кровати и что-то бормочешь. — Тетя Морген приобняла Элизабет. — Пойдем, старушка моя.

Тетя помогла ей раздеться. Боль в спине, возникавшая и исчезавшая внезапно, без предупреждения, сейчас была настолько сильной, что Элизабет едва могла пошевелиться.

— Бедняжка, — приговаривала тетя Морген, снимая с Элизабет одежду. — Сколько раз я раздевала твою мать, когда она была беременна тобой. Она стала до того неуклюжей, — тихонько засмеялась тетя, — положишь ее на бок, а перевернуться она уже не может. Вот так, теперь ночнушка. Она только в последние пару месяцев согласилась, чтобы кто-то — из женщин, имеется в виду, — ей помогал, и то подпускала меня одну. Она всегда была скрытной. А у тебя, надо сказать, не ее фигура — отцовская. Другую руку, детка. Она была красавицей, моя сестра Элизабет, но по уши в грязи. А теперь — грелка и чудесная сонная таблеточка.

— Но я уже почти сплю, тетя Морген.

— Не то будешь опять всю ночь ворочаться.

Ступая как можно тише, тетя Морген направилась к двери, но по дороге все-таки задела ночной столик. Наконец она погасила свет и ушла. Оставшись одна в темноте, Элизабет попыталась уснуть. Тетя неплотно прикрыла дверь — не потому, что беспокоилась о племяннице, которая могла позвать ее ночью, а просто по забывчивости, — и Элизабет слышала, как она плавно переместилась из гостиной в кухню и хлопнула дверью холодильника, гордо бормоча себе под нос, что она себя чувствует отменно и уже стольких пережила на этом свете.

Мерзкая старуха, подумала Элизабет и тотчас поразилась самой себе, — тетя Морген всегда была к ней очень добра.

— Мерзкая старуха. — Она поняла, что произнесла это вслух. А если тетя услышит? Элизабет хихикнула. — Мерзкая старуха. — На этот раз вышло и правда громко.

— Ты меня звала, детка?

— Нет, спасибо, тетя Морген.

Лежа тихонько в своей постели, чувствуя, как в темноте боль понемногу отступает, Элизабет почти беззвучно напевала мелодию. Некогда модные, а теперь позабытые мотивы, обрывки музыки из далекого прошлого, детские песенки — все смешалось в этой мелодии, и, напевая ее, Элизабет уснула. Она не слышала, как, все же решив проведать племянницу, тетя Морген подошла к двери и шепотом спросила:

— Все хорошо, детка?

Проспав всю ночь, тетя Морген обычно вставала в дурном расположении духа. Элизабет привыкла видеть ее такой по утрам. Она полежала минут десять, зная, что, уже не заснет, и, легонько пошевелившись, решила, что после сна спина болит гораздо меньше и вполне можно идти на работу. Головная боль все еще пульсировала где-то в затылке, и Элизабет сделала непроизвольное, но давно вошедшее в привычку движение — изо всех сил потерла шею сзади, словно хотела подавить нервные импульсы, заглушить боль. Это было одно из ее навязчивых движений, и голове оно не приносило ни малейшего облегчения. Спустившись вниз, как всегда, опрятно одетая, Элизабет прошла на кухню, где тетя Морген, все еще в халате, с мрачным видом пила кофе.

— Доброе утро, — сказала Элизабет и отправилась к холодильнику за молоком. Сев за стол напротив тети Морген, она повторила: — Доброе утро, тетя.

Ответа не последовало. Элизабет подняла глаза, — тетя смотрела злобно, туманный взгляд, какой обычно бывал у нее по утрам, куда-то исчез.

— Голова уже меньше болит, — робко сообщила Элизабет.

— Оно и видно. — Угрожающе постучав пальцем по чашке, тетя Морген опустила уголки рта и прищурила глаза, отчего лицо ее приобрело язвительное выражение. — Я рада, — сказала она низким голосом, — что тебе стало настолько лучше, — ты даже смогла встать с кровати.

— Я решила пойти на работу. Я…

— Я не о теперешнем твоем состоянии. Я о том, что было около часа ночи. — Дрожащей от ярости рукой тетя Морген зажгла сигарету. — Когда ты решила выйти погулять.

— Но я никуда не выходила, тетя Морген. Я всю ночь спала.

