Стих и проза в культуре Серебряного века

Ю. Б. Орлицкий, 2019

В монографии прослеживаются наиболее интересные и характерные художественные явления, связанные со спецификой стиха и прозы Серебряного века, а также индивидуальными стиховыми и прозаическими манерами отдельных авторов и особенностями появления и развития реальных форм взаимодействия стиховой и прозаической культуры в их творчестве. Прежде всего, это разные формы стихоподобной прозы (метрической, строфической, миниатюрной и т. д.), свободный и гетероморфный стих и т. д. Исследование опирается на широкий и разнообразный материал, накопленный автором. К анализу привлекается творчество как ведущих поэтов и прозаиков – символистов, акмеистов и футуристов, так и менее известных авторов, творчество которых представляется особенно важным в контексте развития интересующих автора явлений, в том числе и малоизвестных современному читателю и исследователю. К исследованию привлекаются также малоизвестные и архивные материалы, что обусловливают богатое цитирование произведений, многие из которых мало доступны читателю. Последняя глава работы посвящена взаимодействию русского литературного материала с иноязычными и инокультурными источниками и параллелями. 2-е издание.

— I —

Пролог-предвестие: из века XIX в век XX

— 1.1 —

Поэзия цитаты: стихотворные фрагменты в критических статьях Владимира Соловьева

Многочисленные наблюдения над ритмическим строением прозаического текста показывают, что включение в его состав стихотворных цитат изменяет не только ритмический статус такого текста (он становится не чисто прозаическим, а прозиметрическим¹, но и практически с неизбежностью вызывает деформацию самого речевого строя этого текста. В условиях, когда стихотворные тексты-цитаты организованы по принципу закономерного чередования ударных и безударных гласных (то есть, силлаботоническому), эта деформация носит наиболее простой и легко распознаваемый характер: обычно она выражается в более или менее массированном включении в прозаический монолит слоговых цепочек, соотносимых с тем или иным из традиционных силлабо-тонических размеров.

Это происходит, как правило, во всех прозиметрических текстах, однако особенно отчетливо такая фрагментарная метризация проявляется в художественных текстах², а также в несобственно художественных произведениях, созданных поэтами и прозаиками. Именно к последней группе, очевидно, следует отнести десять статей В. Соловьева, посвященных поэзии и конкретным поэтам, по преимуществу русским («Буддийское настроение в поэзии» (1894); «Русские символисты» (1894‒1895); «Поэзия Ф. И. Тютчева» (1895); «Поэзия гр. А. К. Толстого» (1895); «Поэзия Я. П. Полонского» (1896); «Судьба Пушкина» (1897); «Лермонтов» (1899); «Особое чествование Пушкина» (1899); «Значение поэзии в стихотворениях Пушкина» (1899) и «Мицкевич» (1899)). В большинстве из них великий русский философ, вне всякого сомнения, выступает и как поэт — один из соратников тех авторов, о произведениях которых он пристрастно и выразительно пишет.

Мы будем учитывать в этой работе только явные цитаты: то есть такие, которые помещаются автором в середину строки и выделяются в печатном виде особым шрифтом — то есть, которые сам автор презентует как цитаты из чужого стихотворного текста. Прежде всего посмотрим, насколько «цитатной» оказывается каждая из десяти соловьевских статей. Данные представим в виде Таблицы 1.

Таблица 1

КОЛИЧЕСТВО СТИХОТВОРНЫХ ЦИТАТ В СТАТЬЯХ В. СОЛОВЬЁВА

Как видим, среднее количество цитат во всех статьях Соловьева колеблется в достаточно узких пределах — условно говоря, вокруг одной цитаты на страницу. Наиболее «цитатными» оказываются статьи, задачи которых сам Соловьев определял как ознакомительные по преимуществу (оговорка об этом есть в статье о Толстом). Статьи о широко известных поэтах, напротив, включают меньшее количество цитат. Соответственно, меньше всего цитат оказывается в статье о судьбе, прижизненной и посмертной, (а не о поэзии) Пушкина и о иноязычном поэте Мицкевиче, обильное цитирование которого на языке оригинала делало бы статью понятной не всем читателям, а переводов на русский было в ту пору еще недостаточно.

Следует отметить также, что по абсолютному показателю лидерами оказываются статьи о Голенищеве-Кутузове, о поэзии Пушкина и о Полонском. Эти же статьи (плюс эссе о поэзии Толстого) оказываются в числе лидеров по абсолютному объему процитированных в них стихотворных строк (см. Табл. 2).

Таблица 2

ОБЬЁМ СТИХОТВОРНЫХ ЦИТАТ В СТАТЬЯХ В. СОЛОВЬЁВА

Таблица показывает, что больше всего строк процитировано в статьях о Голенищеве-Кутузове, Полонском и Толстом, меньше всего — в статьях о Пушкине и Мицкевиче; авторские мотивировки этого, очевидно, те же, что и при определении количества цитат.

Самые большие по объему цитаты встречаются в статьях о Толстом и Полонском, что отчасти можно объяснить большим объемом их стихотворений по отношению к стихам других авторов; самые маленькие — в статьях о Пушкине, что может быть обусловлено хорошим знанием его поэзии читателями, что позволяло автору статей ограничиваться небольшими фрагментами из них.

Максимально насыщенными цитатами оказались статьи о Полонском, символистах, Голенищеве-Кутузове, Толстом и Тютчеве; самыми «нецитатными» — о Пушкине, Мицкевиче и Лермонтове; таким образом, можно констатировать, что абсолютные и относительные показатели цитатности по разным статьям имеют примерно одинаковый смысл: рассуждая об одних авторах (как правило, менее известных широкому читателю) Соловьев прибегает к их обильному цитированию, в то время как в статьях о более известных поэтах количество и объем цитат оказываются значительно меньшие.

