Сто страниц бреда. Повести. Рассказы

Эдуард Вячеславович Севостьянов

Это часть моих произведений, написанных до 30 лет. Всё, что волновало тогда, – любовь, смерть, рок-н-ролл и остальные его составляющие… Моё безумие и попытки найти себя через слово. Было весело. Наверное за это повести получили первые премии молодым авторам.

Иллюстратор Мария Сурайкина

© Эдуард Вячеславович Севостьянов, 2017

© Мария Сурайкина, иллюстрации, 2017

ISBN 978-5-4490-1428-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Ashes to ashes, dust to dust…»¹

Повесть

Тем, кто всю жизнь ищет открытых дверей, а не найдя, замерзает от холода, — посвящается…

Не закрыли б ваши двери

Может, вены были б целы…

…Он должен был проснуться, как всегда, от звонка будильника в своей комнате, оклеенной газетами и вырезками из журналов. Но будильник не звонил… Бурная ночь предшествовала этому хмурому утру. Солнце рассердилось и закрылось тучами. Ветер пытался разогнать их, но вечные странницы столпились, как стадо баранов, и не желали подчиняться легкому южному ветерку. Деревья шелестели опадающими листьями и укоризненно покачивали ветвями.

…Он спал, спал, положив свою голову на край стула. Спал, спал с четырех часов (именно это время показывал разбитый вдребезги будильник, который тоже похож на последнего бойца «этого времени»)…

В «это время» в двух кварталах отсюда шагали люди, перекидываясь резкими фразами. В доме напротив девочка будила своего плюшевого медведя, а в соседней комнате по полу бегали мыши. Мыши искали съестное, но съестным и не пахло. Зато резко запахло куревом: тот, что десять минут назад спал, встал, вытянул из пачки сигарету и затянулся, вспоминая события прошлой ночи.

…Когда все это началось? Вчера? День назад? Год? Два года? Неважно. За закрытыми окнами раздавался свист проносящихся автомобилей. Он медленно курил и думал, думал, думал…

Все началось в тот день, когда он, возвращаясь с репетиции, увидел их. Они, кажется, встречались или учились вместе, он не помнил. Помнил только их спины, медленно удаляющиеся от его жилища. Привычка узнавать людей по спинам и походке заменяла ему недостающие диоптрии. Он окликнул их. Они обернулись и с трагикомичными лицами подошли вплотную.

— Где ты шляешься? — спросила одна из них.

— Здравствуй, моя Радость, — ответил он. — Вы откуда? Наше почтение, Принцесса! Что вы здесь забыли?

— Мы вообще-то в гости к тебе: хотели твою квартирку посмотреть, ну, там, может, чайком напоишь, — говорила Радость.

— Ну, квартирку сейчас показать не могу, а вот Хаос и Бардак, что творится в Мире до нашего прихода и прихода богов, — всегда пожалуйста… Поднимайтесь. Лифт не работает…

Впрочем, тогда ничего не было. Мило посидели, поболтали о музыке, о жизни, обо всем. Выпили ведро чаю и разошлись, договорились встретиться.

Да, ничего не было, но именно тогда он почувствовал легкий озноб и что-то дрогнуло внутри. Начался новый этап.

Всю жизнь он шел по этапам. Этап первый — детство. Он кончился тогда, когда он полез драться с мальчишками старше его на шесть лет. Этап второй — школа — кончился, как только он увлекся музыкой и поставил себя выше тех, кто его окружал. Этап третий — Первая любовь — окончилась, не успев разгореться, но те мгновения он всегда помнил. Это была всамделишная Любовь. Этап четвертый — гибель родителей. Он считал это сначала шуткой, потом нелепостью, теперь он думал, что так надо, и он стал писать. Писать стихи. Этап пятый — его жизнь после этой встречи.

Они встретились на вечеринке, через три дня. Радость была одета во все черное. Черный мягкий свитер и черные джинсы, и черные бусы на шее. Принцесса надела мини-юбку, позволяющую рассмотреть получше ее ноги без изъянов, и плотно обтягивающую ее тело кофточку из какой-то светлой ткани. Все украшения на ней существовали отдельно, они казались сделанными из бумаги или проволоки.

Вечеринка устраивалась общим знакомым и предполагала питье горячительных напитков, базар за жизнь, танцы и дальше «кому куда». В таких компаниях он не боялся быть немного грубее и циничнее, чем был на самом деле. Его приветствовал сам хозяин дома, подошел и протянул руку. И он отошел к группе, в которой сидели Радость и Принцесса. Слегка наклонив голову, он приветствовал Радость и повернулся, чтобы что-то сказать Принцессе, но она его перебила:

— Можешь не говорить, что я выгляжу восхитительно, мне об этом уже прожужжали все уши.

