Нана

Эмиль Золя (1880)

Эмиль Золя (1840–1902) — знаменитый французский романист, творчество которого ознаменовало новый этап развития реализма. Девятый роман эпопеи «Ругон-Маккары» рассказывает историю парижской куртизанки Нана. Главная героиня груба и порочна, но притягивает мужчин, заставляя их совершать безумные поступки. Богатые и бедные, женатые и одинокие — всех ждет одна судьба. В некоторых странах роман подвергся преследованиям цензуры как «оскорбляющий общественную нравственность»; в Дании и Англии он был первоначально запрещен.

IV

С самого утра Зоя передала бразды правления метрдотелю, прибывшему с целой оравой помощников и официантов от Бребана. Бребан взялся поставить ужин, посуду, хрусталь, столовое белье, цветы, все, вплоть до стульев и табуреток. В шкафах у Нана не нашлось бы и дюжины салфеток; как ни высоко котировалась сейчас Нана, она не успела еще обзавестись соответствующей обстановкой и решила поэтому, что пусть уж лучше ресторан придет к ней, нежели она пойдет в ресторан. Так казалось ей куда шикарнее. Ей хотелось отпраздновать свой шумный артистический успех ужином, о котором заговорил бы весь Париж. Столовая была невелика, метрдотель остановил свой выбор на гостиной и накрыл там стол на двадцать пять кувертов, поставив приборы теснее, чем требовалось.

— Все готово? — спросила Нана, вернувшись домой в полночь.

— А я почем знаю, — сердито огрызнулась Зоя, буйствовавшая весь день. — Мое дело, слава те господи, сторона. Такой разгром устроили на кухне, да и во всей квартире тоже… А тут еще ругаться пришлось. Те-то двое взяли и явились! Не беспокойтесь, я их живо спровадила.

Зоя имела в виду двух бывших содержателей мадам, негоцианта и валаха, с которыми Нана, уже не боясь за будущее, решила расстаться; ей хотелось, по ее собственному выражению, «поскорее сбросить прежнюю шкуру».

— Вот нахалы надоедливые, — буркнула она. — Если посмеют еще явиться, пригрозите им, что пойдете за полицией.

Затем она крикнула Дагне и Жоржа, которые замешкались в передней, вешая пальто. Молодые люди встретились у артистического подъезда в Пассаже панорам, и Нана привезла их с собой в фиакре. Так как гости еще не собрались, она позвала их в будуар, где Зоя одевала ее к вечеру. В спешке Нана решила не менять платья, только велела Зое поправить прическу да приколола две белые розы, одну к корсажу, другую в волосы. Весь будуар заставили мебелью из гостиной; наваленные друг на друга круглые столики, канапе, кресла вздымали к потолку свои деревянные ножки. Нана была уже совсем готова, как вдруг зацепилась подолом юбки за колесико кресла и порвала оборку. Она даже чертыхнулась от злости: вечно с ней случаются всякие неприятности! Яростными движениями она стащила с себя платье, простенькое платьице из белого фуляра, такое тонкое и мягкое, что оно облегало ее, словно длинная ночная сорочка. Но тут же скова надела его, так как все прочие туалеты не пришлись ей по вкусу; еле сдерживая сердитые слезы, она уверяла, что выглядит просто тряпичницей. Пока Зоя поправляла хозяйке прическу, Дагне с Жоржем закололи булавками порванное место. Все трое ужасно суетились, особенно хлопотал мальчуган: он ползал вокруг Нана на коленях, не выпуская из рук подола юбки. Наконец Дагне удалось ее успокоить, он сказал, что сейчас всего лишь четверть первого, недаром она прогнала как на курьерских третье действие «Белокурой Венеры», глотала реплики, пропускала целые куплеты.

— Подумаешь, для этих болванов и так сойдет, — заявила она. — Видели, какие у них нынче вечером были физиономии? Зоя, милочка, подождите меня здесь. Не ложитесь, может быть, вы мне еще понадобитесь… Черт! Уже пора, гости пришли.

Нана выскользнула из будуара. Жорж все еще стоял на коленях, подметая паркет полами фрака. Поймав взгляд Дагне, он покраснел. В последнее время молодые люди прониклись друг к другу самыми нежными чувствами. Они поправили перед зеркалом галстуки и почистили друг друга щеткой, так как, вертясь вокруг Нана, перепачкались пудрой.

— Точно сахар, — пробормотал Жорж и рассмеялся счастливым смехом падкого на сладенькое мальчугана.

Нанятый на ночь лакей вводил приглашенных в маленькую, тесную гостиную, где оставили лишь четыре кресла, чтобы поместилось побольше народа. Из соседней большой гостиной доносился звон тарелок и стук ножей, а сквозь щель из-под двери пробивалась яркая полоска света.

Войдя в гостиную, Нана обнаружила в одном из кресел Клариссу Беню, которую привел с собою Ла Фалуаз.

— Как, ты первая! — воскликнула Нана, которая после своего шумного успеха стала обращаться с Клариссой запросто.

— Да это все он, — ответила Кларисса. — Боялся опоздать… Если бы я его послушалась, пришлось бы ехать в парике, даже грима не успела бы снять.

Молодой человек, впервые видевший Нана так близко, поклонился, рассыпался в комплиментах, упомянул заодно о своем кузене, стараясь скрыть смущение преувеличенно изысканной вежливостью. Однако Нана, которая даже не знала, кто он такой, рассеянно поздоровалась с гостем и, не дослушав комплиментов, бросилась навстречу Розе Миньон. Вдруг она стала сама светскость.

— Ах, дорогая мадам, как мило с вашей стороны! Я так счастлива, что вы меня посетили!

— Я сама в восторге! — ответила Роза. Она тоже была сама любезность.

— Присядьте, пожалуйста… Не нужно ли вам чего-нибудь?

— Нет, благодарю… Ах да, я забыла в шубке веер. Штейнер, принесите веер, он в правом кармане.

Штейнер с Миньоном вошли вслед за Розой. Банкир отправился в переднюю за веером и вернулся как раз в тот момент, когда Миньон, по-братски расцеловавшийся с Нана, заставил Розу тоже с ней поцеловаться. Разве они, актеры, не одна семья? Потом подмигнул Штейнеру, как бы поощряя и его, но банкир, смущенный безмятежным взглядом Розы, скромно приложился к ручке Нана.

Затем явился граф де Вандевр с Бланш де Сиври. Снова повторилась вся церемония. Нана торжественно подвела Бланш к креслу. А Вандевр тем временем со смехом сообщил, что Фошри сцепился внизу с привратником, который отказался пропустить во двор карету Люси Стюарт. В передней послышался голос самой Люси, которая честила за глаза привратника скотиной и грубияном. Но когда лакей распахнул перед ней дверь гостиной, Люси вошла с обычной своей веселой грацией, сама представилась хозяйке дома и, взяв обе ее руки в свои, сказала, что полюбила Нана с первого взгляда за ее недюжинный талант. Нана, упиваясь своей новой ролью хозяйки дома, поблагодарила гостью, искренне смущенная ее похвалами. Но, завидев Фошри, Нана насупилась. Улучив минутку, она приблизилась к нему и шепотом спросила:

— Придет?

— Не придет, отказался, — буркнул журналист, застигнутый врасплох, хотя заранее подготовил целую историю, чтобы смягчить отказ Мюффа.

Увидев, как побледнела Нана, он понял свой промах и попытался исправить дело:

— Он не может, сегодня вечером он сопровождает графиню на бал в министерство внутренних дел.

— Ладно, — прошипела Нана, заподозрив журналиста в коварстве. — Ты мне за это, миленький, поплатишься.

— Еще чего, — отозвался Фошри, оскорбленный угрозами Нана, — запомни, я не любитель подобных поручений. Следующий раз потрудись адресоваться к Лабордету.

Оба сердито повернулись друг к другу спиной. Тем временем Миньон тянул Штейнера к Нана. Когда она осталась одна, Миньон, понизив голос, сказал с простодушным цинизмом сводника, желающего услужить другу:

— Он, знаете, просто умирает от любви к вам… Только боится моей супруги. Не возьмете ли вы его под свое крылышко?