Интересно, что во многих статьях Соловьева о русских поэтах встречаются цитаты (в том числе и иноязычные) не только из произведений самих персонажей, но и из стихотворений других авторов. Как правило, такие «чужие» цитаты располагаются в начале статьи, до появления цитат из тех поэтов, которым они посвящены, и вводят материал достаточно общего характера — например, мысли о призвании поэта, о поэтическом творчестве и т. д. В других случаях «чужие» цитаты даются для сравнения с цитатами из основного автора — например, с европейскими символистами в статье «Русские символисты». В этой же статье помещены стихотворные пародии на символистов, принадлежащие самому Соловьеву. Таким образом, здесь перед нами вполне полноценная прозиметрия. В целом же обилие стихотворных цитат (в том числе и собственными) позволяет предположить, что критические статьи о русских поэтах были для Соловьева не только откликами на конкретные явления современной ему литературы, но и самостоятельными литературными произведениями.

В пользу этой гипотезы в определенной мере свидетельствует также высокая степень метричности текста большинства статей³, особенно в сильных позициях текста, например, статья о Тютчева начинается хореической квазистрокой: «Говорят, что в недрах русской…»

Наибольший интерес представляют в этом смысле так называемые контактные зоны — фрагменты текста, предшествующие появлению стихотворной цитаты или следующие сразу за ней. Мы учитывали метрические цепочки, возникающие в предыдущих и последующих предложениях на материале трех статей Соловьева — о Тютчеве, Толстом и символистах. Подсчеты дали интересные результаты.

Во-первых, в контактных зонах закономерно возникают силлабо-тонические цепочки всех пяти основных метров. При этом они достаточно плотно обступают текст: в статье о Тютчеве появляются в 80% предложений, предшествующих цитатам, и в 75% предложений после цитаты; в статье о Толстом — в 90% до и в 75% после; в статье о символистах — в 50% до и в 80% после.

В непосредственной близости от стихотворных цитат оказывается примерно от трети до половины метрических фрагментов: в статье о Тютчеве они возникают в 40 % предложений и до, и после стихов, в статье о Толстом — в 30% до и в 25% после, в статье о символистах — в 20% до и в 30% после.

Вот пример таких фрагментов из статьи «Буддийское настроение в поэзии», где шестистопному цезурированному ямбу цитаты дистантно предшествуют условные строки ямба и анапеста, а вслед за ним непосредственно появляется хорей:

В стихотворении «Поэту», автор, // перечисливши все, чем красна человеческая (Я5+Ан4)⁴ жизнь, заключает так:

Но сон тот мчится прочь, сверкнув во тьме улыбкой,

И я прощаюся с мгновенною ошибкой,

Вновь одиночеством и холодом объят.

Я знаю, не прервет бесстрастного раздумья

Ни лепет в тишине бегущего ручья,

Ни радостный порыв счастливого безумья,

Ни поцелуй любви, ни песня соловья.

Автор постоянно возвращается / к этому мотиву безнадежного / разочарования (Х5+5+3)…

Однако наиболее заметен силлабо-тонический фрагмент в прозаической части статьи в том случае, если его метр совпадает с метром стихотворной цитаты. В статье о Тютчеве таких совпадений больше всего: 40% в начале и 55 в конце; в статье о Толстом, соответственно, 35 и 40, о символистах — 15 и 30:

Господь, меня готовя к бою,

Любовь и гнев вложил мне в грудь,

И мне десницею святою

Он указал правдивый путь…

Но именно потому, что путь, указанный поэту, был правдивый (Я6)…

Еще более выразительно выглядят непосредственные контакты, окружающие стихотворную цитату с двух сторон — так называемые «метрические рамы»; в статьях о Тютчеве и Толстом они встречаются в 20% случаев, в статье о символистах — в 10%. Так, в статье о Толстом Соловьев окружает амфибрахическую цитату двумя достаточно протяженными ямбическими отрезками в прозе:

…стараться об окончательном искоренении из нашей жизни всех остатков и следов / пережитого озверения (Я7+4):

Неволя заставит пройти через грязь, —

Купаться в ней — свиньи лишь могут.

Как патриот-поэт, Толстой был вправе / избрать не историческую, а пророческую точку зрения (Я5+9).

Наконец, максимальное сближение стихотворной цитаты с прозаическим текстом возникает в том случае, когда в статье образуется непосредственный контакт одного и то же метра в стихе и в прозе. В нашем материале таких случаев тоже немало: в статье о Тютчев 20% в начале и 10 в конце, в статье о Толстом, соответственно, 5 и 10, о символистах — 20 и 15. При этом более низкие показатели статьи о Толстом связаны, очевидно, с тем, что большинство его цитат написаны трехсложными размерами, в то время как в прозе значительно чаще, чем они, возникают двусложные фрагменты.

Выразительный пример такого контакта, позволяющего говорить о плавном перетекании прозы в стих и обратно, находим в статье о Полонском:

…он слышит в ней глагол, в пустыне вопиющий, / неумолкаемо зовущий:

О подними свое чело!

Не верь тяжелым сновиденьям

…

Чтоб жизнь была тебе понятна,

Иди вперед и невозвратно

…

Туда, где впереди так много

Сокровищ спрятано у Бога.

Та безмятежная блаженная красота, которая открывается…

В подобных случаях стихи и проза нередко дополнительно объединяются также на фонетическом уровне — благодаря аллитерациям, захватывающим реальные стихотворные и условные прозаические строки:

По поводу известного изречения Бисмарка Тютчев противопоставляет друг другу два единства:

«Единство, — возвестил оракул наших дней, —

Быть может спаяно железом и лишь кровью»;

Но мы попробуем спаять его любовью, —

А там увидим, что прочней…

Великое призвание России / предписывает ей держаться / единства…

Важно и то, что метрическая перекличка стихотворной и прозаической части текста поддерживается здесь также на звуковом уровне: в ямбической фразе, непосредственно предшествующей стихотворной цитате, мы без труда обнаруживаем скопление звука «д», который затем дважды встречается в первой строке цитаты, а также «р» и «ст»; во фразе, подхватывающей ямб стиха, находим повторяющиеся «р» (и «пр»!) и «в».

