Век невинности

Эдит Уортон, 1920

Блеск и лицемерие высшего света Нью-Йорка конца XIX столетия.

Глава вторая

Ньюлэнд Ачер во время этого краткого эпизода впал в какое-то странное состояние. Его охватило крайнее смущение.

Раздражало то, что ложа, к которой было приковано всеобщее внимание жителей Нью-Йорка мужеского пола оказалась именно той, в которой сидела его невеста рядом со своей матерью и тетей; на мгновение он даже забыл о существовании незнакомки в платье императрицы, появление которой произвело такой фурор среди избранных. Затем его словно озарило вспышкой света, и его мгновенно захлестнула волна негодования. Да, в самом деле! Никому бы и в голову не пришло, что кто-нибудь из Минготов способен надеть на себя такое платье!

Но, оказывается, такое было возможно, ибо, благодаря комментариям, отпущенным вполголоса слева у него за спиной, Ачер догадался, что молодая дама, — кузина Мэй Велланд, которую всегда называли в семье не иначе как «бедняжка Элен Оленская». Ачер слышал, что она неожиданно вернулась из Европы два дня тому назад. Мисс Велланд рассказала ему без тени осуждения, что проведала «бедняжку Элен», которая остановилась у старой миссис Мингот. Ачер полностью одобрял семейную солидарность Минготов. Одно из качеств, которое восхищало его в них, больше всего было то, что они всегда решительным образом вставали на защиту немногочисленных «паршивых овец», затесавшихся в их элитное стадо. Чувства, владевшие в тот момент молодым человеком, нельзя было назвать неблагородными; он был даже рад, что его будущая жена не станет подавлять в себе добрые порывы из-за излишней щепетильности. Взять хотя бы эту ситуацию с ее несчастной кузиной! Но одно дело принимать графиню Оленскую у себя в родовом гнезде, и совсем другое — выставлять ее напоказ в Опере, и тем более в той самой ложе, в которой сидит молодая девушка, о чьей помолвке с ним, Ньюлэндом Ачером, должно быть объявлено через несколько недель. Нет, подумал он точно так же, как и пожилой Силлертон Джексон, надеть такое платье никто из Минготов не рискнул бы!

Он знал, что старая миссис Мэнсон Мингот, глава их рода, могла отважиться на все, на что готов был пойти любой человек (за исключением удовольствий Пятой Авеню, разумеется). Он всегда восхищался высокой и властной пожилой дамой, которая когда-то была всего лишь Кэтрин Спайсер со Стейтен-Айленда, чей отец, попавший в какую-то скандальную историю, не имел ни денег, ни положения в обществе, чтобы все забылось достаточно быстро. Она вышла замуж за главу процветающего рода Минготов, выдала двух своих дочерей за иностранцев (маркиза-итальянца и английского банкира) и в довершение всего построила огромный особняк из светлого, кремового камня, тогда как все дома вокруг были из коричневого песчаника: они словно надели парадные сюртуки к обедне. И особняк этот стоял на отшибе, в скверике рядом с Центральным парком. Дочери-иностранки старой миссис Мингот стали живой легендой. Они ни разу не навестили свою мать, а та, как и многие люди, наделенные острым умом и железной волей, вела малоподвижный образ жизни и из-за своей тучности предпочитала не выходить из дома. Но кремовый особняк, который, вероятнее всего, был построен по образу и подобию частных пансионов парижской аристократии, стоял словно монумент ее несокрушимому мужеству. Она восседала в нем на своем «троне» среди дореволюционной мебели и безделушек из Тюильри времен Луи Наполеона (она блистала там на балах еще будучи дамой бальзаковского возраста); при этом она сохраняла олимпийское спокойствие, как если бы жила вовсе не рядом с Тридцать четвертой улицей, и в ее особняке были вовсе не французские окна, открывавшиеся подобно дверям вовнутрь, а обычные фрамуги.

Все, включая мистера Силлертона Джексона, согласились с тем, что Кэтрин никогда не была красавицей. По мнению жителей Нью-Йорка красота — это именно то достоинство, которое позволяет человеку наслаждаться многочисленными успехами и ради которого ему можно простить целый ряд недостатков.

Злые языки судачили, что, подобно своей тезке-императрице, она прокладывала путь к успеху, собрав волю в кулак и изгнав из сердца всякую жалость; ее высокомерие и напористость отчасти обусловливались тем, что ее мужу абсолютно не в чем было ее упрекнуть: она была сторонницей пуританской морали и вела почти безгрешный образ жизни. Мистер Мэнсон Мингот скончался, когда ей исполнилось всего двадцать восемь лет. В своем завещании он с крайней осторожностью, столь характерной для семейства Спайсеров, распорядился деньгами; но его отважная молодая вдова бесстрашно пошла дальше по жизни одна, легко войдя в иностранную элиту и выдав дочерей замуж за представителей одному богу известно каких состоятельных и знатных семейств; она водила дружбу с князьями и послами, затесалась в ряды папистов, принимала у себя оперных певцов и певиц и считалась близкой подругой мадам Таглиони; и при всем этом (первым это подчеркнул мистер Силлертон Джексон), ее репутация была совершенно незапятнанной; только в этом отношении, всегда добавлял он, она выгодно отличалась от своей великой предшественницы, Екатерины.

