Вера

Элизабет фон Арним, 1921

Создательница восхитительного «Колдовского апреля» Элизабет фон Арним называла «Веру» своим лучшим романом. Это драматичная и отчасти автобиографичная история о том, что любовь обманчива и люди подчас не те, какими кажутся в дни романтических ухаживаний. Люси и Эверард недавно потеряли близких: она – любимого отца, он – жену, Веру. Нарастающая сердечная привязанность ведет героев к неминуемому браку. Но может ли брак быть счастливым, если женщина ослеплена любовью, а мужчина – эгоист, слушает только самого себя? И что же случилось с Верой, чья смерть стала внезапной для всех обитателей родового поместья? Роман увидел свет в 1921 году, и тот час же читатели поставили его в один ряд с «Грозовым перевалом» Эмили Бронте.

II

На крохотной лужайке, под шелковицей, стояла скамейка, спиной обращенная к дому и к распахнутым окнам, и Уимисс повел к ней Люси, держа ее, словно ребенка, за руку.

Она шла с ним спокойно и послушно. Какая разница — сидеть под шелковицей или стоять у ворот? Этот суетливый незнакомец — он настоящий? И все остальное — настоящее? Пусть рассказывает, что он хочет, она выслушает, подаст ему стакан воды, потом он уйдет, к этому времени женщины закончат свои дела наверху, и она снова будет рядом с отцом.

— Сейчас принесу воды, — сказала она, когда они подошли к скамейке.

— Нет. Присядьте, — попросил Уимисс.

Она села. Он тоже сел, отпустил ее руку, и рука безвольно упала на скамейку ладонью вверх.

— Странно, что мы с вами вот так встретили друг друга, — произнес он, глядя на нее, она же равнодушно смотрела на траву, блестевшую на солнце там, где ее не накрывала тень шелковицы, на усаженную фуксиями клумбу поодаль. — Я чувствую себя словно в аду, да и вы, наверняка, тоже. Господи боже, настоящий ад! Ничего, если я вам расскажу? Вы поймете, потому что сами…

Люси не возражала. Она вообще ни против чего не возражала. Единственная мысль, которая у нее мелькнула, да и то где-то на краю сознания: а почему он считает, что она чувствует себя как в аду? Ад и ее любимый отец — как чудно это звучит. Она заподозрила, что все это ей снится. Это не на самом деле. Отец не умер. Вот сейчас придет горничная с горячей водой и разбудит ее, и будет следующий чудесный день. Человек, который сидит рядом, — ну да, он какой-то слишком живой для сна, столько подробностей: красное лицо, потный лоб, а еще прикосновение большой горячей руки и волны жара, исходящие от него, когда он шевелится. Но это так неправдоподобно… Все, что происходило после завтрака, неправдоподобно. Человек тоже превратится во что-то… Ну, во что-то, что было, например, вчера, она перескажет отцу за завтраком этот сон, и они будут смеяться…

Она поежилась. Это не сон. Это все на самом деле.

— Не поверите, до чего ужасная история, — удрученно произнес Уимисс, глядя на аккуратную маленькую головку с короткими прямыми волосами, на печальный профиль.

Сколько ей? Восемнадцать? Двадцать восемь? Нет, с такой стрижкой угадать невозможно, но она явно моложе его, наверное, даже намного моложе, поскольку ему уже за сорок и он так исстрадался, так исстрадался из-за этой ужасной истории.

— Все так чудовищно, что если вы против, то я и рассказывать не стану, — продолжал он, — хотя вряд ли вы будете против, потому что вы чужой человек, а мой рассказ поможет вам пережить ваши собственные неприятности, потому что как бы вы ни страдали, ваши страдания все равно несоизмеримы с моими, вы сами увидите, что вам не так уж и плохо. К тому же я должен с кем-то поговорить, потому что иначе сойду с ума…

Определенно это сон, подумала Люси. Наяву такого, такой нелепицы случиться не может.

Она повернулась и посмотрела на него. Нет, не сон. Этот основательный господин, сидящий рядом с ней, не из сна. О чем он там говорит?

Он же страдающим голосом говорил о том, что его зовут Уимисс.

— Вы Уимисс, — серьезно повторила она.

Его имя не произвело на нее никакого впечатления. Она ничего не имела против того, что он — Уимисс.

