Эпоха полного абзаца. Эпический верлибр

Эдуард Вячеславович Струков

Мемуары свидетеля эпохи, которые написаны верлибром в жанре авантюрно-плутовского романа. Ироничные и откровенные истории, объединённые одним героем, за которым явственно угадывается автор. Полудокументальное повествование об одной отдельно взятой человеческой жизни, в котором нашлось место всему – и страшному, и смешному, и грустному. Интересная правдивая книга, написанная живым и современным русским языком. Книга содержит нецензурную брань.

Туфта

История эта случилась со Степановым

зимой восемьдесят шестого

в заваленной снегом по самые окна Перми,

во время преддипломной практики,

которую проходил он в «Запууралглавснабе»,

учреждении, чьё грозное загадочное название

напоминало имена древних персидских царей,

а на самом деле расшифровывалось как

«Западно-Уральское Главное территориальное

Управление Государственного комитета СССР

по материально-техническому снабжению».

Управление располагалось на Орджоникидзе, 15.

Особняк в стиле сталинского ампира

со львами у парадного входа,

построенный пленными немцами,

стоял почти на самом берегу Камы.

Многоярусные люстры, паркет,

огромные лестницы с массивными перилами —

всё это великолепие ошарашивало,

опьяняло почище бутылки шампанского,

выпитой махом на голодный желудок.

Пермь, бывшая Орджоникидзе, 15. Фото из архива автора

Но протекала в этом заведении

самая обычная канцелярская жизнь,

которой жил ещё знаменитый «Геркулес»,

дотошно описанный Ильфом и Петровым

в знаменитом романе про Остапа Бендера.

Всю зиму в «Запууралглавснабе»

принимали заявки на будущий год,

сводили их и отсылали в Москву,

осенью получали из Госснаба «фонды»

и распределяли их по заявителям.

Соотношение запросов и ответов

было стабильным — десять к одному.

Заявки всегда завышались,

а разнарядки беспощадно урезались.

Всё распределялось только сверху,

закупка на стороне возбранялась,

везде царил тотальный дефицит,

столы были завалены прошениями,

пороги оббиты просителями,

но вытрясти всё необходимое из Госснаба

было таким же безуспешным делом,

как раскачивать огромную яблоню

для падения недозрелых яблок…

Описывать страну, которой больше нет,

дело чертовски неблагодарное.

Неизбежно приходится то удлинять строки,

то давать пояснения сухим канцелярским языком,

и вообще чувствовать себя чем-то обязанным…

Прости меня, мой читатель,

но я собираюсь рассказать

всего лишь о небольшом эпизоде жизни своего героя

и опущу многие детали тогдашней жизни, норм?

Вот и ладненько.

Куратор практики, партиарх лет восьмидесяти,

лично знакомый с самим Брежневым,

доживавший век в должности начальника отдела

по внедрению новых форм снабжения,

щедро поделился со студентами воспоминаниями,

милые дамы-сотрудницы незамедлительно

снабдили Степанова и его напарника Лёшку

«дубовиком», то есть черновиком диплома,

любезно оставленным для потомков

предыдущими практикантами,

оставалось переписать и вставить свежие цитаты

из материалов последних пленумов ЦК КПСС —

словом, преддипломная практика

обещала стать для Степанова с Лёшкой

прекрасным и удивительным временем.

Вдобавок им сразу же предложили

все четыре месяца преддипломной практики

поработать на полставки инженерами

в местном «Запуралкомплектоборудовании».

Вот ведь какие были названия тогда,

они всё говорили читающему их,

не то что нынешние «Эльдорадо»

или, прости Господи, какой-нибудь ООО «Тритон».

Хлебом торговали в «Хлебе»,

тканями — не поверите! — в «Тканях»,

а часами — сами понимаете где.

В ту зиму Пермь завалило снегом так,

что транспорт по утрам еле ходил,

на работу приходилось добираться пешком.

Они жили далековато от управления,

под окнами общежития был огромный овраг,

за оврагом — знаменитая Мотовилиха,

а над оврагом возвышался лыжный трамплин,

где по выходным шли тренировки,

за которыми практиканты наблюдали из окна,

шумно прихлёбывая по утрам жиденький чаёк

под шлягер сезона — песню Малежика

про леденцового лилипутика,

имевшего склонность лизать лиловый леденец.