Таким образом, можно констатировать, что стихотворные цитаты, встроенные в прозу критических статей Соловьева, ритмически взаимодействуют с прозаическим монолитом статей, порой даже врастают в него благодаря в первую очередь метрическим перекличкам. При этом чем ближе описываемый поэт Соловьеву, тем степень такого врастания больше, и наоборот: цитаты из поэтов-символистов, скептически оцененных философом, в значительно меньшей мере ритмически предваряются в его прозе, чем отрывки из стихотворений других поэтов (хотя подхватываются примерно в одинаковой мере), а случаев прямого метрического контакта здесь еще меньше.

Все это позволяет говорить также, во-первых, о переходной (отчасти художественной) природе статей Соловьева, а во-вторых — о том, что в его критической прозе происходит безусловное (хотя, скорее всего, и не осознававшееся самим автором) взаимодействие авторского прозаического и «чужого» стихотворного слова, причем самым непосредственным образом учитывающее отношение автора к включаемым в состав его прозы текстов.

— 1.2 —

«Поток неглубок, но широк…»: стих и проза в творчестве Максима Горького

Максим Горький был известен современным ему читателям прежде всего как автор рассказов и повестей; оглядывая его наследие из начала XXI в., мы также вынуждены признать, что перед нами, действительно, прозаик по преимуществу, хотя и не чуждавшийся (особенно в ранний период творчества) писания стихов.

Стихотворная речь самым активным образом присутствует в его произведениях на всем протяжении творчества: в ранние годы — как стихи и легенды, подписанные именем самого автора; позднее — чаще всего как продукт творчества его героев: от Лойко из первого опубликованного рассказа Горького «Макар Чудра» до Инокова из «Жизни Клима Самгина».

При этом поэт (чаще всего дилетант) — достаточно частый герой горьковской прозы. Некоторые рассказы писателя специально посвящены судьбе человека, пишущего стихи («Грустная история» (1895), «Неприятность» (1895), «Красота», «Поэт» (оба 1896), «Варенька Олесова» (1898), «Рассказ Филиппа Васильевича» (1904).

В некоторых рассказах в полном соответствии с романтической традицией стихи пишут почти все герои, в том числе и не самые приятные из них. Классический пример использования в прозе Горького романтического мотива писания стихов как характеристики персонажа находим в рассказе «Варенька Олесова», один из героев которого, Бенковский, «будущий прокурор… а пока поэт и мечтатель»⁵; характерен отзыв на это увлечение брата главной героини, житейски трезвого Ипполита Сергеевича: «Стихов не читаю», — создающий вполне традиционную оппозицию героев.

Вводя в свои произведения персонажей-поэтов, Горький, соответственно, цитирует в прозе их стихи, иногда довольно обильно. Вместе с частыми стихотворными (в большинстве случаев песенными) цитатами в речи героев-непоэтов, это сообщает многим текстам писателя прозиметричность⁶. Сочетание стиха и прозы в рамках одного текста было для Горького вполне естественным; об этом свидетельствует, в частности, им приведенная в позднем очерке «Время Короленко» (1922) характеристика своей ранней потерянной поэмы «Песнь старого дуба»: «Превосходная поэма в прозе и стихах».

Кстати, в статье «О том, как я учился писать» писатель так характеризует свое отношение в начальный период творчества к стихам и прозе: «Писать прозу — не решался, она казалась мне труднее стихов, она требовала изощренного зрения, прозорливой способности видеть и отмечать невидимое другими и какой-то необыкновенно плотной, крепкой кладки слов». Здесь можно видеть также своего рода ключ к пониманию поэзии Горького как относительно простого, отчасти даже примитивного рода искусства (именно таковой она предстает у его персонажей-дилетантов); неслучайно Каронин-Петропавловский советовал начинающему писателю читать именно непростого Тютчева, у которого, по его мнению, есть чему поучиться именно в «плотной кладке слов» (говоря словами Тынянова, соблюдению закона тесноты стихового ряда⁷).

При этом прозиметрия встречается практически во всех жанрах прозы Горького; прежде всего, стихи используется писателем, как уже говорилось, чисто функционально, для характеристики персонажей, их мира. Наиболее выразительные примеры такого использования находим в ранних произведениях писателя («О маленькой фее и молодом чабане», «Сказка о Чиже» и др.). В специально написанной для детского альманаха «Елка» сказке «Самовар» (1917) стихи и проза чередуются на протяжении всего текста. Наконец, в цикле «Заметки из дневника. Воспоминания» (1917) фрагмент, названный просто «Из дневника», представляет собой интересную прозиметрическую композицию: вслед за краткой (всего семь строк, разделенных на две строфы) экспозицией идет занимающее полторы страницы шестидесятистрочное рифмованное стихотворение (по словам автора, «нечто, подобное стихотворению»).

Обилие стихов в прозе Горького, вообще постоянная «оглядка» одного из выдающихся прозаиков своего времени на поэтическую культуру — вещь вполне закономерная, своего рода требование времени («века поэзии», по Якобсону⁸). Фоном для этого явления выступают, прежде всего, символистские поиски формы, которые Горький постоянно подвергает критике и пародирует (Мережковский, Сологуб), что в то же время выдает определенный интерес к ним и представляет собой форму «отрицательной преемственности».

Рассмотрим теперь, как отразились требования эпохи (стихотворной и, следовательно, настоятельно требующей изменения самого строя прозы в духе поэзии) и особенности творческой индивидуальности писателя (прозаика по преимуществу, относившегося к стихам как к заведомо более простому типу речи, чем проза) непосредственно в строе его собственных стихов и прозы.

Оригинальные стихотворения Горького, как правило, традиционные по форме; за несколькими исключениями это рифмованная силлаботоника (характерно, что сохранившиеся в записной книжке писателя 1910–1918 гг. стихотворные наброски всегда представляют собой зарифмованные группы строк, а иногда и просто заранее заготовленные пары рифм). Кроме того, писатель неоднократно обращался также к имитациям народной стихотворной речи (былинного тонического стиха и рифменного раёшного).

Именно в этом русле лежит и опыт Горького в переходной к свободного стиху форме — сохранившаяся в виде черновых набросков стихотворная пьеса «Василий Буслаев», некоторые фрагменты которой демонстрируют переход от народного тонического стиха к верлибру в современном понимании.