— И не собираюсь… А помада тебе не идет. Губы от нее бледнеют и никогда не будут похожи на спелую вишню… Возможно, они будут пахнуть земляникой, сливой, абрикосами, викторией, чем угодно, и сладко их будет целовать какому-нибудь счастливчику.

— А тебе хочется их поцелуя?

— Конечно…

Она поднялась, сделала шаг, ее руки легли ему на плечи, ресницы дрогнули и опустились, и губы мягко уткнулись в его. Он стоял спокойный и холодный, как статуя из льда. Губы холодные и твердые приняли, как дань, ее поцелуй. Он успел почувствовать легкий запах клубничного ликера, исходивший от нее. Она изумленно открыла глаза:

— Ты не умеешь целоваться?

— Умею, и не хуже чем ты. Но я поцелуи не разбрасываю налево и направо.

— Так ты думаешь… — в ее глазах вспыхнул огонек рассерженной девочки, — ты думаешь, что я шлюха? Так? Да? Ну, говори!

— Я этого не говорил, а то, что я думаю, останется при мне. И почему ты считаешь, что шлюхи разбрасываются поцелуями? Они их дарят… за деньги.

— Ты что, настолько презираешь людей, что можешь сравнить девушку и шлюху?

— Я никого не презираю. Иисус сказал: «Возьми и кинь камень, кто без греха»… Но время от времени следует злить человека, иначе то, что внутри и зовется душой, заснет. А нет ничего хуже, чем покой. «Свободы, счастья только тот достоин, кто каждый день идет за них на бой».

— Ничего себе, повод для шуток, — встала с Принцессой Радость. — Душа — вещь серьезная. И иногда покой очень нужен этой самой душе.

— Да я уже слышал — «покой душе нужен». Тогда иди в монастырь. Ты, я, она, — он кивнул в сторону Принцессы, — устаем, только принявшись за дело. И играем в «Героев нашего времени». Нашим истерзанным душам нужен покой. Мы не боимся признаться в трусости. Но забываем о том, что должны жить, любить, радоваться по-настоящему. Радоваться каждой минуте, лучу солнца, капле вина. Может, это понимаешь, только когда потеряешь что-то очень дорогое. Да, наверное, так.

Он смолк и потянулся к бутылке вина, стоящей рядом. Взяв ее и поднеся ко рту, стал пить. Пить, не отрываясь, пока не кончилась бутылка. В это время Принцесса, гордо подняв голову, сказала:

— Это не оправдывает тебя. — И тут же: — Поцелуй меня… Пожалуйста…

— Хорошо.

Ему казалось, что он не привлекал ее к себе, а они оба, как птицы, стали рваться в небо, на мгновенье соприкоснулись руками, дрожь ударила по телу своей плеткой. Тысячи картин неслись мимо, а его губы, теперь тоже мягкие и податливые, ласкали ее. Язык, как змейка, бился в чужом рту. Впрочем, не было чужого, они были единым. В обоих горел огонь желания…

Он затянулся последний раз и кинул остаток сигареты на пол.

Мысли, как дым, —

В пустоту

Утро, как чай, —

В семь,

Каждый помнит

Весну…

Третий звонок —

Ко сну, — прошептал он и зашлепал голыми ногами в ванную.

Зеркало выдало ему изображение парня лет 19—20, небритого, с синяком под глазом, волевым подбородком и заспанным лицом. Темные от грязи волосы были зачесаны назад, в ухе торчала серебряная серьга в виде сердца.

— Да… И не узнаешь сразу, — сказал он и включил воду.

Ванная — единственное место, обставленное почти с роскошью. Японская сантехника. Занавеска для душа. Шкаф с шампунем и дезодорантом на полочке, зубная паста и прибор для бритья «Жиллет». Черный кафель со всех сторон, даже на потолке, куда были вмонтированы лампы. Душ он любил с детства. Холодная ли, горячая ли вода — это не имело значения, главное — напор, который бьет в макушку и очищает твое «неповторимое» тело от грязи. Душ и дождь рифмуются, считал он…

Прошло полчаса, и он открыл дверь подъезда и шагнул в мир. На нем были потрепанные кожаные штаны, черная футболка с надписью «GВCВ» и линялая джинсовая безрукавка. Солнцезащитные очки прикрывали синяк. На левой руке был серебряный браслет-цепочка. Шею украшал медальон на длинном черном шнурке. Куда он направлялся — не знал никто, даже он сам смутно представлял, чем займется. Ноги несли его в сторону «Старого города» местной забегаловки, где за плату можно было более или менее хорошо (в зависимости от кошелька) попитаться. Свернув направо, он попал в маленький дворик пятиэтажки. Поднялся на второй этаж. Нажал на кнопку звонка и сразу же вошел.

