Свет Вечной Весны

Энджел Ди Чжан, 2023

Эми родилась и выросла в крошечной китайской деревушке под названием Вечная Весна. Но она так долго живет и работает фотографом в Нью-Йорке, что даже сны видит на английском языке. Получив от сестры письмо, написанное по-маньчжурски, она вынуждена отправиться к продавщице в китайском квартале, чтобы та перевела его. Так незнакомка сообщает Эми, что ее мать умерла из-за разбитого сердца. Эми должна вернуться в родной дом – пусть даже мама уже не может обрадоваться блудной дочери. И эта поездка становится тяжким испытанием, постепенно разрушающим ту личность, которую Эми тщательно создавала для себя все эти годы – которую привыкла считать своим истинным «Я». Ей придется заново осознать, кто она есть – возродиться из пепла, подобно сказочному фениксу. Но для этого потребуется мужество…

Два

Шли часы, и освещение за окном менялось. От голубизны раннего вечера к пурпуру ночи, на который наслаивался оранжевый отсвет уличных фонарей. Я пыталась призвать воспоминания о матери. Из всех картинок и звуков, вкусов и ощущений, проплывавших в памяти, мой мозг вычленил лишь одну мысль: я не знала её достаточно хорошо, недостаточно любила и теперь уже никогда не узнаю и не полюблю.

Я ни разу в жизни не сфотографировала мать.

В нашей гостиной на стеллажах выстроились в два ряда книги в мягких переплётах, к полкам прислонилась картина, газеты громоздились на кофейном столике, декоративные подушки валялись на диване, креслах и полу… Столько вещей. Столько всего.

Когда я была ребёнком, у меня были две смены одежды на лето и две зимние. Быть успешным означало иметь достаточно еды, а не дюжину шляп, которые подходили бы к дюжине сумок.

Мне всегда казалось, что моё барахло делает жизнь комфортнее. Но не сейчас.

Моя мать умерла, а меня не было рядом. Я всё пыталась уложить эти факты в голове.

В Нью-Йорк я приехала ради искусства, но осталась здесь ради любви. И как-то по ходу дела, фотографируя девочек с зубной пастой, суп в консервных банках и шоколадные батончики, с пути искусства я сбилась.

В хорошие дни я утешала себя тем, что всё-таки работаю фотографом, в отличие от друзей по колледжу, которые изучали английскую литературу, а потом пошли в банковское дело и инвестиции. В плохие дни гадала, не стоит ли заняться ради пропитания чем-то иным — чем-то таким, что не побудит меня идти на компромиссы в искусстве. Когда делаешь то, что любишь, но делаешь неправильно, это тебя уничтожает.

К людям это тоже относится. Моя несовершенная любовь к матери уничтожила наши отношения.

Я почувствовала, что мои книги, одежда и мебель пригвоздили меня к земле. Озябшая и продрогшая, наконец я кое-как уселась и завернулась в покрывало с дивана.

Пошарив в стопках фото на кофейном столике, я нашла снимок — не из тех панорам Нью-Йорка, которые привели меня в эту страну, а портрет Дэвида. На фото он был на шесть лет моложе и стоял рядом с качелями у себя во дворе, в пригороде Чикаго. Руки у него были сложены чашечкой и подняты: он выпускал молодого голубя, и хлопающие крылья слились на фотографии в размытое облако. Дэвид нашёл раненую птицу и выходил. Его лицо излучало доброту, и это всегда успокаивало меня.

Я прижала фото к груди, но плоская карточка не давала утешения. Проведя кончиками пальцев по её краям, я попыталась внутренне слиться с изображением. Бумага оставалась твёрдой и острой.

Ноги и руки ныли. Ощущение было такое, словно где-то между сердцем и лёгкими разверзлась заполненная пустотой дыра.

