Мистер Джастис Раффлс

Эрнест Уильям Хорнунг

Эрнест Уильям Хорнунг (1866–1921) – английский писатель, автор серии произведений о Раффлсе – взломщике-любителе времён викторианской Англии. Рассказы о нём принесли писателю общенациональную известность. Чем привлекает Раффлс? Он джентльмен, человек с принципами. Он хорош собой и в отличной спортивной форме – чемпион Англии по крикету. При этом он гениальный мошенник, с блеском проворачивающий аферы настолько тонкие и сложные, что у читателя захватывает дух. Раффлс не применяет насилия, не отнимает у жертвы последнего, его противоправные деяния – на грани высокого искусства. Готовя и совершая преступления, он превыше всего ценит красоту их замысла и виртуозность воплощения. «Мистер Дж. Раффлс» – это полноценный роман, который был написан уже после выхода трёх сборников рассказов об этом герое. К Раффлсу обратился его знакомый Тедди Гарланд с просьбой помочь ему решить проблему задолженности ростовщику Леви. Если быть более точным, то Раффлс просто поймал его в своём кабинете за подделкой чека, но тем не менее решил оказать помощь. Ведь невеста Тедди – старая знакомая Раффлса, и ради неё он готов на многое. Как выяснилось, коварный ростовщик планировал разорить далеко не только Тедди. Какую аферу Раффлс и его подручный Банни провернут на сей раз? Об этом вы узнаете из книги.

Глава II. Его близкий друг

Как мы хохотали, когда свернули в Уайтхолл! Я начал понимать, что ошибался в Раффлсе, и это только усилило мое веселье. Конечно, он был тем же старым и веселым мерзавцем, и только пользуясь своей невероятной волей смог довести себя до того, чтоб явиться передо мной такой изможденной мумией на перроне. В свете фонарей Лондона, который он так любил, под звездным небом почти искусственной синевы, он выглядел совсем другим человеком. Раз уж эта перемена случилась благодаря нескольким глоткам горького пива и нескольким унциям говяжьей вырезки, тогда, решил я, я буду другом пивоваров и врагом вегетарианцев до конца дней. Но все же я отметил существенную перемену в настроении моего товарища, особенно когда он снова заговорил Тедди Гарланде, и рассказал, что перед отбытием из Карлсбада послал телеграмму и ему. И я, ощутив постыдный укол, не мог не задуматься, не породило ли знакомство с этим честнейшим парнем у Раффлса угрызений совести насчет его собственных грешков, то есть тех чувств, что я часто пытался вызвать в себе, неизменно терпя неудачу.

Итак, мы добрались до Олбани в меланхолическом, но беззаботном расположении духа, впервые за свою беззаконную жизнь не помышляя ни о каком злодействе. И там нас встретил наш добрый друг Бэркло, швейцар — он поприветствовал нас, едва мы вошли во двор.

— Наверху джентльмен пишет вам записку, — сообщил он Раффлсу. — Это мистер Гарланд, я провел его к вам.

— Тедди! — воскликнул Раффлс, и понесся вверх, перескакивая через ступеньки.

С тяжелым сердцем я последовал за ним. Я ощущал не ревность, но скептицизм в отношении их быстро растущей близости. Итак, я поднялся, понимая, что вечер будет для меня испорчен — и, во имя Господа, как же я был прав! До смертного часа я не забуду зрелище, которое ожидало меня в этих, так хорошо знакомых, комнатах. Я вижу эту сцену так же ясно, как картину на стене перед собой — и, честно сказать, картина была еще та.

Раффлс открыл дверь в свои покои так, как только он открывал двери — с непременным мальчишеским желанием пугнуть того, кто находится за ними; и молодой Гарланд очень естественно отскочил от бюро, за которым писал, услышав в резком возгласе позади свое имя. Но это было единственное естественное движение, которое он сделал. Он не подошел, чтобы пожать руку Раффлса, на его свеженьком, загорелом и румяном лице с янтарно-карими глазами, (оно всегда напоминало мне о Фебе с «Авроры» Гвидо), не появилась приветственная улыбка… Его румянец погас под нашими взглядами, а загар приобрел нездорово-землистый оттенок; Тедди Гарланд стоял, будто приклеенный к полу, прямо между нами и бюро, держась за его край. Я видел, что костяшки его пальцев побелели под загаром, как слоновая кость.