Нана слушала Миньона с притворно непонимающим видом. Затем, улыбнувшись, обвела глазами Розу, ее мужа и банкира и обратилась к последнему:

— За ужином, господин Штейнер, вы будете моим соседом.

Но тут из передней донесся смех, шушуканье, веселый щебет, словно туда впорхнула целая стайка монастырских воспитанниц, вырвавшихся из-под строгой опеки. И в дверях появился Лабордет во главе пяти дам, «своих пансионерочек», как окрестила их острая на язык Люси Стюарт… Тут была Гага, величественная в туго стягивавшем ее платье голубого бархата; Каролина Эке, как и обычно, в черном фае, отделанном кружевами шантильи, затем Леа де Горн, вырядившаяся во что-то весьма безвкусное, толстуха Татан Нене, добродушная блондинка с мощной, как у кормилицы, грудью, что служило предметом общих насмешек, и, наконец, Мария Блон, девчонка лет пятнадцати, худенькая и испорченная, как парижский гамен, недавно дебютировавшая в Фоли. Лабордет привез весь свой выводок в одной карете; и они до сих пор хихикали, вспоминая, какая там была теснота, — Марии Блон пришлось даже сидеть у них на коленях. Однако, здороваясь с гостями, новоприбывшие дамы церемонно раскланивались, поджимали губки, — словом, вели себя как порядочные. Гага ребячилась, даже присюсюкивала для большей светскости. Одна только Татан Нене, которой по дороге сказали, что у Нана будут прислуживать за столом полдюжины негров без всякой одежды, взволновалась и пожелала непременно их увидеть. Лабордет, обозвав Татан дурехой, велел ей замолчать.

— А Борденав? — осведомился Фошри.

— Представьте себе, какое горе! — воскликнула Нана. — Он не может провести с нами вечер.

— Верно, — подтвердила Роза Миньон, — он чуть было не упал в люк, и теперь у него ужасный вывих. Если бы вы только слышали, как он клянет всех и вся, ведь ему приходится сидеть и держать перевязанную ногу на стуле.

Все дружно пожалели Борденава. Без Борденава и ужин не в ужин. Ничего не поделаешь, придется обойтись без него. И гости перешли уже к следующей теме, как вдруг в передней раздался громовой голос:

— Как бы не так! Славное дело, хоронить меня собрались?

Присутствующие ахнули, обернулись к дверям. На пороге стоял Борденав, огромный, багровый, с негнущейся ногой, опираясь на плечо Симоны Кабирош.

В данное время он жил с Симоной. Блондиночка Симона получила прекрасное образование, бегло играла на пианино, говорила по-английски; миниатюрная, деликатного сложения, она гнулась под тяжестью опиравшегося на ее плечо Борденава и все же хранила на губах покорную и влюбленную улыбку. Он с умыслом помедлил в дверях, отлично понимая, что вместе они образуют колоритную пару.

— Вот что делает с человеком дружба! — начал он. — Сидел, сидел один, испугался, что соскучусь, и подумал: дай, мол, поеду…

Но, не договорив фразы, вдруг крикнул:

— Черт побери!

Это восклицание относилось к Симоне, которая неосторожно шагнула вперед, и он чуть было не упал. Борденав сердито толкнул ее. А она, все так же улыбаясь, пригнула хорошенькую белокурую головку, — маленькая, пухленькая, покорная, как животное, ожидающее удара, — и всеми силами старалась поддержать Борденава. Тут дамы заохали, засуетились. Нана и Роза Миньон подкатили кресло, Борденав тяжело рухнул на сидение, а остальные бережно уложили его больную ногу на другое кресло. И все присутствующие актрисы, само собой разумеется, бросились его целовать. Он ворчал, вздыхал:

— Черт возьми! Черт возьми! Слава богу, хоть желудок уцелел, сами за ужином убедитесь.

Подоспели и другие приглашенные. В комнате нельзя было сделать шагу. Звяканье тарелок и ножей стихло, зато теперь из гостиной, где, видимо, перессорились лакеи, доносился начальственный голос метрдотеля. Нана нервничала, приглашенные уже съехались, а ужинать не зовут. Она послала Жоржа узнать причину задержки, как вдруг, к великому ее изумлению, вошла новая группа гостей — мужчин и дам. Этих она уже окончательно не знала. Тогда, немного смущенная, она стала расспрашивать Борденава, Миньона, Лабордета. Но и те знали не больше. Она обратилась за разъяснениями к графу Вандевру, которого вдруг осенило: да это же он сам завербовал молодых людей на вечере у Мюффа. Нана поблагодарила его. Чудесно! Просто чудесно! Только им будет тесновато. И она попросила Лабордета сходить к метрдотелю, пусть добавят еще семь приборов. Едва Лабордет скрылся за дверью, как лакей ввел еще троих новых гостей. Ну, это уж просто нелепость, они ни за что не поместятся за столом. Раздосадованная Нана, взяв, как это с ней иногда случалось, светский тон, заявила, что у приличных людей не принято так поступать… Но когда явилось еще двое запоздавших, Нана расхохоталась — это становилось даже забавным. Им же хуже, пускай рассаживаются как знают. Все гости стояли, за исключением Гага и Розы Миньон, да Борденав захватил целых два кресла. В комнате слышался сдержанный гул голосов, приглашенные втихомолку зевали, прикрывая ладонью рот.

— А не пора ли нам, дочка, за стол? — спросил Борденав. — Надеюсь, все уже в сборе?

— Еще бы не все, — смеясь, ответила Нана.

Она обвела взором гостей. И вдруг сразу лицо ее стало серьезным, она, видимо, удивилась, не найдя того, кого искала. Ясно, что не явился еще один приглашенный, о котором Нана предпочла умолчать. Придется подождать. Несколько минут спустя гости заметили в толпе какого-то высокого господина с благообразной физиономией и великолепной седой бородой. И самое удивительное, что никто не видел, как он вошел: должно быть, незаметно проскользнул в гостиную через полуотворенную дверь спальни. Воцарилось молчание, слышно было только, как шушукались гости. Один лишь Вандевр знал вошедшего господина, они даже обменялись беглым рукопожатием; но на вопросы женщин граф отвечал загадочной улыбкой. Каролина Эке вполголоса уверяла, что это английский лорд, который завтра уезжает в Лондон жениться; она его знает, она сама с ним жила. И эта история мигом обошла всех присутствующих дам; однако Мария Блон запротестовала — вовсе это не лорд, а немецкий посол, ей это хорошо известно, он часто навещает одну ее подружку. Мужчины тоже обменялись на его счет беглыми фразами. Господин, по всему видно, серьезный; возможно, как раз он-то и оплатил ужин. Все может быть! Похоже на то! Нам-то что, лишь бы хорошо кормили. Словом, вопрос остался открытым… Все уже забыли о седобородом господине, как вдруг метрдотель распахнул двери большой гостиной.

— Мадам, кушать подано.

Нана приняла подставленную ей калачиком руку банкира Штейнера, сделав вид, что не заметила шагнувшего было к ней старца, который в одиночестве поплелся сзади. Торжественного шествия к столу не получилось. Кавалеры и дамы входили в гостиную гурьбой, посмеиваясь снисходительно, как порядочные буржуа, над этой простотою нравов. Просторную комнату, откуда вынесли всю мебель, занимал длинный стол. Но и этого стола не хватало, приборы стояли вплотную друг к другу. Четыре канделябра, каждый по десять свечей, освещали стол; особенно бросался в глаза один, из накладного серебра, помещенный между двух огромных букетов. То был классический ресторанный шик — фарфоровая посуда с золотой сеточкой без вензелей, серебряные приборы, потускневшие и облезшие от долголетней мойки, хрустальные бокалы из тех, что покупают поштучно на любой толкучке. Нечто вроде новоселья на скорую руку, устроенного людьми вдруг разбогатевшими и еще не осмотревшимися в своем новом жилище. Не хватало одной люстры, непомерно длинные свечи в канделябрах еще не разгорелись как следует и лили блекло-желтый свет на компотницы, на стопки тарелок, на вазы, где симметричными горками лежали фрукты, печенье, сласти.