Здесь жил Борис, друзья называли его Призраком за способность сматываться из самых запутанных и отчаянных разборок.

Не задумываясь, пошел к спальне и лишь там, немного приостановившись, постучался. Прислушался и вошел.

На него смотрел один заспанный глаз, второй еще был закрыт.

— Привет. Мне нужен «байк», — он не любил много говорить. Второй глаз открылся, а руки стали медленно, как в полусне, тянуться к джинсам.

— В левом или правом? — спросил он.

— В левом, — голос Бориса был слегка охрипший. — Бак почти полный. Дня два он мне не нужен.

— Спасибо. Потом рассчитаемся.

Профессиональным жестом актера он вытащил ключи из кармана и переправил в свой.

— Тебе ничего не нужно?

— Ничего. Вали…

Он спокойно вышел из комнаты, закрыл дверь и, подумав, включил дверной звонок…

«Байк» был знатный. Призрак долго над ним трудился и создал шедевр мотодела. Увидеть эту тачку американцу или японцу — и Бориса замучили бы иностранные фирмы своими предложениями.

Скорость. Скорость — это второе, что он любил, после душа. Нет ничего лучше, думал он, чем ветер, который треплет твои волосы, обдувает лицо и тело. Нет ничего лучше дороги, которая мчится под колесами и заставляет забыть обо всем. Ты срастаешься с байком, ты — мотокентавр.

Но сейчас белые полосы проносились мимо, не задевая его души. Он мчался только для того, чтобы мчаться, и не получал никакого удовольствия. Наконец пригород кончился, и перед ним открылись луга, бескрайние, как степи, и зеленые, как в мае.

Выглянувшее на мгновение солнце осветило эту картину. Вдалеке — просторные улицы и высотные постройки «Нового города», черные змеи дорог вытянулись по стройке, смирно раскинув 16 стрел в разные стороны. И по одной из них, магистрали №5, мчалась серебристая точка мотоцикла. А по сторонам — изумрудная трава.

Ветряки медленно и лениво вращали лопастями, поблескивая на солнце тусклым серебром. Им не было дела до человека, до дорог. Они жили своей жизнью, ни на что не похожей и ничем не примечательной.

Он остановил мотоцикл, только город скрылся за горизонтом, вошел в траву и улегся на этой живой еще зелени…

…Ветер плевался в лицо дождем. Мелким, противным. Ночь была слишком темной. Дождь — слишком мокрым. Фонари горели вполнакала и не освещали улиц. По этой слякоти шел он, шел в темноту черных окон, в темноту человеческих душ. Поправляя время от времени ворот своей кожаной куртки, он медленно, с остановками двигался прочь от единственного светлого окна в этой темноте. Окна кладбищенской сторожки. Там жил и работал его друг, художник, звали его Федор, и он помогал Федюне устраивать выставки-презентации в своей квартире. Стены увешивались полотнами, там мало что было понятно мажору и пижону, но дети рабочих кварталов узнавали себя и своих врагов в неловком алом мазке или синем полукруге с вписанным туда квадратом.

Федюня был оплотом нового искусства и душой-человеком. Он принимал всех в свое большое сердце. Любил поговорить за бутылочкой-другой вина, мог утешить. Терпел, но не любил большие компании и раздавал свои полотна налево и направо.

Однажды он решил нарисовать Поэта. Пробившись над портретом месяца два — запил. Отказался отвечать, в чем причина, но однажды сознался, что Поэт не умещается на холсте и что создать портрет под силу лишь великому художнику. На следующий день на него смотрел Поэт с фотокарточки, и другой, но живой, Поэт сказал:

— Рисуй отсюда, здесь я не безграничный и умещаюсь на бумагу.

На фотке был пацан лет 15 с доброй улыбкой и мягким взглядом, так не похожий на этого юношу с острыми, как лезвия, глазами и плотно сжатыми губами, с лицом, украшенным шрамами от бесчисленных боев на улице.

Через два дня Федюня прыгал от радости. Тихим шепотом он признался, что таких глаз, как у Поэта, нет во всей Вселенной.

Впрочем, стоит ли верить пьяному художнику? Философствуя, однажды он заявил:

— Глаза бывают трех типов…

Первые — это пустые и ничего не выражающие глаза. В них нет жизни.