— Что такое? Что вы там прячете? — с требовательным нажимом спросил Раффлс. В его восклицании еще звучала приязнь к мальчишке, в его озадаченном голосе были и шуточные и дружелюбные нотки, но иное настроение скоро взяло верх. В это время я стоял на пороге со смутным чувством ужаса; но Раффлс подозвал меня и зажег еще несколько ламп. Их свет упал на мертвенно-бледное лицо, полное чувства вины, но обнаружил взгляд, полный отваги. Раффлс запер дверь за нами, положил ключ в карман и направился к столу.

Нет необходимости упоминать первые растерянные восклицания, которыми они обменялись. Довольно сказать, что молодой Гарланд не писал никаких записок, но кропотливо копировал в чековую книжку Раффлса более старый чек из книжки, крупно подписанной большими золотистыми буквами «Эй Джей Раффлс» поверх коричневой кожаной обложки. Раффлс только в этом году открыл себе в банке этот счет, и я помню, как он твердил мне, что решительно игнорирует инструкции, написанные прямо на чековой книжке и воспрещающие оставлять ее без присмотра. И вот он, результат. С первого взгляда было ясно, что намерения молодого друга были преступными — рядом лежала целая страница, исчерканная пробными подписями. Но тут Раффлс повернулся, и с бесконечной жалостью посмотрел на недостойного юнца, глядевшего с вызовом.

— Мой бедный друг! — только и заметил он.

И сломленный мальчишка подал голос, надтреснутый и дрожащий, как у старика.

— Может, сдадите меня, и покончим с этим? — прохрипел он. — Неужели вам самому обязательно нужно мучить меня?

Я собрал все силы, чтобы не вмешаться, и не указать юнцу, что сейчас он не вправе задавать вопросы. Раффлс же скромно поинтересовался, задумал ли тот это дело заранее.

— Бог свидетель, конечно же, нет, Эй Джей! Я поднялся сюда, чтобы написать вам записку, клянусь! — воскликнул Гарланд с неожиданным всхлипом.

— Не стоит ни в чем клясться, — ответил Раффлс с улыбкой. — Вашего слова для меня достаточно.

— Бог благословит вас за это! — задыхаясь, выкрикнул тот в ужасном смятении.

— Это было очевидно, — ободряюще произнес Раффлс.

— В самом деле? Полагаете? Вы ведь предлагали мне чек в том месяце, и вы, конечно, помните мой отказ?

— Ну да, еще бы! — объявил Раффлс с той непосредственной сердечностью, которая убедила меня в том, что он и не вспоминал об этом с тех пор, как разъяснил мне ситуацию за обедом. Но я не понимал причин его странного облегчения — что за смягчающее действие могло бы иметь это обстоятельство в его глазах, ведь оно, как мне казалось, только ухудшало преступление?

— Я успел с тех пор пожалеть о своем отказе, — просто продолжил молодой Гарланд. — Я совершил ошибку, но эта неделя была настоящей трагедией. Мне необходимы деньги, и я прямо скажу вам, почему. Когда вчера вечером я получил вашу телеграмму, казалось, что на мои жалкие молитвы откликнулось Небо. Я было собирался поутру обратиться к кому-нибудь еще, но вместо этого решил дождаться вас. Вы были единственным, к кому я мог пойти, хотя месяц назад я и отверг ваше предложение. Но вы сказали, что вернетесь сегодня вечером; однако вас здесь не было, когда я пришел. Я позвонил, и узнал, что поезд прибыл благополучно, и что поездов не будет до утра. Завтра утром для меня настает крайняя точка, и к тому же завтра игра нашей команды, — он остановился, глядя на то, что делал Раффлс. — Не стоит, Раффлс, — я этого не заслуживаю! — добавил он с видимым волнением.

Но Раффлс уже открыл домашний бар, нашарил сифон в угловом шкафчике, и протянул кающемуся юнцу полный до краев стакан.

— Выпейте, — сказал он, — или я не стану вас слушать.

— Я буду разорен еще до начала матча. Правда! — настаивал бедняга, повернувшись ко мне, а Раффлс покачивал головой. — И сердце моего отца будет разбито, и… и…

Я думал, что он наконец расскажет нам, в чем дело и что приводило его в отчаяние; но либо он передумал, либо мысли его приняли иное течение против его воли, и, когда он заговорил снова, мы услышали объяснение его дальнейшего поведения.