* * *

На мой восьмой день рождения мама повела меня фотографироваться. В нашу деревню Вечная Весна прибыл странствующий фотограф и устроился на центральной площади, где собирались со своими повозками, запряжёнными ослами, фермеры, продающие урожай.

Готовя меня к встрече с фотографом, мама рассказывала историю:

— Шаманка Нишань, жившая во времена империи Мин…

— С тысяча триста шестьдесят восьмого по тысяча шестьсот сорок четвёртый год, после чего маньчжурцы победили хана и основали империю Цин, — перебила я, сидя на деревянной скамеечке и пиная носками праздничных туфель земляной пол нашей гостиной.

Мать продолжала заплетать мне волосы в две длинные косы.

— На пятнадцатом году жизни у неё родился сын. — Она подмигнула, и я захихикала. — Она назвала его Сергудай…

— А её как звали? Шаманка Нишань — это же титул, а не имя.

Мама улыбнулась и стукнула меня пальцем по носу:

— Шаманку Нишань звали Айми.

Как меня: «ай» произносится как английское местоимение «я», а «ми» — как английское «меня».

От удовольствия я засмеялась.

— Когда Сергудаю было пятнадцать, он захотел отправиться поохотиться на горе Ледяного дракона. Его мать сказала, что это опасно, но Сергудай в ответ спросил: «До`лжно ли человеку сидеть дома, так и не повидав мир?»

— А можно мне отправиться на охоту на гору Ледяного дракона, когда мне будет пятнадцать?

— Нет, тебе нельзя, и больше не спрашивай меня об этом. Айми отпустила Сергудая, но в пути он заболел. И, вернувшись домой, умер. — Мама развернула меня на скамье и осмотрела косички. — Шаманка Нишань была опечалена смертью сына.

— Ясное дело!

Мама перевязала получше ленточки на моём платье. До того их завязывала я сама, но такие идеальные бантики, как у матери, у меня не получались.

— Айми решила, что сможет справиться с его болезнью.

Я потянула маму за локоть:

— Но её сын же умер.

— Да, умер.

— Если он умер, то как она могла его вылечить?

— Какая ты обычно?

Я хихикнула:

— Непослушная?

— Нет, физически.

— Здоровая!

— Правильно. А если ты умрёшь, ты по-прежнему будешь здоровая?

Было очевидно, что от меня что-то ускользает, но я не понимала что.

— Нет?..

— Смерть — это своего рода болезнь. Если простуда чуть-чуть мешает тебе дышать, а грипп не даёт дышать нормально, то смерть не даёт тебе дышать вообще.

Я задумалась изо всех сил:

— То есть раз смерть — это болезнь… её можно вылечить?

— Ты собираешься слушать мою историю или нет?

— Собираюсь!

Она протёрла носки моих туфель тряпкой.

— Шаманка Нишань велела своему помощнику приготовить в качестве подношений сотню листов бумаги. И надела на голову корону из девяти птиц.

— Я думала, корону только императрицы носят.

— Шаманы тоже. И сверху у неё девять птиц.

— Почему девять? Что они означают?

— Я не знаю.

Я мигнула. Не было на свете того, чего моя мать не знала бы. Потому-то она и стала два года назад Учителем года. Не всем она интересовалась, но знала всё.

— Правда?

— Восемь — хорошее число. Значит, девять — ещё лучше.

— Восемь — хорошее число только для китайцев, потому что слово «восемь» — «ба» — звучит как слово «удача» — «фа». А твоя история — про маньчжуров. Для них восемь — ни хорошо, ни плохо.

Мама помолчала, обдумывая моё возражение.

— Ну тогда я и правда не знаю, — заявила она и продолжила рассказ: — Шаманка Нишань дрожала как плакучая ива. Она воззвала к духам, и они вошли в неё. Она погрузилась в транс и упала на землю, а её помощник сел рядом и бил в барабан, распевая, чтобы защитить её.

Я слушала с величайшим вниманием. Когда мать рассказывала волшебные истории, она сама становилась волшебницей.

