Книжный магазинчик прошлого

Эми Майерсон, 2018

Миранда выросла среди полок книжного магазина своего эксцентричного дяди Билли, решая загадки, которые он для нее придумывал. Но когда девочке исполнилось двенадцать, дядя поссорился с ее мамой и навсегда исчез из их жизни. В следующий раз она слышит о нем уже шестнадцать лет спустя: Билли умер и оставил ей «Книги Просперо», находящиеся на грани банкротства. После того как Миранда возвращается в Лос-Анджелес и входит в магазинчик уже как его владелица, она начинает находить подсказки: между страниц романов, в запертых ящиках квартиры дяди и даже в самом названии магазина. Миранда решает спасти «Книги Просперо» и найти ответ на последнюю загадку, которую оставил ей Билли. Вскоре девушка встречает людей из его прошлого, и их истории помогают пролить свет на тайну их семьи.

Глава 4

На следующее утро, спустившись за кофе, я увидела, что мама давно проснулась и уже вовсю хозяйничает на кухне. Кексы с черникой остывали на стойке, отделяющей кухню от гостиной и столовой. Холодильник ломился от моей любимой еды. Взбитые сливки с клубникой, болонская колбаса, шоколадное молоко — все вкусности, к которым я не притрагивалась уже много лет.

— А где остальные двадцать гостей?

— Миранда!

Мама скинула прихватки и бросилась ко мне. На часах было только семь утра, но мама уже надела темные брюки и коралловую блузку, завила волосы и нанесла макияж с коричневыми тенями.

— Мам, мне так жаль.

Мама являлась полной противоположностью папы по части объятий. Она всегда обнимала меня так, будто не собиралась никогда отпускать.

— Я в порядке, — ответила она, словно убеждая в этом саму себя.

— Я могу что-нибудь сделать?

Она указала на стул:

— Садись.

Мама, будто официантка, подала мне кекс и чашку кофе, а сама села напротив, наблюдая, как я разламываю его надвое. Из серединки кекса поднимался пар.

— Как хорошо, что ты дома.

Она протянула руку, чтобы поправить спутанный завиток на моем лбу.

— Так и не надумала пойти сегодня со мной на похороны? — ненароком спросила я, медленно отламывая кусочки кекса. — Закроешь гештальт.

— Я закрыла его много лет назад. — Она поднялась из-за стола и подошла к раковине, чтобы помыть противень.

Закончив с едой, я поставила пустую тарелку в мойку и встала рядом с мамой, почти вплотную, как ей нравилось.

— Я переживаю, что потом ты пожалеешь, если не пойдешь.

Она посмотрела на меня и прокатилась своей холодной, мокрой рукой по моей щеке.

— И откуда у меня такая замечательная дочка? — На мгновение ее губ коснулась улыбка, но затем она вновь повернулась к грязной посуде. — Правда, солнышко, я в порядке.

* * *

Форест-Лаун находился в получасе езды от дома моих родителей, и я на всякий случай вышла за сорок пять минут до начала. Мама с папой одолжили мне свою машину и сейчас махали мне на прощание с подъездной дорожки.

Я опустила окно перед тем, как завести двигатель.

— Вас точно никакими уловками не заманить со мной?

— Миранда, езжай, — слишком настойчиво отрезал папа.

— Увидимся, когда вернешься, — добавила мама.

Отъехав от дома, я вновь взглянула на маму, надеясь увидеть на ее лице хотя бы какой-то намек, какое-то доказательство, что ей больно, несмотря на слой косметики, нанесенный утром, дабы специально сбить нас с папой с толку. Однако мама лишь помахала мне рукой, будто я собиралась на выпускной, а не на похороны ее единственного брата.

Кованые, железные ворота кладбища Форест-Лаун напомнили мне Восточное побережье — так там выглядели ворота гольф-клубов премиум-класса. Я опоздала, хоть и выехала заранее. Точнее, опоздала на двадцать две минуты, что было паршиво даже по меркам Лос-Анджелеса, где из-за вечных пробок все мероприятия начинались на десять минут позже, чем предполагалось.

— Где похороны Силвера? — спросила я охранника, и тот указал на проезд, ведущий к холму в дальнем углу кладбища, в противоположной стороне от громких имен, которыми пестрили более заметные надгробия.

У разрытой могилы стояло около сорока человек. Эти люди оказались куда более молодыми, необычными и стильными, чем я предполагала. В темных джинсах и футболках или в узких трикотажных платьях. Я поправила воротник своего черного платья длиной до колена, внезапно осознав, насколько консервативно я выглядела. Ходячее олицетворение Восточного побережья.

