Снежный сок. Книга первая

Эрвин Грау, 2014

Роман рассказывает о том, что будет, если один человек лишится всего, кроме памяти, а другой сохранит все, кроме нее? Что будет, если узнать пределы осознания? И можно ли подогнать вероятность под себя? Снежный сок не даст ответы, но позволит задать вопросы. Книга первая. Содержит нецензурную брань.

Глава 4. Ледяные объятия

Я не понял…Не понял ничего. Ни смысла сказанного, ни момента. Просто ничего…

— Что?

— Аня погибла, Стас! Я не знаю, как. Я… Она разбилась!

В эту секунду с каким-то странным опозданием в сердце кольнула большая игла с ядом. Моя рука затряслась, а то, что я видел, резко помутнело и стало как будто черным. Я уже не видел улыбающихся лиц друзей, не слышал их гитар… Будто отделился от окружающего мира. Из глаз потекли слезы, хотя я не плакал уже около десяти лет. Снег за окном усиливался и казался зловещим, вовсе не тем, какой я видел две минуты назад. Седым… Хоронящим, убивающим меня вместе с осенью. Закрыв глаза, я едва смог выдавить из себя:

— Как?

— Она… — Кристина плакала и с трудом могла говорить — Она упала. С крыши нашего дома. Записку оставила…Странную, ебанутую какую-то! Дура, блядь, дура!!! Приезжай…

Кристина бросила трубку, не успев сразу выключить. Я слышал ее тяжелое дыхание, всхлипывания. Казалось, что ее слезы текут даже через телефон. Мыслей не было… Не было ничего. Просто ничего — ни сторожки, ни друзей…Пустота. Я не мог говорить, не мог думать. Пытаясь как-то скрыть от ребят свои слезы, я отвернулся и молча начал собирать вещи. В это момент Витек спросил:

— Стас, ты куда? Кто звонил?

— Потом!

Не обращая внимания на их удивленные, кажущиеся оскорбленными, лица, я оделся и вышел на улицу. Ветер больно бил по лицу, но мне было напевать на погоду. Снег слился со слезами, застилая глаза. Я шел к ее дому… Шел, надеясь, что меня глупо разыграли, тайно злился на Кристину, вообще на всех, на сегодняшний день, на проклятый снежный сок, стекающий по лицу… Чертово стихотворение. Только сейчас я понимал, какую мерзость, какую страшную вещь я написал к простому, невинному концерту. Мне было страшно… Я боялся безумия, заключающего меня в объятья.… Плакал, не смев сказать ни слова.

На асфальте у ее подъезда были свежие следы машин… «Парковались» — успокаивал я себя: «просто парковались». Нет… Пол легким налетом снега виднелась почти свежая лужа крови с частицами…Бля, о чем это я?! Посмел такое сказать… Рядом, на лавке, сидели две старушки. Их лица казались напуганными. Редко увидишь, чтобы они молчали, и это значило, что случилось худшее…Никаких шуток, разводов и прочей ерунды. Передо мной стояла жизнь в самом жестком своем проявлении — в правде…

Стараясь не смотреть на асфальт, я вошел в подъезд и позвонил в звонок. Кристина не открывала примерно пять минут, и я сначала подумал, что ее нет дома. Лучше бы так и было…Кристина была очень красивой девушкой, но когда она открыла дверь, я увидел, что глаза ее опухли и сделались как будто мертвыми. По лицу была размазана тушь, а между пальцами зажата только что зажженная сигарета. Кивнув, она пустила меня в квартиру. Кристина была пьяна…

Мы смотрели друг на друга…Все было до боли знакомо, только выполнено в другом цвете. Ее губы дрожали. Казалось, что она едва стоит на ногах. Секунда и Кристина положила голову мне на грудь и заплакала. Не скрываясь, не стараясь казаться сильной. Я чувствовал, что могу говорить, но сказал немного:

— Как это случилось?

— Стасик…Стасик…Она уппппала. С кккрыши упала. Иии…И умерла.

— Ты дура!? Нажралась!? Какая, на хуй, крыша!? Вы на первом этаже живете, как она оказалась на крыше!?