Собственно свободным стихом (верлибром, то есть типом стиха, возникшим под прямым влиянием прозаической культуры и во многом воспроизводящим речевой строй прозы⁹, можно считать текст, который комментаторы Полного собрания сочинений писателя считают вариантом авторского предисловия к книге «Очерки и рассказы» и датируют его поэтому 1898–1900 гг.:

Уважаемые покупатели!

Мои книги — это сердце мое.

И вот я продаю вам его

По целковому за порцию.

Превосходные ценители искусства,

Совершите ваш строгий суд:

Все ли запятые на месте у меня?

Хороша ли музыка слов?

Предлагая вам эту забаву,

Я не имею скрытых мыслей

И не думаю о суде осла

Над соловьем, вечным пленником песни.

Но, когда изнемогаешь от любви

В болоте, где любить некого,

Готов спросить и ядовитую змею:

Хорошо ли я умею петь, родная?

Еще одно стихотворение Горького, написанное верлибром, — стихи Инокова в «Жизни Клима Самгина», датируемые, соответственно, 1928 годом:

Сударыня!

Я — очень хорошая собака!

Это признано стадами разных скотов,

И даже свиньи, особенно враждебные мне,

Не отрицают некоторых достоинств моих.

Но я не могу найти человека,

Который полюбил бы меня бескорыстно.

Я неплохо знаю людей

И привык отдавать им всё, что имею,

Черпая печали и радости жизни

Сердцем моим, точно медным ковшом.

Но — мне взять у людей нечего,

Я не ем сладкого и жирного,

Пошлость возбуждает у меня тошноту,

Еще щенком, я уже был окормлен ложью.

Я издыхаю от безумнейшей тоски,

Мне нужно человека,

Которому я мог бы радостно и нежно

лизать руки

За то, что он человечески хорош!

Сударыня!

Если Вы в силах послужить богом

Хорошей собаке, честному псу,

Право же — это не унизило бы Вас…

Задумчиво глядя в серенькую пустоту

неба, Она спросила:

— А где же рифмы?

Кроме того, особого разговора заслуживают пять так называемых «немецких» стихотворений 1918 г., опубликованных писателем в Праге под названием «Fünf Gedichte auf dem Jahre 1918» и сохранившихся только в переводе на немецкий язык; если судить по обратному переводу Э. Мировой-Флорин, опубликованному в 16-м томе академического Полного собрания сочинений писателя, это самые настоящие верлибры, и у нас нет никаких оснований полагать, что в русском оригинале они были написаны другим типом стиха. Вот одно из этих стихотворений:

ПРИЗНАНИЕ САМОМУ СЕБЕ

Всё,

Что я читаю и вижу,

Входит в меня.

Всё,

Что я пишу и рисую.

Уходит — в тебя,

Будущее.

Поток неглубок.

Но широк.

Наконец, стоит обратить внимание на шуточную подпись Горького на автографе сказки 1917 г. «Самовар», также написанную (по крайней мере, формально) в форме свободного стиха.

Таким образом, можно считать, что наиболее радикальная форма прозаизации стихотворной речи — свободный стих, — получившая определенное распространение в поэзии начала ХХ в., не осталась не замеченной и Горьким и оставила в его творчестве пусть и не очень глубокий, но вполне отчетливый след.

Соответственно, возникшие в результате влияния стиха на прозу явления метрической, строфической и других видов так называемой «стихоподобной» прозы¹⁰ занимают в творчестве писателя еще более заметное место.

Прежде всего, это написанные регулярной метрической прозой знаменитые «Песни», а также значительная часть его прозаической поэмы «Человек», метрическая вставка в рассказе «Еще о черте», так называемое стихотворение в прозе Калерии в пьесе «Дачники», ряд организованных по метрическому принципу фрагментов больших прозаических форм.

Тут тоже необходимо учитывать историко-литературный контекст. С одной стороны, до Горького малые по объему (сопоставимые в этом смысле со стихами) произведения метрической прозы встречались нечасто; кроме давних опытов М. Муравьева, Ф. Глинки, М. Лермонтова¹¹, тут необходимо, пожалуй, назвать эксперимент К. Ушинского, предложившего читателю в своей «Христоматии» переведенные в метрическую прозу стихотворения русских поэтов-классиков. Но последнее — свидетельства торжества сознания именно прозаической эпохи, не понимавшей, зачем вообще нужны стихи, когда все можно сказать (или, по крайней мере, записать) в прозе. С другой стороны, традицию частичной, но вполне ощутимой метризации больших прозаических вещей примерно в те же годы развивает, опираясь на опыт А. Вельтмана и Н. Лескова, Андрей Белый.

«Песни» Горького, имели, как известно, огромный резонанс в обществе и породили определенную традицию в литературе, прежде всего, революционно-пропагандистской. Известно также, что в 1920-е гг. к метрической прозе активно обращалась в своей интимной лирике Мария Шкапская, произведения которой получили высокую оценку Горького. При этом ее метрические миниатюры в прозе печатались в одной книге со стихами (то есть как стихи среди стихов), в то время как Горький включал их в заведомо прозаический контекст, своего рода раму из метрически нейтральной, традиционной прозы, создающей необходимый контраст (хотя обе «Песни» затем прекрасно функционировали в литературе без него и даже печатались в советское время, столь же глухое к ритму, как эпоха Ушинского, в стихотворной транскрипции).

Так, метрическая центральная часть «Песни о Соколе» (1895), написанная двустопным белым ямбом со сплошными женским окончаниями, которую, как мы помним, «унылым речитативом, стараясь сохранить своеобразную мелодию песни», «рассказывает» автору старик Рагим, идет вслед за почти неметричным (метрические отрезки выделены курсивом) начальным фрагментом текста (начало рассказа: «Море — огромное, лениво вздыхающее у берега, — уснуло и неподвижно в дали, облитой голубым сиянием луны»; «Пламя нашего костра освещает его со стороны», «А море ластится к берегу, и волны звучат так ласково, точно просят пустить их погреться к костру»). При этом неизбежные в русской речи метры появляются здесь не в сильных позициях начала фразы, а в более слабых концах; как видим, это и другие (не ямб) стихотворные размеры.