Прошло много времени прежде, чем миссис Мэнсон Мингот удалось завладеть завещанной ей долей имущества ее покойного супруга, и она прожила в достатке добрые полвека; но воспоминания о мытарствах в молодые годы побуждали ее быть чрезмерно экономной. И хотя когда миссис Мэнсон Мингот покупала платье или новую мебель она и заботилась о том, чтобы все это было самое лучшее, она не могла заставить себя тратиться на всевозможные лакомства, от которых ломились столы в других лучших домах Нью-Йорка. Несмотря на то, что причина этого крылась совершенно в ином, на ее столе было так же мало изысков, как и на столе миссис Ачер, и вина ее тоже не отличались большим разнообразием. Родственники ее мужа считали, что такой скудный рацион дискредитирует доброе имя Минготов, которое всегда ассоциировалось с красивой жизнью. Но гости продолжали посещать престарелую леди, несмотря на «пустые тарелки» и дрянное шампанское, и в ответ на предложения сына, Ловелла (пытавшегося возродить былую славу своего семейства, наняв лучшего повара во всем Нью-Йорке), она говаривала:

«Какой прок от двух белых колпаков в одной семье, если я повыдавала дочек замуж, а соусы мне противопоказаны?»

Ньюлэнд Ачер, размышляя об этом, вновь обратил свой взор на ложу Минготов. Он увидел, что миссис Велланд и ее невестка смотрели на полукруг знатоков, обсуждающих их, с нескрываемым вызовом. Старой Кэтрин Мингот удалось привить апломб всем членам своего семейства. Одна только Мэй Велланд была смущена: он заметил, как она покраснела (возможно, оттого, что почувствовала на себе его взгляд). Она тоже осознавала всю серьезность ситуации. Что же касается виновницы переполоха, то она сидела, как ни в чем не бывало в своем углу, невозмутимо наблюдая за происходившим на сцене. Она как бы невзначай подалась вперед, и взглядам присутствующих предстали ее плечи и грудь, причем ее декольте было куда более смелое, нежели вырезы на платьях многих нью-йоркских дам, — по крайней мере тех из них, которые хотели остаться незамеченными.

Ньюлэнда Ачера смущало не только то, что эта женщина пренебрегла всеми канонами нью-йоркской моды, о чем свидетельствовал ее вызывающий внешний вид, которому он, Ньюлэнд Ачер, как и все остальные, придавал первостепенное значение. Лицо мадам Оленской было бледным и серьезным, что, по его представлению, вполне соответствовало торжественности момента и объяснялось той личной драмой, которую ей довелось пережить. Но он был шокирован и взволнован тем, что ее платье (совершенно прямое, без складок) так откровенно сползало, оголяя худенькие плечи этой особы на глазах у всего зала. Он с досадой думал, что Мэй Велланд могла попасть под влияние столь легкомысленной женщины, которая, как видно, не отличалась утонченным вкусом.

«В конце концов, — подал голос молодой человек, стоявший позади него (все всегда говорят во время сцены встречи Мефистофеля с Мартой), — что случилось на самом деле?»

«Ну, она сама оставила его… Никто этого не отрицает».

«Говорят, он — настоящее животное», — не унимался молодой человек, простоватый Торли, который, очевидно, готовился пополнить список нью-йоркских донжуанов.

«И того хуже! Я встречал его в Ницце, — со знанием дела заметил Лоренс Лефертс. — Характер у этого типа взрывной, а внешность — довольно привлекательная, и глаза у него с длинными густыми ресницами. О нем я скажу вам следующее. Он питает одинаковую страсть к женщинам и фарфоровым безделушкам. Он коллекционирует и тех и других, и, как я понимаю, готов платить за них любую цену».

Все засмеялись, и начинающий донжуан спросил, сдерживая смех:

«Ну а потом?»

«Ну а потом она сбежала с его секретарем».

«О, понятно!» — лицо юноши вытянулось.

«Впрочем, их связь длилась недолго: ходили слухи, что несколько месяцев она прожила одна в Венеции. Кажется, Ловелл Мингот привез ее оттуда. Он рассказывал, что она была на грани отчаяния. Но это — в порядке вещей, а вот шоу с ее участием здесь, в Опере, — совсем другое дело».