Мама показала жестами, как именно помощник шаманки бил в барабан.

— Айми прошла через подземный мир, неся с собой сотню листков бумаги. Рядом с ней скакали духи коней, летели духи ворон и скользили духи змей. — Мама проверила мои ногти, выискивая под ними грязь. — Шаманка Нишань дошла до берега реки и увидела паромщика, у которого были половина весла и половина лодки. И ещё он был слеп на один глаз. — Иллюстрируя рассказ, мама потянулась пальцем к моему глазу, и я, хихикнув, отбила её руку. — Нос у него был кривой. — Мама ухватила меня за нос большим и указательным пальцами и осторожно свернула его на сторону. — А уши порваны. — Тут она подёргала меня за уши. — Он был лысый, с искалеченными ногами и перекрученными руками. — Она хотела было потрепать меня за свежезаплетённые косички, но я увернулась. — Айми написала своё имя на сотне листков бумаги и предложила паромщику. И, поскольку имя — это история, паромщик принял бумагу и переправил шаманку через реку. И это он сообщил ей, что Повелитель смерти решил оставить её сына себе.

Айми отправилась в Город мёртвых. Врата были закрыты. Стены — высоки и неприступны. Она призвала ястреба, и орла, и стервятника, чтобы те нашли Сергудая и принесли ей его в когтях. Сергудай играл на улице, когда три гигантские птицы схватили его и, взмыв над стенами города, поставили перед его матерью. Айми взяла сына за руку, и они отправились в обратный путь в Край живых.

Мать взяла за руку меня, и мы вышли из дома. Река историй, которая текла мимо нашего двора, поблескивала золотом в свете раннего утра. Мы шагали к деревенской площади. По пути мама заканчивала свою историю:

— Повелитель смерти вышел из врат своего города и прокричал: «Стой, шаманка! Ты не заберёшь так запросто моего сына!» Айми написала на трёх полосках бумаги слова и предложила ему, но он потребовал большего. «Напиши слова на всех листках, которые принесла с собой, — заявил Повелитель смерти, — и отдай мне. Взамен я отпущу Сергудая».

«Я подумаю об этом, — сказала шаманка Нишань, — если ты отмеришь Сергудаю больше лет в Краю живых. Для тебя это не такая уж потеря, ведь после смерти он вернётся к тебе навечно».

Повелитель смерти кивнул: «Я накину Сергудаю ещё двадцать лет в Краю живых».

Айми рассмеялась: «И какой смысл мне вести его обратно, если он умрёт прежде, чем научится сам себе нос вытирать?»

«Ладно, дам ему тридцать лет».

«Зачем тебе забирать его, когда его ум и сердце ещё не развились?»

«Я дам сорок лет».

И так они торговались до тех пор, пока Повелитель смерти не пообещал сыну шаманки девяносто лет жизни. Нишань записала слова на всех оставшихся у неё листках бумаги и вручила ему. Вместе эти слова складывались в историю о том, как Айми спасла Сергудая.

На обратном пути у неё не было больше бумаги, чтобы расплатиться с паромщиком. Так что вместо этого она вернула зрение его слепому глазу, и паромщик переправил их через реку. Они миновали гору Ледяного дракона, где Сергудай заболел. Миновали Реку историй, на берегах которой он играл ребёнком. И наконец прибыли домой.

Ученик шаманки, колотя по барабану, помог ей вернуться в собственную плоть, а затем разбудил Нишань курениями. Она встала над Сергудаем и вдула его душу назад в тело. Сергудай сел и сказал: «Мне снились такие фантастические сны!»

Так что видишь: отношения между матерью и её ребёнком способны перекинуть мост через любую пропасть.

История закончилась, и я захлопала в ладоши, а потом сообщила:

— Сегодня ночью мне снился сон длиной в целый год.

— О чём же он был?