Спрятавшись позади ряда людей, выстроившихся вдоль могилы, я пыталась найти хоть одно знакомое лицо, пусть даже и не предполагала, кого здесь можно встретить. Мои бабушки и дедушки умерли либо до моего рождения, либо когда я была слишком маленькой, чтобы запомнить их. Других братьев и сестер у мамы с Билли не было. Их дяди погибли на побережье Нормандии и в районе Тихого океана. Ни о каких двоюродных братьях, сестрах или прочих дальних родственниках я не слышала ни слова. Никаких близких друзей, которые стали бы частью семьи. И все-таки я вглядывалась в эти молодые лица, надеясь найти кого-нибудь знакомого, возможно, давнюю пассию Билли, о которой я забыла, или менеджера Ли, или какую-нибудь из тех красоток, что работали в кафе при «Книгах Просперо». Теперь им, наверное, уже за сорок. Среди присутствующих только несколько человек оказались старше меня: полноватая женщина лет шестидесяти в пластмассовых очках и жилистый мужчина с козлиной бородкой, в очках с бифокальными линзами. Из остальной толпы выделялся только человек в полосатом костюме, у которого, как и у меня, не имелось приглашения на похороны.

Толпа немного сдвинулась, когда какой-то парень в худи и выцветших, черных штанах вышел к микрофону. Он смахнул непослушные пряди с лица и, не поднимая глаз, вытащил из кармана листок бумаги.

— Это стихотворение Дилана Томаса, оно очень нравилось Билли.

Он откашлялся и принялся читать «Не уходи покорно в сумрак смерти». Пока он читал о противостоянии слабеющему свету, я изучала надгробную плиту Билли. На темном граните были запечатлены его имя — Билли Силвер, год рождения — 1949-й год и день смерти — три дня назад. Томас Джефферсон однажды написал, что жизнь и душа истории должны навсегда оставаться неизвестными. Только факты — вечные факты, по его словам, — передавались следующим поколениям. То были поверхностные факты о жизни Билли, лишенные подробностей, которые делали его запоминающимся человеком. Почему его не похоронили рядом с моими дедушкой и бабушкой в Вест-Сайде? Почему он захотел быть погребенным здесь, рядом с могилами неких Эвелин Вестон и Ричарда Каллена, в Форест-Лауновском уголке для одиночек, оставшихся сами по себе даже после смерти?

Друг Билли закончил читать стихотворение Томаса и торжественно посмотрел на толпу. Его пристальный взгляд обошел каждого присутствующего, пока не остановился на мне. Я затаила дыхание от вида этих ясных, неестественно синих глаз. Несмотря на свою красоту, они были поразительно холодными, и я еще сильнее почувствовала, что вмешиваюсь во что-то, что меня не касается. Что я здесь делала? Ранее я убеждала себя, что домой меня привели долг, порядочность и горе. На самом же деле причина таилась в открытке от дяди и перспективе нового квеста. Мне здесь было не место. Я не заслуживала находиться среди этих печальных, красивых людей и почитать память того, кого я практически забыла.

— Будешь? — Девушка рядом со мной протянула мне пластиковый стаканчик. Выглядела она гораздо моложе меня, латиноамериканка. Ее руки покрывали рисунки тушью и испанской каллиграфией. — Есть виски и виски. Я рекомендую виски.

Я взяла стаканчик, наблюдая, как щедро она его наполняет.

Взрослый мужчина с козлиной бородкой подошел к микрофону и поднял свой красный пластиковый стаканчик к слушателям. Он закрыл глаза и начал петь: «Ах, мальчик мой, в поход сыграли горны».

Полноватая женщина лет шестидесяти подошла к поющему и обвила своей конопатой рукой его плечи, покачиваясь вместе с ним под ритм старого гимна. Завершив песню, мужчина поднял стакан к открытой могиле, а затем к небу, и только потом сделал глоток.

— За вечера, которые мы никогда не вспомним, с приятелями, которых мы никогда не забудем. Так, кажется, говорил Билли. — Латиноамериканка улыбнулась и поднесла свой стаканчик к моему. — Ты из нашего округа?

— Какого округа?

— Силвер-Лейк. Не видела тебя там.

— Нет, я — племянница.

Последнее слово прозвучало так, будто пришло из другого языка. Племянница. Какое странное и непонятное сочетание букв. И все же я была именно племянницей Билли. Он отправил мне знак перед своей смертью. Он думал обо мне. Мы что-то значили друг для друга.

— Откуда ты знала моего дядю? — поинтересовалась я. Меня почему-то успокаивал тот факт, что я являлась частью его семьи, а остальные гости — нет.

— Работаю в «Просперо».

— «Книги Просперо», — пробормотала я с грустью.

Мне не удалось припомнить, когда в последний раз я произносила это название вслух, но оно все еще приводило меня в дикий восторг, как когда я была ребенком. Волшебные чары «Просперо», магия его книг.

