Московский психопат

Эдуард Диа Диникин

Хроника событий романа «Московский психопат» представлена в виде мозаичного повествования, состоящего из череды флэш-бэков, отражающих внутренний хаос главного героя. Подсознательный поиск ключевого момента распада с целью собрать мир воедино ведет его через цепь суровых испытаний, забавных приключений и мистических переживаний, сталкивая как со звездами столичной богемы и сильными мира сего, так и с маргиналами, живущими на дне социума…

РЕЗЫ И ЧЕРТИ

1982 год. 16 сентября. Челябинск.

А. 5. 25, подумал я, узнав из новостей, что правительство СССР в ответ, как было сказано, на разворачивание американской программы Стратегической Оборонной Инициативы, подтвердило свое решение разместить ракеты с ядерным оружием в Восточной Германии и Чехословакии.

Неужели и вправду будет война? Мне бы этого не хотелось. Мне было всего-то тринадцать, и я еще ни с кем толком не трахался, если не считать, конечно, детских игр в «доктора» и «маленьких обезьянок». Тогда мне было шесть, я был мудр и уверен в своем бессмертии. Становясь взрослее, люди заметно глупеют, ограничивая себя по половому, социальному, профессиональному и прочим третичным признакам. Потом, легко предсказуемые и уже высчитанные, они тупо исчезают. Иногда исчезают остро, но в чем разница между первым и вторым видом исчезновений, не говоря уже о самих терминах, странных и ни к чему не обязывающих, никому не известно.

Сегодня ночью мне снился замечательный сон. Смуглая девушка с остро торчащими сосками, очень похожая на модель из «Хастлера», который на неделю дал мне педант и скупердяй Вадик Резун, вначале лазила со мной по каким-то холмам и пляжам, а потом, пригласив к себе, стала снимать с меня одежду. Тут откуда-то появился Резун и увел девушку под самым носом у поллюции. При этом он приговаривал, что за дальнейшее я должен доплатить. И в срок. Я знал, что Вадик очень скрупулезен, даже чересчур. Если бы Резун был тимуровцем, то он бы, действительно, в годы фашистской оккупации продолжал рисовать звездочки на домах коммунистов и их родственников, но я все же не ожидал от него такой подлости.

Я заварил чай, сделал себе пару бутербродов с сыром и маслом — вот уже пару лет, после введения талонов, эти продукты можно было свободно купить в магазине — и кинул несколько маленьких кусочков сыра котам.

Масла было несколько килограммов. Я выкупил его на все талоны, которые получал на «Плодушке», в каком-то сером одноэтажном здании. До талонов люди занимали очередь за маслом и мясом с утра. Это производило плохое впечатление на граждан. Мне же еще не нравилось то, что показывали по телевидению. Слава богу, была музыка на магнитофонных пленках. Кроме зарубежных исполнителей стали появляться отечественные. Но это отдельная песня.

Люди должны были уже два года жить при коммунизме, это обещал Хрущев, но то, что окружало людей, мало напоминало коммунизм. Талоны же это как-то особенно подчеркивали. С другой стороны, теперь всем были гарантированы масло и колбаса. Это, конечно, не коммунизм, но и не килька в томатном соусе.

До Хрущева, в каком-то смысле, на трибуну ООН не ступала нога человека. До меня, в самом прямом смысле, никто в нашем доме не убивал свою прабабушку. Я был почти уверен в этом. Как и в том, что, когда ее хоронили, мы быстро проехали больницу, в которой она провела два дня, в течение которых у нее брали всяческие анализы, и которые ничего хорошего, кроме старости, не показали. Потом она два года лежала почти помидором, а потом я ее убил…

Но вначале мы вернулись домой. Она лежала на полу и не могла пошевелиться. Мама с папой переложили ее на кровать, вызвали «скорую». Минут через пять пришла бабушка — ее дочь. «Скорая» приехала через полчаса.

Прабабушку я называл старенькой бабушкой, чтобы не путать ее с «молодой». Старенькая бабушка всегда была очень жива и, несмотря на свои годы, выглядела замечательно. Поэтому все надеялись, что скоро она пойдет на поправку. Но этого не происходило. Я все не мог поверить, что она может умереть. Через год в это перестали верить почти все. Прабабушка лежала на кровати, ходила под себя не только днем, но и ночью, как лунатик, иногда смеялась и никого не узнавала. Мама и бабушка очень уставали убирать за ней, ходить на работу и заниматься мной. У меня как раз началось то, что принято называть «трудным возрастом».

