Туркменский парадокс

Шмиэл Сандлер

Тотальный контроль над обществом: подавление инакомыслия, образ врага, военная мощь, нищета, дворцы и золотые унитазы… А что если это часть плана мировой элиты, заинтересованной в модернизации человека, как биологического вида? Кто зомбирует туркменский истеблишмент, готова ли Россия к наступлению эпохи искусственного интеллекта, или она застряла в прошлом и отброшена на обочину истории? Обо всем этом в новой повести Шмиэла Сандлера «Туркменский парадокс». Книга содержит нецензурную брань.

3

Искандер был нашим общим знакомым, будущим архитектором, а ныне студентом с большими амбициями. С женой Полиной он жил напротив бабкиной комнаты. Полина была постоянным партнером бабки по утреннему лаю. Если бабку мы считали гроссмейстером одиночного лая, то Полине без преувеличения можно было присвоить звание абсолютной чемпионки Средней Азии.

Скот знал, что у Полины есть подружка, а сам Искандер не прочь заложить за галстук. Если Скот любил бесплатно поесть, то Искандер любил «на шару» выпить и, когда ему это удавалось, становился покладистым и добрым малым: выпьет рюмку «Столичной» — и рассказывает про архитектурные памятники Неаполя, выпьет другую — и засыпает. И тут уже можно было спокойно строить конструктивные отношения с его женой Полиной — свободной женщиной и поклонницей классического балета.

У этих жизнерадостных супругов мы и решили провести банкет.

О дамах, по расчетам Скота, должна была позаботиться Полина.

У бабули мы принарядились и побрились. Скот обильно мылил пухлые щеки и подшучивал над старушкой:

— А что, старая, помирать-то не страшно?

— Как же не страшно, — оживилась бабка. — Клавка вон опять мою кастрюлю пожгла, кобыла шалая!

— А пожить-то еще хочется? — интересовался Скот.

— Все мы умрем, — отвечала бабка, — и ты, милок, помрешь. — Она ткнула ему жестким пальцем в грудь.

Такой поворот беседы Скоту явно не пришелся: он не верил, что человек с таким членом, как у него, может быть простым смертным. Скот отмахнулся от старушки и полез с философским вопросом ко мне:

— Джордж, — сказал он, — просто не верится, что мы когда-нибудь покинем сей бренный мир.

Ему хотелось, чтобы я утешил его, вселил надежду.

— А ты спроси у Клавки, — сказал я, — она все знает.

Клава была собутыльницей нашей бабки и считалась в городе лучшей гадалкой по вопросам судьбы и случая.

— Судьба капризна, а случай пагубен для нас, — убеждала она своих клиентов и для пущей убедительности декламировала Чацкого, героя комедии Грибоедова «Горе от ума»:

«Ах! Как игру судьбы постичь?

Людей с душой — гонительница, бич!»

Именно Александр Андреевич Чацкий был в понимании Клавы жертвой случая и обстоятельств.

— Его историческая роль в комедии скучна и прозаична, — утверждала она. — Ну потерял чувак предмет юношеского увлечения — велика ли потеря? Зато попал в школьную программу и вдоволь поиздевался над нравами высшего общества.

Сам же Александр Сергеевич Грибоедов, по авторитетному мнению Клавы, поплатился жизнью и карьерой аккурат в результате бессмысленной и вздорной зловредности судьбы.

Грибоедов, гениальный русский поэт и блистательный дипломат, в свои прекрасные тридцать пять взял в жены пятнадцатилетнюю грузинскую княжну Нину Чавчавадзе.

Интересна история знакомства поэта с будущей супругой. Будучи на короткой ноге с князем Александром Гарсевановичем Чавчавадзе, Грибоедов подвизался давать уроки музыки юной Ниночке Александровне. История умалчивает, как долго музицировал автор «Горя от ума» со своей подопечной, кроме того обстоятельства, что в промежутках между вальсами ми минор и ля-бемоль мажор собственного сочинения он совершенно очаровал девочку, после чего сделал ей предложение. Спустя несколько месяцев счастливого брака Грибоедов, пребывая с дипломатической миссией в Персии, был растерзан религиозными фанатиками в Тегеране.