После виски атмосфера поменялась, и все начали оживленно болтать. По участку разносился смех. Мужчина в полосатом костюме объявил:

— Желающих продолжить вечер воспоминаний приглашаю в «Книги Просперо».

— Рада была с тобой познакомиться, — сказала незнакомка, и я почему-то ожидала, что еще она добавит: «Встретимся в магазине», но она только кивнула и направилась к парню с дикой прической, который совсем недавно читал стихотворение Дилана Томаса. Она что-то прошептала ему, и они оба посмотрели на меня с загадочным, непонятным выражением лица. Или же, возможно, оно было довольно понятным. Возможно, я просто не хотела понимать горький посыл этого взгляда.

Потягивая виски, хотя в стаканчике уже почти ничего не осталось, я наблюдала за людьми, плывущими к длинной цепочке машин на обочине дороги.

— Вы, случайно, не Миранда? — Мужчина в полосатом костюме подошел ко мне и протянул руку. Выглядел он старше, чем казался издалека, а его рыжеватые волосы были высветлены перекисью. — Я надеялся увидеть вас здесь. Меня зовут Элайджа Гринберг, юрист Билли.

Я хотела спросить, откуда он знал, что я приду. Должно быть, Билли рассказывал обо мне. Наверняка, он знал о «Буре» и о предстоящем квесте.

— Соболезную вашей утрате. — Элайджа повел меня к машинам, стоящим на обочине. — Вы не придете на празднование?

— Празднование?

— В честь Билли. Знаю, звучит странно, но он сам выбрал такое название. «Не хочу всех этих грустных поминок, — пробубнил мужчина низким голосом, пародируя Билли. — Не таким должно быть ваше последнее воспоминание обо мне».

Я собиралась уйти, но из моей головы никак не выходили слова девушки. «Рада была с тобой познакомиться». Она сказала это таким тоном, будто мы больше не встретимся. Я помнила выражение ее лица, как и того патлатого парня, когда они издалека разглядывали меня, блудного родственника, опоздавшего на похороны родного дяди. Как бы мне ни хотелось поехать в «Книги Просперо», такого беспрерывного осуждения я бы не вынесла.

— Меня ждут дома родители, — наконец, ответила я.

— Может, придете завтра ко мне в офис? — Элайджа протянул мне визитку. — Нам стоит обсудить вопрос, касающийся завещания.

— Завещания?

— Вашего наследства.

— Моего наследства?

Мужчина разблокировал двери машины и открыл дверь.

— Завтра в 10 утра, вас устроит?

Я молча кивнула. Меня охватило любопытство, подобно лихорадке. Подобно бреду. Эйфории. Я чувствовала Билли. Мои инстинкты не обманули. Сначала Билли направил меня домой своей открыткой и «Бурей».

Следующая подсказка ждала меня в офисе Элайджи Гринберга, в виде моего наследства.

* * *

К моменту, как я выехала на магистраль I-5, на Восточном побережье было уже за семь вечера. Джей либо сидел дома, восстанавливая силы перед ранним подъемом в футбольный лагерь, либо развлекался в баре за углом, где пропускал стаканчик с наглыми подростками.

Я решила испытать удачу.

— Привет, детка, — ответил он на четвертый звонок. Джей никогда не называл меня «деткой». Иногда он называл меня Ми или Мими, с тех пор как услышал, что папа называл меня именно так. Никаких «детка», «малышка» или «дорогая», никаких общепринятых ласковых прозвищ.

— И тебе привет, — насторожилась я.

— Я только закончил убираться на кухне. К твоему приезду все будет соответствовать лучшим стандартам.

После моего переезда квартира Джея вышла на новый уровень чистоты. «Обсессивно-компульсивной чистоты», как поговаривал сам Джей из-за моей привычки, перенятой от мамы. По ее словам, дом всегда должен быть готов к приему гостей.

Джей выдохнул, шумно плюхнувшись на диван. Я услышала, как включился телевизор, и прикусила язык, чтобы в очередной раз не высказать ему своего недовольства. Джей постоянно ставил футбол или, когда не транслировали футбольные матчи, смотрел регби, бейсбол, баскетбол, даже хоккей, если совсем отчаивался. Он не включал спортивные каналы, только когда мы занимались сексом.

— Тебе не кажется, что сейчас не самый подходящий момент? — вкрадчиво поинтересовалась я.

Если Джей чувствовал, что меня что-то бесит, он включал дурачка. Телевизор продолжал орать во всем своем великолепии.

— Тревор сегодня заболел, так что я был один. Кто вообще болеет на второй день работы? Хочу, чтобы он устроился моим помощником, но с такой фигней школа точно не наймет его.

Мне не хотелось говорить о его друге Треворе.