«Возможно, — робко предположил юный Торли, — ее нельзя оставлять дома одну из-за того, что она слишком несчастна!»

Эта реплика была встречена очередным взрывом смеха. Молодой человек густо покраснел и попытался все обратить в шутку.

«Во всяком случае, странно, что они привели с собой и мисс Велланд,» — вступил в разговор один из джентльменов, понизив голос и покосившись на Ачера.

«Так оно и было задумано! Вне всякого сомнения, кампанию разработала сама престарелая миссис Мэнсон Мингот, — Лефертс рассмеялся. — Уж если она за что-нибудь берется, то доводит дело до победного конца».

Действие заканчивалось, и клубная ложа заметно оживилась. Внезапно Ньюлэнд Ачер почувствовал, что готов к решительным действиям. Он захотел первым войти в ложу старой миссис Мэнсон Мингот и немедленно объявить о своей помолвке с Мэй Велланд. Этого известия давно уже ждали в свете. Он хотел оказать ей поддержку, ибо не только ее злополучная кузина, но и ее родственники попали в щекотливое положение. Поддавшись этому порыву, он отбросил все сомнения и, поборов некоторое смущение, направился по красным коридорам в другую часть здания.

Стоило ему войти в ложу, как его глаза встретились с глазами мисс Велланд, и он понял, что ей известно, ради чего он пришел. Несмотря на то, что добродетель в ее семье ценилась превыше всего, чувство собственного достоинства не позволяло ей самой высказываться в подобной ситуации. Люди их круга постоянно находились в утонченной и деликатной атмосфере, и тот факт, что они поняли друг друга без слов, как показалось молодому человеку, сблизило их куда больше, чем любое объяснение.

Ее глаза спросили его: «Теперь ты понимаешь, почему мама взяла меня с собой?»

И его глаза отвечали:

«Ни за что на свете не хотел бы, чтобы ты осталась дома!»

«Вы знакомы с моей племянницей, графиней Оленской?» — начала разговор миссис Велланд, пожимая руку тому, кто готовился стать мужем ее дочери. Ачер поклонился графине, не протягивая ей руки. Так всегда делалось при знакомстве с новой дамой. Элен Оленская в ответ слегка наклонила голову, сцепив пальцы рук в светлых перчатках на основании своего веера из орлиных перьев. Поприветствовав также миссис Ловелл Мингот, полную блондинку в шуршащем атласном платье, он сел рядом со своей невестой и сказал, понизив голос:

«Надеюсь, вы сообщили мадам Оленской о том, что мы с вами собираемся пожениться? Я бы хотел, чтобы об этом узнали все. Позвольте мне объявить о нашей помолвке сегодня же вечером на балу!»

Лицо мисс Велланд стало розовым, как утренняя заря. Она посмотрела на него сияющими глазами и сказала:

«Если вы сможете убедить матушку, что уже настало время, — сказала она. — Но зачем нам торопить события? Мы же заранее назначили дату!»

Он ничего не ответил, но взгляд его был достаточно красноречив. Тогда она, приободрившись, улыбнулась и добавила:

«А кузине моей можете сказать об этом сами: почему бы и нет? Она рассказывала, что вы играли вместе, когда были детьми».

И мисс Велланд подалась назад, пропуская Ачера, который стал несколько демонстративно пробираться на другой ряд, к графине Оленской. Ему хотелось, чтобы весь зал видел, как он это делает.

«Когда-то мы играли вместе, не так ли? — сказала она, поворачиваясь и глядя на него своими серьезными глазами: — Вы были таким несносным мальчишкой, а однажды поцеловали меня за дверью. Но влюблена я была вовсе не в вас, а в вашего кузена, Вэнди Ньюлэнда, который не обращал на меня, ни малейшего внимания».

Ее взгляд скользнул по ложам бельэтажа, расположившимся в форме подковы.

«Помню, я когда-то видела многих из присутствующих в бриджах и панталонах», — сказала она с легким иностранным акцентом и снова перевела взгляд на его лицо.

Молодого человека шокировало то, что он прочел в этих глазах: в тот самый момент, когда как раз «слушалось ее дело» на этом августовском трибунале, она воспринимала его самым неподходящим образом.

Проявление легкомыслия в данном случае свидетельствовало не иначе как о дурном нраве. И он ответил сухо:

«Да, вас долго здесь не было».

«Мне кажется, с тех пор прошли века! — отозвалась она. — Последний раз я была здесь так давно, что сама чувствую себя умершей и погребенной под обломками прошлого. А здесь, в этом добром старом мирке, мне так же спокойно, как под крышкой гроба».

По причинам, которые ему самому не были ясны, Ньюлэнд Ачер воспринял эти слова чуть ли, не как прямое оскорбление нью-йоркскому обществу.