Вторые — это глаза, похожие на воронки, они затягивают и не выпускают, нужно смотреть в самый зрачок, лишь тогда вырвешься.

Третьи — это глаза, излучающие тепло, доброту, ласку, ненависть, неприязнь. Это глаза человека, не держащего своих чувств, или влюбленного… во что угодно.

Так говорил пьяный Федюня, пропуская одну за другой папиросы и бокалы вина. И засыпая, он в полусне сказал: «У него глаза похожи на капли дождя по свежести, на капли вина по красоте букета и на мясорубку по проворачиванию душ…»

Запах трав, солоноватый, как кровь, будил что-то забытое и животное. В воздухе стоял запах приближающегося дождя. Он встал и, вдруг став на время зверем, заревел:

— Господи, научи меня ненавидеть весь мир. Научи быть похожим на каменный столб. Научи резать горло и насиловать женщин. И если ты посмеешь… Мы посмеемся после…

В воздухе раздался хлопок — еще один сверхзвуковой ушел за пределы скорости звука, и почти в то же самое время раздался грохот грома.

Он вздрогнул, а потом начал хохотать, подставив свое лицо небу. Такому низкому и похожему на бетонный туман. Он хохотал, как безумный, до изнеможения, и тогда он повалился на траву и стал рвать ее зубами, пока первые капли не застучали по его спине.

Дождь шел медленной, неторопливой походкой и ловил в свою сеть этого человека. «Сильней!», — крикнул человек. Дождь ударил со всей силой, на которую был способен. Человек вскочил на мотоцикл и «побежал» со всей скоростью, на которую был способен этот железный зверь.

Он мчался по дороге, мчался навстречу новым бедам и неудачам, победам и смерти. Ведь именно так погибали многие его друзья. Эта безумная гонка напоминала бег от самого себя, только в других масштабах.

Через полчаса он поставит мотоцикл возле четырехэтажки в Старой части. Весело рассмеется и станет выжимать волосы. А пока черный и липкий, одновременно скользкий асфальт, колючий, как снег, дождь и пелена скорости…

… — Здравствуй, как у тебя дела? Здорова, надеюсь. Бабуль, знаешь, как я рад тебя видеть. Извини, что так долго не был. Замотался совсем.

— Здравствуй, здравствуй, родимый. Дела? Какие у меня дела? Вот кости болят, но это от старости. Ой, да ты совсем мокрый. Снимай сейчас же рубашки, я их на кухне повешу, сразу высохнут. Ба, а с глазом что? Опять, да? Вечно так, не сидится тебе.

— Ладно, бабуль, — он ласково обнял ее, — я ведь взрослый человек.

— Ох, взрослый… В народе ведь как говорят: «Большая фигура, а…»

— «…дура», слышали, слышали, но ведь в том же народе говорят: «Волков бояться — в лес не ходить».

— Ладно, ладно, умник. Ты мне лучше вот что скажи: ты сколько эти вещи не стирал? Может, постирать?

— Да ты что, а твои кости? Лучше я сам.

— Сиди ты, «я сам». Настираешь, знаем вас… Накинь вон дедов халат. А что это у тебя в кармане: фотокарточка какая-то и цепочка, забери их. А девушка ничего, у тебя с ней что-нибудь серьезное?..

Он помолчал и как-то напрягся весь.

— Не хочешь, не говори, твое дело.

Голос бабушки уплывал куда-то.

Они встретились случайно в парке. Глаза встретились, руки, как-то сразу потянулись друг к другу. Ноги двинулись без воли хозяев. Сердца забились в одном ритме с Землей.

Им не нужны были имена и не нужно было слов, они все равно ничего не поняли бы, они просто жили сейчас этой минутой, которая длилась вечность. Они сфотографировались и надписали фотографии. Он помнил, что написал ей: «Мой Ангел Смерти всегда с тобой. Прощай». А она: «Скорее забудь меня». Они улыбнулись друг другу. А потом через много-много вечностей, когда солнце уже постарело часов на шесть, он провожал ее домой. И было понятно, что они идут домой, и Вся Земля была для них домом. Они уже понимали, что не случайно встретились. И что это — больше чем судьба. Они молчали и не разговаривали. Они все знали по глазам, по приметам, по малейшим штрихам. Да и как можно разговаривать с немой девушкой?

Они долго встречались, все так же подолгу молчали. Это была самая плотская и самая платоническая Любовь. Их взгляды были самыми лучшими ласками и, заглядывая в глаза, они любили ничуть не меньше, чем иные в постели. А потом…

Потом была ночь. Темная и теплая. Звезды мягко стелили свет им под ноги. Они шли босиком по теплому еще асфальту, как вдруг ночь крикнула зовом темноты: «Золь!» Потом еще раз: «Зо-о-оль!»