— Пока наша школа побеждает в турнирах, начальство сделает все, что потребуется, чтобы тебе угодить.

Я снизила скорость, подъехав к центру города. До выезда на шоссе оставалось чуть меньше километра. Зря я позвонила. Джей пребывал в своем режиме «ленивца» после долгого дня. Дома я едва ли разделяла удовольствие от такого отдыха, а на расстоянии телефонного звонка мне и подавно не было там места. Мы работали над этим, старались избавиться от своих холостяцких привычек, хотя мои остались где-то в Южной Филадельфии.

— Прости, я идиот. Похороны же состоялись сегодня?

— Ага, только еду оттуда. Я там даже никого не знала.

— А надеялась встретить знакомых?

— Нет, но все равно расстроилась, что так получилось.

— Ну, с чего тебе там кого-то знать? Это не повод расстраиваться, — подбодрил меня он, пока футбольные фанаты кричали через Bluetooth в машине.

— Кстати, я оказалась права. Дядя что-то оставил мне в завещании.

— То есть завтра ты не вернешься?

— А почему я должна была вернуться завтра? — Я потрясла руль, как будто это ускорило бы движение на дороге, несмотря на ловушку из машин на автостраде.

Этот разговор тоже держал меня в заложниках.

— Мне казалось, ты приедешь сразу после похорон.

— А мне казалось, ты предложил мне не спешить.

— Разве это был я?

— По-моему, ты сказал: «Оставайся там столько, сколько считаешь нужным».

— Ну да, в ответ на что ты назвала меня сентиментальным, — парировал он.

— Туше, — согласилась я, из-за чего Джей засмеялся. — Еще несколько дней. Юрист Билли даст мне следующую подсказку. Я выясню, что именно Билли хотел мне рассказать о них с мамой, и вернусь домой раньше, чем ты соскучишься.

— Я уже по тебе скучаю.

— Тогда раньше, чем ты возьмешь свои слова назад по поводу чистой квартиры. Максимум — в конце недели, — пообещала я.

* * *

Мама заявила, что поедет на встречу с Элайджей со мной.

— Но я могу поехать одна, — ответила я, забрав у мамы тарелку с омлетом. Она знала, что Билли оставил мне что-то в завещании, но не догадывалась о подсказках и ожидающем меня квесте. — Если тебе будет тяжело, я прекрасно справлюсь сама.

— Я еду с тобой, — отрезала мама. — Конец разговора.

Она сняла фартук и ушла собираться наверх. Я смотрела, как она уходит, и чувствовала себя подростком, которого вот-вот поймают по дороге на вечеринку или уличат в татуировке. Джей был прав: стоило рассказать маме о посылке до моего приезда, до того, как Билли превратился в какую-то тайну.

Элайджа работал на Ларчмонте, так что мы с мамой засели в пробке, пытаясь продвинуться на восток. Я наблюдала, как ее взгляд метался между зеркалом заднего вида, боковыми зеркалами и перегруженной дорогой. Она потерла щеку, как делала всегда на напряженных сценах в кино.

— Миранда, пожалуйста, хватит так на меня смотреть. Я правда в порядке.

Я все равно продолжила следить за ней, но лишь искоса, надеясь, что она этого не заметит. Как бы она ни старалась, она не была в порядке. Я не понимала, почему она пыталась скрыть свои чувства. Я осмелилась задержать на ней взгляд и подумала, не впервые в жизни, что я совершенно не понимаю свою мать.

Мы выехали с шоссе и направились на север вдоль Ла Бреи, мимо мебельных магазинов и складских помещений.

— Похороны оказались довольно странными, — сообщила я, пусть меня никто и не спрашивал.

— Билли всегда был немного эксцентричен, — рассеянно ответила мама.

— Я все думаю о нем. — Я хотела приблизиться к нужному разговору, хотела рассказать ей о «Буре» до того, как мы приедем в офис Элайджи и он выполнит эту работу за меня. — Помнишь, как он построил у нас во дворе симулятор, чтобы провести для меня урок об ураганах? Или как он установил опрыскиватели, чтобы создать радугу?

— Он всегда к тебе хорошо относился, — прошептала она почти печально, будто скучала по нему.

— Мы ведь были так близки, а потом просто перестали видеться.

— Мы были близки.

Мама замолчала, чтобы собраться с мыслями. Огромные витрины сузились до бутиков, кафе и магазинов с замороженным йогуртом.

Остановившись на светофоре, она добавила:

— Только Билли нельзя было доверять. Он вечно сбегал. Я понятия не имела, жив он или нет, придет к ужину или, может, уже уехал из страны? И я постоянно волновалась. В один прекрасный момент это перешло все границы.

— В каком смысле — «перешло границы»?