— Я пришел только написать пару строк Раффлсу, — сказал он мне, — на случай, если он все же уже вернулся. Швейцар сам предложил мне воспользоваться этим бюро. Он расскажет вам, сколько раз я звонил, чтобы что-то разузнать. А здесь я увидел вашу чековую книжку прямо у себя перед носом, в ящичке, а рядом с ней — старую книжку, полную исполненных чеков.

— И, поскольку меня здесь не было, — заключил Раффлс, — вы решили выписать себе чек за меня. И совершенно правильно сделали!

— Не смейтесь надо мной! — выкрикнул мальчишка, и кровь обратно прилила к его щекам. Он снова уставился на меня, будто мое строгое лицо причиняло ему меньше боли, чем живая симпатия его друга.

— Я вовсе не смеюсь, Тедди, — мягко ответил Раффлс. — Никогда в жизни я не был более серьезен. Как мой друг, вы пришли ко мне за помощью, но только самый верный друг стал бы за меня заполнять эти бумажки, вместо того, чтобы дать мне почувствовать, будто я разрушил его жизнь, не появившись вовремя. Качайте головой сколько угодно, но мне никогда не делали комплимента настолько возвышенного.

И этот законченный казуист пустился в снисходительные рассуждения в том ключе, который принудил бы любого менее упорного грешника признать, что он не совершал ничего предосудительного; но юный Гарланд не собирался ни придумывать, ни принимать никаких оправданий своему поведению. Я ранее не встречал человека, более полного самообвинения и признания своих ошибок, высказанных в более сильных выражениях; и хотя в его раскаянии было нечто столь искренне и подлинное, что я и Раффлс утратили давным-давно, в глубине души я уверен, что мы приняли его проделки куда серьезнее, чем свои собственные преступления. Но он в самом деле поступил глупо, хоть не имея в основе этой глупости, как он утверждал, преступных намерений. Суть заключалась в повторении старой истории о расточительном сыне при слишком мягкосердечном отце. Присутствовал, как я догадывался, в его прошлом и бунт юности, вероятно, уже умеренный влиянием Раффлса; но были там и безумные причуды, о которых, Раффлс, конечно же, знал меньше, ведь наш шалопай, естественно, скорее сознавался в шалостях, чем в глупостях. Упомяну еще, что юнец пытался сперва прибегнуть к отцовской щедрости, но лишь обнаружил, что отец и сам находится в стесненных обстоятельствах.

— Что?! — воскликнул Раффлс. — И это притом, что он владеет таким домом?

— Я знал, что это удивит вас — сказал Тедди Гарланд. — Я и сам ничего не понял; он не посвящал меня в детали, но мне хватило одного только факта. А после этого я не мог доверить отцу свои трудности. Он выписал мне чек, чтобы покрыть то, в чем я уже сознался, но я понял, что для него я настоящая заноза, и поклялся никогда больше не заставлять его выплачивать ни фартинга. И я клятву сдержу!

Парень отхлебнул из бокала, ведь голос его срывался, и прервался, чтобы прикурить еще сигарету, поскольку предыдущая выпала из его пальцев. Таким чувствительным, и в то же время таким отчаявшимся было его обрамленное белесыми локонами молодое лицо с наморщенным лбом и нервно дергающимся ртом, что Раффлс, как я заметил, отвернулся, пока не погасла спичка.

— Но тогда я мог еще и ухудшить дело, — заметил Тедди, — в тысячу раз, и я так и поступил! Я пошел к евреям. Вот что самое худшее. У меня были другие долги, долги чести, и, чтобы с ними разобраться, я пошел к евреям. Для начала мне хватило бы и двух или трех сотен, но вы, наверное, знаете (а я тогда не знал), в какой снежный ком малейшая сумма превращается в руках у этих дьяволов. Я занял три сотни, а подписал долговое обязательство на сто пятьдесят шесть фунтов.

— Всего пятьдесят процентов! — заметил Раффлс. — Если это годовой процент, вы дешево отделались.

