Керфол

Эдит Уортон, 2023

Молодой человек приезжает в Бретань и задумывается о покупке уединенного поместья. Выбранный дом производит на него гнетущее впечатление, и он решает узнать его тайну.

I

— Ты должен его купить, — сказал мой друг. — Это как раз то место, где может жить такой дьявол-одиночка, как ты. И было бы неплохо владеть самым романтичным домом в Бретани. Нынешние владельцы совершенно разорены, и дом ничего не стоит — ты должен его купить.

Не имея ничего общего с тем характером, который приписывал мне мой друг Ланривейн (на самом деле, под моей нелюдимой внешностью у меня всегда была тайная тяга к домашнему хозяйству), я воспользовался его намеком однажды осенним днем и отправился в Керфол. Мой друг ехал на машине в Кемпер по делам: он высадил меня по дороге, на перекрестке дорог на вересковой пустоши, и сказал:

— Сначала поверни направо, а потом налево. Затем прямо вперед, пока не увидишь аллею. Если ты встретишь каких-нибудь крестьян, не спрашивай дорогу. Они не понимают по-французски, и они бы сделали вид, что понимают, и запутали бы тебя. Я вернусь за тобой сюда к закату — и не забудь о могилах в часовне.

Я последовал указаниям Ланривейна с колебанием, вызванным обычной трудностью вспомнить, сказал ли он первый поворот направо, а второй налево, или наоборот. Если бы я встретил крестьянина, я бы, конечно, спросил, и, вероятно, был бы сбит с толку, но пустынный пейзаж был в моем распоряжении, и поэтому я споткнулся на правом повороте и пошел через пустошь, пока не вышел на аллею. Она была так не похожа ни на одну другую аллею, которую я когда-либо видел, что я сразу понял, что это, должно быть, та самая аллея. Деревья с серыми стволами поднимались прямо на огромную высоту, а затем сплетали свои бледно-серые ветви в длинный туннель, через который слабо проникал осенний свет. Я знаю большинство деревьев по названиям, но до сих пор не могу решить, что это были за деревья. У них был высокий изгиб вязов, разреженность тополей, пепельный цвет олив под дождливым небом, и они тянулись передо мной на полмили или больше без перерыва в своей арке. Если я когда-либо и видел аллею, которая безошибочно вела к чему-то, то это была аллея в Керфоле. Мое сердце слегка забилось, когда я начал спускаться по ней.

Вскоре деревья закончились, и я подошел к укрепленным воротам в длинной стене. Между мной и стеной было открытое пространство, заросшее травой, от которого расходились другие серые аллеи. За стеной виднелись высокие шиферные крыши, покрытые мхом, колокольня часовни, верхушка крепости. Это место окружал ров, заросший диким кустарником и ежевикой; подъемный мост был заменен каменной аркой, а решетка — железными воротами. Я долго стоял на противоположной стороне рва, оглядываясь вокруг и позволяя влиянию этого места проникнуть в меня. Я сказал себе:

— Если я подожду достаточно долго, появится сторож и покажет мне гробницы, — и я скорее надеялся, что он не появится слишком рано.

Я сел на камень и закурил сигарету. Как только я это сделал, мне показалось, что это ребяческий и зловещий поступок, когда этот огромный слепой дом смотрит на тебя сверху вниз, а все пустые улицы сходятся к тебе. Возможно, именно глубина тишины заставила меня так осознать свой жест. Скрип моей спички прозвучал так же громко, как скрежет тормоза, и мне почти показалось, что я услышал, как она упала, когда я бросил ее на траву. Но было нечто большее: чувство неуместности, ничтожности, бесполезной бравады, когда я сидел там, выпуская сигаретный дым в лицо такому прошлому.

Я ничего не знал об истории Керфола — я только приехал в Бретань, и Ланривейн никогда не упоминал мне это название до вчерашнего дня, — но нельзя было даже взглянуть на эту громаду, не почувствовав в ней долгого накопления истории. Что это за история, я не был готов угадать: возможно, только та огромная тяжесть многих связанных с ней жизней и смертей, которая придает величие всем старым домам. Но вид Керфола предполагал нечто большее — перспективу суровых и жестоких воспоминаний, уходящих вдаль, как его собственные серые аллеи, в размытое пятно тьмы.

Конечно, ни один дом никогда полностью и окончательно не рвал с настоящим. Когда он стоял там, вознося к небу свои гордые крыши и фронтоны, он мог бы стать собственным погребальным памятником.