Мама наклонилась вперед, чтобы прочитать названия улиц, перпендикулярных Ларчмонту.

— Ищи Роузвуд.

Мне стоило сказать, что она не может так просто увильнуть от разговора, стоило напомнить ей слова Просперо: «Узнать о многом ты должна». Я обязана была признаться, что Билли хотел открыть мне правду о прошлом и что в первую очередь я хотела услышать эту правду от нее. Но мама никогда не отвечала на вопрос, если тот даже отдаленно попахивал угрозой. Если она решила не рассказывать, в чем причина их ссоры, я могла и не пытаться уговорить ее.

Мою маму не сломил бы и тот факт, что Билли для меня что-то приготовил.

Спустя несколько кварталов мы нашли Роузвуд и припарковались перед юридической фирмой Элайджи Гринберга. Июньское небо затягивали темные, угрюмые и хмурые тучи. Июнь в Лос-Анджелесе отличался легким утренним туманом, от которого ожидаешь пасмурную погоду, но тучи всегда рассеивались, и солнце радовало еще больше оттого, что утро тонуло в дымке. Но сегодня я не увидела в небе ни намека на ясный день.

Элайджа провел нас в свой офис. Мы уселись в твердые кожаные кресла, пока он искал нужный документ среди кипы файлов на рабочем столе. Мама рассеянно постукивала ногой, и я чувствовала, как трясется и мое кресло. Я положила руку на ее колено, чтобы успокоить. Она вздрогнула, повернув ко мне испуганное лицо, чего я совсем не ожидала.

Элайджа медленно и размеренно открыл папку.

— Как вы знаете, Билли был единственным владельцем «Книг Просперо».

Я насторожилась и подвинулась вперед, сгорая от любопытства. Элайджа откашлялся и зачитал завещание Билли:

— Я, Билли Силвер, настоящим завещаю мою собственность, 4001 бульвар Сансет, Лос-Анджелес, Калифорния, на которую распространяются любые виды закладных и залогов, Миранде Брукс. — Элайджа протянул мне связку ключей. — В собственность входит книжный магазин и квартира на втором этаже. Я распорядился, чтобы ее привели в порядок для вас.

Ключи оказались холодными и гладкими, с потертыми от долгого использования зазубринами. Я ожидала карту или какую-нибудь загадку, но ключи от «Книг Просперо»? Я же преподавала историю в средней школе. Я не имела ни малейшего понятия, как вести бизнес! Не говоря уже о таком узконаправленном и серьезном бизнесе, как книжный магазин. Но меня не интересовала материальная сторона вопроса. «Книги Просперо»… я все еще помнила сладкий, пыльный запах и ощущение весенней поры, вне зависимости от сезона, и сейчас, спустя столько лет, я вновь почувствовала этот запах, вновь ощутила дуновение весны.

Я посмотрела на маму, которая сидела, выпрямившись, рядом со мной, в полной боевой готовности перед преследуемой добычей. Ее взгляд скользил по завещанию, просматривая его вверх ногами. Она словно замерла и, казалось, рассыпалась бы на тысячи осколков от одного прикосновения.

— Мам?

Она покачала головой.

— Все хорошо. Давайте дальше.

Элайджа закрыл папку и выдвинул ящик под компьютером.

— Вдобавок к магазину он также попросил передать вам это.

Юрист протянул мне «Джейн Эйр».

На обложке был изображен силуэт Джейн. Ее темный профиль контрастировал с бежевым фоном. Я провела пальцами по контуру ее лица.

Я читала этот роман в старшей школе, а потом в университете, и считала любовь Джейн и мистера Рочестера одной из лучших в литературе, хотя по современным стандартам мистер Рочестер был немного странным. Будь это книга из серии «Дети из товарного вагона», например «Игра Вестинга», она бы напомнила мне о днях, проведенных в «Книгах Просперо» за огромной чашкой горячего какао, пока Билли читал мне вслух и мы вместе пытались разгадать загадки мистера Вестинга, над которыми бились и жители Сансет Тауэрс. Но «Джейн Эйр»? Я никогда не читала ее с Билли и понятия не имела, почему он оставил ее мне.

Я показала книгу маме, и она чуть наклонилась, изучая обложку. Ни один мускул не дрогнул на ее лице, и мне оставалось лишь догадываться: значила ли эта история что-либо для нее.

На корешке имелись несколько трещин. Та, что оказалась посередине, немного выпячивалась. В ней лежал старинный ключ. На странице, следующей за ключом, были выделены пара предложений:

«Никто не начинает прыгать и ликовать, узнав о внезапно свалившемся состоянии; люди первым делом размышляют о новых обязанностях и оценивают будущие задачи; вместе с удовольствием, богатство также приносит серьезные заботы — приходится сдерживаться и наслаждаться своим счастьем с нахмуренным челом».