Старенькая бабушка не приходила в себя. Лишь однажды, когда ее в первый и последний раз оставили со мной, я увидел на ее лице осмысленное выражение. Она подняла голову и, глядя прямо в мои зрачки, сказала: «Милый». «Да, бабушка, это я», с надеждой и страхом выкрикнул я. «Милый», выговорила она еще раз с усилием и оттолкнула меня. Потом ее голова упала на подушку. Мне показалось, что кто-то стоит за моей спиной. Я оглянулся, хотя и понимал, что никого там быть не может. Сглотнув, я подошел к окну и отдернул шторы. Потом опять задернул. Гнетущее чувство чего-то постороннего не отпускало меня. Я уже было собрался быстро выйти из комнаты, но увидел, что бабушка уткнулась лицом в подушку. Я хотел перевернуть ее. Но будто что-то остановило меня. Еще раз осмотрелся по сторонам. Включил свет. Выключил его. Стараясь не обращать больше внимания на свои страхи, стал переворачивать бабушкино тело. У меня не получалось. Казалось, что оно потяжелело килограмм на двадцать. С большим трудом я все же сделал это. Она открыла глаза. Какого ужасного чуда ждал я в тот момент? Я смотрел в ее такие чистые, как алмаз, глаза и видел в них разные мелочи, из которых складывается жизнь. Маленькие мелочи и великие мелочи. Возможно, я их отражал и, глядя в мои глаза, она увидела во мне свою жизнь, по крайней мере, часть ее. Возможно, она ничего не соображала и ничего не видела. Но в любом случае, ее зрачки резали меня действительно как алмазы. Почувствовав, что еще немного и мое тело распадется на мелкие части, я выбежал из комнаты. Меня мучил стыд. Мне казалось, что кроме всего прочего бабушка прекрасно видит меня, понимает меня и осуждает.

Тогда, в тот день, когда мы, вернувшись из гостей, увидели ее лежащей на полу и, переложив на кровать, вызвали скорую, я все время был в квартире. Врач, молодой высокий человек, поставил укол и быстро осмотрел бабушку. Я находился в тот момент в соседней комнате. Дверь была полуоткрыта, никто особенно не обращал на меня внимания. Поэтому мне было видно почти все. Наверное, бабушка, когда ее разбил паралич, упала, но врач подозревал и внутреннее кровотечение. Бабушку, словно молодуху, быстро раздели. Я заметил, что волосы на ее лобке были чисто русого цвета, и именно это поразило, а не то, что она неожиданно посмотрела на меня, в то время как никто меня не замечал, обеспокоено обступив ее, и, как мне показалось, неловко улыбнулась. Я рывком пересек комнату и сел рядом с окном, откуда не было видно ни меня, ни бабушки. Мне было стыдно.

Бабушка поседела, наверное, лет за двадцать до моего рождения. Я видел фотографии. Вообще, я представлял ее только лет с пятидесяти. В отличие от своих сестер, еще до войны перебравшихся в Ленинград, до которого от их деревни было километров сто, она почти всю жизнь прожила в деревнях да хуторах, где с фотостудиями, думаю, была напряженка.

Эти волосы на лобке произвели на меня очень странное впечатление. Ведь у меня не так давно тоже стали там расти волосы. Это меня радовало и немного пугало. С другой стороны, я был к этому равнодушен. Сидя у окна, пока врач быстро осматривал совершенно чужую ему старушку, я думал о том, что вот и у меня, скорее всего, будут такие же волосы. Будут скоро. И скоро будут женщины. Я именно так и подумал: «женщины». И еще подумал: «а могут и не быть». У меня были причины так думать, собственно, как и у всего моего поколения в том одна тысяча девятьсот восьмидесятом году.

Американцы, игнорируя мнение прогрессивной общественности и здравый смысл, размещали в Европе ракеты. Многие считали, что войны не избежать. То, что мы тоже неслабо долбанем Америку, немного успокаивало. Огорчало лишь то, что я мог не Успеть. Мог не успеть переспать с кем-нибудь и понять, что же это такое и с чем его едят. Детские шалости не в счет, о чем говорить!