— Гробницы в часовне? Все это место — могила!

Я задумался. Я все больше и больше надеялся, что сторож не придет. Детали этого места, какими бы поразительными они ни были, показались бы тривиальными по сравнению с его общим впечатляющим видом; и я хотел только сидеть там и проникаться тяжестью его тишины.

“Это самое подходящее место для тебя!” — сказал Ланривейн; и я был поражен почти кощунственным легкомыслием предположить для любого живого существа, что Керфол — это место для него.

— Возможно ли, чтобы кто-нибудь не мог видеть…?

Я задумался. Я не закончил мысль: то, что я имел в виду, было неопределимо. Я встал и побрел к воротам. Я начинал хотеть знать больше; не видеть больше — к этому времени я был уже уверен, что дело было не в том, чтобы видеть, но чувствовать больше: чувствовать, что все это место должно было общаться.

— Но чтобы попасть внутрь, придется растолкать сторожа, — неохотно подумал я и заколебался. Наконец я пересек мост и попробовал открыть железные ворота. Они поддались, и я прошел по туннелю, образованному толщей деревьев. В дальнем конце вход был перекрыт деревянной баррикадой, а за ней находился двор, окруженный дворцом благородной архитектуры. Главное здание было обращено ко мне; и теперь я увидел, что одна половина представляла собой просто разрушенный фасад с зияющими окнами, через которые были видны дикие заросли рва и деревья парка. Остальная часть дома все еще была в своей первозданной красоте. Один конец упирался в круглую башню, другой — в маленькую ажурную часовню, а в углу здания возвышался изящный колодец, увенчанный замшелыми урнами. У стен росло несколько роз, а на верхнем подоконнике я, помнится, заметил горшок с фуксиями.

Мое чувство давления невидимого начало уступать моему архитектурному интересу. Здание было настолько прекрасным, что я почувствовал желание исследовать его ради него самого. Я оглядел двор, гадая, в каком углу засел страж. Затем я толкнул шлагбаум и вошел внутрь. Как только я это сделал, дорогу мне преградила собака. Она была такой удивительно красивой маленькой собачкой, что на мгновение заставила меня забыть о великолепном месте, которое она защищала. В то время я не был уверен в ее породе, но с тех пор узнал, что это была китайская порода, принадлежавшая к редкой разновидности, называемой “Рукавная собака”. Она была очень маленькой и золотисто-смуглой, с большими карими глазами и гофрированной шеей: она была похожа на большую рыжеватую хризантему. Я сказал себе:

— Эти маленькие зверьки всегда огрызаются и визжат, и через минуту кто-нибудь выйдет.

Маленький зверек стоял передо мной, неприступный, почти угрожающий: в его больших карих глазах был гнев. Но он не издал ни звука, не подошел ближе. Вместо этого, по мере того как я продвигался вперед, он постепенно отступал, и я заметил, что другая собака, неопределенное грубое пятнистое существо, прихрамывала на больную ногу. “Сейчас начнется переполох”, — подумал я, потому что в тот же момент третья собака, длинношерстная белая дворняга, выскользнула из дверного проема и присоединилась к остальным. Все трое стояли и смотрели на меня серьезными глазами, но от них не доносилось ни звука. По мере того как я приближался, они продолжали припадать на лапы, все еще наблюдая за мной. “В какой-то момент они все набросятся на мои лодыжки: это одна из шуток, которые собаки, живущие вместе, устраивают над людьми”, — подумал я. Я не встревожился, потому что они не были ни большими, ни устрашающими. Но они позволяли мне бродить по двору, как мне заблагорассудится, следуя за мной на небольшом расстоянии — всегда на одном и том же расстоянии — и всегда не сводя с меня глаз. Вскоре я взглянул на разрушенный фасад и увидел, что в одной из пустых оконных рам стояла другая собака: белый пойнтер с одним коричневым ухом. Он был старым серьезным псом, гораздо более опытным, чем другие; и он, казалось, наблюдал за мной с более глубоким вниманием. “Я получу от него весточку”, — сказал я себе; но он стоял в оконной раме, на фоне деревьев парка, и продолжал наблюдать за мной, не двигаясь. Я некоторое время пристально смотрел на него в ответ, чтобы посмотреть, не разбудит ли его ощущение, что за ним наблюдают. Половина ширины площадки лежала между нами, и мы, молча, смотрели друг на друга через нее. Но он не пошевелился, и, в конце концов, я отвернулся. Позади себя я обнаружил остальную часть стаи, к которой добавился новичок: маленькая черная борзая с глазами цвета бледного агата. Она немного дрожала, и выражение ее морды было более робким, чем у остальных. Я заметил, что она держалась немного позади них. И по-прежнему не было слышно ни звука.