Шестьдесят рублей в месяц во все времена

были для студента деньгами немалыми

и на дороге совсем не валялись,

опять же Степанов рассчитывал

получить навык реальной работы

по своей грядущей специальности,

а потому они с Лёшкой сразу же помчались

устраиваться на новую работу.

И откуда было знать тогда Степанову,

что именно там, в пыльной комнатке

«Запуралкомплектооборудования»,

буквально через пару месяцев

окончательно рухнет его искренняя святая вера

в светлое будущее человечества.

Юношей немедленно усадили за столы,

дабы срочно свести воедино данные

только что закончившейся на Урале

переписи неустановленного оборудования.

О компьютерах тогда и не слыхивали,

в ходу кое-где внедрялись ЭВМ —

электронно-вычислительные машины

с таинственными дырчатыми перфокартами,

но эти машины были огромных размеров,

калькуляторы считались фантастикой,

вся страна щёлкала костяшками на счётах.

Руководил процессом старший инженер,

благостный белобрысый мужичок,

удмурт по национальности,

носивший весёлую фамилию Ананьин,

которую сам он писал через «А»,

произнося почему-то через «О».

С виду дядька мирный и добродушный,

он впился в студентов как клещ,

заставляя пересчитывать вручную по много раз

данные огромных «портянок» — ведомостей,

присланных со всех заводов и строек.

Шли дни, пробежал месяц,

не за горами была коллегия «Запууралглавснаба»,

наконец-то родилась искомая конечная сумма.

Ананьин лично напечатал справку,

зачем-то подул на неё, перекрестил,

торжественно улыбнулся и воспарил к руководству,

откуда примчался менее, чем через полчаса

с таким видом, словно за ним гнался сам чёрт.

— Пересчитывайте! Срочно! —

выпучив мутные от ужаса глаза,

с ходу заорал он на практикантов,

и они снова начали ворочать

огромные альбомы с подшитыми отчётами.

Новая цифра получилась гораздо больше первой —

явно кто-то из нас немного ошибся.

Ананьин перепроверил её,

обхватил голову руками

и чуть было не заплакал.

Практиканты ничего не понимали.

и это злило их больше всего.

Лёшка, тренировавшийся как бегун-спринтер,

имел соответствующий виду спорта

нервный характер,

его психика не выдержала,

он пригрозил Ананьину кулачной расправой,

тот испугался, запаниковал,

организовал из сейфа бутылку водки,

напился с пары рюмок в хлам

и выдал студентам страшную тайну:

новые данные их подсчётов

ещё больше не вписывались

в заказанную свыше тенденцию!

Если в позапрошлом году

на складах пылилось оборудования

на два с половиной миллиона,

а в прошлом — уже на три,

то сегодняшняя цифра в семь миллионов

уже криком кричала о том,

что на Западном Урале царит бардак,

о том, что мёртвым грузом оседают там

громадные государственные деньги.

На следующее утро Ананьин,

похмельный, злой и взъерошенный,

принял наконец трудное решение.

Он отпечатал новую справку,

в которой вместо семи миллионов

стояли всего-навсего три с половиной,

и вернулся через пять минут

с радостной вестью о том,

что великая задача выполнена.

Степанов посмотрел-посмотрел на то,

как ликуют Лёшка с Ананьиным,

как накрывают стол с закусками,

потом нашёл предлог смыться,

долго в смятении ходил вдоль берега Камы,

где ноги сами занесли его в зоопарк.

Зимний зоопарк в любом городе —

всегда зрелище несколько странное,

и пермский исключением не был —

спал на снегу грязный старый верблюд,

ворчал из угла недовольный медведь,

бегали туда-сюда молчаливые волки.

Комната студенческой общаги. 1985 г. Фото из архива автора

В душе Степанова было пусто.

Нет, не противно, не пакостно,

а именно пусто, холодно и темно.

Ему было глубоко наплевать

на все эти кунштюки с цифрами,

поскольку не первый год жил он

в Стране Великой Туфты,

повидал многое и был уверен,

что всё это бл*дство навсегда,

потому что мир таков, каков есть,

и другой наша страна никогда не будет,

коммунизма из-за всеобщего вранья

нам точно никогда не видать,

и ничего в этом порядке вещей

уже вряд ли можно будет изменить.