Знал ли Билли, что меня охватят блаженство и прилив восторга? Состояние. Обязанности. Серьезные заботы. Нахмуренное чело. Не пытался ли он напомнить мне, что свалившееся на меня состояние было следствием его смерти? Я еще раз просмотрела выделенный отрывок и вспомнила: Джейн не прыгала и не кричала «ура», узнав о наследстве от своего дяди, Джона Эйра. Дяди! У отца Джейн имелся брат, которого она прежде не видела. И вместо радости она испытала смятение, так как ее благополучие было связано с его смертью. А ведь она безумно мечтала познакомиться с ним, но теперь уже шанс был утерян.

Дядя искал ее, но не успел найти при жизни. Точно так же Билли связался со мной уже после своей смерти.

Правда, если бы он хотел, он бы легко нашел меня, в современный-то век интернета и «Фейсбука». Если он думал обо мне, почему не подавал знаков раньше? Почему дождался момента, когда я больше не смогу ответить?

— Это все? — спросила мама Элайджу с нетерпеливостью ученика, задерживающегося после урока.

— Ну, есть еще несколько мелочей касательно магазина, которые надо бы обсудить. Если вы спешите, мы с Мирандой можем встретиться в следующий раз.

— Да, это было бы прекрасно.

Мама жестом указала мне на дверь.

— Я позвоню вам, — сообщил мне Элайджа.

Поднявшись со стула, я случайно перевернула обложку «Джейн Эйр». На первой странице виднелась короткая надпись. Почти выцветшим, витиеватым почерком значилось имя: Эвелин Вестон. Я точно помнила его, написанное большими буквами на плите рядом с надгробием Билли.

Выходит, он не был похоронен в одиночестве.

Но кто такая Эвелин Вестон?

* * *

Мама ехала по крайней левой полосе по дороге на запад вдоль I-10, со скоростью ниже разрешенного максимума. Справа проезжали машины, сигналя нам и показывая кулаки.

— Может, я сяду за руль? — спросила я, зная, что она откажется.

— Я в порядке. — Она резко нажала на педаль газа, и машину грубым движением бросило вперед.

— Поверить не могу, что Билли оставил мне свой магазин.

— Это непростительно, — возмутилась она, съезжая с эстакады. — Возложить на тебя такую ношу.

— Это не ноша. Мне нравились «Книги Просперо».

— Любить что-то и быть ответственным за это — абсолютно разные вещи.

Она так сильно сжала руль, что костяшки пальцев побелели.

— Как ты думаешь, почему он оставил мне «Джейн Эйр»?

— Понятия не имею.

Этот подарок, казалось, выводил ее из себя вне зависимости от того, понимала она его посыл или нет.

— Эта книга что-то значила для Билли?

— Я же сказала, понятия не имею! — Мама включила какой-то «Топ-40» по радио, хотя не любила такую музыку. Мы слушали песни со слащавыми голосами и прилипчивыми мотивами, пока не выехали на дорогу к нашему кварталу, выполненному в испанском колониальном стиле. — Прости, что сорвалась на тебя, я не хотела. — Она остановила машину. — Билли, наверное, не учел, что меня это очень заденет.

Я покручивала между пальцами старинный ключ, найденный в томике «Джейн Эйр». Он настолько окислился, что был почти черным. Наверняка им открывался какой-нибудь старый сейф или шкатулка с драгоценностями, спрятанная в другой половине моего наследства, «Книгах Просперо». И он определенно был как-то связан с именем, написанным вычурным почерком на первой странице романа.

— Ты знаешь, кто такая Эвелин Вестон?

Мама вздрогнула.

— Где ты услышала это имя?

— В Форест-Лауне. Билли похоронили рядом с ней.

— Ты видела могилу Эвелин?

Ее голос казался очень взволнованным, почти безумным.

— Она была женой Билли? — Я не могла найти другого логического объяснения, почему Билли похоронили рядом с ней.

— Да, была, — прошептала мама, уставившись пустым взглядом на наш родной, белый дом. Морщинки вокруг ее глаз стали заметнее с тех пор, как мы виделись в последний раз. Все говорили, что я похожа на маму. У нас обеих кудрявые волосы и худая фигура. Правда, ее лицо казалось более узким и удлиненным, а в карих глазах блестели крапинки янтаря.

Мне никогда не было суждено стать такой же красивой.

— Он познакомился с ней после нас?

Мама в растерянности повернулась ко мне.

— Ты сказала, что видела ее могилу?

— Я не присматривалась. Но я ни разу не слышала, чтобы о ней кто-то говорил.

— Они поженились еще до того, как родилась ты. Она умерла много лет назад.