— Я тот самый Уимисс, о котором газеты писали всю прошлую неделю, — объявил он, видя, что его имя ничего в ней не затронуло. — Господи! — продолжал он, вытирая лоб, на котором тут же снова выступал пот. — Эти рекламные листовки на газетных киосках! Как ужасно, когда отовсюду на тебя смотрит твое собственное имя!

— А почему ваше имя было на листовках? — спросила Люси.

На самом деле она ничего об этом не хотела знать, спросила механически, прислушиваясь к звукам из комнаты наверху.

— Вы здесь газет не читаете? — спросил он вместо ответа.

— Вряд ли, — сказала она, вслушиваясь. — Мы только что въехали. Не думаю, что мы вспомнили о том, что надо заказать доставку газет.

На лице Уимисса проступило облегчение.

— Тогда я могу рассказать, что случилось на самом деле, — сказал он, — раз у вас нет предубеждения, порожденного этими чудовищными предположениями, о которых говорили на дознании. Как будто я и так мало страдал! Как будто это все и так недостаточно ужасно…

— На дознании? — повторила Люси.

Она снова повернулась к нему:

— Значит, ваши проблемы связаны со смертью?

— Конечно, разве что-то иное могло бы довести меня до такого состояния?

— О, простите, — сказала она, и ее глаза и голос изменились, в них появилось что-то живое, почти ласковое. — Надеюсь, это не кто-то, кого вы… Кого вы любили?

— Моя жена, — сказал Уимисс.

Он вскочил, чуть не плача при мысли об этом, при мысли о том, что ему пришлось вынести, и, повернувшись к ней спиной, принялся обрывать листья с ветки у себя над головой.

Люси наблюдала за ним, подперев подбородок обеими руками.

— Расскажите, — сказала она спокойно и ласково.

Он снова тяжело опустился на скамейку, и постоянно восклицая, что не понимает, как такое ужасное бедствие могло произойти с ним, именно с ним, который никогда…

— Да, — серьезно ответила Люси, — да, я понимаю…

–…никогда не сталкивался с… С бедствиями! — снова заявил он и рассказал наконец свою историю.

Как всегда, двадцать пятого июля они с женой — а они всегда делали это двадцать пятого июля — перебрались на лето в свой дом у реки, где он предвкушал славное время ничегонеделанья после всех этих месяцев в Лондоне; он намеревался валяться в плоскодонке и читать, покуривать, отдыхать, ведь Лондон такое ужасное место, от него страшно устаешь, но не прошло и двадцати четырех часов, как его жена… как его жена…

Воспоминание оказалось слишком тяжелым. Он не мог говорить.

— Она была… Она была больна? — ласково спросила Люси, дав ему время успокоиться. — В таком случае, по крайней мере, можно как-то подготовиться…

— Она вовсе не болела! — вскричал Уимисс. — Просто умерла!

— О, совсем как мой отец! — разволновавшись, воскликнула Люси.

Теперь уже она сама накрыла своей рукой его руки. Уимисс схватил ее руку и принялся рассказывать.

Он писал письма в библиотеке, за столом у окна, из которого видно террасу, и сад, и реку, за час до этого они выпили чаю, с этой стороны дома мощеная плитами терраса, а задняя стена библиотеки примыкает к главным комнатам, и вдруг между ним и светом возникла какая-то тень, тень промелькнула, и он услышал глухой удар, он никогда его не забудет, этот звук, а за окном, на каменных плитах…

— О нет… О нет… — выдохнула Люси.

— Там была моя жена, — торопливо проговорил Уимисс, теперь не способный остановиться, в глазах его было удивление и ужас. — Она упала из окна своей гостиной, гостиная у нее наверху, из-за вида… Как раз над библиотекой… Она пролетела мимо моего окна, как камень… И разбилась… разбилась…

— О нет, нет!

— Теперь вы понимаете, в каком я состоянии?! — вскричал он. — Понимаете, что я просто схожу с ума? А меня обрекают на одиночество — заставили уединиться, потому что предполагается, будто я должен скорбеть в одиночестве столько времени, сколько считается приличным, а я не могу думать ни о чем, кроме этого ужасного дознания!

Он стиснул ее руку до боли.

— Если бы вы не позволили зайти и поговорить с вами, я бы наверняка бросился вон с того утеса, и положил бы всему конец!

— Но как, почему… Как получилось, что она упала? — прошептала Люси, которой рассказ о страданиях несчастного Уимисса показался самым страшным из всего, что она когда-либо слышала.