— А знаете что, давайте сядем как попало, — предложила Нана. — Так будет веселее.

Сама она не садилась, а стояла ближе к середине стола. Старый господин, которого никто из приглашенных не знал, занял место по правую ее руку, а по левую она сама усадила Штейнера. Приглашенные совсем было расселись, как вдруг из маленькой гостиной донеслось чертыханье. Это чертыхался Борденав, которого забыли в суматохе и который теперь силился подняться со своих двух кресел; он ворчал, он звал эту негодяйку Симону, улизнувшую от него вместе с прочими. Дамы, полные жалости, кинулись к Борденаву, и вот он показался на пороге — его поддерживали со всех сторон, чуть ли не несли на руках Каролина, Кларисса, Татан Нене и Мария Блон. Но усадить несчастного за стол оказалось делом непростым.

— В середину стола, напротив Нана! — заорали присутствующие. — Борденава в середину! Он будет председательствовать!

Тогда его усадили на указанное место. Но требовался еще один стул для больной ноги. Две дамы подняли его ногу, осторожно уложили ее на стул. Ничего, можно есть и так, сидя к столу боком.

— Черт бы меня побрал, — жаловался Борденав. — Совсем колодой стал! Вы, кисоньки мои, уж поухаживайте за папочкой!

Справа от него уселась Роза Миньон, слева — Люси Стюарт. Обе обещали позаботиться о больном. Гости кое-как разместились. Граф де Вандевр сел между Люси и Клариссой, а Фошри — между Розой Миньон и Каролиной Эке. Гектор де Ла Фалуаз поспешно пробрался на противоположную сторону стола, чтобы занять место подле Гага, не обращая внимания на зовы Клариссы; Миньон, не желавший выпускать из вида банкира Штейнера, уселся рядом с его соседкой Бланш, а справа от него поместилась Татан Нене. За нею следовал Лабордет. На обоих концах стола вперемежку устроились молодые люди и дамы — Симона, Леа де Горн, Мария Блон. Туда же попали Дагне и Жорж Югон, которые все больше и больше симпатизировали друг другу и то и дело с улыбкой поглядывали на Нана.

Двум девицам не хватило места, и начались шутки. Мужчины игриво предлагали им в качестве сиденья свои колени. Кларисса, которую так зажали, что она не могла рукой пошевелить, заявила Вандевру, что ему придется кормить ее с ложечки. А тут еще этот Борденав расселся, заняв сразу два стула. Гости, сделав еще усилие, потеснились, и всем нашлось место. Но Миньон громко выразил недовольство, — народу набилось, как сельдей в бочке!

— Крем-спаржа контеос, консоме а-ля Делиньяк, — доверительно сообщали официанты, проходя за спиной гостей с полными тарелками.

Борденав во всеуслышание высказался за консоме. Но его голос потонул в общем крике. Сотрапезники сердились, протестовали. Дверь отворилась, и вошли трое запоздавших гостей — дама с двумя кавалерами. Ах нет, это уже сверх комплекта. Нана, не вставая со стула, щурила глаза, стараясь разглядеть, кто вошел — знакомые или нет. Дама оказалась Луизой Виолен. Но ее кавалеров Нана никогда не видела.

— Дорогая моя, — обратился к ней Вандевр, — разрешите представить моего приятеля, господина Фукармона, он морской офицер, и его пригласил я.

Фукармон развязно раскланялся и добавил:

— А я разрешил себе привести своего приятеля.

— Очень, очень мило! — воскликнула Нана. — Садитесь, пожалуйста… Подвинься-ка, Кларисса. Очень уж вы там расселись… При желании вполне можно освободить место…

Стулья сдвинули еще плотнее, так что Фукармону и Луизе досталось на двоих одно местечко в углу стола, но приятелю Фукармона пришлось стоять на значительном расстоянии от прибора; он так и ел стоя, тянулся к тарелке через плечи соседей. Официанты убрали глубокие тарелки и разносили теперь кроличьи сосиски с трюфелями и котлеты с пармезаном. Борденав всполошил весь стол, заявив, что чуть было не привел с собой Прюльера, Фонтана и старика Боска. Но Нана с достоинством вскинула голову и сухо ответила, что незваным гостям не поздоровилось бы. Если бы ей хотелось пригласить своих коллег, она сама бы потрудилась это сделать. Нет, нет, только не актеришки! Старик Боск вечно пьян; Прюльер жрет как свинья, а Фонтан просто нетерпим в обществе — орет, валяет дурака. К тому же актеры уж никак неуместны в обществе этих господ.

— Что верно, то верно! — подхватил Миньон.

А эти господа во фраках и белых галстуках, сидя вокруг стола, вели себя вполне корректно, и их бледные лица, осунувшиеся от утомления, казались еще более аристократичными. Старик кушал неторопливо, тонко улыбался, будто председательствовал на дипломатическом конгрессе. Вандевр, казалось, находится на приеме у графини Мюффа, так изысканно ухаживал он за своими соседками. Еще нынче утром Нана объясняла тетке: насчет мужчин можно не беспокоиться — все либо вельможи, либо богачи, — словом, люди шикарные. Что касается дам, то и они вели себя в высшей степени прилично. Кое-кто — Бланш, Леа, Луиза — явились в декольтированных платьях; но одна лишь Гага, пожалуй, показывала публике больше, чем надо, хотя в ее годы предпочтительнее было бы вообще ничего не показывать. Сейчас, когда гости расселись, смех и шутки стихли. Жорж даже подумал, что ему доводилось присутствовать на более веселых обедах, скажем, в Орлеане, у тамошних буржуа. А здесь говорили мало, незнакомые мужчины церемонно поглядывали друг на друга; женщины держались спокойно, и это последнее обстоятельство особенно поразило юношу. Он обозвал их про себя «мещанками», он-то надеялся, что здесь сразу же начнут целоваться!

Когда подали рейнских карпов а-ля Шамбор и козье седло по-английски, Бланш громко произнесла:

— Люси, милочка, я в воскресенье встретила вашего Оливье… Как же он вырос!

— Еще бы! Ему уже восемнадцать, — отозвалась Люси. — Это меня не особенно молодит. Вчера он вернулся к себе в училище.

Ее сын Оливье, о котором она говорила с материнской гордостью, учился в морском училище. Разговор зашел о детях. Дамы растрогались. Нана поделилась своей радостью: ее крошка, ее маленький Луизэ, живет теперь у тетки, тетка приводит мальчика сюда каждое утро, часов в одиннадцать, Нана берет его к себе в постель, и он играет с ее собачонкой, грифоном Люлю. Просто со смеху можно помереть, когда они вдвоем катаются по постели, зарываются под одеяло. Трудно даже поверить, каким плутишкой растет Луизэ.

— А я вчера провела чудесный день, — в свою очередь рассказывала Роза Миньон. — Представьте себе, заехали в пансион за Шарлем и Анри, а вечером, хочешь не хочешь, пришлось взять их в театр… Как же они прыгали, били в ладошки: «Мы увидим мамочку! Увидим мамочку!» Такой шум подняли, просто ужас.

Миньон слушал со снисходительной улыбкой, глаза его увлажнила слеза отцовской нежности.

— А на спектакле, — подхватил он, — они такие были забавные, сидели важно, совсем как взрослые, не спускали с Розы глаз и все у меня допытывались, почему у мамочки голые ножки…

Все дружно захохотали. Миньон торжествующе обводил взором гостей, польщенный в своей родительской гордости. Он обожал этих дорогих малюток, он жил единственной заботой — увеличить состояние детей, для чего, как верный и суровый управляющий, распоряжался деньгами, которые Роза зарабатывала в театре и не в театре. Когда Миньон — дирижер оркестра — женился на Розе, которая пела в том же кафешантане, молодые обожали друг друга. Теперь они стали просто добрыми друзьями. Между ними существовал неписанный договор: Роза работает без устали, широко используя свой талант и свою красоту, а он, бросив скрипку, неусыпно наблюдает за артистическими и прочими успехами Розы. Трудно было найти более мещанскую и более дружную чету.