Господи, как же он был прав —

но как же сильно он тогда ошибался…

Закавыка была вот ещё в чём.

Преподаватели учебных заведений,

по большинству люди прогрессивные,

тайно пропитывали желающих учиться

некоторой толикой свободомыслия,

давали читать студентам перепечатки

статей западных экономистов,

организовывали на семинарах дискуссии.

Руководителем практики у Степанова

был заведующий кафедрой снабжения,

невероятно толковый дядька,

он предлагал Степанову аспирантуру,

умело разжигал в нём интерес к науке.

Поэтому туфта, конечно, была для Степанова

серьёзным ударом ниже ватерлинии —

оказывалось, что расчётные данные

лучших учёных-экономистов страны

основывались чёрт знает на чём,

на всеобщем и полном очковтирательстве,

на выдумках ананьиных иже с ними,

а на самом деле поезд давно был в огне,

и тогда, в 86-м, на берегу Камы

Степанов впервые явственно услышал

гибельный скрежет шпангоутов

слепо летящего на рифы

корабля великой империи.

Предстоявшее распределение

радости никакой ему не доставляло,

хотя мест было в избытке,

на заводах, в управлениях, на базах

требовалась молодая кровушка,

но он пребывал в полном раздрае —

Степанову предлагали аспирантуру,

обещали офицерскую карьеру, должность начфина,

но всё это было не то, не его…

Он уже собирался было уйти из зоопарка,

но хитрый пьяненький сторож

вдруг предложил ему посмотреть обезьян —

на зиму их запирали в тёплом бараке,

посреди которого был выгорожен проход.

«Не пожалеете!» — шептал сторож так,

словно речь шла о чём-то запретном,

тайном, невиданном и сладострастном,

и Степанов послушно вошёл в тамбур.

Боже ты мой, какая жуткая вонь

ударила ему с ходу в нос,

какие крики оглушили его!

Макаки метались, словно бешеные,

они орали, разевая огромные рты,

в их крике было нечто такое,

от чего Степанову стало не по себе.

Орангутан, горилла и кто-то чёрный,

неподвижно сидевший во тени,

смотрели на него с дикой ненавистью,

и что уж им такого привиделось в нём —

Степанов даже представить себе не мог.

Он прошёл через обезьянник к выходу,

дёрнул дверь, думая, что выходит на воздух —

но нет, там оказалось ещё одно помещение

с проходом, отгороженным сетками,

тёмное, но чистое и прохладное,

однако эти чистота и прохлада

показались ему какими-то странными,

живыми, но явно нечелове…

— Аааа!!! — заорал он не своим голосом,

когда в десяти сантиметрах от него

ударилась о стекло голова крупной змеи,

разевавшей свою ядовитую пасть.

Так вот почему неистовствовали обезьяны —

это был виварий, где держали змей,

которых макаки люто ненавидят,

рептилий было тут так удивительно много,

что хотелось бежать отсюда со всех ног.

Как ошпаренный, выскочил Степанов

из вивария наружу, и проказник-сторож

издали весело помахал ему рукой:

«Понравилось? Ещё приходите!»

«Нафиг-нафиг!» — дрожа, пробормотал

несговорчивыми губами Степанов, и был таков.

Через месяц ему предложили место

в Главном управлении, в доме со львами,

что по тем невесёлым временам

было просто немыслимой удачей,

но Степанов отказался, отчётливо понимая,

что «крапивное семя» непременно

либо сожрёт его, либо отравит,

испугался, что станет вскоре таким же,

как угодливый и ласковый Ананьин,

и он сопьётся от ненависти к себе,

от необходимости врать и пресмыкаться,

поэтому распределился в почтовый ящик,

на патронный завод,

строившийся тогда посреди тайги,

выбрал себе суматошную стезю

рядового снабженца,

грузил-возил свои баллоны, бочки и ящики,

летал и колесил по всей стране.

Спринтер Лёшка, тот, наоборот,

с радостью согласился остаться,

и хотя в Главное управление

его так и не позвали — не проявил себя,

то вернулся он после защиты диплома

в ставшее родным «Запуралкомплектооборудование»

подсиживать своего начальника Ананьина,

отработал там за столом все эти годы,

и если бы не «Одноклассники»,

они б со Степановым никогда и не нашлись.

Говорил, что всё у него хорошо.

А вот обезьянок было почему-то до сих пор жалко.