Он остановился и впервые за многие часы вспомнил свое боевое имя. Вспомнил ночные драки. Кольца света и кольца из автомобилей. Вспомнил боль выбитых пальцев и рассеченных губ. Вспомнил слова своего первого учителя — отца: «Никогда не применяй своей силы против человека, которого ты не знаешь. Сила в голове, а не в кулаке или ноге. Не дерись за деньги — это не лучший способ заработать деньги, хотя для тебя, возможно, самый легкий, ты не…» И многое другое. Вспомнил о том, что рядом с ним та, которую он Любит, и понял, что ему плевать на бои, и что он хочет счастья для нее.

— Боя не будет! — крикнул он. — Я больше не дерусь.

И это были первые слова, произнесенные при ней.

Темнота смеялась, смеялось эхо домов, смеялось звездное небо, лишь только троллейбусные провода упорно молчали, и фонарям было все до фонаря.

Потом из темноты вынырнули двое и стали медленно подходить, крутя цепями в своих могучих руках.

Он стоял и не защищался, когда его настиг первый удар. Он даже не вздрогнул, но второй удар чуть задел по платью его девушки — и куда что подевалось? Куда исчезли эти молодчики? Куда делись цепи? До сих пор загадка для темной ночи и вечных звезд…

— Ты будешь пить чай? Эй, ты меня слышишь? — сквозь железобетон воспоминаний рвалась бабушка.

Только теперь он заметил, что лежит на диване в дедовом халате, а часы сдвинули свою большую стрелку ровно на круг.

— А я смотрю, лежишь, вроде думаешь о чем-то, и не думала, что спишь. Ну, так ты чай пить будешь? Я варенье твое любимое достала…

— Да, спасибо, баб. Я сейчас, только умоюсь.

Он зашел в ванную, включил кран, ополоснул лицо холодной водой, но сон не проходил, а усталость наваливалась и уже казалась непреодолимой…

…Она заговорила после этой ночи. Сначала несмело, а потом все лучше и лучше. Но через неделю она вдруг опять замолчала. И вот письмо: «…мне стыдно, я не знаю, что мне делать. Такое ощущение, что комната кричит мне: „Ты спишь с ним!!!“ Каждая стена кричит на свой лад. А порой мне кажется, что твои глаза выколоты, и они глядят на меня со стен. Наверное, я схожу с ума…» И еще многое такое же, как открытая рана, посыпанная солью. Кто-то сказал, и теперь все. Ком, летящий с вершины гор, вызывает камнепад. И судя по письму, она теперь в гробнице этого камнепада.

Он пришел к ней, готовый биться за нее, за Мир, который она создала силой глаз.

— Люди завидуют счастливым и красивым. А мы именно такие, у нас больше счастья и удача — наша сестра. Нам легче, потому что мы от Создания Мира — одно. Любовь связала нас. Любовь лишь сможет разорвать это единое. Ты веришь мне? — так говорил он, говорил второй раз при ней, говорил, чтобы спасти Мир.

— Нет. Я не хочу так дальше. Ты жил до меня своей жизнью, живи и теперь. Но почему? Почему? Почему нельзя быть счастливой?

— Потому, что нужно хотя бы хотеть этого, — сказал он и ушел. Ушел в открытую дверь балкона… балкона первого этажа. Ушел в свет и солнце, оставив погибающий Мир в комнате, оклеенной голубыми, как это небо, обоями с желтыми, как это солнце, цветами…

…Он стряхнул с себя оцепенение и, утершись махровым полотенцем, прошлепал голыми ногами в кухню.

Горячий чай теплых кухонь

Открытые окна душ

Позабытые тайны русских

Чай дымится как облако

Облако серости рождает стих…

После теплых кухонь

Притяжение звезд

Открытые вены

Железные стены

Скорость — поезд

Переезд на тот свет…

Переезд. Железнодорожный переезд после дождя. Ночью и днем блестят шпалы неизменным цветом стали. Только лишь старые заброшенные ветки изменили этому правилу. Вернее, для них Время изменило правила. Старые вагоны тоже изменились: полиняла краска, проржавели пружины, и колеса намертво срослись с рельсами. Им уже ничего не нужно и никто не нужен. Они сами по себе. Они хозяева своих метров земли, шпал и рельсов…