— А сколько лет старшему? — осведомился Вандевр.

— Анри уже девять, — ответил Миньон. — Ну и плут растет, я вам доложу!

Тут он стал поддразнивать Штейнера, который терпеть не мог детей, и заявил с наглой самоуверенностью, что, будь у банкира потомство, не стал бы он так глупо транжирить свои капиталы. Продолжая шутить, он из-за плеча Бланш следил за Штейнером, желая удостовериться, как у них с Нана идут дела. Но его раздражало поведение Розы, которая, сидя слишком близко к Фошри, о чем-то оживленно с ним беседовала. Не очень-то рассудительно со стороны Розы терять золотое время на разные глупости. В подобных случаях супругу надлежит вмешаться без колебаний. И супруг, изящно держа нож и вилку в своих красивых руках с крупным бриллиантом на мизинце, стал доедать козье филе.

А разговор о детях все еще продолжался. Ла Фалуаз, которого волновало близкое соседство Гага, осведомился о ее дочери, сказав, что имел удовольствие видеть ее в Варьете. Лили чувствует себя превосходно, но это еще такой ребенок! Ла Фалуаз удивился, узнав, что Лили идет девятнадцатый год. Это обстоятельство придало в его глазах еще больше весу самой маменьке. И когда он спросил, почему она не привела с собой дочку, Гага жеманно воскликнула:

— Ох нет, что вы! Всего три месяца назад она вышла из пансиона, не захотела там больше оставаться. Я мечтала сразу же выдать ее замуж… Но она просто меня обожает, и я вынуждена была ее взять — о! поверьте — против моей воли.

Она говорила о тщетных стараниях устроить судьбу дочери, и ее тронутые синей тушью веки со спаленными ресницами нервно дрожали. Если уж она, Гага, в свои годы не сумела отложить про черный день ни гроша, если ей до сих пор приходится заниматься прежним ремеслом, имея в качестве клиентов чаще всего юнцов, которым она в бабки годится, — так уж лучше и в самом деле выйти поскорее замуж. Она склонилась к Ла Фалуазу и так прижала его к спинке стула жирным, густо набеленным плечом, что юноша покраснел от смущения.

— Если Лили свихнется, — шепнула Гага, — поверьте, моей вины тут не будет… Чего только не творишь в молодости!

Вокруг стола началось движение. Официанты засуетились, меняя тарелки. Подали новое блюдо: пулярку а-ля марешаль, рыбное филе под чесночным соусом и гусиный паштет. Метрдотель, который до этой перемены наливал гостям мерсо, стал предлагать теперь шамбертен и леовиль. Под легкий стук тарелок Жорж, который с каждой минутой дивился все больше, спросил Дагне, неужели у всех тут есть дети; Дагне, улыбнувшись наивности вопроса, сообщил о дамах кое-какие подробности. Люси Стюарт — дочь англичанина, работавшего смазчиком на Северном вокзале; ей тридцать девять, физиономия лошадиная, а все-таки прелесть; уже давно больна чахоткой и никак не умрет; самая шикарная из всех этих дам — на ее счету три принца и один герцог. Каролина Эке родилась в Бордо, в семье мелкого чиновника, не пережившего позора, но ей повезло — у нее мамаша прямо министр; так вот, эта самая мамаша сначала прокляла дочку, а потом через год примирилась с ней, — очевидно, одумалась и поняла, что дочери нужно хотя бы обеспечить себя; Каролине двадцать пять лет, весьма холодная особа, слывет одной из первых красавиц Парижа, доступных за определенную, раз навсегда установленную цену; мать — олицетворение порядка, ведет счета, строго учитывает все поступления и расходы, распоряжается хозяйством, а сама ютится в тесной квартирке двумя этажами выше и содержит белошвейную и портняжную мастерскую. А Бланш де Сиври — на самом дело Жаклина Бодю, родом откуда-то из-под Амьена; великолепный экземпляр, дуреха и лгунья, выдает себя за внучку генерала и скрывает свой возраст, — а ей уже тридцать два; благодаря своим округлым формам особым успехом пользуется у русских. Всех прочих Дагне характеризовал двумя-тремя краткими фразами: Клариссу Беню вывезла из Сен-Обена в качестве прислуги одна дама, муж которой и пустил девицу по торной дорожке; Симона Кабирош — дочь владельца мебельного магазина в Сент-Антуанском предместье, получила прекрасное воспитание в пансионе и готовилась в учительницы; Мария Блон, Луиза Виолен, Леа де Горн — просто парижские потаскушки, а Татан Нене до двадцати лет пасла коров в их вшивой Шампани. Слушая Дагне, Жорж пялил глаза на милых дам. Этот грубый перечень без прикрас взволновал и ошеломил юношу. Он слушал соседа, нашептывавшего ему на ухо все эти подробности, а официант, проходя за их стульями, почтительно предлагал:

— Пулярка а-ля марешаль… Рыбное филе под чесночным соусом…

— Вот что, дружок, — посоветовал Дагне, решивший до конца передать юноше свой светский опыт, — никогда не ешьте рыбы на ночь, рыба в таких случаях не годится… и ограничьтесь леовилем, оно не подведет.

Нестерпимым жаром веяло от горящих канделябров, от блюд, от всего стола, вокруг которого теснилось тридцать семь персон; официанты как угорелые носились по ковру, и на нем множились жирные пятна. Ужин тянулся все так же нудно. Дамы отщипывали по кусочку, оставляя на тарелках половину мяса. Одна лишь Татан Нене жадно уплетала все подряд. В этот поздний час ели только те, у кого разыгрывался нервный аппетит или начинал капризничать, требуя пищи, неисправный желудок. Сидевший подле Нана пожилой господин отказывался от всех блюд; он откушал только несколько ложек овощного пюре и, сидя над пустой тарелкой, молча глядел на гостей. А гости украдкой начинали позевывать, то у одного, то у другого смежались веки, лица принимали землисто-серый оттенок; словом, мухи от скуки дохли, по выражению Вандевра. Чтобы такой ужин получился веселым, надо отказаться от чистоплюйства. А если разыгрывать паинек, соблюдать хороший тон, уж лучше ужинать в светском обществе — хоть не так скучно. Не будь здесь Борденава, который орал не переставая, все бы давным-давно заснули. Этот скотина Борденав, удобно устроив больную ногу на свободном стуле, сидел, словно султан, и снисходительно позволял своим соседкам, Розе и Люси, прислуживать ему. Они только им одним и занимались, обхаживали его, лелеяли, зорко следили, чтобы не пустовала его тарелка и рюмка, но ему все казалось мало.

— Кто же мне в конце концов мясо нарежет?.. Сам ведь я не могу, сижу за версту от стола.

Каждую минуту Симона вскакивала с места, пробиралась к Борденаву и, стоя за его спиной, резала ему жаркое и хлеб. Все дамы интересовались, что и как он ест. Снова и снова подзывали лакеев, кормили его словно на убой. Симона вытирала ему салфеткой губы, Роза и Люси меняли ему тарелки, а он их похваливал и наконец с довольным видом заявил:

— Эх, славно! Ты, дочка, права… Женщина только для этого дела и создана.

Гости немножко оживились, завязалась общая беседа. Доканчивали мандариновый шербет. Подали два жарких: горячее — филе с трюфелями и холодное — цесарку под галантином. Нана сидела надувшись, ее злили осоловелые физиономии гостей, и она громко произнесла:

— А знаете, принц шотландский уже заказал ложу на «Белокурую Венеру» к своему приезду на Выставку.

— Надеюсь, ни один принц нас не минует, — заявил Борденав с набитым ртом.

— В воскресенье ждут персидского шаха, — подхватила Люси Стюарт.

Тут Роза Миньон заговорила о бриллиантах шаха. Мундир на нем сплошь усыпан драгоценными камнями, чудо, а не мундир, сияет, как солнце, и стоит миллионы. И, побледнев от вожделения, жадно блестя глазами, вытягивая шеи, дамы громко называли других королей, других императоров, которых ждут в Париже. Каждая мечтала о королевском капризе, когда одна-единственная ночь может принести состояние.