— Она…Я…Я не знаю, я тттолько пришла, она лежала ужеее на этом…Как его?.. А, на асфальте в крови, а вокррруг менты ииии медики ходят…Она записку оставила.

— Где записка?

— У ментов. Ониии ееее забраааали.

— Идем.

— Куда?!

— На кровать. Проспишься, а я на кухне буду. Нужно все обдумать.

Кристина едва стояла на ногах, и мне пришлось взять ее на руки. В груди бушевал огонь, как будто горела сера вперемешку с желчью, а пламя походило на пустоту. Руки мои тряслись. Кристина зевнула пару раз и, закрыв глаза, уснула, я донес ее до кровати, взял ключ от квартиры и ушел. Уходить насовсем я не собирался, просто хотелось купить сигарет. Впервые, я никогда не курил…

Мысли в голове шумели, как настраивающийся симфонический оркестр. В ушах играла странная песня…Не помню, как она называется, но строчки «Мы не сможем быть добрее людей» еще долго не могли оставить меня. Снег только усиливался, закрывая белой пеленой весь этот чертов район. Багровый асфальт окончательно пропал из виду…. Меня всегда удивляло блядство окружающей действительности, ведь ни одна сука так и не удосужилась отмыть дорожку от крови. Наверное, сослались на погоду. Уроды…

Ларек был буквально в двух шагах от Аниного дома, но снег, словно ограждая меня от никотина, не хотел меня к нему пускать. Плевать на погоду!

Сколько есть денег? В кармане было немного мелочи, на «Бонд» хватит. И зажигалку…Идиот! У Кристины же есть сигареты, растяпа. Ладно, пускаю свои будут.

— Дайте, пожалуйста, «Бонда» синего и зажигалку.

— Какую? — Продавец говорил с явным кавказским акцентом, хотя чему удивляться, ларек же.

— Да любую, пофиг.

— Двадцать четыре рубля с тебя.

— Пожалуйста.

Спрятав покупку в карман, я пошел обратно. Как же странно все это…За что? Три года назад я потерял Женю, и вот теперь Аня… Господи, пожалуйста! Я сплю!!! Разбуди меня! Дерьмовый сон… Нет, это явь. Не менее дерьмовая явь.

Крошечные спицы впивались в каждую клетку кожи. Злость, боль, холод…Снег наносил мне удары, будто вгоняя эти шипы все глубже и глубже… Я решил поговорить о случившимися со старушками, все еще сидящими у подъезда. Одна из них, Раиса Филипповна, жила по соседству с сестрами, часто общалась с ними и, думаю, может знать, что случилось.

— Раиса Филипповна, здравствуйте! Что произошло? Что с Аней?!

— Анечка…Жалко девочку, дурочка она совсем, глупая. Ей жить да жить, а она себя убила. С крыши, мальчик, она сбросилась. Милиция приезжала, скорая была, но что поделаешь — не поможешь уже. Ее ж сплющило от удара, я все видела. И как упала, и бумажку в руке видела, прости Господи. Милиции уже все рассказала.

От ее слов на моих глазах опять навернулись слезы… Она продолжала:

— А еще она странная какая-то была в последнее время. Крики ее из квартиры доносились, как будто режут или это…Срам этот, ну ты понял, молодой же. Знаешь. И лампа эта красная, дебильная, ночью постоянно работает, мерцает так. Проходишь вечером перед их окнами, а она аж глаза режет!

— А что за бумажка? — Я не мог сразу воспринять сказанное, слишком много того, чего в принципе быть не может, и задал первый вопрос, пришедший в голову.

— Записочка какая-то. Следователь из прокуратуры ее прочитал, я краем уха слышала, когда они протокол составляли. Странная девка была, нормальная такого не напишет, помяни мое слово, я все помню…

— Не томите!

— Там было написано: «Я вынимаю иглу из фотографии. Тяжело, больше так не могу… Из раза в раз. Хватит, я не хочу, чтобы он мной владел. Но он — это и я… Он должен умереть. Простите…» Я же говорю, что бред какой-то, наверное, парень ее бросил, а она напилась или накурилась — и нырнула в асфальт. Еще…

— НИКТО ЕЕ НЕ БРОСАЛ!!! Не смейте про нее говорить такое!