— Вы подождите! Я старался быть как можно предусмотрительнее. Эти сто пятьдесят шесть фунтов должны были выплачиваться ежемесячно по двадцать, и я свято соблюдал договоренность до срока шестой выплаты. Это было вскоре после рождества, когда у всех в карманах сквозняк, и я в первый раз задержал выплату на день или два — обратите внимание, не более! Но знаете, что приключилось потом? Мой чек вернули мне, и потребовали немедленно выплатить весь остаток!

Раффлс следил за рассказом внимательно, с тем полным сосредоточением, которое в его арсенале служило отправной точкой для действия. Его лицо не меняло выражения, что бы он ни услышал, оно было так же напряженно-внимательно, как лицо судьи в зале суда. Никогда я не мог точнее представить его таким, каким бы он мог стать, если бы не та прихоть природы, что сделала его тем, кем он был.

— Так значит, обязательство было на четыреста пятьдесят шесть фунтов, — сказал он — а досрочное требование касалось доли меньшей, чем та сотня, что вы уже выплатили?

— Именно.

— И как же вы поступили? — спросил я, только чтобы не показалось, что я отстаю от Раффлса в понимании дела.

— Велел им забрать мой взнос и проваливать к чертям со всеми требованиями!

— А они?

— Забросили дело до этой недели, а потом пришли ко мне за — не угадаете ли, за чем?

— За тысячей фунтов — сказал Раффлс, подумав немного.

— Невероятно! — воскликнул я. Гарланд как будто и сам был потрясен.

— Раффлс разбирается в таких вещах, — сообщил он. — Правда, точное число было — семь сотен. Надо ли говорить вам, что я держался от этих наглецов подальше с того самого дня, как раздобыл деньжат; но я пришел к ним и попытался разобрать с этим делом. И, кроме того, замечу вам, там набегали пени, еще семь с половиной сотен, с января до дня уведомления!

— Вы давали свое согласие на это?

— Не могу припомнить, чтобы делал это, но запись об этом черным по белому красовалась в моем долговом обязательстве. Полпенни за шиллинг в неделю просрочки, и сверх того — полная сумма оговоренного процента.

— Это было напечатано, или написано от руки?

— Напечатано, мелким шрифтом, но достаточно крупным, чтобы я мог прочесть это на чертовой бумажке. Вообще-то я припоминаю, что видел условие и раньше — но полпенни в неделю! Кто бы мог поверить, что скопится такая сумма? Но она скопилась, это очевидно, и, в общем, если я не заплачу до полудня завтра, обратятся к моему отцу, и ему придется сказать, заплатит ли он за меня, или позволит сделать меня банкротом прямо у него под носом. И это в двенадцать часов, точно, когда начинается матч! Конечно, они и об этом знают, и используют, чтобы торговаться. Как раз этим вечером я получил наглейший ультиматум, и он гласил, что это мой «последний шанс».

— И после этого вы пришли сюда?

— Я собирался к вам в любом случае. Жаль, что перед тем себе пулю в лоб не пустил!

— Мой дорогой друг, вы даете мне повод гордиться собой; но все же, Тедди, давайте не будем терять чувства меры.

Но юный Гарланд закрыл лицо руками и вновь превратился в того сломленного несчастного, что начал излагать историю своего позора. Те безотчетные движения, которые породило простое облегчение его сердца, естественный мальчишеский жаргон, прихотливо украшавший его речь, все стерлось и с его лица и с его губ. Снова он стал той несчастной душой, раздираемой безнадежностью и унижением; но все же отсутствие низости в этом человеке и его манерах спасало его от самой глубины отчаяния. В такие моменты он становился достойным сожаления, но все же не был жалок и точно не был менее симпатичен. Определенно, теперь я мог видеть его качества, которые завоевали сердце Раффлса в том свете, в котором не видел их раньше. Встречается благородство слишком наивное, чтобы сломиться от единственного погружения в глубины постыдного, бывает прямодушие слишком светлое и откровенное, чтобы запятнаться случайным бесчестьем; все это было так очевидно присуще этому молодому человеку, что двое, слушавшие его рассказ, были полны решимости защитить в нем те благородные качества, которые сами утратили. Эта мысль пришла ко мне без малейшего принуждения. Но, возможно, я извлек ее из выражения того лица, которое читал некогда так легко, четко очерченного лица, которое никогда не казалось мне в профиль таким ясным или, насколько я мог судить, не выражало такой нежности.