Я стоял там целых пять минут, окруженный кольцом, ожидая, как, казалось, ждали и они. Наконец я подошел к маленькой золотисто-коричневой собачке и наклонился, чтобы погладить ее. Сделав это, я услышал свой нервный смешок. Маленькая собачка не вздрогнула, не зарычала и не отвела от меня глаз — она просто отступила примерно на ярд, а затем остановилась и продолжала смотреть на меня.

— Ну и ладно! — воскликнул я и пошел через двор к колодцу.

Когда я приблизился, собаки разделились и разбежались по разным углам двора. Я осмотрел урны на колодце, попробовал пару запертых дверей и оглядел фасад снизу до верху; затем повернулся к часовне. Когда я обернулся, то увидел, что все собаки исчезли, кроме старого пойнтера, который все еще наблюдал за мной из окна. Избавиться от этого облака свидетелей было скорее облегчением, и я начал оглядываться в поисках пути к задней части дома.

— Может быть, в саду кто-нибудь есть, — подумал я. Я нашел способ перебраться через ров, перелез через стену, заросшую ежевикой, и попал в сад. Несколько тощих гортензий и гераней чахли на клумбах, и древний дом равнодушно взирал на них сверху вниз. Его садовая сторона была более простой и суровой, чем другая: длинный гранитный фасад с несколькими окнами и крутой крышей походил на крепость-тюрьму. Я обошел дальнее крыло, поднялся по нескольким разрозненным ступеням и вошел в глубокие сумерки узкого и невероятно старого боксового перехода. Дорожка была достаточно широкой, чтобы по ней мог проскользнуть один человек, и ветви сходились над головой. Это было похоже на призрак пешеходной дорожки, ее блестящая зелень переходила в тенистую серость проспектов. Я шел все дальше и дальше, ветви били меня по лицу и с сухим треском отскакивали назад, и, наконец, я вышел на поросшую травой вершину Сент-де-Ронд. Я прошел по ней к надвратной башне, глядя вниз на двор, который был прямо подо мной. В поле зрения не было ни одного человеческого существа, как и собак. Я нашел лестничный пролет в толще стены и спустился по нему, и когда я снова вышел во двор, там стоял круг собак, золотисто-коричневая немного впереди остальных, черная борзая дрожала сзади.

— О, черт возьми, вы, неугомонные твари! — воскликнул я, и мой голос поразил меня внезапным эхом. Собаки стояли неподвижно, наблюдая за мной. К этому времени я уже знал, что они не попытаются помешать моему приближению к дому, и это знание позволило мне свободно осмотреть их. У меня было ощущение, что они, должно быть, ужасно напуганы, раз так молчаливы и инертны. И все же они не выглядели голодными или подвергшимися жестокому обращению. Их шерсть была гладкой, и они не были худыми, за исключением дрожащей борзой. Это было больше похоже на то, как если бы они долгое время жили с людьми, которые никогда не разговаривали с ними и не смотрели на них: как будто тишина этого места постепенно притупила их занятые любознательные натуры. И эта странная пассивность, эта почти человеческая вялость казалась мне печальнее, чем страдания голодных и избитых животных. Мне хотелось бы разбудить их на минутку, уговорить поиграть или порезвиться, но чем дольше я смотрел в их неподвижные и усталые глаза, тем нелепее становилась эта идея. Когда окна этого дома смотрели на нас сверху вниз, как я мог вообразить такое? Собаки знали лучше: они знали, что дом потерпит, а что нет. Мне даже показалось, что они знали, что происходит у меня в голове, и жалели меня за мое легкомыслие. Но даже это чувство, вероятно, достигло их сквозь густой туман апатии. У меня была идея, что их отдаленность от меня была ничем по сравнению с моей отдаленностью от них. Впечатление, которое они производили, было таким, словно у них было общее воспоминание, настолько глубокое и темное, что ничто из того, что произошло с тех пор, не стоило ни рычания, ни виляния.

Конец ознакомительного фрагмента.