— Прости, мальчик, я не знала, что она вообще кому-то может быть дорога. Даже сестре ее наплевать, наверное. Кстати, у Никоноворны можешь и не спрашивать ничего — она пришла недавно, и ничего не видела.

— Не думаю, что поэтому. Она же глухая.

— И поэтому тоже. Иди с Богом!

— Подождите! Вы сказали, что всем на нее наплевать было. Почему?

— Не знаю, кажется мне так. Нет у меня желания больше о ней разговаривать.

— До свидания!

Я пошел в подъезд. Бред какой-то! Суицид, записка, Кристина, наплевать всем. Не могу это мысленно соединить… Надо успокоиться. Где там ключ? А, вот, нашел.

Дверь поддалась не сразу. Девушки жили одни в квартире, которая осталась им от бабушки. Год назад она уехала жить за город, полгода жила в одиночестве, иногда созваниваясь с сестрами, а потом умерла от сердечного приступа. Хватились ее не сразу, а через пять дней — из-за того, что она перестала звонить. Их родители жили в Киеве, периодически навещая дочерей примерно раз в три месяца. Семья была далеко не самая обеспеченная, из за чего Кристина с Аней были вынуждены много работать в одном из кафе в центре города. Родители редко пересылали им деньги… Квартира тоже была небогатой, чувствовался в ней остаток советского духа, хранимого их бабушкой. После ее смерти девушки мало что поменяли в этой квартире — разве что клееночные обои на кухне заменили на винил. Я вошел в прихожую. Стоит упомянуть о старом шкафе из ДСП, стоящем тут еще с постройки этой многоэтажки. Он слоился, отсырел за свою долгую жизнь, и казался матерным приветствием при входе в квартиру. Свежая клеенка не могла скрыть шрамов, оставленных на нем временем. На одной из дверей кнопкой была приколота фотография…Мы с Аней. Странно, я никогда не видел этого фото, не помню, когда нас сфотографировали в таком антураже. Церковь, что ли? Может быть, случайно запечатлел кто-то из друзей, ведь в церковь мы с Анной ходили нередко. Она никогда не улыбалась фальшиво, не лицемерила. Если она улыбалась, то улыбка была настоящая, искренняя. Мы выглядели счастливо на этом фото, впрочем, как и всегда…

Кухня немногим отличалась от прихожей — похожее убранство, желтоватый цвет и бросающаяся в глаза, бедность. Деревянные рамы окон плохо спасали от холода, куртку лучше не снимать. Посмотрев на старую фотографию котенка на стене, висящую тут, как я понял, дольше, чем я живу, я открыл пачку и закурил…Чувствовалось легкое головокружение, приятное покалывание в теле, расслабление. Но тут же, сделав глубокий затяг, я закашлялся. Может быть, зря я это? Нет, так и вправду легче…

Дым стремился к потолку, превращаясь из красивого серого облака в подобие тумана, лаская нос ароматом табака…Надо думать. К ментам идти за информацией бессмысленно, в прокуратуре тоже не дадут. Следователь, скорее всего, дело возбуждать не будет за отсутствием состава преступления, а записку не учтут. Сделают так, будто ее написал душевно больной человек, и этому все поверят. Работы у следствия нынче много, и лишний «глухарь» им ни к чему, тем более под конец года. Вот только бы краешком глаза взглянуть на эту записку… Надо ждать, когда проснется Кристина, и вместе с ней сходить в Анину комнату. К сожалению, жили они в разных. Да…Я впервые сожалею об этом. В блюдце на столе упал уже третий окурок…

Только сейчас я поймал себя на мысли, что нахожусь дома у сестер впервые, и никогда не видел комнату своей любимой. На мои предложения прийти к ней в гости она всегда отвечала уклончивым отказом, говоря, например, о беспорядке. Тогда я не обращал на это внимания. Нам хватало встреч в институте, свиданий, прогулок. Возможно, это кому-то может показаться легкомысленным, но нам этого хватало, а счастлив не тот, у кого много, а тот, кому достаточно…