В темноте дрогнуло красное пятнышко и начало медленно превращаться в человека, курящего сигареты и сидящего на буфере бегущего в неизвестность товарного вагона. Человек спрыгнул с буфера и превратился в девушку, одетую под парня: черная майка, джинсовые штаны и куртка. Волосы, распущенные и отданные на растерзание ветру и запахам ночи, били по плечам и отливали солнечным светом. Одним словом, это была блондинка с черным шнурком на шее, зелеными глазами и легкой походкой. Она прошла буквально десять шагов и ударила ладонью о бок старого товарного вагона. Дверь отъехала, и ночь вскрыл нож света, ударившего изнутри. Легко, как большая кошка, девушка запрыгнула на порог и легко пожала руку человеку в черной косынке и разодранных джинсах. —

— Эд, здесь? — спросила она, проходя и здороваясь с остальными людьми, находящимися внутри.

Каждый из них отвечал на рукопожатие легкой сочувственной улыбкой.

— Извини, но он тут теперь редко появляется… После того…

Девушка резко повернулась к говорящему:

— Он вас бросил?

— Нет, он приносит текст и наброски партий на кассете… Мы работаем, но без него, сама понимаешь.

— Он себя королем считает, — встрял в разговор парнишка со шрамом на плече.

— Ты не прав, Чак. Если тебе столько досталось бы,

неизвестно еще, чем бы ты стал, а он — молодец… Он ныряет до глубины, из которой не выплывают. И еще до сих пор жив…

— У вас новый сленг? — спросила девушка. — Что значит «ныряет»? Что значит «не вынырнуть»? Объясните-ка.

— Да тут такое дело, — с места поднялся малый с длинными, вьющимися волосами и золотой цепью на шее. — Приблудного Алекса помнишь? Так вот, он сказал, что люди искусства — это как ныряльщики. Но некоторые ныряют слишком глубоко, и у Эда такая крейза, что он может не вынырнуть. Вот так вот. И еще…

— И еще быстро схватил гитару и поехали, «время ценно, время в цене».

На пороге стоял Поэт с легкой, мученической улыбкой. Волосы его были перетянуты яркой полоской ткани, и от этого лицо, и без того узкое, казалось источено неведомой болезнью.

Быстро поздоровавшись со всеми, он включил «аппарат», отстроил микрофон и свою гитару, взял пару кассет и довольно сказал:

— Публика — в зал, музыканты — на сцену. Концерт для ночного города без фортепиано и оркестра.

— Что петь будем? — поинтересовался тот самый человек в черной косынке и рваных джинсах, теперь у него на шее висела бас-гитара.

— Спокойно, Франк. Это новая песня. Наворотим что-нибудь сходу, а потом стареньких штук пять вспомним и опять новые. Включи маг, Чак… Все, начали!

Время ценно и время в цене.

Дождь настигает тех,

Кто заснул на дороге и в вечном пути

Черной тенью в разрушенный храм

Молния бьет,

Высекая искры

Из холодных стен. Флажок упал.

Сталь серебрит, и вместо солнца

На небе — дыра,

А за ней видна кровь

Упущенных снов.

Азарт погони режет тебя

Поперек

Цепи вдвоем

Теперь одинок,

А тело — в поток

И не слушаешь крик,

Боишься за миг

Время ценно и время в цене

Ухоженных рук, напомаженных ртов

Вязкая слюна поцелуев

Осталась на мне…

Этот вопль заставил девушку вынуть сигарету и закурить…

…Они познакомились, когда солнце коснулось розовым лучом крыш. Она сбежала из дома, и он взял ее с собой. Познакомил с людьми из вагона, потом они долго шли по ночному городу в поисках Федюни, который оказался на вечеринке, которую давала опять же знакомая Поэта, и все присутствующие долго упрашивали его что-нибудь спеть. Тогда он пел:

Пьяные рыла в пуху

Прошлогодней листвы

Продажные люди

Опять пьют портвейн,

Черные ночи

Слишком для них хороши.

Сейчас будет драка,

И кто-то нарвется на нож.

Хозяйка продажна всем

И дает она всем,

Как ветер, что дарит

Бесплатно афиши и листья.

А осень смывает следы

От плевков в душе.

Я задыхаюсь в паутине

Прошедших дней…

И внутри что-то пело, и хотелось плакать. А потом они с Федюней долго смеялись и ушли, позабыв ее в гостях, как игрушку. Но она сама побежала за ними, и они сидели у кладбища и пили чай с ликером, и она понимала, что это Любовь, и прижималась к нему, а он не обращал на нее внимания. А потом перед утренней зарей на площади она призналась ему в любви и закрыла глаза и сжалась, точно ожидая удара, а он обнял ее за плечи и сказал: «Пойдем. Нам нужно хорошо выспаться». И поцеловал ее… в лоб… так, как целуют покойников. Но не прогнал, не ударил, не высмеял.