— Ты правда думаешь, я не знаю, что происходит в моем собственном доме? Ты, великовозрастное дитя, правда думаешь, что я куплюсь на твое притворство, буду жалеть тебя, приносить грелки с таблетками, укладывать в постель, заглядывать к тебе, буду сама доброта, а ты за все эти старания будешь надо мной насмехаться? Ты правда думаешь… — тетин голос сделался нестерпимо громким, — я не знаю, что ты вытворяешь?

Элизабет лишилась дара речи. Как в детстве, когда ее ругали, она потупила глаза в стакан с молоком, сцепила пальцы в замок и затихла, только губы ее дрожали.

— Что ты молчишь? — Тетя Морген откинулась в кресле. — А?

— Я не знаю, — пролепетала Элизабет.

— Чего не знаешь? — Тетя было смягчилась, но потом снова повысила голос: — Чего ты не знаешь, дуреха?

— Не знаю, о чем ты говоришь.

— О том, что творится в моем доме, о твоих выходках, о грязных, ужасных, отвратительных делишках — уж не знаю, чем ты там таким занимаешься посреди ночи, что даже родной тетке сказать не можешь и крадешься, как жалкий воришка, с туфлями в руках…

— Я этого не делала.

— Еще как делала. И не смей врать. — Тетя Морген встала, грозно навалившись на стол. — А теперь, прежде чем уйти, ты расскажешь, что ты от меня скрываешь. И чем быстрее, тем лучше.

— Я этого не делала.

— Зря отпираешься. Где ты была?

— Я нигде не была.

— Ты куда-то ходила? Или кто-то тебя ждал?

— Я никуда не ходила.

— Кто? Кто тебя ждал?

— Никто. Я ничего не делала.

— Кто он?

Тетя Морген ударила ладонью по столу, так что молоко Элизабет разлилось и закапало на пол. Элизабет боялась встать за тряпкой, боялась пошевелиться и продолжала сидеть, опустив глаза и сцепив руки под столом.

— Кто? — не унималась тетя.

— Никто.

Раскрыв рот, тетя шумно вдохнула и обеими руками ухватилась за край стола. Потом зажмурилась, закрыла рот и не двигалась, явно пытаясь остыть. Минуту спустя она открыла глаза, села и спокойным тоном сказала:

— Элизабет, я не хотела тебя пугать. Прости, что вышла из себя. Я понимаю, что криком только делаю хуже. Давай я попробую объяснить.

— Хорошо.

Элизабет мельком взглянула на молоко, которое по-прежнему капало на пол.

— Послушай, — убеждающе заговорила тетя Морген, — ты знаешь, что как твой единственный опекун я чувствую огромную ответственность. В конце концов… — Она добродушно ухмыльнулась, — как ни грустно это признавать, я сама когда-то была молодой и помню, как непросто жить под чьим-то постоянным присмотром. Ты вся такая независимая, свободная, ты не обязана ни перед кем отчитываться. Прошу, детка, попытайся понять. По мне, так ты вольна делать все, что душе угодно. Я не цербер и не одна из этих ваших заполошных старых дев, что падают в обморок при одном виде мужчины. Я все та же, твоя безумная тетка, и пусть я старая дева, но держу пари, на свете почти не осталось такого, от чего я могу упасть в обморок. — Тетя Морген запнулась, затем, поборов искушение предаться раздумьям, заговорила с прежней уверенностью: — Все это я к чему — не нужно тайком сбегать по ночам и не нужно бояться, что я узнаю о каких-нибудь постыдных вещах. Если есть парень, с которым ты хочешь гулять, и ты почему-то думаешь, будто я против, не кажется ли тебе, что уж лучше получить нагоняй за ночное свидание — и тут я точно бессильна, — чем за уловки и вранье — а вот тут кое-что в моих силах, уж поверь. И вообще, разве не лучше ни от кого не прятаться? — И она замолчала, переводя дыхание.

— Наверное.

— Так давай, детка, — с нежностью сказала тетя Морген, — ты просто расскажешь тете, в чем дело. Поверь, тебе за это ничего не будет. Делать, что хочешь, — твое право, и помни, я не стану ругаться — я сама всегда делала, что хотела, и прекрасно помню, каково это.

— Но я этого не делала. То есть я ничего не делала.

— Предположим, ты ничего не делала, — рассудила тетя, — это ведь не повод скрывать от меня правду? Вот если бы ты что-то натворила, тогда другое дело, — со смехом добавила она.

— Я правда ничего такого не делала.