Я решил вставить наушники и послушать музыку, чтобы хоть как-нибудь успокоить нервы. Случайный порядок…Сам не знаю, как так получается, но в таком порядке всегда выпадает песня, максимально подходящая к настроению. В этот раз тихими нотами заиграла песня группы Би-2 «Зажигать». Да… «Милый друг твой не вернется в этот город никогда»…Настроение совпало, но нет желания травить подобными строчками свою душу. Я включил следующую, которой оказалась «Помни обо мне» КуражЪа. Уже лучше — «верь, и я вернусь!» Тупая, наивная мысль, но дающая хоть немного успокоения. Надо поставить чайник… Огонек под слегка проржавевшим, но еще живым красавцем тихо зашипел, дополняя негромкую музыку. Мельком посмотрев на часы, я удивился — уже три часа дня. Время — очень капризная вещь. Пора будить Кристину.

— Крис, просыпайся! Кристина!

— А? — Кристина резко открыла глаза и удивленно посмотрела на меня — ты еще тут?

— Как видишь. Поговорим?

— Поговорим. Стас, а что я тебе сказала, когда ты пришел?

— Невнятно, но многое про Аню. Мне нужно открыть ее комнату, может быть, прояснится что-то. У тебя есть ключи?

— Нет, Аня их прятала. — Кристина снова заплакала — она в последние два месяца стала очень скрытной. Стасик, у тебя глаза красные…

— Знаю… Пойдем на кухню, чаю попьем. Заодно расскажу тебе кое-что. Подумаем.

— Пошли. Фу, Стас, ты тут накурил? Ты же не куришь!

— Закуришь тут…

Мы сели за стол и взяли по чашке и одному пакетику «Принцессы». Сколько проблем навалилось…

— Ты звонила родителям?

— Нет, я боюсь им сказать…

— А следаку дала их телефон?

— Ну да…

— Тем лучше. Значит так: рассказывай все, что тебе казалось в Ане странным. Что за свет по ночам, звуки непонятные и тому подобное. Кстати, ты видела ее записку?

— Нет… а была записка? Что в ней?

— Бред какой-то. Про фото, про иголку. Она кого-то боялась.

— Я не понимаю, что с ней случилось. Стас, разве ты не заметил в ней каких-то изменений?

— Нет. Мне только сегодня сказали о ее, якобы, увлечением фотографией, о чем я не знал. Про красный свет в окне Артем обмолвился.

— Сосед наш с пятого? Вы дружите?

— Давно уже. Так что за лампа?

— Я видела свет из-под двери, но никогда не видела этот светильник. А фотографией Аня никогда не увлекалась, не любит она это…Вернее, не любила.

На душе стало совсем тяжело — мы никак не могли смириться с мыслью, что говорить надо в прошедшем времени. Казалось, она вот-вот придет… Кристина продолжала:

— Когда лампа горела, она кричала, как резанная. Я пыталась постучаться — не открыла. Пыталась поговорить — только улыбается и отшучивается.

— Как отшучивается?

— Пошло. Раньше этого не было. Говорит, что самооргазм. Крыша поехала… Я у нее в комнате после этих перемен только один раз была — так она меня ударила, обозвала мразью и выгнала за дверь. Правда, потом долго извинялась. Говорила, что не со зла, просто настроение плохое было. Я ей не поверила, но промолчала. И еще — никакой лампы я там не видела.

Я не мог уложить в голове то, что сейчас услышал. Нет, это не Аня. Любой посторонний человек, шлюха какая-то, но точно не Аня. Любимая… Я же, оказывается, тебя совсем не знал… Что получается? Аня пару месяцев назад изменилась, но не для меня — раз. Она занималась чем-то странным и, судя по крикам, болезненным и противоестественным — два. Ее, скорее всего, прости Господи, не убили — три. Она оставила странную записку с размытым смыслом — четыре. Самое странное происходило в ее комнате, которую еще надо осмотреть — пять. Скудно…

— Кристина, ты, когда в комнату к ней заходила, что необычное видела.