— И Билли с тех пор не женился? Не заводил семью?

— Ему была нужна только Эвелин.

— Почему он назвал магазин «Книги Просперо»? Это как-то связано со мной?

В детстве я думала, что «Книги Просперо» назвали в честь меня, как дань уважения моей тезке, словно это место жило и дышало со мной, а когда я уходила, прекращало свое существование.

— Магазинчик открылся еще до твоего рождения.

Ее голос оставался спокойным.

— Выходит, ты назвала меня в честь книжного магазина?

— Я назвала тебя в честь Шекспира.

— Вы с Билли просто случайно выбрали одну и ту же пьесу?

— Это была любимая пьеса Эвелин. — Мама улыбнулась, будто оставив свою печаль. — Как ты думаешь, какой бардак сейчас на кухне, если она с утра оставалась в папином распоряжении?

Мама хлопнула меня по ноге и вышла из машины навстречу яркому, солнечному дню.

Я не отрывала глаз от приближающегося к входной двери силуэта, складывая в голове информацию, которую успела узнать.

У Билли была жена еще до моего рождения.

Ее звали Эвелин Вестон, и она любила «Бурю».

Меня назвали в честь Миранды Шекспира и Миранды Эвелин.

Эвелин Вестон, по всей видимости, любила «Джейн Эйр», и мама наверняка об этом знала. Даже не увидев имя Эвелин на первой странице, она, несомненно, поняла, к чему Билли оставил мне книгу.

И как я раньше не догадалась? Мама что-то скрывала.

* * *

— До маминого уровня мне далеко, и не надейся, — предупредил папа, поставив баклажаны с пармезаном в духовку. — Скажешь ей, что ужин почти готов?

Мама сидела на улице. Вооружившись парой больших ножниц, она собирала цветы для стола. Небо горело насыщенным, оранжевым цветом в розовую полоску. Солнце уже ушло за горизонт, оставив свое наследие по всему небу.

— Вечер сегодня амарантовый, — проговорила мама, любуясь небом. — Нет, амарант — не то слово.

— Он скорее карминный. И светло-вишневый, — добавила я.

Благодаря моей маме я могла назвать больше цветов, чем было известно всем моим знакомым, — мастерство, доставшееся от родителя-декоратора. Но в тот момент мне не хотелось говорить о разных оттенках розового и великолепных красках южнокалифорнийских закатов.

— Папа сказал, что ужин почти готов.

Я посмотрела на нее еще раз и задумалась: в какой момент она так изменилась? Когда начала запинаться в разговоре? Когда у нее появилась привычка прикрывать рот во время смеха, красить ногти светло-бежевым лаком вместо красного, а губы — прозрачной гигиенической помадой вместо темно-бордовой? Она все еще слушала Jefferson Airplane и Fleetwood Mac, все еще занималась медитацией по десять минут каждое утро, но, тем не менее, в какой-то момент все ее вещи потускнели до мягких оттенков розового.

Мои родители познакомились в Нью-Йорке, где они вели ту жизнь, которую оставили еще до моего рождения. Маме исполнилось двадцать, она ходила с выпрямленными волосами и носила яркие мини-юбки. Она была вокалисткой Lady Loves, группы из девчонок, постоянно выступающей в клубе на Ист-Виллидж, где папа работал заместителем директора. Когда директор представил их друг другу, мама уставилась на протянутую папой руку так, будто та была измазана в грязи. Следуя за ее взглядом, он осмотрел себя с костюма и галстука до мокасин.

«Мне очень понравилось ваше выступление», — сказал папа, убирая руку.

«Любишь рок?» — спросила мама с презрением, на которое способен лишь двадцатилетний человек.

«Господи, Сьюзи. Этот парень пытается сделать тебе комплимент. Не будь такой стервой», — пробасил директор.

«Иди нахрен, Гарри».

Мама схватила электрогитару и убежала со сцены.

«Не принимай близко к сердцу, — посоветовал директор, повернувшись к моему отцу. — Сьюзи уверена, что ей, как музыканту, нужно время от времени вести себя по-свински».

Но стоило маме заговорить с папой, как он понял, что влюбился.

Каждую пятницу он ходил на концерты Lady Loves. Ему нравилось слушать, как мама поет, нравилось наблюдать за тем, как она забывала, что находится на сцене, забывала о своем колючем образе, и неприветливые черты лица смягчались, а нежный голос зачаровывал.

Выступления сменялись новыми концертами, а отец чувствовал, что мама была совсем молода, и жизнь ее еще не сломила.

В тот вечер, когда мама села за его столик, не произошло ничего особенного. Закончив выступление, она плюхнулась напротив и завязала волосы в хвост. У нее были тонкие, по-девичьи милые черты лица. Она не улыбалась, но папа знал, что ей хотелось.