— Тогда что же ты делала? Чем, черт возьми, можно заниматься в такой час, если ничего такого ты не делала? — Тетя Морген снова засмеялась и недоуменно покачала головой. — Ну и разговор у нас. Неужели нельзя сказать правду?

— Нет. — Элизабет на секунду задумалась. — То есть я ничего не делала.

— Боже, Отец наш Небесный, Господь Всемогущий, да сколько я буду повторять! Есть вообще слова, — мягко спросила тетя Морген, — способные достучаться до этого крошечного мозга? Я пытаюсь выяснить, что случилось вчера в час ночи и с кем ты была.

— Ничего не случилось, — ответила Элизабет, заламывая руки.

— В этом я теперь не сомневаюсь, — горячилась тетя Морген. — Мне только удивительно, как он вообще мог на что-то рассчитывать. Должно быть, есть такие на свете, но как она их находит? — сказала она будто самой себе, а затем добавила, обращаясь к Элизабет: — И кто этот оптимист?

— Никто.

— Хоть ты тресни, хоть ты лопни, хоть ты разорвись. Вся в мать — по уши в грязи. — Тетя засмеялась на удивление добрым смехом. — И с чего я взяла, что ты холодной ночью выбралась из дома ради свидания? Зная твою мать, ты бы скорее понесла письмо в почтовый ящик, а потом сделала бы из этого великую тайну, надеясь, что кто-нибудь подумает самое гадкое. Или пошла бы искать пять центов, которые потеряла на прошлой неделе. А если тебя все-таки ждал парень… — Тетя Морген насмешливо показала на Элизабет пальцем, — держу пари на деньги твоего бедного отца, он все прекрасно видит. Ты такая же плутовка и лгунья, как твоя мать, вот только меня не проведешь.

— Я этого не делала, — пролепетала Элизабет.

— Ну, разумеется, не делала. Бедняжка.

Тетя Морген встала и вышла из кухни, а Элизабет наконец взяла тряпку, чтобы вытереть молоко.

Дыра в кабинете Элизабет никуда не исчезла — так и зияла целый день под ее левым локтем. Среди утренней почты, помимо запроса полной описи экспонатов из зала насекомых и письма с просьбой сообщить окончательное решение относительно уникальной коллекции чеканного серебра индейцев навахо, Элизабет обнаружила еще одно послание.

«ха ха ха я все про тебя знаю гадкая гадкая лиззи тебе от меня не скрыться я никогда от тебя не отстану и не скажу кто я ха ха ха»

Возвращаясь домой с письмом в сумочке, Элизабет вдруг остановилась на полпути от автобусной остановки к тетиному дому с отчетливой мыслью: кто-то пишет письма ей.

Она положила письмо в красную коробку, в которой ей на двенадцатый день рождения подарили конфеты, а затем перечитала два других.

«я тебя поймаю… Она все, что у меня есть… тебе от меня не скрыться…»

— Ну что? — спросила после ужина тетя Морген. — Надумала сдаться?

— Я ничего не делала.

— Ты ничего не делала. Что ж, хорошо. — Она холодно взглянула на Элизабет. — Опять делаешь вид, что болит спина?

— Да. То есть у меня правда болит спина. И голова тоже болит.

— И это за всю мою доброту, — утомленно проговорила тетя. — Сколько это будет повторяться?

— Ну, как сегодня поживает наша бедная головка? — поинтересовалась тетя Морген за завтраком.

— Немного лучше, спасибо. — И тут Элизабет увидела тетино лицо. — Прости, — вырвалось у нее.

— Хорошо провела время? Бедный паршивец не теряет надежды?

— Я не знаю…

— Не знаешь? — В голосе тети Морген звучала неприкрытая издевка. — Поверь, Элизабет, даже твоя мать…

— Я этого не делала.

— Не делала, значит. — Тетя вернулась к недопитому кофе, однако через некоторое время все-таки нехотя спросила: — Как ты себя чувствуешь?

— Вроде бы так же, тетя Морген. Спина болит, голова тоже.

— Тебе нужно к врачу, — сказала тетя Морген. И вдруг, вскочив, ударила рукой по столу. — Видит бог, детка, тебе нужно к врачу!