— Скажите, милый, — спросила Каролина Эке, нагнувшись к Вандевру, — а сколько лет русскому императору?

— Тут дело не в возрасте, — смеясь, ответил граф. — Предупреждаю вас: от него как от козла молока.

Нана сделала вид, что оскорблена этими грубыми словами. И верно, всем присутствующим реплика графа показалась чересчур соленой, послышался протестующий ропот. Но тут Бланш сообщила некоторые подробности об итальянском короле, которого видела в Милане, — не красавец, однако женщин имеет сколько угодно; и она недовольно замолчала, когда Фошри сообщил, что Виктор-Эммануил не может прибыть в Париж. Луиза Виолен и Леа больше склонялись на сторону австрийского императора. Вдруг раздался голосок Марии Блон:

— Вот кто настоящий старый кощей, так это прусский король. В прошлом году я была в Бадене и видела его. Каждый день встречала их вместе с графом Бисмарком.

— Ах, Бисмарк, — подхватила Симона, — я его знаю, обаятельный человек.

— Как раз об этом я вчера и говорил, — воскликнул Вандевр, — а мне не желали верить.

И совершенно так же, как у графини Сабины, гости Нана надолго занялись Бисмарком. Вандевр повторял свои вчерашние фразы. На мгновение стало совсем как в салоне Мюффа, только дамы здесь были другие. А от Бисмарка точно так же перешли к музыке. Потом Фукармон упомянул вскользь о пострижении в монахини, о котором говорил весь Париж, и Нана, заинтересовавшись, потребовала, чтобы он рассказал все, что знает, о мадемуазель Фужере. Ах, бедняжечка, заживо похоронить себя! Выходит, против призвания не пойдешь. Все гости растрогались. А Жорж, которому до смерти надоело два вечера подряд слушать одни и те же разговоры, принялся выспрашивать Дагне об интимных привычках Нана, но беседа самым роковым образом вновь зашла о графе Бисмарке. Татан Нене нагнулась к Лабордету и спросила его на ушко, что это еще за Бисмарк, она о нем впервые слышит. Тогда Лабордет с невозмутимым видом стал плести всякие небылицы: Бисмарк ест сырое мясо, а если встретит возле своей берлоги женщину, тут же взвалит ее себе на спину. Поэтому-то у него в сорок лет уже тридцать два ребенка.

— В сорок лет да тридцать два ребенка! — изумленно воскликнула Татан Нене, свято поверив Лабордету. — Он, должно быть, сейчас еле ноги волочит!

Раздался дружный хохот, и Татан поняла, что ее дурачат.

— Ну и глупо! Почем мне знать, что вы шутите!

Гага тем временем все еще рассуждала о Выставке. Подобно всем этим дамам, она радовалась предстоящим увеселениям, готовилась к ним. Сезон будет удачный — в Париж ринется вся провинция, да и заграница тоже. Словом, после Выставки, если, конечно, дела пойдут удачно, она сможет удалиться на покой в Жювизи, где уже давно облюбовала себе домик.

— Ничего не поделаешь, — говорила она Ла Фалуазу, — бьешься, бьешься, и все зря… Хоть бы знать, что тебя любят!

Гага расчувствовалась, ощутив прикосновение колена Гектора к ее ноге. И, продолжая сюсюкать, она присматривалась оценивающим взглядом к его сильно раскрасневшемуся лицу. Молодой человек, видать, не бог весть что, но и она не так уж требовательна. Ла Фалуаз выпросил ее адрес.

— Смотрите-ка, — шепнул Вандевр Клариссе, — как бы Гага не похитила вашего Гектора.

— Плевать мне на него! — отрезала актриса. — Настоящий кретин. Я его три раза за дверь выставляла. На этот раз — шабаш; противно, когда мальчишка возится со старухами.

Она не договорила и незаметным движением век указала графу на Бланш, которая с самого начала ужина сидела в неудобной позе, согнувшись и одновременно выпятив грудь, чтобы показать во всей красе свои плечи пожилому господину светского вида, сидевшему от нее через три человека.

— Вас тоже, дружок, того гляди бросят, — сказала она.

Вандевр небрежно махнул рукой и понимающе улыбнулся. Уж кто-кто, а он не собирается мешать успехам бедняжки Бланш. Его куда сильнее заинтересовало поведение Штейнера, к которому присматривался сейчас весь стол. Банкир славился тем, что на него вдруг накатывал стих; и когда у этого немецкого еврея, у этого беспощадного дельца, который ворочал миллионами, начиналось новое увлечение, он просто-напросто глупел; ему хотелось обладать всеми женщинами подряд, и стоило на сцене парижского театра появиться новой звезде, как он тут же покупал ее, сколько бы это ни стоило. Люди называли баснословные цифры. Необузданная жадность к женщинам дважды доводила его до разорения. По словам Вандевра, в лице этих хищниц мстила за себя поруганная добродетель. Крупные операции с Ландскими Солончаками вернули ему былой вес на бирже, и вот уже полтора месяца, как Миньоны присосались к этим самым солончакам. Но многие уже держали пари, что не Миньонам достанется последний лакомый кусочек! Недаром Нана показывает свои белые зубки. Опять, в который раз, Штейнер попался, да так попался, что, сидя подле Нана с пришибленным видом, даже жевал через силу; нижняя губа его отвисла, все лицо пошло красными пятнами.

Нана оставалось лишь назвать сумму. Однако она не торопилась, она играла с ним как с мышью, только хохотала ему прямо в волосатое ухо и от души забавлялась, видя, как по его жирному лицу проходит судорога страсти. Если паче чаяния этот балда Мюффа будет по-прежнему корчить из себя Иосифа Прекрасного, она всегда сумеет прибрать к рукам банкира.

— Прикажете леовиля или шамбертена? — вполголоса осведомился лакей, просовывая свою физиономию между Нана и Штейнером, который шептал что-то на ухо своей соседке.

— А? Что? — заикаясь, пролопотал банкир, окончательно ошалев. — Что хотите, все равно.

Вандевр тихонечко толкнул локтем Люси Стюарт, эту язву Люси, которая, раз начав, уже не знала удержу в злословии. Сегодня ее особенно раздражал Миньон.

— Да он, поверьте, сам еще свечу держать будет, — сказала она графу. — Надеется повторить трюк с молодым Жонкье… Помните, Жонкье, который жил с Розой и вдруг врезался в эту дылду Лору… Миньон раздобыл ему Лору, а после привел его за ручку к Розе, словно мужа, которому разрешили погулять на стороне… Только на сей раз номер не пройдет. Нана не из тех, кто возвращает обратно одолженных ей на время мужчин.

— А почему Миньон так строго смотрит на жену? — спросил Вандевр.

Нагнувшись вперед, он поглядел на Розу, которая совсем разнежничалась с Фошри. Так вот откуда гнев Люси! Он расхохотался.

— А я и не знал, что вы ревнивы!

— Я ревнива? — яростно повторила Люси. — Если Розе понадобился Леон, пожалуйста, я его с руками и ногами отдам. Грош ему цена! Один букетик в неделю, да и то!.. Видите ли, мой милый, все эти театральные дивы одним миром мазаны. Роза ревела от злости, прочитав статью Леона о Нана; я-то знаю. А теперь, сами понимаете, подавай ей тоже статью, ну она и старается… Вот увидите, вышвырну я Леона!

И, прервав свои излияния, скомандовала лакею, стоявшему с двумя бутылками:

— Леовиля!

Потом, понизив голос, продолжала:

— Подымать шум я не собираюсь, это не в моем стиле. Но все-таки Роза настоящая шлюха. На месте мужа задала бы я ей перцу. Только хлебнет она горя. Она еще не знает, что за сокровище мой Фошри, господинчик не из чистоплотных, цепляется за женщин, — видно, думает через них сделать карьеру… Миленькая публика!