Когда мы везли бабушку на кладбище, я тоже думал об этом. Кладбище находилось в двух километрах от завода, где изготовляли части для баллистических ракет, это и навело на размышление. Думал и о другом. Сухие бабушкины руки, цвета луковой шелухи, ее спокойное красивое лицо, простой деревянный гроб, за который осудили некоторые соседи, не знающие, что это всего лишь одна часть бабушкиного староверческого завета, которую удалось выполнить, вторую — безалкогольные поминки — выполнить не удалось, все это заставляло меня думать о жизни. Я думал — а не убьют ли меня в Афганистане, если я пойду в армию? Я думал — нет, не убьют, ведь к моему восемнадцатилетию все закончится. Я думал — надо перестать надевать, выходя на улицу, тренировочные штаны, а то уже пару раз, когда ехал в трамвае, пришлось пропустить свою остановку. Я думал — надо записать на катушки «Чингисхан» и «Оттаван», а если бабушку начнут целовать, то я спрячусь и целовать не буду.

Я думал — неужели это я ее убил, как сказала мама в тот день. Они приехали тогда поздно, гораздо позднее, чем обещали. Я уже посмотрел «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады», больше ничего интересного не предвиделось, и я, взяв «Борьбу за огонь» Рони-старшего, углубился в чтение. Несмотря на увлекательнейший сюжет, меня сморил сон. Сон странный, дурацкий. Мне снилось, что я работаю на почте в Нью-Йорке, но почта не обычная, и даже не голубиная, а страусиная. Я привязывал письма к ногам страусов, а посылки навьючивал им на спины, потом отпускал. Дорогу страусы знали. Если кому-то надо было пересечь океан, к примеру, донести письмо во Францию, те шли или в аэропорт или в морской порт. Потом мне все время будто вспоминалось, что я видел во сне старенькую бабушку, но четко я не был в этом уверен.

Разбудили меня мама и бабушка, они приехали усталые после огородных работ. Но это не помешало им сразу же подойти к прабабушке и обнаружить, что та находится в полумертвом состоянии. Начались крики, упреки, вызовы «скорой», но «скорая» не помогла. Ночью старенькая бабушка скончалась. Она слишком долго пролежала лицом вниз. Я просто проспал тот момент, когда она опять перевернулась. Или не проспал, а все сделал специально? Что ж — не вам судить.

Наутро мама, с опухшим от слез лицом, бросила мне в лицо очень простую фразу: «Это ты убил бабушку!».

Все это: и сон, и слова мамы, и слова прабабушки, эти ее: «милый, милый» — все это вспомнилось мне, когда мы проезжали мимо больницы. Особенно сон. Ведь я в нем полетал на страусе. Но не там, где бы хотелось — над нашей больницей. Она была построена сразу же после войны. Ее, как и большинство зданий вокруг, строили пленные немцы. Проектировал больницу немецкий архитектор. Уже после того как он и его соотечественники отправились на родину, какой-то летчик, совершая тренировочный полет, случайно посмотрел вниз и оторопел — внизу, на земле, он увидел огромную свастику! Немец так хитроумно замаскировал ее в чертежах проекта, что там ее просто не было видно. Но сверху все эти строения: больница, подсобные помещения, аллеи и прочее давали именно такой визуальный эффект. Мне всегда казалось, что эта история — вымысел.

Вечером я лег спать очень рано, не так, как обычно. Меня душили слезы. Только в этот момент я осознал, что старенькой бабушки больше нет и то, что это я виновник ее смерти. Ее, читающей в свои годы почти по складам, качающей осуждающе головой при виде артистов балета, который так часто показывали по телевидению и всегда доброй ко всем людям, больше нет. Меня душили слезы….

В конце концов, я все же уснул.

Утром я проснулся полным сил. Открыл ключом ящик письменного стола и достал оттуда порножурнал. Эти фото не казались мне похабными, напротив — они были чем-то жизнеутверждающим и консенсусным, в духе разрядки — ты мне, я тебе, что, глядя на фотографию, залитую солнечным светом, и чувствуя, как поднялся в трусах ствол, я попросил Господа, чтобы не было войны. Хотя бы пока я кого-нибудь не трахну.

И вот тут мне стало немного стыдно. Но не надолго, ведь вынырнув эмбрионом из мира души в мир материи, я, вместе с жизненными соками матери, а потом ее молоком, впитал в себя его духов и его буквы. И буквы его лишь иногда резы и черти, но чаще гласные и согласные.