Вместе они жили около месяца, и она была счастлива. Никто ею не командовал. Рядом был «старший брат», так она его называла, который помогал. Были разные люди. Были умные люди, и была свобода.

А потом что-то случилось. «Брат» стал пить. Ни на кого не реагировал. Люди говорили разное: и про неудачную любовь, и про проблемы с «уличными бойцами», и про наркотики. Доходило даже до абсурда: кто-то додумался, что у него «амнезия». Да, он ничего не помнил, никого не узнавал и ничего не делал, кроме того, что пил и смотрел на обклеенную газетами стену. Но это не амнезия. А однажды в ярости он вышвырнул всех за дверь, закрылся внутри, и что там происходило — непонятно. Его видели недели через две живым скелетом с впавшими глазами и сильно осунувшимся лицом.

А теперь он пел, яростно перебирая струны и крича в ночь о том, что:

Усталость, как ком,

Что стоит у горла.

Вниз

Дернуть ворот

Отживших времен, свободней дышать

Пожар, горящий в мозгу, —

Это лишь повод

Для ран,

Бьющих в сердце

И рвущих плоть.

На руках теперь облака.

Скальпель свободы

Отнимет последних

Друзей

И кинет в пропасть твой Колизей,

И арена опять — твоя

Мы вместе кричим,

Но один защищает только себя,

Одинок, как пастух,

Собирающий звезды

Вслух,

И не умеет считать

Ложью все то,

Чем довольны все…

Где я сейчас? Где я сейчас? На дне…

В этих колодцах — одна

Темнота.

Рваные сны

И потемки души

Безнадежно стары.

Выход один:

Он меньше, чем смерть,

Он больше, чем сон.

Длиннее всего

Говорить

У раскрашенных стен

Но где мне набрать

Такое количество вен?

Где мне набрать

Такое количество рук?

Где мне набрать

Ума для всех святых?

Где мне искать?

Я и так из глубин

Рвался вверх…

И так долго, долго, убивая жалость к себе и вознося Смерть. Петь он заканчивал один, все стояли, опустив головы. А Чак, «самый молодой», как-то уж очень нервно тянул папиросу за папиросой. Поломанный и срывающийся голос бил по нервам, рисуя все картины. Но там была лишь пустота окна, глядящего в ночь и закрашенного черным изнутри.

Вдруг он резко ударил по струнам и завершил песню каким-то пассажем. Внутри что-то лопнуло, оборвалось, застыло… Кончилась жизнь, и в лицо ударили краски Мира, краски Смерти.

…Солнце и Смерть —

Теперь одно и то же,

Чертовы сказки

О бессмертных душах!

Вдумайся —

И уходи туда,

Где тебя ждут…

Где тебя ждут?

— Ну, хорошо, сегодня нерабочее настроение. Ребята, несите, что у вас там есть… Нужно отметить. Слышите: «Отмечай уходящий день».

Отмечай уходящий день,

Отмечай уходящий час,

Отмечай уходящий миг.

Мир дарит всё это, один

Мир дарит всё это одним

Из нас.

Но никто не двинулся с места. Все тупо смотрели в пол и привыкали видеть все иначе.

Лента на магнитофоне кончилась и теперь, шурша, прокручивалась, разбрасывая «галактику». Первым очнулся Чак. Потом Франк, Ротти, Дилан. Не сговариваясь, переглянулись и, выпрыгнув из вагона, побежали в ту сторону, в которой мог скрыться Эд.

Девушка лежала на полу без признаков жизни минут десять, потом встала и закрыла дверь вагончика, легла на диван…

…Он медленно шел по шпалам, пока вдруг сзади не показались огоньки. Дождавшись, он прыгнул и повис на каком-то крюке, нашел опору для ног, вытащил из пачки последнюю сигарету с фильтром, закурил ее, а потом бросил в придорожную траву.

Теперь он направлялся к дому Сиротки. Так звали девушку, которая была беззащитна, словно овечка, но красива до королевского звания. Как всегда, память его не подвела, и в доме вечеринка разгорелась на славу. Он вошел без звонка и стука. Нашел среди гостей неприязненный взгляд Радости, ответил на него улыбкой. Подошел к хозяйке дома, что-то шепнул ей, отчего та засмеялась, и плюхнулся в мягкое, потертое, кожаное кресло, вытянув свои длинные ноги до середины комнаты, и заснул.