Вандевр попытался ее успокоить. Борденав, забытый Розой и Люси, злился, вопил, что они уморят папочку голодом. Его жалобы развеселили всех присутствующих. Ужин затянулся. Никто ничего не ел; гости нехотя ковыряли вилкой белые грибы по-итальянски, ананасный пирог а-ля Помпадур. Но от шампанского, которое начали пить после супа, гостями постепенно овладело нервическое опьянение. Манеры стали развязнее. Дамы непринужденно облокачивались о стол, заваленный грудами тарелок; мужчины, наоборот, отодвигали стулья, чтобы передохнуть немного; и фраки темными пятнами врезались в строй светлых корсажей, муаровый отблеск ложился на обнаженные плечи повернувшейся к соседу дамы. Становилось душно, желтый свет свечей сгущался над столом. Когда порой склонялась чья-то головка в бесчисленных золотистых кудерьках, на высоком шиньоне радугой вспыхивал алмазный гребень. Веселье зажигало огоньки в смеющихся глазах, приоткрывались в улыбке ослепительные зубы, свет канделябров играл в бокале шампанского. Шутки становились громче, жесты шире, из общего гула вырывался чей-то вопрос, оставшийся без ответа, кто-то окликал кого-то через всю комнату. Но больше всего шума производили лакеи; забыв, что здесь не коридор ресторана, они грубо толкались, разнося мороженое и десерт, перекликались сиплыми голосами.

— Дочки, дочки, — вопил Борденав, — помните, завтра спектакль… Воздержитесь, не особенно налегайте на шампанское.

— А вот я пил во всех пяти частях света все существующие в мире вина… Самые удивительные напитки, которые могут любого здоровяка убить наповал… — рассказывал Фукармон. — И, вообразите, хоть бы что! Не могу напиться допьяна. Пробовал, да не выходит!

Он сидел, откинувшись на спинку стула, и пил бокал за бокалом, с очень бледным холодным лицом.

— Ну и ладно, хватит с тебя, — пробормотала Луиза Виолен, — уже налакался… Страшно весело будет с тобой до самого утра возиться.

Шампанское зажгло на бледных щеках Люси Стюарт два алых чахоточных пятна, разнежило Розу Миньон, глаза которой увлажнил яркий блеск. Татан Нене, разомлев от еды, только глупо хихикала. Прочие дамы — Бланш, Каролина, Симона, Мария — говорили все разом о своих делах, о ссоре с кучером, о предполагаемой поездке за город, рассказывали запутанные истории о соперницах, которые сначала отбивали у них любовников, а потом возвращали обратно. Но когда какой-то молодой человек, сидевший неподалеку от Жоржа, полез с поцелуями к Леа де Горн, ответом был толчок в грудь и произнесенное с великолепным негодованием: «Да ну вас! Отстаньте», — и Жорж, окончательно охмелевший, взволнованный прелестями Нана, отказался от своего проекта, который он упорно обдумывал уже с полчаса, — залезть на четвереньках под стол и прижаться там по-щенячьи к ногам своей богини; никто бы его не заметил, а он бы сидел себе смирненько. Когда же, по просьбе Леа, Дагне сделал нахалу соответствующее внушение, Жоржу вдруг стало ужасно тоскливо, будто нагоняй получил он сам, — как все глупо, скучно, ничего хорошего, оказывается, тут нет. Однако Дагне продолжал шутить, заставил его выпить стакан холодной воды; что же будет делать Жорж, оставшись наедине с дамой, спрашивал он, если он от трех бокалов шампанского с ног валится?

— Взять хотя бы Гавану, — разглагольствовал Фукармон, — тамошние жители гонят водку из каких-то диких ягод; глотнешь, как огнем обжигает… А я за вечер спокойно выпил целый литр. И хоть бы в одном глазу… Больше того, как-то на Коромандельском побережье нас угостили тамошней настойкой, — по-моему, туда входили главным образом перец и купорос, — и опять-таки мне хоть бы что… Не пьянею, и все тут.

Но ему почему-то вдруг не понравилась физиономия сидевшего напротив Ла Фалуаза. Он стал прохаживаться на его счет, говорить гадости. А Ла Фалуаз, у которого уже порядком кружилась голова, беспрестанно вертелся на стуле, жался к Гага. Он тоже забеспокоился, ему показалось, что кто-то украл его носовой платок; с упорством пьяного он требовал, чтобы ему немедленно вернули носовой платок, спрашивал соседей, не видали ли они его носового платка, заглядывал под стол и под стулья. Гага пыталась его образумить, а он бормотал ей в ответ:

— Это же глупо, поймите, ведь на уголке мой вензель и дворянская корона… Это же меня скомпрометировать может.

— Эй вы, там, господин Фаламуаз, Ламафуаз, Мафалуаз! — орал Фукармон, очевидно считая весьма остроумным коверкать на все лады фамилию своего визави.

Но Ла Фалуаз рассердился. Он, заикаясь, заговорил о своих предках. Грозился, что сейчас швырнет графин в башку Фукармона. Пришлось вмешаться графу Вандевру и заверить Ла Фалуаза, что Фукармон ужасный шутник. И действительно, все громко захохотали. Это окончательно сразило осоловевшего Ла Фалуаза, он в конце концов смиренно опустился на стул; потом, когда кузен Фошри, сердито повысив голос, приказал ему есть, Ла Фалуаз покорно, как ребенок, принялся за еду. Гага снова привалилась к нему; а он время от времени искоса беспокойно поглядывал на гостей, все еще надеясь обнаружить свой носовой платок.

Но Фукармон, бывший в ударе и не желавший сдаваться, стал приставать теперь к Лабордету, сидевшему на противоположном углу стола. Напрасно Луиза Виолен старалась его утихомирить, — ведь всякий раз, заявила она, когда он с кем-нибудь сцепляется, в результате достается ей. Шутка Фукармона состояла в том, что, обращаясь к Лабордету, он именовал его «сударыня»; должно быть, он сам упивался своей остротой, потому что повторял ее без конца, и всякий раз Лабордет, пожимая плечами, спокойно отвечал:

— Да замолчите, уважаемый, это глупо.

Но так как Фукармон не унимался и даже неизвестно почему перешел к прямым оскорблениям, Лабордет перестал отвечать обидчику и адресовался к графу Вандевру:

— Сударь, велите вашему другу замолчать… Я не намерен заводить ссору.

Лабордет дважды дрался на дуэли. С ним раскланивались, его повсюду принимали. Весь стол восстал против Фукармона. Гости развеселились, шутка показалась остроумной, но это вовсе не значит, что нужно портить людям вечер. Вандевр, тонкое лицо которого побурело, потребовал, чтобы Фукармон называл Лабордета, как и положено, «сударь». Мужчины, и в их числе Миньон, Штейнер, Борденав, изрядно подвыпившие, тоже вмешались в спор, громко заорали, заглушая слова Вандевра. Только пожилой господин, сидевший возле Нана и всеми забытый, хранил свой важный вид и ничего не выражавшую улыбку, следя белесыми глазами за побоищем, разыгравшимся к концу ужина.

— А что, кисонька, если мы здесь кофе выпьем? — спросил Борденав. — Здесь так уютно!

Нана помедлила с ответом. С самого начала ужина она сидела словно в гостях. Суета приглашенных, которые беспрерывно подзывали к себе лакеев, выкрикивали что-то, бесцеремонно расположились здесь, точно в зале ресторана, совсем ее оглушила. Она забыла роль хозяйки дома и занималась только своим соседом, толстяком Штейнером, которого, казалось, вот-вот хватит удар. Она слушала его, отрицательно покачивала головой и смеялась вызывающим смехом, который так идет полным блондинкам. Она вся порозовела от шампанского, глаза блестели, губы увлажнились; и банкир при каждом игривом движении ее плеч, при каждом незаметном повороте головы, подчеркивавшем упоительную складочку на шее, становился все щедрей. Перед его глазами было крошечное, атласной гладкости местечко возле самого ее уха, способное свести с ума. Временами Нана спохватывалась, обращалась с разговорами к гостям, старалась быть любезной, желая показать, что такие приемы ей не в диковинку. К концу ужина она сильно захмелела и сама ужасно этим огорчилась, но так уж на нее действовало шампанское. А главное, ее терзала одна мысль: эти дамы просто хотят сделать ей пакость и потому так развязно себя ведут. О, ее не проведешь! Люси подмаргивает Фукармону, чтобы натравить его на Лабордета, а Роза, Каролина и все прочие дамы подуськивают спорящих. Нарочно подняли такой галдеж, чтобы слова не было слышно, а потом раззвонят по всему Парижу, что на ужине у Нана все дозволено… Хорошо же, они еще увидят! Пусть она пьяная, зато самая шикарная среди всех эти девок и ведет себя вполне прилично.