— Вроде ничего. Хотя…Свечку видела на окне. Церковную, маленькую совсем, а рядом спичка лежала незажженная. Больше ничего странного не видела. Стас, надо туда попасть.

— Да знаю я!

— А как?

— Другого выхода не вижу: вынесу дверь с ноги.

— А ты сможешь?

— У тебя другие варианты есть?!

— Нет…

Внезапно зазвонил домашний телефон. Кристина взяла трубку и, как я понял, по ту сторону провода находился следователь. Отвечая коротко, точно и четко, она давала мне понять, что скоро поедет на допрос. Тем лучше, будет возможность побеседовать по материалу проверки. Подождав, когда Крис положит трубку, я спросил:

— На сколько назначили?

— Подслушал? На сегодня, в семнадцать часов, я должна быть на Чайковского для дачи объяснений. — губы Кристины дрожали, чувствовалось, насколько ей тяжело говорить — Как думаешь, сколько они меня там продержат?

— Не знаю, может быть, час. А сначала надо дверь открыть. Отойди, пожалуйста.

Кристина отошла, и я сильно ударил по двери. Замок поддался на удивление легко, и дверь открылась…

Черт возьми…Теперь понятно, почему Аня никогда не приглашала меня к себе… Комната больше походила на захолустную подсобку в средней школе. Старые обои отслаивались, делая стены похожими на слоеный пирог. Потолок, некогда белый, как будто потерял жизнь — штукатурки на нем почти не оставалось. Деревянный пол бил по глазам своим неестественным цветом. Но больше всего, на первый взгляд, меня удивила люстра — единственная вещь в комнате, которую можно назвать красивой. Комбинация золота с серебром, чистейший хрусталь в купе с семью лампочками — прекрасный, но крайне нелогичный элемент злосчастной комнаты. Я включил свет — люстра зажглась теплым белым светом, слабо различимым днем. Казалось, она — единственное человеческое, может быть даже живое, что осталось в жилище Ани. На подоконнике стояла свечка… Та самая, про которую говорила Кристина. Ни разу не зажженная, свежая, будто новорожденная. Она пугала меня…

Ничего, напоминающего красный светильник, мы так и не нашли, но едва заглянув за пустой шкаф у стены, у меня задрожали руки. На стене висели фотографии. Маленькие — не больше игральной карты, совсем свежие, будто только что проявленные. Не увлекалась, значит? Но больше всего поражало не это — все двадцать фотографий были одинаковы, лишь с той разницей, что некоторые из них выглядели старше остальных. Каждое фото — ее портрет. Серый, безжизненный портрет. Что это?

— Кристина, посмотри!

— Чего?

— На фотки смотри!

— Я вижу их, и убеждаюсь, что Анька свихнулась!

— Я не о том!

Тут Кристина поняла, что я хочу ей показать, и снова заплакала. Фотографии приколоты иголкой к обоям, и каждая иголка как будто вонзилась в лоб всем карточкам. Именно в лоб, пробивая милому отражению любимой девушки череп… Как в жизни. Казалось, что на бумаге, вокруг железки, застыла кровь, забыв, куда нужно стекать.

Анечка… Кто ты? Кем ты была? Почему ничего не говорила мне? Бесконечный поток мыслей не утихал. Я молча смотрел в потолок…Не моргая, будто забыв, как закрывать глаза. Лучший год моей жизни разом превратился в худший, будто Судьба решила поиграть с нами в карты и выиграла гран-при — мою прежнюю жизнь. Нашу последнюю осень.

Не понятно, почему следственная группа решила не осматривать комнату. Скорее всего, им достаточно записки…Безумие. Наяву все гораздо проще, чем в черном ящике с экраном — приехали, записали, забрали, немного поговорили и уехали. С дугой стороны их тоже можно понять — когда на тебе десяток уголовных дел и еще около пятидесяти материалов проверок, то по-другому действовать просто невозможно. Что делать? Ответ, наверное, очевиден — самому понять, что случилось в окровавленную последнюю субботу 2007 года…

