40 градусов

Эдуард Коридоров

Все, о чем вы здесь прочитаете, случилось на самом деле. Почти ничего не придумано и не приукрашено. Почти. Разве что некоторые имена изменены. Однако это вовсе не мемуары. И не сборник анекдотов. Это попытка пережить заново то, что давно лежит на душе. Попытка со стороны взглянуть на себя, одурманенного выпивкой чудака, которого в море житейском швыряло от высокого к низкому, от смешного к грустному, от находок к утратам…

Эйфория и отчаяние

Во всем должна быть золотая середина.

Крайности — вредны.

Они ломают людей, жизнь ломают.

Скажем, в обычном среднестатистическом плохом настроении человек еще терпим. Он криком кричит, стоном стонет, воплем вопит — но хуже делает только одному себе.

А когда человек переступил черту, впал в депрессию, всем вокруг надо срочно все бросать и с ним, дураком, возиться.

Та же картина маслом, если рассматривать пребывание человека в обычном хорошем настроении — и в эйфории.

Очень часто опасными дураками становятся, впав в эйфорию посредством активного употребления спиртных напитков.

В радиокомпании «Студия Город» народ любил корпоративно выпить. Радиокомпания располагалась в главном городском здании, бок о бок с депутатами и чиновниками. Поэтому, чтобы не стеснять отцов города широтой корпоративной души, радийщики дожидались окончания регламентированного управленческого рабочего дня — а уж потом гуляли.

На первой же такой гулянке с моим участием я впал в эйфорию.

Оно и неудивительно, поскольку в ту пору меня неожиданно унесло из журналистов в деятели PR. Сидел я в том же главном городском здании скучным аппаратчиком, производителем инвалидных от рождения пресс-релизов. А бывшие коллеги продолжали жить весело и плевать хотели на политические страсти и интрижки.

И вот гуляем мы вместе с радиокомпанией. Славка Буторов мне водку наливает, Коля Порсев со мной чокается. Кто-то откуда-то гитару вынул, мне в руки сунул. Я пою-заливаюсь, девушки радийные глаз с меня не сводят. А Таня Анисимова все песни заказывает.

— А на окне наличники! — надрывно голосим мы с Таней. — Гуляй да пой, станичники!

Хорошо мне стало. До того хорошо, что невозможно сиднем на месте сидеть, столбом стоять, песни без конца петь.

Славка мне еще раз налил, Коля еще раз чокнулся — и пошел я вдруг по коридорам власти гулять бесцельно, пустыми руками размахивая.

И ведь обязательно в такие моменты что-то возьмет и прыгнет под руку. Иду, смотрю — отвертка лежит. В другой бы раз не заметил. А тут — как будто ее и разыскивал.

Взял отвертку, иду дальше. А чего бродить-то? Все вокруг казенное, одинаковое. Прямо — коридор власти, справа-слева, за инкубаторскими дверями, — кабинетики. На дверях инкубаторские же таблички.

«Орготдел». «Отдел приватизации жилья». «Управление работы со входящей документацией». И прочая ахинея.

Не всегда мы вольны в своих действиях. На графоманов, к примеру, очень часто нисходит вдохновение, и сам господь создает их руками малограмотные, но многочисленные творения. В тот момент, в тот гулкий вечерний час я был категорическим придурком, руками которого любой вдохновитель мог состряпать что угодно.

Очень сомнительно, что моими дальнейшими действиями заведовал господь бог или другая какая добрая сила.

Возможно, вдохновитель тоже, со своей стороны, пребывал в пьяной эйфории.

Сомнамбулой подошел я к первой двери и шустро открутил отверткой табличку. Аккуратно положил ее в невесть откуда взявшийся пакет. Затем двинулся к соседней двери. Затем к следующей. И не успокоился, пока не осиротил двери всех кабинетов на длиннющем этаже.

Твердо знаю, что делал я это, оставаясь совершенно равнодушным к своему нетривиальному занятию. Я вообще думал о чем-то другом. Было мне свободно и беспечально. Наполнив пакет табличками, я тут же забыл о них и вместе со всем этим скарбом притащился обратно — туда, где бренчала гитара и осипшие собутыльники безуспешно пытались построить многоголосие.

Следующий акт этой драмы имел место быть той же ночью в квартире Тани Анисимовой, в присутствии ее мужа Сереги. Шатаясь от пережитого, располагаемся мы на тесной, как положено, кухне, чтобы продолжить празднование. У нас с собой, конечно, было. Ставлю я на стол пакет, в котором и должно было быть, а Серега, мечтающий нас догнать в развитии, лезет внутрь нетерпеливо. И тут глаза Сереги округляются. Потому что в пакете — все таблички с четвертого этажа главного городского здания. И что они делают в пакете, а тем более у Сереги дома — никому непонятно.