Оставим в стороне педофильские соображения Скота, но заметим вскользь, что знаменитые военачальники и литературные гении были далеки от пуританской морали и вовсе не чурались юных прелестей. Милейший Федор Михайлович Достоевский был замечен за клубничкой. Льюис Кэрролл, автор повести о приключениях Алисы, любил делать развратные снимки маленьких девочек. Тончайший эстет Набоков грезил о нимфетке, кувыркающейся в постели с преподавателем французской литературы.

В своей классической серии «Этюды сексуальной психологии» Генри Хэвлок Эллис, британский врач, стоявший у истоков сексологии, пишет: «Педофилия, то есть влечение к малолетним девочкам, встречается либо у сверхутонченных интеллектуалов, либо у психически больных людей». Набоков объединил в себе и своем герое Гумберте обе эти категории.

Зададимся вопросом: кто же был повинен в трагедии четы Грибоедовых — судьба или случай?

Тетя Клава по первости воздерживалась от ответа на этот вопрос, но публика в лице Скота и многочисленных клиентов настаивала, и ей пришлось озвучить эпитафию на надгробии русского дипломата, оставленную его опечаленной вдовой: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя?»

— В этом риторическом вопросе юной девы, — утверждала Клава, — и проявляется зловредность судьбы русского поэта.

И все же тетя Клава не была столь категорична в вопросах судьбы как совокупности всех событий, которые якобы предопределены. Напротив, она всячески уверяла всех своих поклонников, что постичь или предугадать судьбу вполне возможно, если точно определить суть и категорию, к которой она относится.

— В русской народной традиции судьба, — утверждала Клава, — представлена в следующих трех ипостасях: индейка, злодейка, копейка.

Сам туркменбаши пытался определить, к какой категории относится его судьба, но, когда выяснилось, что ему досталась «копейка», отказался от услуг Клавы.

После первого стакана водки тетя Клава обыкновенно предрекала клиенту беду в индивидуальном порядке, после второго ее пророчество возрастало до масштабов социальных катаклизмов, не предусмотренных классиками марксизма-ленинизма.

Но бывало и так, что, опрокинув в себя стакан мутного первача, Клавдия впадала в непонятный транс и несла сугубую ересь в недопустимом троцкистском духе:

— Может быть, — глухо вещала она бойким голосом Льва Давидовича, — самое худшее в реакционной эпохе — это то, что в общественном сознании она насаждает царство глупости.

— Что ты имеешь в виду, бабушка? — обычно спрашивал колдунью какой-нибудь местный аналитик-туркмен.

— Воцаряется единомыслие без мысли, — угрюмо отвечала тетка, и туркмен, почесывая буйную черную бороду, умолкал, потрясенный глубиной суждений автора перманентной революции.

Но чаще всего предсказания безумной соседки сбывались, и в Туркмении к ней относились как к божьему человеку, несущему святую истину в массы.

В воскресные дни к дому пророчицы съезжался народ со всей республики. Желающих узнать свою судьбу было так много, что милиция выставляла конные наряды на подступах к площади Сапармурата Ниязова, а рядом с домом Клавдии дежурили армейские патрули и бронетехника.

В наши редкие наезды к бабке Скот был первым клиентом Клавки и строил жизнь по ее причудливому гороскопу. Находясь за стеной, Клава часто вмешивалась в наш неприхотливый кухонный треп, и случайные, порой неуместные реплики роковой колдуньи Скот воспринимал как судьбу и путеводитель по грядущим событиям.

— Можешь быть покоен, Синицин, — отвечала тетя Клава, — ты умрешь, вне всякого сомнения.

Конец ознакомительного фрагмента.