Кристина собиралась в отдел. Молча, уже не в силах что-либо сказать. Бедняжка…Что будет с ней, с родителями после телефонного звонка, который наверняка уже состоялся? Сердце работало на пределе своих возможностей, грозясь выпрыгнуть из груди. Я не собирался больше здесь оставаться, боясь сойти с ума. Кристину сейчас нельзя оставлять одну, тем более — в прокуратуре. Нужно поехать с ней и заодно поговорить со следователем, занимающимся нашим материалом. По-человечески, без протокола и прочих бумажек. Надеюсь, что проверку поручат хорошему человеку…

За окном все еще мело. Дворник, появлявшийся во дворе нечасто, решил, наконец, заняться своей работой. Я смотрел в окно на алый, густой снег, ложащийся в его лопату. Остатки прошлой жизни медленно, наверное, из-за похмелья, неровно стекали в ведро, оставляя еще немного слез на моих и без того уставших глазах…

Кристина одевалась медленно, подолгу смотрев на каждую вещь. Квартира казалась пустой. Нет, не из-за бедного убранства. Тут не было домашнего духа, тепла, несмотря на исправную работу котельной. Здесь чувствуешь себя так, будто попал в темную комнату — ничего нет, только твои мысли и тихий шепот твоего дыхания. Хотелось быстрее выйти на улицу.

Кристина оделась по привычке — очень тепло. Она часто болела, и очень редко выходила из дома в такую погоду… Метель сделала воздух на удивление чистым и, выйдя из подъезда, мы чувствовали, что его портит только легкий запах перегара, исходящий от дворника. Ему было все равно, что он убирает, чья это кровь. Он просто делает свою работу, чтобы в очередной раз забыться ближе к вечеру.

Слякоть превратила дорожное полотно в грязное подобие желе, и на маршрутке ехать не хотелось, тем более, что в том же трамвае гораздо теплее, спокойнее и, что важно — немного народу. Не люблю толпу, тем более — в такое время. Кристине понравилась идея с трамваем, и мы пошли на остановку. Выйдя на улицу, моя спутница немного успокоилась, глотнув свежего, по местным меркам, воздуха, но все равно слезы медленно текли из ее красивых глаз. Она курила все то время, пока мы ждали трамвай, о чем-то шепталась сама с собой и тревогой смотрела в завтрашний день, неделю, в наступающий год. Этот же взгляд увидит следователь…

Мы вышли на остановке возле хлебозавода. Крис не знала, куда идти дальше, а я знал, где находится этот отдел. Нужно уже думать, куда пойти на практику, и это — один из наиболее вероятных вариантов. Но не сейчас об этом думать и, тем более, решать подобные вопросы. Отдел находился на первом этаже старого здания еще сталинской постройки, величественного, под стать ведомству. Раньше, если я не ошибаюсь, тут располагалось управление какой-то федеральной трассы, но теперь, после реорганизации прокуратуры, они переехали в центр города. Не помню, куда именно, да и не интересно это. Перед входом Кристина посмотрела на меня, всхлипнула и сказала:

— Стас, твои глаза.

— Что?

— У тебя глаза мертвые.

— У тебя сейчас тоже. Пошли.

На проходной нас встретила весьма привлекательная сотрудница милиции. Соседний РОВД выделял людей на охрану отдела, о чем нетрудно догадаться, даже находясь тут впервые. Вежливо кивнув нам, она спросила:

— Вы к кому?

— Сегодняшний труп на Ногина — сказал я — суицид.

— Фамилия следователя?

Я не знал фамилии, но Кристина ответила за меня:

— Ткаченко. Лейтенант Ткаченко.

— Проходите. А молодому человеку лучше подождать в коридоре, если нужно будет — вызовут.

— Хорошо, подожду, но мне с ним нужно будет поговорить.

— Стас, я ему передам.

— Вы идете?

— Да, спасибо…а кабинет какой?

— Восьмой.