«…и я могу делать что угодно и ты мне не указ я ненавижу тебя гадкая лиззи и ты пожалеешь что узнала обо мне потому что теперь мы обе знаем что ты гадкая гадкая гадкая…»

Сидя на кровати, Элизабет пересчитывала письма. Кто-то написал ей столько писем, с радостью думала она, столько писем — целях пять. Она складывала их в красную коробку и каждый день, вернувшись с работы, приносила еще одно и заново их пересчитывала. Ей было важно просто знать, что они есть, — как будто кто-то наконец нашел ее, кто-то близкий и родной, кто-то, кому хотелось наблюдать за ней. Кто-то пишет письма ей, думала Элизабет, с нежностью проводя пальцем по бумаге. Часы на лестнице пробили пять, и она нехотя принялась собирать письма, аккуратно вкладывая их в конверты. Ей не хотелось, чтобы тетя Морген знала о письмах. Элизабет уже убрала коробку в шкаф и поставила стул на место, когда дверь распахнулась и в комнату вошла тетя.

— Элизабет, детка, в чем дело?

— Ни в чем.

Побледневшая тетя Морген стояла, вцепившись в ручку двери.

— Я тебя звала. Стучала в дверь и звала, искала на улице и звала, а ты не отвечала. — Она постояла с минуту, не отпуская ручку, а затем повторила: — Я тебя звала.

— Я была здесь. Собиралась к ужину.

— Я подумала, ты…

Элизабет с беспокойством взглянула на тетю — та уставилась на столик у кровати. Обернувшись, девушка увидела на нем одну из тетиных бутылок бренди.

— Зачем ты принесла это в мою комнату?

Отпустив дверную ручку, тетя Морген шагнула к Элизабет.

— Господь Всемогущий, да от тебя же несет выпивкой.

— Нет. — Элизабет отпрянула, напуганная несправедливым обвинением. — Тетя Морген, прошу тебя, пойдем ужинать.

— Грязь. — Тетя Морген взяла бутылку и посмотрела ее на свет. — Ужинать, — усмехнулась она.

— Пожалуйста, тетя Морген, пойдем вниз.

— Я пойду к себе. — Не спуская глаз с Элизабет, тетя с бутылкой бренди в руках попятилась к двери. — Мне кажется, — она снова взялась за ручку, — ты пьяна. — И она захлопнула дверь.

Оторопев, Элизабет присела на край кровати. Она выпила тетин бренди, промелькнуло у нее в голове, бедная тетя Морген. Элизабет растерянно поглядела на часы, стоявшие на столике у кровати, — они показывали четверть первого.

«…я все знаю я все знаю я все знаю гадкая гадкая лиззи гадкая гадкая лиззи я все знаю…»

На следующий день Элизабет нужно было править пробный экземпляр музейного каталога, а потому она, надежно спрятав в сумочку очередное письмо, ушла с работы только в четверть пятого, когда рабочие уже приступили к своим обязанностям, и опоздала на автобус. Когда она добралась до дома и вошла на кухню, где тетя Морген сидела с бокалом бренди, то сначала заметила нетронутый ужин на столе, и только затем направленный на нее тяжелый взгляд. Не говоря ни слова, Элизабет примирительно протянула тете коробку конфет, которую, к собственному удивлению, держала в руках.

Мистер и миссис Эрроу, в отличие от всех своих знакомых, которые коллекционировали индейские маски, вечерами исполняли по ролям пьесы и играли на каких-нибудь изысканных инструментах, считали себя людьми простыми. Они угощали гостей шерри, играли в бридж, посещали вдвоем лекции и даже слушали радио. Миссис Эрроу осуждала вопиющую привычку тети Морген ходить одной в кино, и они с мужем полагали, что Элизабет предоставлено слишком много свободы. Собственно, миссис Эрроу, не скрывая своего отношения, так и сказала тете Морген, когда Элизабет пошла работать в музей: «Ты слишком много дозволяешь этой девочке, Морген. За такой, как она, присматривать нужно лучше, чем за одной из твоих… одной из тех… в общем, Морген, ты не хуже меня знаешь, что за Элизабет нужно присматривать. Не в том смысле, что с ней что-то не так». Миссис Эрроу подняла глаза к небу и развела руками с самым невинным видом — никто бы в жизни не усмотрел в ее словах и малейшего намека на то, что с Элизабет что-то не так. «Я вовсе не это имела в виду, — принялась объяснять она. — Я хотела сказать, что Элизабет — необычайно чувствительная девушка, и, если она каждый день будет надолго отлучаться из дома, я советую тебе, Морген, настоятельно советую, следить за тем, чтобы ее окружали приличные люди. Конечно, — миссис Эрроу одобрительно закивала, — в музее в основном работают не за деньги. Я всегда думаю, как это мило с их стороны».