— Ну, котеночек, — приставал Борденав, — вели подать кофе сюда… Так оно будет лучше, куда же я пойду с больной ногой.

Но Нана, не отвечая, резко поднялась с места и пробормотала, наклонившись к Штейнеру и к своему соседу, благопристойному старику, которые оба растерянно взглянули на нее:

— Поделом мне, зачем пригласила такой сброд!

Потом, указав на дверь столовой, громко произнесла:

— Если хотите кофе, идите туда.

Гости встали из-за стола, потянулись в столовую, даже не заметив гневной выходки Нана. И вскоре в гостиной остался один лишь Борденав. Но и он побрел в столовую, цепляясь за стены, осторожно переставляя больную ногу, кляня этих проклятых баб, — им-то хорошо, нажрались и бросили папочку. А за его спиной лакеи уже убирали со стола, подгоняемые громкими приказаниями метрдотеля. Они торопились, толкались, и в мгновение ока стол исчез, словно декорация в феерии по свистку машиниста. Дамы и господа после кофе должны были вернуться в гостиную.

— Ух ты, а здесь не жарко, — сказала Гага, очутившись в столовой, и зябко передернула плечами.

Окно в столовой оставили открытым настежь. Две лампы освещали стол, где уже стоял кофе и ликеры. Стульев не было, кофе пили стоя, а в соседней комнате все громче орали лакеи. Нана куда-то исчезла. Но ее отсутствие никого не взволновало. Гости прекрасно обходились и без нее, кто-то шарил в буфете, так как не хватало ложечек. Присутствующие разбились на группы; сидевшие за ужином далеко друг от друга сошлись теперь поговорить, обменивались взглядами, беглыми замечаниями насчет сегодняшнего вечера, многозначительно посмеивались.

— Поддержи меня, Огюст, — обратилась Роза Миньон к мужу, — господин Фошри обязательно должен прийти к нам в ближайшие дни к завтраку.

Миньон, рассеянно игравший цепочкой часов, окинул журналиста суровым взглядом. Роза просто с ума сошла. В качестве домоправителя он не может допустить подобного мотовства. За хвалебную статью куда ни шло, но потом уж извините. Однако, хорошо зная взбалмошный нрав Розы и взяв себе за правило, в крайних случаях, по-отечески разрешать ей безобидные утехи, он любезно обратился к журналисту:

— Конечно, я буду очень рад… Завтра же и приходите, господин Фошри.

Люси Стюарт, беседовавшая со Штейнером и Бланш, услышала его приглашение. Обращаясь к банкиру, она с умыслом повысила голос:

— Все они тут просто взбесились. А одна так даже собаку у меня украла… Ну, скажите, дорогой, я-то тут при чем, если вы ее бросили?

Роза обернулась. Она прихлебывала кофе маленькими глотками, она пристально глядела на Штейнера, лицо ее покрылось бледностью, и долго сдерживаемый гнев зажег пламенем ее глаза. Она была куда проницательнее своего супруга: просто глупость пытаться повторить трюк с Жонкье — дважды такие вещи не получаются. Будь что будет! Но Фошри должен ей достаться, она просто влюбилась в него за ужином, и если Миньон надулся, тем лучше, это ему наука.

— Надеюсь, вы не перейдете в рукопашную? — спросил Вандевр у Люси.

— Не бойтесь, не перейдем, только пускай она помалкивает, а то ей не поздоровится.

И, властным жестом подозвав Фошри, она произнесла:

— У меня, миленький, остались твои ночные туфли. Завтра же отошлю их твоему привратнику.

Фошри хотел было обратить все в шутку. Но Люси величественно удалилась. Кларисса, отошедшая к стене, чтобы спокойно выпить стакан кирша, только плечами пожала. Столько крику из-за мужчин! Известно ведь, что стоит двум женщинам вместе с любовниками сойтись где-нибудь в обществе, и уже каждой не терпится переманить у подружки кавалера. Так уж, видно, повелось. Она, например, вполне имеет право выцарапать глаза Гага из-за Гектора. А ей наплевать! И когда Ла Фалуаз прошел мимо, она бросила ему:

— Послушай-ка, я и не знала, что ты такой охотник до старух. Теперь тебе уже с гнильцой подавай!

Ла Фалуаз обиделся. Он до сих пор все еще не мог прийти в себя. Видя, что Кларисса издевается над ним, он тут же заподозрил ее в краже платка.

— Пошутила, и будет, — промямлил он. — Ты взяла мой носовой платок, отдай мой носовой платок.

— Всем голову заморочил своим платком! — взвизгнула Кларисса. — Ну, на что мне, болван, твой платок?

— Как на что? — проговорил он, подозрительно оглядывая свою собеседницу. — Возьмешь и пошлешь его моим родным, чтобы меня скомпрометировать.

Тем временем Фукармон принялся за ликеры. Он все еще подхихикивал, глядя на Лабордета, который в окружении дам прихлебывал кофе. И Фукармон ронял обрывки фраз: этот малый — сын барышника, ходят слухи, что он незаконное чадо какой-то графини; доходов никаких, а в кармане вечно двадцать пять луидоров; на посылках у девок, здоровяк, а сам ни с одной не спит.

— Ни с одной, ни с одной! — твердил он, все больше разъяряясь. — Нет, как хотите, я обязан съездить его по физиономии.

Он опрокинул еще стаканчик шартреза. Шартрез ему тоже нипочем; хоть бы что, добавил он и в доказательство лихо щелкнул себя ногтем большого пальца по кончикам верхних зубов. Но, двинувшись навстречу Лабордету, Фукармон вдруг побледнел как полотно и рухнул у буфета безжизненной массой. Он был мертвецки пьян. Луиза Виолен чуть не заплакала от огорчения. Она же говорила, что это плохо кончится; теперь ей до утра придется с ним возиться. Но ее утешила Гага: взглянув на морского офицера наметанным взглядом, она заявила, что ничего с ним не будет, проспит десять — двенадцать часов, и все. Фукармона унесли.

— А где же Нана? — вдруг спохватился Вандевр.

И правда, Нана исчезла, как только встали из-за стола. Теперь все о ней вспомнили и стали звать. Штейнер, суетившийся больше других, осведомился у Вандевра насчет благопристойного старца, исчезнувшего одновременно с Нана. Но граф успокоил банкира: он лично проводил старика до передней; это иностранец, имени его граф называть не собирается, богач; как видно, вполне довольствуется тем, что оплачивает ужин. Все снова позабыли о Нана. Но тут Вандевр заметил Дагне, который, высунув голову из-за двери, жестами подзывал его к себе. Хозяйку дома граф обнаружил в спальне; Нана сидела на постели с побелевшими губами, неестественно выпрямив стан, а Жорж и Дагне, стоя рядом, сокрушенно на нее глядели.

— Что это с вами? — спросил удивленный Вандевр.

Нана не ответила, даже головы не повернула. Он повторил свой вопрос.

— А со мной то, — вдруг прокричала она, — что я не желаю, чтобы на меня плевали!

Тут она выложила все, не особенно стесняясь в выражениях. Да, да, вовсе она не дурочка, она все заметила. На нее еще за ужином плевали, нарочно говорили всякие пакости, лишь бы показать: мы, мол, тебя презираем. И кто же? Эти шлюхи, которые в подметки ей не годятся! Нет уж, больше не будет она из кожи вон лезть, чтобы ее же еще и паскудили! Даже непонятно, почему это она не возьмет и не вышвырнет весь этот сброд за дверь. И, задыхаясь от ярости, она громко зарыдала.