Первая часть собственно «Песни» написана краткими строфами (от двух до шести строк), вторая — контрастными строфами большого и малого размера, маскирующими метричность текста, завершающая половина «рамы» начинается (скорее всего, случайно) тоже ямбом, но уже четырехстопным и с мужским окончанием, резко контрастирующим с коротким строками «Песни»: «Молчит опаловая даль…»

Характерно раннее заглавие рассказа: «В Черноморье. Песня», подчеркивающее несомненную ориентацию на стихотворный жанр; однако позднее сам Горький постоянно называл это произведение фельетоном, подчеркивая при этом, что он «написан белым стихом», то есть делая упор именно на его вторую, метрическую, часть.

Написанная шесть лет спустя «Песня о Буревестнике» (1901) выполнена четырехстопным белым хореем с женскими окончаниями и в первой авторской публикации представляет собой финал прозаической «фантазии» «Весенние мелодии»; как и «Песня о Соколе», она приобрела вскоре после первой публикации самостоятельную жизнь. Исполняет ее, напомним, несолидный чижик, один из стайки. В отличие от «Песни о Соколе», эту автор не отделяет от основного текста, только заключает в кавычки. Текст разбит на шестнадцать небольших строф, по четыре-шесть условных строк в каждой; три из них состоят из одной строки.

В памфлете «Еще о чёрте» (1899), занимающем промежуточное между двумя песнями место по времени написания и публикации, частично метризованный монолог произносит черт; в основе его лежит анапест, однако используются также ямб и дактиль; метрические фрагменты чередуются с неметричными:

О тоска моя, нимфа Эгерия! / Как я рад, что опять бодрый холод объятий твоих освежает усталую душу мою! // Как грозовая туча в летний зной поит // благодатною влагой / эту бедную землю, всегда жаждущую цветов, так и ты — о тоска! — увлажаешь / одинокое сердце мое, и от свежести твоего веяния расцветают в нем цветы ненависти моей к этой / туманной, полумертвой жизни, к этим / бездушным людям, / покорным рабам ее.

Интересно также, что появление метра, начинающего монолог главного героя, предваряется в описательном фрагменте двумя условными строками разных метров: четырехстопного анапеста и пятистопного хорея: «…бессильно и быстро тонули в тумане, // ничего никому не сказав…»

В 1900 г. Горький пишет небольшой по объему святочный рассказ «Песни покойников», буквально пронизанный метрами. Ритмическая композиция здесь как в «Песне о Соколе»: собственно песня героев с двух сторон окружена неметрической рамой. Сама же она почти целиком метрична, в основном состоит из трехсложниковых цепей разных размеров. Поскольку это произведение не столь известно современному читателю, как «Песни», приведем здесь отрывок из него:

Ветер разрыл, разметал мерзлую землю тесных могил, и вот из них поднялись мертвые, они носятся в воздухе тесной толпой, вьюга играет их саванами, и они поют глухими голосами:

— Нам тесно! Нам тесно! Нам холодно в мерзлой земле! Нас раньше времени в землю зарыли, мы еще долго могли бы жить! Мы еще молоды, мы еще сильными были, когда житель кладбища, Тиф, уложил нас в могилы… Весной, когда мертвые дышат на землю гниеньем, весной, когда всё расцветает и жизнь так прекрасна, весной мы погибли от Тифа, дыхания мертвых… Мертвым потребен покой; если же домы их близки к жилищам живых — шум вашей жизни могил достигает и спать вечным сном мертвецу не дает… Близость кладбища к житейскому морю — мертвым обидна. Волны житейского моря сон мертвеца беспокоят и будят тоску о живущих в его загнивающем сердце… Мертвые шума не любят. Мертвые жаждут покоя. Тесно и шумно на этом убогом кладбище, тесно и шумно! Нам тесно! Нам тесно! Нам тесно! О, дайте нам место, где было б покойно, свободно, не узко в могиле! Не тесно, не тяжко! О, дайте покой для умерших, от близости мертвых, от яда могильных дыханий, от мести умерших живым… О, дайте нам места побольше в земле, нас призвавшей! Нам тесно!.. А если вы нам не дадите покойного места подальше от города, дальше от жизни, от шума и глупости вашей, а если вы нам не дадите свободы в земле — на земле мы ее не просили, — а если вы нам не дадите покоя в земле — на земле мы всю жизнь лишь покоя искали, — мы, мертвые, вам отомстим! Весною, когда на земле так всё ярко, весною, когда расцветают цветы и надежды, весною, когда все вы радостно жаждете жизни, — из мрака могил наших выйдет на землю дыхание мертвых и воздух отравит! Мы ядом гниенья отравим вам кровь вашу, души отравим! Мы, мертвые, мстительны больше, чем все вы, живые. Мы будем дышать из земли теплым паром гниющего мяса, на вас мы навеем болезни! И вот вы умрете тогда, когда даже былинки охвачены жаждою жизни, растут, поглощая дыханье живое весны! А вы — вы надышитесь ядом с кладбища… Мы, мертвые, щедры! Вы нашим живете! Уйдя от вас в землю, оставили мы предрассудки вам в память о нас… Вы — нашим наследством живете!.. Мы жили и цепи ковали — хорошие, крепкие цепи — суждений и мнений, — мы умерли, вы же остались, и цепи остались на ваших мозгах… Мы глупости нашей с собою не взяли, от вас уходя, и идолы наши остались для вас… Мы, мертвые, щедры! Мы в саванах только уходим, а всё остальное — всё вам. Так дайте ж нам место в земле! Подумайте — мертвые щедры! И смерти веленьям послушны… Прикажет владычица жизни — и наше дыханье над вами чумой пронесется… Живые! Послушайте мертвых — живите подальше от кладбищ!.. Жизнь — область безумств благородных: быть может, она — лишь дурная привычка, а может быть — подвиг, а может — недуг неизбежный… Но жизнь есть движенье! Жизнь — радуга мыслей, надежд, ощущений, желаний, догадок, побед, поражений! Иллюзии счастья ее украшают, и в поисках счастья проходит она… Смерть — мертвая мудрость… Смеяться — не может, любить — не умеет, ни слова не скажет, лишь бьет аккуратно. И в мудром молчанье своем — холодная, жуткая, темная — тому, кто умеет жить, просто жалка и смешна. Мы, мертвые, с нею знакомы — ей скучно и скверно на свете. Смерть — старая дева, не больше! О, если б рожать научилась она что-нибудь, кроме горя и скорби. О, если б родить удалось ей хоть даже мокрицу! Она бы, наверно, от радости сдохла!..