Восьмой…Иногда мне кажется, что у меня паранойя на это число — оно меня окружает везде, куда бы я не пошел. И, если сложить все числа из моей даты рождения до простой цифры, то тоже получается восьмерка. Совпадение, незачем накручивать всякую ерунду. Да и с паранойей я, конечно, приукрасил…

Кристина постучала в дверь кабинета. Вежливый, довольно вкрадчивый, но в то же время, звонкий голос пригласил войти. Я, как и было сказано, остался сидеть у входа, тщетно пытаясь разобрать хотя бы строчку из их разговора. Странно, что он сразу не вызвал меня на допрос. Я был для Ани самым близким человеком, и следователь, зная это, попытался бы выяснить причины случившегося у меня. Значит, он не знает о нас, и на опросе на месте происшествия Кристина ничего ему не сказала. Я просто обязан с ним поговорить, может быть, предложить помощь… Ничего не слышно — дверь поставили, хоть ракетой бей. Музыку включить…Да, наверное, надо. Плейер выдал песню Арии «Там высоко». Как он все угадывает? «Любой из нас безумен в любви иль на войне». Да, с этим не поспоришь, особенно сейчас. Чувствую, что внеплановый отъезд чердака уже близок… «Не ведьма, не колдунья явилась в дом ко мне, а летним днем испить воды зашла случайно Смерть». Не летним, конечно…Но зашла она действительно случайно — где-то в глубине души я все еще надеялся, что это просто глупая шутка, устроенная Артемом в продолжение «дяди Паши». Стоп! А если нет, и он правда многое умеет? С ним поговорить? Пойти в семинарию и найти его? У Темы номер спросить? Одни вопросы…Я точно схожу с ума. Между тем заиграла другая песня неизвестной мне группы. Не знал, что у меня в плейере вообще она есть. «Мы платим жизнью за мечту любить» — в точку! Не могу изложить свои мысли, но эта строчка описала все… Столько еще надо сделать, узнать, понять… Я знал, что тихо, со спины медленно подкралась другая жизнь.

Примерно через сорок минут дверь кабинета снова открылась, и Кристина вышла, надевая шарф на шею. Секунду спустя тот же голос позвал: «Заходите, Станислав Сергеевич!» Я медленно, слегка волнуясь, вошел в кабинет, как оказалось, очень и очень уютный, не типичный для российской правоохранительной системы. Следователь был ненамного старше меня, коротко стриженный брюнет с серо-голубыми глазами. По первому впечатлению — свой человек, внушающий доверие. Хотя черты лица выдавали в нем далеко не простого, крайне неоднозначного человека. Несмотря на интеллигентный типаж, в его взгляде чувствовался огонь. В огне этом горели страницы толстой тетрадки его жизни. Слегка кивнув, он сказал:

— Присаживайтесь. Вы Кристину отпустили домой?

— Нет, а зачем?

— Разговор долгий нам предстоит. Зачем ей под дверью ждать?

— Я ее проводить хочу. Ей же и так сейчас тяжело, сами понимаете.

— Понимаю, потому и спрашиваю. Если нужно, ее водитель отвезет.

— Странный Вы следователь… Доброжелательный какой-то.

— Девочке сейчас тяжело. Сегодня я позвонил родителям потерпевшей — они скоро приедут.

— Спасибо.

— А теперь — ты… — Ткаченко сделал довольно резкий переход в обращении — Кристина говорит, ты был ее молодым человеком, кроме того — побеседовать со мной хотел. Сознаться хочешь?

–???

— В доведении до суицида. Или в убийстве — тебе виднее. Только я не понимаю, зачем это надо было делать? Расстались бы по-хорошему, так нет…

— ЗАТКНИСЬ! — Во мне все кипело, хотелось врезать по ебальнику этому уроду, посмевшему сказать про меня такое, я держался с большим трудом и чувствовал вкус крови из надкусанной от гнева, губы.

— Ясненько. Повышение температуры тела, покраснение кожи, нервный рефлекс, дрожание губ. Значит, все-таки не ты… Тогда зачем пришел?

— Вы меня так проверяли, что ли?!

— Отчасти. Ты не ответил на вопрос.

— Я хочу предложить Вам свою помощь. Скажите, дело возбудят? А за Аню…

— Скорее всего, нет. По закону, здесь нет состава преступления. Тем более, уже сейчас понятно, что скажет КППИ. Обычный суицид.