— А что насчет тех евреев? — спросил Раффлс, чуть погодя.

— По правде сказать, он один.

— И об его имени нам нужно догадаться?

— Нет, я могу сказать вам его. Это Дэн Леви.

— Ну конечно, он! — воскликнул Раффлс, кивнув мне. — Наш Шейлок во всей красе!

Тедди поднял лицо от сложенных ладоней.

— Вы ведь знаете его, так?

— Я мог бы сказать, что знаю его по дому, — произнес Раффлс — Но замечу, кстати, что узнал его за границей.

Тедди подскочил с места.

— Но знаете ли вы его достаточно…

— Определенно. Увижусь с ним утром. Все же мне хорошо бы иметь расписки за уже сделанные вами платежи, и то письмо, намекающее на «последний шанс».

— Вот все бумаги, — выговорил Гарланд, протягивая толстый конверт. — Но я, разумеется, поеду с вами…

— Разумеется, вы ничего такого не сделаете, Тедди! Я не стану сталкивать вас с этим старым паршивцем и не собираюсь заставлять вас бдеть всю ночь. Где вы будете ночевать, друг мой?

— Не представляю. Я бросил снаряжение в клубе. Я бы пошел домой, если бы встретил вас пораньше.

— Сильный характер! Вы останетесь тут.

— Старина, дорогой мой, я и мечтать о таком не мог, — с благодарностью произнес Тедди.

— Милый мой, мне все равно, о чем вы там не могли мечтать, вы останетесь здесь, и, конечно, ляжете немедленно. Я прикажу подать вам все, что захотите, а Бэркло доставит вам снаряжение еще до подъема.

— Но ведь у вас нет лишней кровати, Раффлс?

— Займите мою. Я вообще не ложусь — а, Банни?

— Да, в кровати тебя редко застанешь, — подтвердил я.

— Но вы ведь были той ночью в пути?

— И до этого вечера, и всю дорогу в поезде я проспал, — сказал Раффлс. — Я днем еле глаза приоткрыл — если сейчас лягу, точно не засну.

— Ну и я тоже, — произнес тот с безнадежной тоской, — я вообще забыл, что такое сон!

— Погодите, сейчас я вам напомню! — сказал Раффлс, удаляясь в комнату, чтобы зажечь свет.

— Мне ужасно жаль, что так получилось, — прошептал мне Гарланд, будто мы уже были старыми друзьями.

— А мне жаль вас, — от сердца добавил я. — Я знаю, как это бывает.

Гарланд все еще глядел на меня, когда Раффлс вернулся с крохотной бутылочкой и, тряхнув ею, высыпал несколько черных мелких кругляшек в подставленную ладонь.

— Застеленная кровать ждет вас, Тедди, — промолвил он. — Примите две штучки, не больше глотка виски, и через десять минут будете видеть сны.

— Что это такое?

— Сомнол. Последняя новинка, лучший состав в своем роде.

— Разве от этого не будет похмелья?

— Ни в коем случае, будете свежи, как нарцисс, через десять минут после подъема. И не рассчитывайте, что уйдете завтра раньше одиннадцати — вы ведь не хотите потеть на разминке?

— Разминка обязательна, — серьезно сказал Тедди. Но Раффлс только посмеялся над ним.

— Они пустили вас в игру не для пробежек, друг мой, и я этими руками рисковать не собираюсь. Помните о всех пари, которые на вас заключены, и о всех пробежках, которые вы не должны дать сделать сопернику!

И Раффлс выдал дозу своего опиата еще до того, как пациент задал следующий вопрос; в следующую минуту он пожимал мне руку, а еще через минуту Раффлс уже гасил свет. Он исчез ненадолго, и я помню, как прижался к окну, чтобы случайно не услышать разговор из соседней комнаты. Ночь была бесподобна. Звездчатый купол над Олбани стал лишь немногим менее блестяще-синим, чем в тот час, когда я и Раффлс вернулись. Звуки движения с Пикадилли доносились до меня звонко, как в мороз. Вечер словно был полон игристого вина, а Божий день обещал быть полон нектара. Я все раздумывал, играл ли кто-нибудь раньше за Университет с таким грузом на душе, какой наш Гарланд унес в свои вынужденные сны, а еще — были ли у отягощенной подобным грузом души такие по-братски расположенные исповедники, как Раффлс и я сам.