Вслед за этой песней идет неметричный авторский текст, а затем — еще одна песня, вновь завершающаяся нейтральной рамой.

Характерно, что и в авторском тексте попадаются иногда достаточно протяженные метрические цепочки; так третий абзац рассказа начинается тремя условными строчками ямба: «Вокруг ее, на тесной ниве мертвых, всё жило в бешеных порывах, всё двигалось, охваченное вихрем, стонали / обледеневшие деревья…»

В следующем году создается хореическая «Песня о Буревестнике», а в 1903 г. Горький начинает работу над прозаической поэмой «Человек», в основе метрической конструкции которой лежит пятистопный ямб; кроме того, в сохранившемся основном фрагменте обнаруживаем также Х6, Х5, Ан3, Я4, Я6. Ямб лежит также в основе метра неоконченного продолжения к поэме, известного под названием «Мещанин» (1903), и первых главок связанного с поэмой тематически пролога к незаконченному циклу рассказов «Публика» (1905). Малые строфы нерегулярно чередуются в «Человеке» с большими; по мере развертывания повествования метричность текста, составляющая в первых строфах около 90%, плавно ослабевает.

В 1904 г. Горький создает также пьесу «Дачники», героиня которой Калерия читает свое небольшое сочинение под названием «Эдельвейс», сопровождая его уточнением: «Это стихотворение в прозе. Со временем к нему напишут музыку». Две строфы миниатюры (первая и пятая) написаны неметрической прозой, хотя и начинаются одной и той же хореической фразой: «Лед и снег нетленным саваном…»; остальные выполнены цепным анапестом. Миниатюра состоит из восьми строф, семь из которых занимают одинаковое количество типографских строк — по три, еще одна — четыре. Кроме «Эдельвейса», Калерия читает в пьесе еще одно стихотворение, написанное трехстопным пеоном 1-м («Осени дыханием гонимы…»); звучат в пьесе и стихи в исполнении других персонажей.

Таким образом, в 1899–1905 гг. Горький создает не две, как обычно считается, а целый ряд метрических прозаических миниатюр, как самостоятельных, так и включенных в большие прозаические формы, причем авторство и исполнение этих текстов автор, так же как и стихи в других произведениях, чаще всего передает своим героям. Как правило, все они включаются в состав больших форм. В них используются различные силлабо-тонические метры, как строкоподобные, так и цепные.

Если в малых формах метризация в прозе Горького (так же, как и у многих его современников) носила сплошной характер, то в больших формах метрической упорядоченности обычно подвергаются небольшие фрагменты, или, чаще, она охватывает лишь отдельные фразы внутри метрически нейтрального монолита.

В русской прозе начала ХХ в. вслед за А. Белым намеренно метризовать свою прозу стали М. Кузмин, В. Хлебников, И. Бунин, Е. Замятин, В. Набоков, И. Шмелев, Б. Пастернак и другие русские прозаики¹². Как правило, каждый из них избирал собственную стратегию и технологию метризации; не был исключением и Горький.

При этом в ранней прозе писателя метра практически нет, можно даже говорить об определенном его избегании, в том числе и в сильных позициях, традиционно более метричных в прозаическом тексте, чем все остальные: в началах абзацев и фраз и в непосредственном окружении стихотворных цитат. Можно сказать, что ранний Горький предпочитает метризации прозы непосредственное включение в ее состав стихотворений целиком и стихотворных цитат.

Правда, в ряде случаев писатель все-таки использовал метрические выделения отдельных фрагментов прозаического целого. Так, в рассказе о поэте «Грустная история» две строфы — третья и четвертая — начинаются вполне «стихотворно»: «Герой мой был поэт. Когда-то на земле…» и «Герой мой был поэт. Как большинство поэтов…»; в этом нетрудно заметить авторскую иронию по отношению к герою.

Встречаются метрические зачины также в некоторых ранних набросках писателя, не предназначавшихся им для печати: так, в эскизе «У схимника» (1896) три первых абзаца начинаются вполне метрично: «По каменной лестнице, узкой и темной…»; «Молчаливый послушник, весь в черном, с сухим…»; «Раздался странный шорох, будто то…». Длинным метрическим фрагментом начинается и зарисовка того же года «Вор. С натуры»: «Мальчонка, лет семи, давно уже вертелся у лотка торговца разной мелочью — гребенками…»

Однако в большинстве законченных произведений метра не больше, чем в нехудожественной прозе. Так, в своем знаменитом раннем поэтичном рассказе «Мальва» (1897) некоторая стихоподобная упорядоченность обнаруживается только в самом конце текста: «Волны звучали, солнце сияло, море смеялось…» (этот отрывок можно интерпретировать как аналог трех подряд дактилических строк, к тому же скрепляемых звукописью и рифмоидным созвучием). Практически нет метра и в изобилующем описаниями женской красоты раннем рассказе, так и называющемся — «Красота» (1896).