«Сколько у тебя галстуков?» — небрежно поинтересовалась она.

Данный вопрос сильно его удивил, и он невольно поправил узел. Галстуков у него хранилось столько, что почти каждый из них надевался всего один раз. Никто и никогда не спрашивал папу о его коллекции. Более того, никто этого и не замечал.

«Около двухсот», — признался он.

«В какой ситуации может понадобиться двести галстуков?»

«Ни в какой».

«Тогда зачем тебе столько?»

Папа понятия не имел, какие привести доводы. Его родители и младший брат умерли, когда он учился в университете. Дяди погибли на войне еще до того, как он родился. Бабушки и дедушки скончались много лет назад. У него были друзья детства, приятели с юрфака, знакомые по работе, стабильный поток подружек, но никого, кто дарил бы ему подарки на день рождения и с кем бы он отмечал День благодарения. Поэтому папа покупал себе галстуки каждое Рождество и на каждое повышение, как напоминание, что он может позаботиться о себе сам.

«Было бы странно, если бы у меня валялось двести пар обуви», — наконец, ответил он.

Мама захихикала и убежала паковать вещи вместе с группой.

Стоило папе рассмешить ее, и она тоже поняла, что влюбилась.

* * *

Когда я вернулась домой, папа сидел за обеденным столом и пытался сложить льняные салфетки в оригами по маминому идеальному образцу.

— Смотри, — сказала я, забирая у него салфетки. Я показала ему, как сложить их в три длинные полосы, затем подогнуть сначала одну сторону, а потом — другую, чтобы получился ровный конвертик.

— А у тебя так хорошо получается, — усмехнулся папа и ушел на кухню.

Папа копошился в ящиках, роняя и убирая сковородки, а я вытащила телефон и напечатала: «Эвелин Вестон», не зная, что еще можно дописать к этому имени в поисковик. Несколько Эвелин Вестон нашлось на «Линкедине», в «Твиттере» и IMBD. Но нужная мне Эвелин Вестон умерла много лет назад, когда еще не существовало социальных сетей и новостной ленты, так что, по всей видимости, мне предстояло разузнать о ней информацию старым способом: через общение с людьми, а не с гаджетами.

Папа вернулся с двумя деревянными подсвечниками, в которых стояли две чуть изогнутые свечки.

— Оказывается, резьба по дереву — не мое.

С тех пор как папа вышел на пенсию, он пытался найти какое-нибудь хобби, но работать руками у него не особо получалось. Его максимум — поменять лампочку, а все, что сложнее, выполняли специалисты. И вдруг внезапно, в свои шестьдесят с лишним лет, он решил стать ремесленником. Мама предложила записаться на занятия, но папа считал, что ремесленнику суждено быть самоучкой. Поэтому он покупал книги и журналы и смотрел видео на Ютубе. Начал он с кресла-качалки, но затем быстро снизил свои амбиции до деревянного ящика.

— Я показывал книжную полку, которую недавно сделал? Сейчас я ее окрашиваю. Если б не знала, что это я, подумала бы, что мы ее купили.

— Ты слышал про Эвелин, жену Билли?

Не ожидала, что мой вопрос прозвучит так резко.

— Мама рассказала тебе об Эвелин? — Его голос был удивленным, но не встревоженным. С другой стороны, папа всегда хорошо скрывал эмоции. Годы работы адвокатом давали свои плоды.

— Она призналась, что назвала меня Мирандой из-за Эвелин, из-за ее любви к «Буре». — Разумеется, я немного приукрасила. Если папа решил, что мама рассказала мне чуть больше положенного, значит, и ему можно пролить свет на семейную тайну. — Они с мамой близко общались?

Папа протянул руку к подсвечнику и, пощупывая его подушечками пальцев, ответил:

— Еще с детского сада.

— Они выросли вместе? — изумилась я, на что папа кивнул, не сводя глаз с подсвечника. — Но как она умерла?

Он приподнял подбородок.

— Почему ты спрашиваешь?

— Я ведь даже не знала, что Билли был женат. До сегодняшнего дня я даже не слышала имя Эвелин! Так ты в курсе, как она умерла?

— Сильный приступ.

— Эпилепсии?

— Не думаю. — Папа отвернулся к стеклянным дверям, за которыми мама осматривала почву под кустами роз. — Может, спросишь, чем она там так долго занимается?

— Она сказала, что скоро вернется. Так что случилось с Эвелин?

Внезапно прозвенел таймер на духовке, и папа в мгновение ока убежал на кухню. Само собой, он не собирался рассказывать мне правду. Они с мамой были совершенно неразлучны, единое целое. Иногда я завидовала их союзу. И, естественно, если мама что-то скрывала, то и папа тоже.