— Мы с Айнарой и Йеном отправились в мир, где кролики умели летать, а драконы охраняли блюда с конфетами. У меня там были друзья-обезьяны и много приключений.

Моя сестра Айнара и наш лучший друг Йен часто фигурировали в моих сновидениях, и я свято верила, будто им снятся те же приключения, что и мне, — будто именно так всё в мире и устроено.

— А с чего ты взяла, что твой сон продолжался целый год?

— Я запомнила все времена года. И ещё люди успевали подружиться, и поругаться, и простить друг друга, и снова стать друзьями. Во сне дедушка Фэн посоветовал мне нарисовать, когда проснусь, картинку, чтобы доказать тебе, что я и вправду там побывала, — как папа всё рисует. Но, когда я проснулась, рисунок исчез. — Я со смехом потрясла мамину руку. — Может, если бы я сделала во сне фотографию, то смогла бы забрать её с собой.

— Почему ты так думаешь?

— Не знаю, но в фотографии есть что-то особенное.

Подойдя к студии странствующего фотографа, мы поднялись по лестнице в крытый деревянный вагончик. Мама потянула дверь на себя, и оттуда вырвался порыв воздуха, пахнущего уксусом и увядшими хризантемами.

Студия представляла собой единственную комнату, которая казалась просторнее, чем можно было вообразить себе снаружи. В центре стояла на штативе камера размером с обувную коробку. Её объектив был нацелен на стену из ткани, колыхавшейся на ветру, который задул в дверь при нашем появлении. По студии были расставлены тканевые экраны на подвижных рамах и металлические софиты на ногах-шестах, круглый столик, классическое китайское кресло в форме подковы, груда игрушек и велосипед. Посреди всего этого стояла высокая худая женщина. Волосы у неё были седыми, но морщин на лице не оказалось, поэтому я не понимала, молодая она или старая.

— Это мисс Чанг, фотограф, которая будет тебя снимать, — сказала мама.

Я шагнула вперёд:

— Здравствуйте. Меня зовут Ву Айми. «Ай» — как слово «прекрасный», а «ми» — как слово «возможность».

— Мне очень приятно, что сегодня ты будешь моей моделью.

Я указала на чёрную коробку:

— Мисс Фотограф, а как работает камера?

Мисс Чанг положила ладонь на фотоаппарат:

— Я становлюсь позади и навожу на тебя линзы, а потом накрываюсь куском ткани. Когда я жму на спусковой крючок, получается твоё фото. Какую историю ты хочешь рассказать, Айми?

— Не понимаю.

— Каждая фотография рассказывает историю. Некоторые даже говорят, что один снимок стоит тысячи слов.

— Это глупо. Откуда они знают? Может, один снимок стоит пятьсот слов, а другой — тысячу двадцать одно.

Мисс Чанг рассмеялась.

— История начинается с персонажа. — Она ткнула в меня пальцем. — Затем добавляется фон: что-то такое, с чем персонаж будет взаимодействовать. — Жестом она указала на колышущуюся стену, к которой были подвешены на шестах раскрашенные фоны. — Раз ты будешь персонажем, то тебе нужно выбрать себе фон.

Я отступила, и она принялась разворачивать передо мной варианты: пустыня, лес, традиционная гостиная с мебелью розового дерева, зоопарк. Мама предпочла бы гостиную, но я сказала, что выберу сама. И выбрала озеро, окружённое плакучими ивами. Я подумала, что, возможно, такое же озеро есть в городе, расположенном в часе езды на запряжённой лошадьми повозке. А если не там, то в Харбине, где живёт моя тётка, уж точно есть. Именно чего-то в этом роде мне и хотелось.

Я встала перед фоном и приняла позу, уперев одну руку в бок.

Чтобы оценить зрелище, мама встала напротив, вывернув правую ногу так, что одно бедро оказалось выше другого.

— Минуту.