Когда-то, в период роста, мистер Эрроу для улучшения осанки брал уроки пения, и до сих пор, стоило только намекнуть, весьма охотно демонстрировал свои способности. Он обычно развлекал гостей песнями вроде «Дайте мужчине лошадь, такую, чтоб мог он скакать» и «Дорога в Мандалай», а миссис Эрроу играла на пианино, яростно давя на педаль и подпевая без слов в несложных местах.

— Только ради бога, — велела тетя Морген племяннице, настойчиво звоня в дверь, — не проси Верджила спеть.

— Хорошо.

— Рут! — воскликнула тетя Морген, когда дверь открылась. — Как я рада тебя видеть!

— Здравствуйте, здравствуйте, — встретила их миссис Эрроу.

Из-за ее спины широко улыбался мистер Эрроу.

— Добрый день! А, вот и Элизабет. Как поживаешь, дорогая?

Эрроу не коллекционировали индейские маски и не пользовались услугами декоратора, поэтому были вынуждены украшать стены обычными картинами, и всякий раз при мысли об их доме Элизабет вспоминала живописные репродукции с деревенскими садами, идиллически пологими холмами и романтичными закатами. У них в прихожей стояла подставка для зонтов, хотя оба шутили по этому поводу, а мистер Эрроу со свойственным ему легким пренебрежением говорил, что лучше места для мокрых зонтов просто не найти. Элизабет аккуратно повесила пальто в шкаф, прошла в гостиную, села в большое кресло, скромно сложив руки на коленях, и почувствовала себя в безопасности. Тетя Морген развалилась в таком же кресле, а мистер и миссис Эрроу примостились вдвоем на диване.

В самой обстановке гостиной было что-то от холмов и закатов с картин: глубокое и мягкое кресло Элизабет, обитое рыжей тканью; ковер под ногами, на котором алый меандр перемежался с коричнево-зеленым цветочным орнаментом; обои, неизбежно привлекавшие внимание, красноречиво говорившие об исключительности комнаты, а заодно и ее обитателей, — сине-зеленая клетка с беспорядочными вкраплениями черного. Все здесь было негармонично, напыщенно, во всем ощущался компромисс, и тем не менее осознание того, что все это принадлежит и всегда будет принадлежать чете Эрроу, что со временем к этому даже можно привыкнуть и что во всем этом есть некая незыблемость, дарило удивительное чувство безопасности. Даже тетя Морген принимала гостиную Эрроу как данность, и, когда кто-нибудь встречал их на лекции, или по дороге в парк воскресным днем, или на ужине у каких-нибудь чудаков, которые всегда приглашали их в гости, мистера и миссис Эрроу сопровождал, распространяясь, как зараза, дух невыцветающих обоев и практичных ковров, непрошибаемой, невыносимой заурядности.

Сидя в кресле, Элизабет видела себя в полированной поверхности рояля, видела блики, скользившие по восковым фруктам в хрустальной вазе, когда в ней отражалось ее лицо, видела, как переливаются на свету, стоит ей пошевелить рукой, позолоченная рама зеркала над мраморным камином, стеклянные шарики на абажуре, запонки мистера Эрроу и расписная пиала, всегда наполненная засахаренным миндалем. Мистер Эрроу пошел за шерри, миссис Эрроу предложила им угоститься конфетами, мистер Эрроу порывался спеть, чтобы немного развеселить гостей, миссис Эрроу поинтересовалась, не сидит ли Элизабет на диете… Отсветы плясали по стеклу картины, на которой в деревенском саду пышно цвели розы и пионы. Элизабет вдруг почувствовала, что у нее опять начинает болеть голова. Она потерлась шеей о спинку кресла и беспокойно зашевелилась. Начав с затылка, боль, страшная, ползучая, спускалась ниже. Элизабет представляла, что боль — живое существо. Выскользнув из ее головы через шею, оно сковывало неподвижностью плечи и спину и в конце концов пробиралось в поясницу, откуда ни за что не желало уходить. Что ни делай — потягивайся, массируй больное место, катайся на спине — ничего не помогало. Потирая шею, Элизабет пыталась преградить боли путь — вдруг, если надавить посильнее, она отступит, повернет, останется в голове…

–…музее? — спросила у Элизабет миссис Эрроу.

— Простите?

— Элизабет? — Миссис Эрроу вглядывалась в ее лицо. — Ты хорошо себя чувствуешь?

— У меня болит голова.

— Опять? — удивилась тетя Морген.