Она внимала его словам, уставившись на него, слегка приоткрыв рот, всем своим существом выражая сочувствие. Жизнь — какая она страшная, сколько в ней неожиданного! Живешь себе, живешь, не думая о том ужасном дне, когда спадут все покровы, и перед тобой предстанет смерть, которая на самом деле всегда была рядом, смерть только притворялась и ждала. Вот и отец — полный любви, любопытства, планов, — ушел, перестал быть, как какой-нибудь жучок, на которого случайно наступили на прогулке, или жена этого человека, погибшая в одно мгновение, погибшая так жестоко, так ужасно…

— Я не раз предупреждал ее об этом окне, — ответил Уимисс почти сердито, впрочем, в его голосе все время прорывались сердитые нотки на чудовищную злонамеренность судьбы. — Оно очень низкое, а пол скользкий. Дубовый. Все полы в моем доме из полированного дуба. Я сам приказал так сделать. Она, наверное, высунулась из окна, а ноги заскользили. Вот почему она упала головой вперед…

— Ох, ох… — вздрогнула Люси.

Что же ей сделать, что сказать, чтобы как-то смягчить эти ужасные воспоминания?

— А потом, — через мгновение продолжил Уимисс, как и Люси, не осознавая, что она гладит его руку своей дрожащей рукой, — на дознании, словно все это и так не было для меня ужасно, присяжные заспорили о причинах смерти.

— О причинах смерти? — переспросила Люси. — Но ведь она… упала!

— Перессорились из-за того, произошло это случайно или намеренно.

— Намеренно?

— Самоубийство.

— Ох…

Она втянула в себя воздух.

— Но… Это же не так?

— Да как это может быть? Она была моей женой, никаких забот не знала, все для нее, никаких проблем, ничего, что ее беспокоило бы, и со здоровьем все хорошо. Мы были женаты пятнадцать лет, и я всегда был ей предан… Всегда предан.

Он стукнул свободной рукой по колену. В голосе его слышались слезы негодования.

— Тогда почему присяжные?..

— Моя жена держала дуру-горничную — я эту женщину всегда терпеть не мог, — и вот на дознании она сказала кое-что, кое-что, о чем моя жена якобы ей говорила. Вы же знаете этих слуг. Ну, и это подействовало на некоторых присяжных. Вы же знаете, из кого собирают коллегию — мясник, пекарь, собачий лекарь, большинство совершенно темные люди, дикие, готовы поверить чему угодно. И вот, вместо того чтобы вынести вердикт о смерти в результате несчастного случая, они объявили, что присяжные не смогли прийти к какому-либо выводу. Открытый вердикт.

— Как это ужасно… Как ужасно для вас! — промолвила Люси дрожащим от сочувствия голосом.

— Вы бы знали об этом, если б на прошлой неделе читали газеты, — сказал Уимисс, уже спокойнее.

Он выговорился, и ему стало легче. Он глянул в ее лицо, в полные ужаса глаза, увидел дрожащие губы.

— А теперь расскажите о себе, — сказал он, почувствовав что-то вроде угрызений совести: несомненно, то, что случилось с ней, не могло идти ни в какое сравнение с тем, что произошло с ним самим, но все же и она только что перенесла удар, встреча их произошла на общей территории несчастья, познакомила их сама Смерть.

— Неужели жизнь — это только смерть? — тихо спросила она, глядя на него полными муки глазами.

Но перед тем, как он смог ответить — а как он мог бы ответить на такой вопрос, кроме как «Нет, это не так», что и он, и она просто жертвы чудовищной несправедливости — он-то точно жертва, потому что ее отец наверняка умер, как умирают все отцы, как положено, в постели, — итак, перед тем, как он смог ответить, из дома вышли две женщины и мелкими почтительными шажками проследовали к воротам. Солнце освещало их строгие фигуры и приличные черные одежды, которые специально хранятся для таких случаев.

Одна из них увидела под шелковицей Люси и, сначала замешкавшись, направилась к ней через газон медленным тактичным шагом.

— Здесь кто-то хочет с вами поговорить, — сказал Уимисс, поскольку Люси сидела спиной к дорожке.

Она вздрогнула и повернулась.

Женщина, склонив голову набок и сложив на груди руки, нерешительно приблизилась и слегка улыбнулась, выражая тем самым почтительное сочувствие.

— Джентльмен готов, мисс, — мягко произнесла она.