Прошло ровно три четверти часа, в вагончике очнулась девушка, а в комнате Сиротки открыл один глаз Поэт и очень удивился, что у него нет очков на глазах, что ноги босы, а сам он лежит в темной комнате с окнами на стройку, на мягкой широкой раскладушке. Нашарив рукой шузы и стекла и приведя себя в порядок, насколько это можно в темноте, он попытался найти дверь…

…В вагончик вернулись ребята и молча уселись за столом, достав бутылку вина.

— За тех… кто не вынырнул… — сказал Франк осипшим от напряжения голосом.

И все молча выпили, а потом Чак поставил ленту этого вечера сначала.

…Федюне показалось, что сейчас что-то случится в его жизни, и он вышел на крыльцо и уставился в небо. Где-то в вышине запульсировал огонек звезды и тут же погас.

А над кладбищем тихо шелестел листвой ветер, сбрасывая на землю последние капли дождя…

И ничего не случилось.

А в той комнате сидел Поэт. Сидел на подоконнике и тупо смотрел на стекло, а мысли его были далеко, и вдруг стены расступились, и он увидел самого себя, идущего по улице. Вдруг, резко обернувшись, он смотрит на дом позади и бежит к нему…

Подвал. Девочка лет 12 кричит от ужаса, уставившись на три человеческие фигуры, застывшие в неестественных позах. Одна из них, молодая женщина, вдруг начинает двигаться…

…Потом он сидит у кирпичной стены и курит. По щекам катятся слезы, а в руках листок с какими-то каракулями, в которых можно прочитать: «Скорее забудь меня». Буквы уже становятся коричневыми, высыхая на солнце…

…Потом он один в своей комнате. Водит бритвой по шершавому подбородку в полном отупении, держа в руках листок с высохшими, написанными кровью словами, и изображение двоится…

…Все произошло слишком быстро. После того вечернего поцелуя с Принцессой он стал избегать ее, а однажды, встретив на улице, просто прошел и не заметил. Ночью, когда он возвращался домой, в подъезде была она.

В беспорядке мыслей и разбросанных бумаг они соединились, чтобы никогда больше не встретиться в этом мире. Он просил Любовь, но получил плоть. Утром Принцесса ушла, а он стал мучиться, надрыв был внутри… Он вдруг увидел свое сердце, даже нет, это было не Сердце, а мир. Оно медленно пульсировало и давало жить сотням тысяч. Людей? Пожалуй, нет. Неизвестно кому. Но чувствовал: «они» живут его теплом. И если Сердце остановится, то погибнут все, а если умрет один из «них», то ничего не произойдет…

Картина сменилась. Теперь он видел Мозг и бегущие с двух сторон разряды. Они вспыхивали огоньками сигарет, приближаясь к Центру, и вот-вот должны были встретиться и уничтожить Мозг. Теперь он понял, что — пора, и вскрыл… окном духоту комнаты. Внизу под ним была бездна…

…«Внутри что-то сломалось и образовалась Пустота. Со всех сторон Космос, и в глазах многих Безразличие. «Каждая душа — это закрытая дверь, я, как странник, стучу в эту дверь, и та, что откроется и примет меня, получит в сто крат, — говорил Господь. Я тоже как странник, стучал в двери их душ, но никто не открыл дверь и не сказал радостно: «Войди и согрейся, укройся от ветра и стужи. Мой дом — твой дом». Никто не принял меня полностью: ни те, что делили со мной постель, ни те, что ели мой хлеб, ни те, что бились со мной вместе. Их двери захлопнуты, и иногда мне кажется — за этими дверьми трупы. Господь, ты не примешь меня, но зимой на холодном ветру так долго не выдержит никто, поэтому прости, я замерзаю…»

…На полу образовалась маленькая лужица крови, постепенно разрастаясь, она приняла в свою утробу раскореженную оправу и остатки битого стекла очков.

Ветер сорвал последнюю одежду, и окоченевший труп покрылся инеем.

Р.S.

Кровью глаз своих

Свети упавшим в бездну лжи,

Пусть пророк восстанет

Из пропасти

Не режьте вены — это самообман, что там кончается все. Жизнь интересна не только мертвым. Мерзни и учись наслаждаться этим. Открой свою дверь, ведь кто-то стучится, отвлекись от себя и прислушайся, не слышно ли стука… Нет, это просто деревья стучат в окна спящих домов с закрытыми на засов дверьми…

Не закрыли б ваши двери,

Может, вены были б целы…

Апрель-май 1993 г.Саранск

Примечания

1

*Пепел к пеплу, прах к праху — слова отходной католической молитвы