Я честно дал ответы на все поставленные передо мной вопросы. Суть своей недавней инициативы я изложил быстро и четко. Правда, на вопрос: «Зачем?» — ответа у меня не было.

Отчитываясь перед коллегами о проделанной зачем-то работе, я улыбался, как идиот, и временами даже прихохатывал, а один раз пустился в пляс, помахивая отверткой.

— Ты что, не понимаешь, что ты натворил? — серьезно спросил меня Серега, как маленького. — Он не понимает, что натворил.

Я не понимал. Но уже начал понимать, что недопонимаю чего-то крайне важного.

— Ну, ты представь, — начал мне объяснять Серега, как маленькому. — Утро. Зима. Темно. Холодно. Чиновники пришли на работу. Они тоже люди, им с утра плохо. Чиновник на автопилоте достает ключ, начинает открывать родной кабинет. И шестым полуотмороженным чувством чувствует — что-то не то. И весь в холодном поту осознает, что у него с двери сняли табличку.

— Ужас, — бледнея, выдавливаю я.

— Не то слово, — с металлом в голосе произносит Серега. — Потому что в холодном поту одновременно окажутся 58 чиновников. Если бы табличка пропала у одного — это ладно. Они бы над ним посмеялись и забыли. Одного пнули — это не повод для коллективного сумасшествия, тем более в такой серьезной конторе. Это повод для радости, что не тебя пнули. Но когда сразу 58 уволенных… Люди загнаны в угол. Они не поверят никаким объяснениям и пойдут на все. Город в опасности.

— Ужас! — я из эйфории стремительно падал в противоположную крайность.

— Надо что-то делать, — предположила практичная Таня Анисимова. — Но что?

Мы задумались. Медленно и как-то индифферентно нарезались помидорчики и огурчики, отрешенно наполнялись и осушались рюмки. Мы погрузились в размышления, но выхода из тупика не видели.

Часам к пяти утра Серега, догнав нас в развитии, взорвал тишину мощным возгласом:

— Иван!

На кухню приплелся, позевывая и часто моргая, сын Тани и Сереги, школьник Ваня.

— Матрос! Ты один среди нас еще подаешь какие-то надежды, — сказал ему отец. — Возьми этот пакет. Возьми отвертку. Возьми деньги. Садись в такси и поезжай в главное городское здание. Найди там четвертый этаж — не перепутай. Твоя задача — прикрутить таблички обратно. Это важно. Возможно, это спасет нас от великих потрясений. Они нам не нужны. И гляди, в школу не опоздай.

По виду Вани нельзя было сказать, что он считает отца авторитетным наставником. Но что-то в Серегином тоне подтолкнуло Ваню быстро собраться и двинуться в путь.

Мы проводили его, тепло закутали, дали школьный портфель, вторую обувь и дополнительных денег на мороженку.

— С богом, — сказала Таня.

Часов до семи мы предметно обсуждали эволюцию Ваниной личности, его неоспоримые достоинства и, в частности, его трудолюбие и сыновнюю преданность.

После этого, усталые, мы легли часок поспать.

К полудню я прибыл на работу.

Обитатели главного городского здания жужжали, гудели, трещали, дребезжали, как насекомые. Плотный пчелиный гуд сгустился под высокими сводами здания. Чиновники, сверкая ботинками, беспорядочно бегали по лестницам и коридорам, сталкивались друг с другом и, пожужжав секунду, продолжали отчаянное, непроизводительное движение. Из окон никто не выбрасывался, но многие обезумевшие пчелы, похоже, об этом уже начинали подумывать: они по очереди подлетали к окнам и с тупою тоской смотрели на улицу.

Я помчался на четвертый этаж.

Здесь было плохо. Коридор заполнили тюки, предметы мебели, связки макулатуры, штабеля папок и книг. Унылые, ничего не соображающие люди переносили все это с места на место со слезами на глазах.

Нет, Ваня не подвел. Не зря мы за него пили все утро. Таблички были добросовестно прикручены.

Но Ваня, конечно же, понятия не имел, какую табличку вешать на какую дверь. Он прикрутил таблички, руководствуясь незрелой еще мальчишеской интуицией.

Теперь 58 чиновников осуществляли странный, необъяснимый, унизительный переезд. Многие десятки их коллег тревожно жужжали о том, не поджидает ли их самих завтра такая же неприятность.

Посреди этого разгрома я столкнулся с Колей Порсевым. Он один здесь улыбался светло и широко.

— Старик, — сказал Коля, — в нашем пьянстве есть неоспоримая сермяжная правда. Вот гляди — тут все потеряли кресла под задницами и носятся, трезвые, злые и озабоченные. Нервные клетки гибнут миллиардами и безвозвратно. Задницам от этого не легче. А вот я потерял вчера импортную отвертку, — мне ее наши кулибины взаймы дали, — так я чего? Выпил с горя, и полыхай она синим пламенем. Не хочешь остограммиться?

Я хотел.