В более поздний период метризация в прозе писателя постепенно нарастает, и ко времени создания им «Песен» метр встречается в прозе Горького всё чаще. Так, в рассказе «Каин и Артем» (1899) достаточно часто встречаются метрические зачины строф (например, «Каин был маленький юркий еврей…»; «Он жил среди людей, обиженных судьбой…»). Большим метрическим фрагментом начинается очерк 1904 г. «Чехов»: «Однажды он позвал меня к себе в деревню Кучук-Кой, где у него был маленький клочок земли и белый двухэтажный домик». Метр часто появляется и в других местах этого очерка: «Почтеннейшая публика, читая / “Дочь Альбиона” / смеется и едва ли видит в этом…»; «Вот слезоточивая Раневская / и другие бывшие хозяева»; «живет, не замечая, / что около него всё разлагается / что на его глазах Солёный / от скуки и от глупости готов / убить…»

Метрической фразой начинается также рассказ «Девочка» (1905): «Однажды вечером, усталый от работы…»; метр встречается в тексте и дальше: «Из окон дома медленно и густо, как серый дым пожара…»; «Но где-то близко от меня, из груды…». Аналогичным образом метр легко обнаруживается и в рассказе «Солдаты (Патруль)» (1906): «Над городом угрюмо / висит холодная немая тьма / и тишина. Звезд нет…»; «Ночь полна затаенного страха…»; «Придавленные тьмой дома осели в землю, стали ниже; в их тусклых окнах / не видно света. Кажется, что там, / внутри, за каменными стенами…». Метрических фрагментов достаточно и в других произведениях писателя 1900–1910-х гг. Так, в рассказе «Из повести», также входящем в мини-цикл «Солдаты» (1907), находим такие метрические фразы: «Вера вышла на опушку леса…»; «Омут, в золотых лучах заката, / был подобен чаше, / полной темно-красного вина. В стройной неподвижности стволов…»; «Над черным хаосом обугленных развалин…»; в рассказе «Утро» (1910): «Самое лучшее в мире — смотреть, как рождается день!»; в «Сказках об Италии»: «Город — празднично ярок и пестр, как богато расшитая риза священника»; «Тишина; только птицы щебечут в саду…»; в рассказе «Ледоход» (1912): «На реке против города семеро плотников спешно чинили / ледорез…». Как видим, в большинстве случаев метром выделяются экспозиция повествования, картина природы или описание героя — таким образом, в отличие от Белого и его последователей, стремящихся метризовать текст целиком, Горький использует метризацию в основном функционально, в традициях русской классической прозы предшествующего столетия. При этом, переходя от рассказов к повестям, романам и драмам, писатель вновь почти отказывается от метра. Так, характерно, что в выразительных «лирических отступлениях» повести «Фома Гордеев» метра почти нет.

Интересно также отметить, что метрическая запись в черновике может выглядеть в окончательном тексте горьковского произведения абсолютно нейтрально в ритмическом отношении, сохраняя при этом свой образный строй: так, отдельная дактилическая запись в дневнике 1906 г. — «Сосны как медные струны» — вошла в рассказ 1907 г. «Из повести» в виде неметричной фразы: «Молодые сосны — точно медные струны исполинской арфы…»

Соответственно, за пределами метрических «Песен» Горький достаточно редко обращается к малым упорядоченным прозаическим строфам (версе)¹³. Как правило, у него строфизация встречается в основном в небольших по объему рассказах или в отдельных, особо выделенных фрагментах (таково, к примеру, начало раннего «пасхального рассказа» «На плотах» (1895), содержащее параллельно и метрические фрагменты («И волны, безуспешно подмывая эту стену…»; «где лежит сырая тьма весенней свежей ночи»; «Но плоты плывут вперед, и даль…»; «…и оттолкнули куда-то широкие волны разлива»); строфический вектор характерен и для рассказов «Гость. Волжская картинка» (1895), «Одинокий» (1895; особенно финал текста), «Первый дебют» (1896).

Возможно, строфизация ранней малой прозы отчасти связана также с ориентацией на публикации ее в газетах, со спецификой так называемой «газетной» строфики — как это случилось, например, с прозой В. Дорошевича, генезис особой строфики которой исследователи напрямую связывают с техническими требованиями заказчика.

Вторую группу версейно ориентированных произведений писателя образуют прозаические легенды, отсылающие в той или иной степени к стихотворной традиции. Так, «башкирская легенда» «Немой» (1896) разбита на урегулированные — примерно по пять строк каждая — прозаические строфы, напоминающие строфику эпического стихотворного повествования. Кстати, параллельно с этой легендой Горький написал близкое ей стихотворение «Юзгляр», от которого сохранилось только длинное, описательное начало; вторая строка стихотворного текста начинается словами «Он летом пас овечий гурт…», третья прозаического — «Он летом пас гурты овец». Возможно, в этом случае именно наличие организованной строфически стиховой модели обеспечивает и строгую версейность прозаического варианта текста. Примерно то же можно сказать и по поводу легенд о Муканне Тамерлане (1915) — эти прозаические произведения тоже отличает определенная строфическая дисциплина повествования, использование только малых по объему строф.

Еще одно направление воздействия стиховой культуры на прозу начала ХХ в. — стремление к миниатюризации прозы, к использованию в ней минимальных форм, аналогичных лирическому стихотворению¹⁴. Горький, естественно, отдал дань и этому общему увлечению; кроме собственно «стихотворения в прозе» Калерии из «Дачников», к тому же метрического, и знаменитых «Песен», о которых уже говорилось, он нередко обращается в своем творчестве к форме прозаической миниатюры в чистом виде.

Одно из первых произведений в этом ряду — ранние рассказы «Красавица» (1895), «Слепота любви» (1896), аллегория вполне в духе знаменитых миниатюр Тургенева «Перед лицом жизни» (1900); интересно, что ранний Горький часто давал своим произведениям подзаголовки «этюд» или «набросок», даже «миниатюра», однако при этом они были достаточно объемны. Затем подряд появляются «С натуры» (1905), «Собака», «Мудрец», «Сан-Франциско», «Послание в пространство» (все 1906), миниатюрный очерк о Гарибальди (1907).

Невелики по объему, вполне соотносимы по этому признаку со стихами и его «Сказки», особенно итальянские, — характерно, что они, подобно стихотворениям, лишены самостоятельных заглавий. Наконец, в 1934 г. Горький создает еще одну прозаическую миниатюру — «Пейзаж с фигурой».

Кроме того, в середине 1900-х гг. Горький пробует свои силы в минимальной прозе: в эти годы он печатает «Афоризмы и максимы» (1906), «Правила и изречения» (1906), «Изречения и правила» (1905–1907).