Она развернула меня за плечи и пригладила и без того глянцево-ровные волосы. Одёрнула платье, убедилась, что подол идеально ровный, потом большим пальцем оттёрла воображаемое пятнышко грязи с моей щеки.

Я снова приняла позу — на этот раз уперев обе руки в бока.

— Прошу прощения, погодите немного, — сказала мама. — Вам не кажется, что она выглядит неестественно? У тебя натянутый вид, Айми. Как будто тебя фотографируют.

— Но меня правда фотографируют.

Фотограф улыбнулась:

— Очень многие дети так позируют.

Мать надула губы и медленно обошла меня кругом. Случайно запнулась о велосипед и потянулась, чтобы удержать его. А потом подняла и подвинула ко мне:

— Сядь на него. Будет похоже на что-то такое, что ты делаешь каждый день.

— Но я никогда не ездила на велосипеде.

— Да брось, это несложно.

Фотограф держала велосипед, а мама помогала мне залезть в седло. Я ухватилась за руль, стиснула зубы и улыбнулась: зад оказался в паре сантиметров над седлом, а ноги стояли на земле.

Мама просияла:

— Хорошо. Ты выглядишь идеально.

Я скрипнула зубами:

— Я катаюсь на велосипеде по озеру!

— Так хорошо? — Фотограф улыбнулась моей матери и, получив от неё кивок, нырнула под чёрную ткань в задней части камеры. — Не моргай.

Пуф!

На миг комнату залил яркий свет, и всё, о чём я могла думать, — о том, как же мне хочется моргнуть.

Мисс Чанг снова появилась перед нами с улыбкой:

— Я напечатаю снимок к завтрашнему дню. Можешь слезть с велосипеда.

Пока мама обсуждала с фотографом, сколько отпечатков ей нужно, я приблизилась к круглому столику. Свет падал на его половину, рисуя на столешнице убывающую луну. Посередине столика лежал чёрный фотоальбом размером с ладонь взрослого человека.

Я открыла обложку.

* * *

Фотография, на которую я уставилась, не была похожа ни на одну из тех, что я видела раньше: зернистый чёрно-белый городской пейзаж, снятый со смотровой площадки на крыше. Свет падает на здания с обеих сторон. Небо, которому положено быть либо ясным, либо затянутым облаками, здесь испещрено точками и чёрточками, как в азбуке Морзе. Здания слишком высокие и напоминают мне не построенные чудеса из папиного скетчбука. Замыслы моего отца, архитектора по профессии, были слишком грандиозными для нашей деревни, где жили всего девятьсот человек.

Сердце стучит так быстро, что кружится голова. Фотография передо мной то становится чёткой, то расплывается, и я хватаюсь за края стола, чтобы удержать равновесие.

Софит заключает меня в идеальный круг света.

С потолка, который поднимается всё выше и выше, падает снег. Я раскрываю рот и смеюсь, когда снежинки начинают опускаться мне на язык. Вкус у них особенный — такой бывает только у первого снега.

Я оглянулась. Фотограф исчезла, вокруг только фоны, реквизит и моя мать. Снежинки садятся на мою открытую ладонь — нет, не снежинки, а круглые шапочки одуванчиков, одна из которых вдруг с хлопком взрывается, разметав пушинки по воздуху.

Я вновь опускаю взгляд на фотографию.

И падаю в неё.

Через миг я стою на мостовой этого города, разлинованной светом, и глазею на здания, которые выше всего, виденного мной в жизни. Воздух отдает металлом: он пахнет не земной грязью, но человеческим железом. Ревут автомобильные гудки, люди разговаривают на языке, полном грубо звучащих согласных. В глубине рта я чувствую сладкий травяной запах одуванчиковой пыльцы.

Я не знаю, где я и кто я, и, думая об этом, ощущаю трепет.

Осторожно я касаюсь ближайшей стены. Серый бетон на ощупь твёрже, чем любой глинистый кирпич в Вечной Весне.