— Пройдет, — ответила Элизабет, стараясь не шевелиться.

Мистер Эрроу вызвался принести аспирин и сказал, что, пожалуй, не будет петь, пока Элизабет не станет лучше. Обращаясь к тете Морген, он с улыбкой заметил, что звуки головного регистра нередко сильно раздражают чувствительные мозговые оболочки, хотя у многих, наоборот, голова болит меньше, если им петь. Миссис Эрроу сообщила, что у нее есть таблетки от головной боли, куда лучше, чем аспирин, и она с удовольствием даст Элизабет одну. Сама она всегда принимает две, но в первый раз лучше не рисковать. Тетя Морген посоветовала проверить зрение — слишком уж часто у Элизабет стала болеть голова, а мистер Эрроу рассказал, что тоже страдал от головной боли, пока ему не выписали очки. Миссис Эрроу готова была идти за таблеткой. Элизабет соврала, что ей уже лучше. Все смотрели на девушку, и тогда она взяла бокал шерри, который налил ей мистер Эрроу, и стала пить маленькими глотками, ощущая отвратительную горечь во рту и тошнотворное головокружение.

–…вывести Эдмунда, — говорила тете Морген миссис Эрроу. — Путь, конечно, долгий, но мы с Верджилом чувствовали, что оно того стоит.

— С этим нужно быть очень осторожным, — добавил мистер Эрроу.

— Помню, — начала тетя Морген, — когда мне было лет шестнадцать…

— Элизабет, — снова спросила миссис Эрроу, — ты точно хорошо себя чувствуешь?

Все опять посмотрели на Элизабет.

— Все хорошо, правда, — ответила Элизабет, потягивая шерри.

— Не нравится мне ее вид. — Миссис Эрроу встревоженно покачала головой. — Девочка плохо выглядит, Морген.

— Болезненно, — уточнил мистер Эрроу.

— Всегда была здорова как бык. — Тетя Морген пристально поглядела на племянницу. — А теперь эти головные боли и боли в спине, и спит она плохо.

— Растет, — осторожно, как будто еще могло выясниться, что дела обстоят намного хуже, предположила миссис Эрроу. — Или слишком много работает.

— Юные девушки, — глубокомысленно изрек мистер Эрроу.

— Сколько лет Элизабет? — поинтересовалась миссис Эрроу. — Иногда, если молодая девушка слишком много времени проводит одна… — Деликатно заменив слова жестом, она опустила глаза.

— Не стоит беспокоиться, — смущенно проговорила Элизабет.

— Фантазии. — Мистер Эрроу сделал похожий жест. — Заблуждения.

— Я подумала, может, стоит показать ее доктору Райану, — заявила тетя Морген. — Эти бессонницы…

— Нужно всегда идти при первых же симптомах, — с уверенностью ответила миссис Эрроу. — Никогда не знаешь, что еще могут обнаружить.

— Пройти обследование, — подтвердил мистер Эрроу.

— Да, пожалуй, — вздохнула тетя Морген и с улыбкой добавила: — Это огромная ответственность — дочь родной сестры, а из меня мать так себе.

— Да кто бы еще так добросовестно выполнял эти обязанности, — поспешила заверить ее миссис Эрроу. — Морген, не смей, слышишь, не смей себя винить — ты прекрасно справляешься. Правда, Верджил?

— Прекрасно, — согласился мистер Эрроу. — Я часто об этом думал.

— Я всегда старалась воспринимать ее как собственную дочь. — Тетя Морген мельком улыбнулась племяннице, отчего слова ее приобрели почти трогательную искренность.

Послав тете ответную улыбку, Элизабет потерлась шеей о спинку кресла.

–… Эдмунда, — продолжила свой рассказ миссис Эрроу.

— Я не поняла, — переспросила тетя Морген, — масть была коричневая?

— Абрикосовая.

— Поэтому пришлось так далеко ехать, — пояснил мистер Эрроу. — Мы хотели правильный окрас. Потом, конечно, оказалось, что ездили мы зря, — с сожалением добавил он.

— И правда, обидно, — кивнула тетя Морген.

— Естественно, нам ничего не оставалось, как взять черного. — Миссис Эрроу пожала плечами, словно желая показать всю безвыходность их положения.

Мистер Эрроу положил руку жене на плечо.

— Теперь это уже не имеет значения. Как насчет небольшой музыкальной паузы? У Элизабет прошла голова?

— Мне лучше, — отозвалась Элизабет.