— Детка, да ты просто пьяна, — сказал Вандевр, переходя на «ты». — Надо быть благоразумнее.

Нет, нет, Нана ничего и слышать не хочет, она будет сидеть здесь.

— Ну и пусть пьяная. Все равно я желаю, чтобы меня уважали.

Целые четверть часа Дагне и Жорж тщетно умоляли Нана выйти к гостям. Но она заупрямилась, кричала, что пускай ее гости делают все, что им угодно: слишком она их презирает и ни за что к ним не выйдет. Ни за что, ни за что! Хоть на куски ее режьте, будет сидеть в спальне.

— Мне бы раньше надо было сообразить, — жаловалась она. — А все подстроила эта кобыла Роза. Ждала я одну-единственную честную женщину, да и ту, уверена, отговорили прийти.

Нана имела в виду мадам Робер. Вандевр торжественно поклялся, что мадам Робер отказалась прийти по собственному почину, никто ее не подговаривал. Он выслушивал сетования Нана с самым серьезным видом, говорил без улыбки, тоном человека, уже давно привыкшего к подобным сценам и знающего, как приступиться к женщине в такие минуты. Но как только он пытался взять Нана за руки, поднять с кресла и повести к гостям, она вырывалась в новом приступе гнева. Ни за что, слышите, ни за что она не поверит, что Фошри не отговорил графа Мюффа прийти к ней. Этот Фошри — настоящая змея, завистник, ни с того ни с сего может ополчиться на женщину и разрушить ее счастье. Ведь она-то знает, что граф в нее втюрился. Ей ничего не стоило его заполучить.

— Вот его уж никогда, милочка! — смеясь, возразил Вандевр, забыв свою роль утешителя.

— А почему? — осведомилась Нана серьезным тоном, даже хмель у нее прошел.

— Потому что он помешан на попах, и если прикоснется к тебе хоть кончиком пальца, завтра же побежит каяться… Послушай мудрого совета, не упускай того, другого.

Нана притихла и с минуту о чем-то размышляла. Потом поднялась с кресла, ополоснула покрасневшие глаза холодной водой. Однако, когда мужчины решили повести ее в столовую, она злобно прокричала «нет». Вандевр не стал настаивать и, улыбаясь, вышел из спальни. Как только за ним захлопнулась дверь, Нана в внезапном припадке нежности и умиления бросилась на шею Дагне.

— Один ты только у меня и есть, Мими… Я тебя люблю, ух, как же я тебя люблю!.. Вот было бы хорошо, если бы мы могли с тобой не расставаться. Бог ты мой, какие же мы, женщины, несчастные!

И, заметив, что Жорж при виде целующейся парочки густо покраснел, она за компанию поцеловала и его. Не будет же в самом деле Мими ревновать к младенцу! Ей хотелось, чтобы ее Поль навеки подружился с Жоржем, — как было бы славно жить им троим вместе и любить друг друга. Но тут их отвлек какой-то странный шум, по соседству кто-то храпел. Оглянувшись, они обнаружили Борденава, который, выпив чашку кофе, расположился со всеми удобствами в спальне Нана. Он устроился на двух стульях, вытянув больную ногу и уронив голову на край постели. Он показался Нана до того смешным — рот открыт, при храпе забавно вздрагивает кончик носа, — что она залилась смехом. Она выскочила из спальни, а за ней Дагне и Жорж, пробежала через столовую и влетела в гостиную, хохоча как сумасшедшая.

— Ох, дорогая, — произнесла она, чуть ли не бросаясь на шею Розе, — вы даже представить себе не можете, идите, идите скорее!

Все дамы тоже непременно должны посмотреть. Нана ласково хватала их за руки, силой тащила за собой в приступе такого неподдельного веселья, что все заранее хохотали. Стайка дам исчезла; затаив дыхание, они с минуту молча любовались величественно раскинувшимся Борденавом, потом вернулись в столовую. И снова раздался смех. Когда одна из дам потребовала, чтобы все замолчали, из спальни отчетливо донесся храп.

Было около четырех часов. В столовую внесли ломберный стол, и Вандевр, Штейнер, Миньон и Лабордет уселись за карты. Стоя за их спиной, Люси и Каролина ставили на игроков, а Бланш, недовольная проведенным вечером, каждые пять минут спрашивала Вандевра, скоро ли они поедут домой. В гостиной попытались устроить танцы. Дагне сел за пианино, «по-семейному», как выразилась Нана; пригласить тапера она не пожелала, Мими играл любые польки и вальсы. Но танцы не клеились. Дамы, прикорнув на кушетках, завели беседу. Вдруг поднялся ужасный гвалт: одиннадцать молодых людей, явившихся целой оравой, громко хохотали в прихожей и рвались в гостиную; они решили заглянуть сюда после бала у министра внутренних дел, все были во фраках и белых галстуках, с ленточками никому не известных орденов в петлице. Нана, рассерженная этим шумным вторжением, кликнула лакеев, сидевших на кухне, и приказала им выставить прочь незваных гостей; она клялась, что и в глаза их никогда не видела. Фошри, Лабордет, Дагне и все прочие мужчины выступили вперед, готовые защитить честь хозяйки дома. С уст уже срывались грубые слова, руки угрожающе сжимались в кулаки. С минуты на минуту могло начаться побоище. Меж тем какой-то блондинчик болезненного вида твердил настойчиво, как попугай:

— Да как же так, Нана, помните вечером у Петерса в большой красной гостиной… Да вспомните же! Вы сами нас пригласили.

Вечером у Петерса? Нана ничего толком не помнила. Да когда вечером? Блондинчик уточнил — в среду, и тут она вспомнила, что действительно ужинала в среду у Петерса; но никого она не приглашала, это она твердо знает.

— Послушай, детка, а вдруг ты их все-таки пригласила? — шепнул начавший сомневаться Лабордет. — Просто ты была навеселе.

Тут Нана расхохоталась. Возможно, что и так, ручаться она не станет. В конце концов раз уж эти господа здесь — пусть войдут. Все устроилось к общему удовольствию, у вновь прибывших оказались знакомые среди гостей Нана. Скандал окончился дружескими рукопожатиями. Тщедушный блондинчик болезненного вида носил одно из самых громких имен Франции. Тут новые гости заявили, что за ними следуют остальные; и действительно, каждую минуту распахивались двери, пропуская кавалеров в белых перчатках, при полном параде. Фошри шутливо осведомился, не пожалует ли сюда сам господин министр. Но Нана, уязвленная, ответила, что министру случается бывать у людей, которые мизинца ее не стоят. Она все еще таила надежду — увидеть среди этой оравы графа Мюффа. Может, он передумал. Непринужденно болтая с Розой, она не спускала с двери глаз.

Пробило пять. Танцы прекратились. Одни только игроки не желали сдаваться. Лабордет уступил свое место за карточным столом, дамы опять перешли в гостиную. Бдение затянулось до утра, и нагоревшие фитили бросали сквозь стекла абажуров тусклый красноватый свет на это сонное царство. Наступил тот предутренний час безотчетной грусти, когда у многих дам возникает потребность поведать кому-нибудь свою историю. Бланш до Сиври рассказывала о дедушке-генерале, а Кларисса выдумала целый роман с участием герцога, который приезжал к дяде охотиться на кабанов и соблазнил ее. Но стоило одной из собеседниц отвернуться, как другая недоверчиво пожимала плечами: и как только язык поворачивается плести такие небылицы! Одна лишь Люси Стюарт спокойно признавалась в своем происхождении и охотно рассказывала про детские годы, когда отец, смазчик на Северной железной дороге, угощал ее по воскресеньям яблочным пирожным.

— Ох, вот что я вам расскажу! — вдруг воскликнула Мария Блон. — Напротив меня живет один господин, русский, — словом, ужасный богач. Получаю я вчера корзину фруктов, но какую корзину! Персики огромные, виноград вот такой, — словом, нечто умопомрачительное, особенно по сезону… А под фруктами шесть билетов по тысяче… Это русский прислал. Конечно, я все отослала обратно. Вот только фруктов было жаль!

Конец ознакомительного фрагмента.