— Идём, Айми. — Это голос моей матери.

Я выныриваю.

И вот я уже опять стою в пятне света с размытыми краями. Запах железа растворился в запахе уксуса и хризантем. Мама тянет меня за руку к выходу.

— Стой! Это фото — где это?

Фотограф отвечает:

— Ниу Йе.

Нью-Йорк. «Ниу» по-китайски означает «перекрученный», а «йе» созвучно слову, которое переводится с китайского как «луна». Перекрученная луна.

Я вообразила себе совершенный диск полной луны, который вращается и переворачивается. Вообразила луну, которая может светить вечно.

Улица ли Нью-Йорк, город или страна, я не знала. Знала только, что хочу оказаться там. Мне хотелось очутиться в месте, где всё такое яркое, и высокое, и трёхмерное, где солнце освещает здания с обеих сторон и нет теней. И ещё я хотела стать фотографом, чтобы уметь ловить свет.

Я подумала о том, что сказал Сергудай, когда ему исполнилось пятнадцать: «До`лжно ли человеку сидеть дома, так и не повидав мир?» И решила, что хочу отправиться в Нью-Йорк, даже если за это придётся поплатиться жизнью. В свои восемь лет я не понимала, что жизнь эта может быть не моя.

* * *

Когда мы вернулись, я пошла к своему другу Йену, жившему в соседнем доме, но не ради Йена, а чтобы повидать его дедушку. Фэн сидел за обеденным столом, разглядывая чистый лист бумаги.

— Здравствуйте, дедушка Фэн.

— Здравствуй, божья коровка. — Он не поднял глаз.

Я села, уложила руки на стол и переплела пальцы:

— У меня для вас есть история. Она о девочке. Не обо мне. Но та девочка тоже умная и симпатичная, и у неё хорошие оценки.

Фэн хмыкнул и попробовал поставить лист бумаги на ребро. Безуспешно.

— Эта девочка не шаманка, но владеет магией, чтобы перемещаться внутрь фотографий. Однажды она падает в фото, снятое в дальних краях. В том мире есть высокие дома, небо переменчивое, полное секретов, и люди, которые так быстро проносятся мимо, что она не успевает их рассмотреть.

Бум! Фэн хлопнул по листу бумаги и пригвоздил меня взглядом к месту:

— Ты упала в фотографию.

Я кивнула:

— Да, верно. Мама повела меня сегодня в фотостудию. И там я провалилась в фотографию. — Я подалась вперёд в ожидании реакции, но Фэн ничего не ответил на это. — Фотограф сказала, что это место называется Ниу Йе. Оно поразительное. Дома такие высокие, и такие громкие звуки. Когда я вырасту, я туда поеду.

Фэн прищурился:

— Я тут тебе помочь не могу. Зачем ты мне это рассказываешь?

— Я должна кому-нибудь рассказать, а то меня разорвёт. — Я подтянула поближе руку, чтобы посмотреть, нет ли на ней швов, которые могут начать расходиться.

— И мне рассказать можно, потому что, если я расскажу ещё кому-то, мне никто не поверит. Потому что я выжил из ума. — Фэн вскинул голову: его смех был чистым, нефильтрованным, честным, как у ребёнка. — Боишься, что ты тоже выжила из ума, Айми? Ты не сумасшедшая.

Мне задышалось легче.

— Уж всяко не более сумасшедшая, чем я.

Мне задышалось тяжелее. В выражении лица дедушки Фэна что-то поменялось:

— А вот какая ты есть — так это волшебная. Ты можешь проваливаться в фотографии, что означает, что ты способна путешествовать в такие места, куда другие попасть не в силах. В другие времена ты могла бы стать шаманкой.

Шаманы жили в историях. Со стороны дедушки Фэна было безумным называть меня шаманкой, так что я сохранила свой секрет и никогда никому больше в Вечной Весне не рассказывала, что могу падать в фотографии.