— Я не верю. Обо всех странностях с ее стороны я только сегодня узнал. В пятницу вечером мы с ней ходили на свидание, она нормальная была, как обычно. Скажите, что вам рассказала Кристина?

— Вообще, не имею права. Но скажу кое-что. Ты слышал от нее про красную лампу?

— Слышал, причем не только от нее.

— Мне про нее соседи рассказали. Я завтра думаю съездить на ту квартиру и осмотреть ее.

— Уже. Никакой лампы там нет — я же к Кристине заходил. Кстати, как она узнала о случившемся?

— Кристина не ночевала сегодня дома, была у себя на работе в кафе. К дому подошла примерно в половину первого и увидела все…

— Я понял.

— Непонятно, почему сначала девушка идет на свидание, хорошо, наверное, его проводит, приходит домой поздно вечером, зажигает какую-то лампу, а утром меняется, и внезапно сбрасывается с крыши, оставляя какую-то на голову ебанутую записку. У меня объяснений нет — что скажешь?

— Можно ее посмотреть?

— Ради Бога! Довольно странный текст, согласись. И…Там, в уголке символ какой-то нарисован.

Меня словно поразило молнией, обдало кипятком и кинуло в снег одновременно — символ! Точно такой же выбит у меня на гитаре, подаренной Аней два месяца назад. Два месяца… Кристина говорила, что именно столько времени назад Аня изменилась… Голова кругом. Я снова перечитал записку: «Я вынимаю иголку из фотографии»…

— Дмитрий Алексеевич! У Ани в комнате, за шкафом, висят ее фотографии. Они иглами приколоты, причем в лоб… В записке…

— Да помню я, что там написано. Непонятно слишком много…Как мы поступим? Я постараюсь продлить срок проверки до тридцати суток. Сведения собираем отдельно друг от друга, но созваниваемся, как находим что-то интересное. Тут даже не в следствии дело — дела, скорее всего, не будет, как раз. Тут дело в принципе, потому мы им и займемся. Как простые люди. Но проверку я буду вести по закону, и уж извини, но в процессуальные документы посвящать тебя не буду — не имею права. Больше не смею тебя задерживать. Кристина, скорее всего, уже уехала. Позвони ей. Кстати, давай на «ты».

— Давай, Дмитрий! Спасибо…

— Пока не за что. Иди уже.

Ткаченко проводил меня взглядом и снова уткнулся носом в какие-то протоколы. Я кивнул и вышел за дверь. Отличный мужик! Не знаю, как насчет следователя, но человек точно хороший. И правда — закон и справедливость — это не синонимы. Он поступает и так, и так. На бумаге — по закону. Но не бумаги мне нужны, и он это знает. Блин! Я забыл кое-что спросить, и снова ринулся к кабинету.

— Дмитрий!

— Забыл чего-то?

— Да. Ты звонил ведь ее родителям — когда они приедут?

— Послезавтра. Дополнительное опознание проведу, потом, на следующий день — похороны. Я знаю, что они не богатые — государство все оплатит, слово даю.

— Не помню, я давал тебе свой номер?

— Нет, я сам про него забыл. Диктуй.

Я продиктовал номер, повторно откланялся и вышел на улицу. Смеркалось… Надо позвонить Кристине. Холодало, и телефон, казалось, светил ярче, чем обычно. Руки будто окаменели, а в груди ощущался только пепел — остаток еще недавно бушевавшего пожара. Гудки шли долго, но, в конце концов, Кристина сняла трубку.

— Да!

— Крис, мне приезжать сегодня?

— Не надо. Я одна хочу побыть. Подумать, поспать, может быть, выпить чего-нибудь. Ужасный день. Завтра на работу не надо, и… Я уволюсь, наверное.

— Я понял. Пока.

— Пока.

Не было смысла разговаривать долго. Как никогда, мы понимали друг друга, и хотели одиночества. Она — дома, я — в городе. Одиночество…, по-моему, это не то состояние, когда вокруг тебя никого нет, а то, когда тебя никто не видит, не знает, не обращает внимания, пропуская мима себя, словно очередную секунду на часах. Толпа и есть одиночество, которое я люблю. Хотелось его… и выпить.

Конец ознакомительного фрагмента.