— Ну что ж. — Мистер Эрроу устремился к роялю. — Рут? Ты не подыграешь мне? — Когда жена подошла, он спросил у тети Морген: — Какую? «Мандалай»?

— Чудесно, — ответила тетя Морген, поудобнее устроившись в кресле и по-хозяйски придвинув к себе графин с шерри. — Изумительная песня, лучше и быть не может.

Элизабет открыла глаза. Вместо вступления к «Дороге в Мандалай» в комнате воцарилась тишина.

— Я ведь спросил. — Мистер Эрроу закрыл стоявшие на рояле ноты. — Извини, Элизабет. Я спросил, прошла ли у тебя голова. Спросил же, — повторил он, обращаясь к жене.

— Вообще-то да, Элизабет, — подтвердила миссис Эрроу. — Никто не заставляет тебя слушать.

— Простите? — недоуменно переспросила Элизабет. — Но я хочу послушать, как поет мистер Эрроу.

— Если это была шутка, — заметила тетя Морген, — то крайне неудачная, Элизабет.

— Я не понимаю, тетя.

— Не важно, все уже забыли, — примирительно сказал мистер Эрроу. — Без музыки так без музыки.

Элизабет приготовилась слушать, однако снова ничего не услышала. Она открыла глаза — взгляды присутствующих были устремлены на нее.

— Элизабет, — сдавленным голосом проговорила тетя Морген, порываясь встать с кресла. — Элизабет.

— Не надо, Морген. — Миссис Эрроу, поджав губы, с трясущимися руками поднялась из-за рояля. — Вот уж не ожидала.

Мистер Эрроу, стараясь не смотреть на Элизабет, закрыл ноты и осторожно положил их в стопку на рояле. Постояв немного, он окинул взглядом комнату и слабо улыбнулся. — Не будем портить вечер, дамы. Еще шерри, Морген?

— Меня никогда в жизни так не унижали, — оправдывалась тетя Морген. — Ничего не понимаю. Я прошу прощения, Верджил, честное слово. Все, что я могу сказать…

— Ничего страшного. — Миссис Эрроу погладила ее по руке. — Давайте просто забудем.

— Элизабет? — позвала тетя Морген.

— Что?

–…себя чувствуешь?

— Что?

— Ей, наверное, надо прилечь, — предположил мистер Эрроу.

— Я понятия не имела… — поразилась миссис Эрроу.

— По моим подсчетам, она выпила шесть бокалов, — сердито сказала тетя Морген. — Домой в постель — вот что ей надо. Я впервые вижу, чтобы она пила.

— Всего лишь сладкий шерри…

–…показаться врачу, — рассудила миссис Эрроу. — Осторожность не бывает лишней.

— Элизабет, — скомандовала тетя Морген, — положи карты и собирайся. Мы уходим.

— Ты уверена? — спросила миссис Эрроу. — Мне кажется, ей сейчас не стоит идти домой.

Тетя Морген рассмеялась.

— Три роббера — с меня, пожалуй, хватит. А Элизабет завтра рано вставать.

— Что ж, спасибо, что заглянули.

— Приходите еще, — добавил мистер Эрроу.

— Было так хорошо, — поблагодарила их тетя Морген.

— Спасибо, мы чудесно провели время, — сказала Элизабет.

— Были рады повидаться, Элизабет. И, Морген, непременно сходи на ту лекцию. Мы могли бы пойти все вместе…

— Еще раз спасибо, — ответила тетя Морген.

Когда за ними закрылась дверь, и они, вдыхая прохладный вечерний воздух, зашагали по дорожке, тетя Морген взяла Элизабет за руку.

— Послушай, детка, ты меня здорово напугала. Тебе нехорошо?

— У меня болит голова.

— Неудивительно — выпить столько шерри. — Остановившись в свете фонаря, тетя Морген схватила Элизабет за подбородок и повернула к себе ее лицо. — Надо же, ни в одном глазу. Выглядишь, как трезвая, говоришь, как трезвая, ходишь, как трезвая — что-то явно не так. Элизабет, — не отступала она, — что с тобой, детка?

— Голова болит.

— Опять не хочешь говорить. — Тетя Морген взяла Элизабет под руку, и они пошли дальше. — У меня, черт побери, сердце не на месте. Все время, пока играли в бридж, я…

— Играли в бридж?

— Что ж, Морген. — Доктор Райан откинулся в кресле, и оно заскрипело под его огромным весом. Оно всегда скрипело, и, хотя прежде Элизабет об этом не задумывалась, единственным, что она помнила, выходя от доктора Райана, был скрип его кресла. — Что ж, Морген. — Доктор Райан сцепил руки перед собой и, вскинув брови, насмешливо смотрел на тетю Морген. — Вечно ты психуешь по пустякам.

— Как же! Помню я один случай, Гарольд Райан…

Оба рассмеялись, дружно, громко, так, что вокруг глаз у них заплясали морщинки.

— Вот ведь чертовка — никакого уважения!

И они снова рассмеялись.

Элизабет окинула взглядом кабинет доктора Райана. Она бывала здесь с матерью, потом с тетей Морген. Доктор Райан всегда принимал в этом кабинете и, насколько знала Элизабет, почти не покидал его пределы. Он приехал, когда умерла мать Элизабет, обнимал тетю Морген за плечи, говорил своим мужественным голосом всякую ерунду. Однажды приехал посреди ночи к больной Элизабет и с веселым видом маячил в ногах кровати, пока у изголовья толпились порожденные ее горячечным бредом видения. «Небольшая сыпь, а ты устроила настоящий переполох, дитя мое», — невозмутимо сказал он. Все остальное время доктор Райан сидел у себя в кабинете, скрипя креслом. Элизабет были незнакомы названия книг, стоявших в шкафу за доктором, но за много лет она во всех подробностях изучила порванный корешок третьей с конца на второй полке, а сейчас задалась вопросом: интересно, он вообще когда-нибудь в них заглядывает? Пока доктор Райан и тетя Морген смеялись, Элизабет рассматривала серые занавески, книги, стеклянную чернильницу на столе, миниатюрную модель корабля, которую доктор давным-давно, когда пальцы его еще были ловкими, смастерил сам.

— Честное слово, Гарольд, она меня напугала. Бедняга Верджил только раскрыл рот — и тут Элизабет выкрикивает эту похабщину… Признаться, я… — Губы тети Морген дрогнули, она с трудом сдерживала улыбку. — Я хотела сказать, — тетю Морген душил смех, — что и сама об этом подумала, когда Верджил… — Закрыв лицо руками, она стала раскачиваться взад-вперед. — Ты бы видел… «Мандалай»…

Доктор Райан прикрыл глаза рукой.

— Точно, «Мандалай». Я слышал ее в исполнении Верджила.

— Я этого не говорила, — подала голос Элизабет. — То есть я ничего не говорила.

Тетя Морген и доктор Райан повернулись к ней с неподдельным интересом.

— Видишь, — сказала тетя Морген. — Похоже, она и правда не помнит.

Доктор Райан кивнул.

— Конечно, физически, — начал он, пожав плечами, — можно проверить только то, что знаешь. Я скажу, что у нее переутомление, или нервы шалят, или еще какую-нибудь ерунду в этом роде, а потом ты снова придешь с жалобами, которых, на наш с тобой взгляд, быть не может, и мы вернемся к тому, с чего начали. Вот как мы поступим. — Доктор Райан с неожиданной решимостью потянулся за бланком для рецепта. — Есть у меня один давний друг по фамилии Райт, Виктор Райт. Тебе не хуже моего известно, Морген: я знаю Элизабет и ни за что на свете не отправил бы ее к одному из этих психоаналитиков — они ей бог знает чего наговорят. Но Райту, Элизабет, я бы тебя все-таки показал. Он своеобразный, — добавил доктор Райан, обращаясь к тете Морген, — подобные случаи его всегда интересовали. Нет! — Доктор замахал руками. — Никаких кушеток, ничего такого, Морген, ну, ты поняла.

— Старый ты похабник, Гарольд, — миролюбиво заметила тетя Морген.

— И не говори, — довольно ухмыльнулся доктор Райан.

— По-твоему, если с Элизабет что-то не так, он найдет причину?

— Все с ней так. Думаю, ее просто что-то беспокоит. Может быть, сердечные дела. Ты когда-нибудь спрашивала ее об этом?

Тетя Морген покачала головой.

— Из нее слова не вытянешь.

— Ну что ж… — Доктор Райан поднялся с кресла. — Вытягивать слова — это как раз по части доктора Райана.

Тетя Морген встала, повернулась к Элизабет и вдруг взвизгнула.

— Гарольд Райан, двадцать пять лет прошу — брось ты свои штучки!

— Ну кого еще я так ущипну. — И доктор Райан подмигнул Элизабет.