Обычно миниатюризация самостоятельных произведений сопровождается (например, у Бунина) уменьшением размера и параллельной автономизацией отдельных глав больших прозаических форм — от рассказа до романа¹⁵. У Горького это явление можно обнаружить в рассказе «Часы», состоящем из восьми нумерованных главок, каждая из которых начинается к тому же минимальной звукоподражательной строкой-строфой «Так-так, тик-так!». В этом же ряду можно рассматривать и «книжку» «Лев Толстой» (1912), первая часть которой состоит из 44 нумерованных заметок («небрежно написанных на разных клочках бумаги»), причем некоторые из них представляют собой записанные мысли Толстого (как правило, однострофные; самая короткая состоит всего из четырех строк) и «Заметки из дневника. Воспоминания» (1917), представляющие собой подборку небольших, однако, озаглавленных отрывков.

С другой стороны, небольшие по объему прозаические тексты, тоже по примеру поэзии, нередко объединяются в циклы. У Горького это, прежде всего, упоминавшиеся уже «Сказки об Италии» (1906–1913, 27 коротких текстов; характерно, что большинство из них включает стихотворные цитаты), «Русские сказки» (1911–1917), знаменитый цикл «По Руси»; сохранившиеся в черновиках «Сны» (1–4, 1922–1923). Можно назвать также упоминавшийся ранее незавершенный цикл 1906 г. «Солдаты», состоящий всего из двух рассказов, циклы очерков того же года «Мои интервью», «В Америке» и др.

Как уже говорилось выше, влияние поэзии сказывается и в выборе жанровых подзаголовков и заглавий, характерных более для поэтических, чем для прозаических текстов. У Горького можно назвать, кроме тех же «Песен», также рассказы «За бортом. Элегия», «Идиллия» (оба 1896), рассказ «Двадцать шесть и одна» (1899), названный автором поэмой, «Песня о слепых» (1900) и т. д.

Таким образом, влияние стихотворной культуры на прозаическое творчество писателя проявилось как в частом и обильном цитировании им стихотворений, что приводит к созданию прозиметрических композиций, так и — в более позднее время — метризации прозаического монолита, его строфизации и миниатюризации. В результате складывается характерная именно для Горького стратегия сближения прозы со стихом, вполне органично вписывающаяся в общее направление поисков русской прозы его времени.

— 1.3 —

Сказочки не совсем для детей: стиховое начало в прозе Леонида Андреева

Творчество Леонида Андреева приходится на один из тех периодов истории русской словесности, когда стих и проза, развиваясь до того в рамках классической строгой дихотомии, сближаются и вступают в активное взаимодействие. Именно это позволяет ставить вопрос об актуальности стихового начала и в прозе Андреева — безусловно, одного из общепризнанных лидеров литературного процесса своего времени.

Наиболее явным способом внесения в прозу стихового начала выступает ее метризация, то есть организация больших или меньших по объему фрагментов речи по принципу стиховой силлаботоники, что предполагает закономерное чередование ударных и безударных гласных. Наиболее последовательно метризовал свою прозу — причем с самого начала творческого пути — младший современник Л. Андреева А. Белый и его многочисленные последователи и оппоненты. В первые десятилетия ХХ в. увлечения метризацией не избежали многие крупные прозаики, в т. ч. и близкие Андрееву М. Горький, Б. Зайцев, И. Шмелев, М. Осоргин, не говоря уже о безоговорочных модернистах.

Тем интереснее наблюдаемое в прозе Л. Андреева последовательное уклонение от силлаботоники, в том числе и в самых символистских его произведениях. Более или менее массированное использование метра обнаружено лишь в двух произведениях, датированных второй половиной 1906 г.: рассказе «Елеазар» и прозаическом «Прологе» к драме «Жизнь Человека». Причем и в том, и в другом случае речь идет не о сплошной метризации, а лишь о некотором учащении по сравнению с общеязыковой вероятностью появления в прозаической речи так называемых случайных метров.

В «Елеазаре» это отчасти можно объяснить отмеченным еще М. Волошиным влиянием на андреевский замысел появившейся в русском переводе в 1899 г. поэмы парнасца Леона Дьеркса «Лазарь»: в рассказе, наряду с трехсложниковой, достаточно часто встречается и двусложниковая организация, напоминающая о шестистопном ямбе, использованном в переводе Е. Дегена из Л. Дьеркса. При этом если трехсложники достаточно равномерно разбросаны по всему тексту (например, цепь анапеста с единственным перебоем в описании пира во второй главе: «И все лица покрыла, как пыль, та же мертвая серая скука, / и с тупым удивлением гости / озирали друг друга и не понимали, зачем собрались они сюда и сидят за богатым столом»; цепи амфибрахия в начале пятой и середине шестой глав: «Потом повезли его морем. И это был самый нарядный и самый печальный корабль»; «Не ужас, не тихий покой обещал он, и нежной любовнице…» и т. д.), то ямбические условные строки появляются в рассказе Андреева, как правило, в наиболее ответственных фрагментах повествования. Например, в ключевых для развития сюжета сценах встреч и бесед героя со скульптором Аврелием и римским императором: «И вот призвал к себе Елеазара сам великий…»; «Кто смеет быть печальным в Риме?»; «Но раньше я хочу взглянуть в твои глаза. Быть может, только трусы / боятся их, а в храбром… Тогда не казни, а награды / достоин ты… Взгляни же на меня, Елеазар»; «Остановилось время, / и страшно сблизились начало всякой вещи / с концом ее» и т. д.

В «Прологе» завершенной месяц спустя после «Елеазара» «Жизни Человека» Некто в сером тоже постоянно обращается к обоим вариантам метризации. Примеры трехсложниковой:

Вот пройдет перед вами вся жизнь Человека / с ее темным началом и темным концом;…это — жизнь Человека. Смотрите на пламень его — это жизнь Человека; Смотрите, как ярко пылает свеча!; Но посмотрите, как тускло и странно мерцает свеча: точно морщится…; Вы, обреченные смерти, смотрите и слушайте…; Вот далеким и призрачным эхом пройдет перед вами… быстротечная жизнь человека.

Не менее выразительны и многочисленны в отрывке двусложниковые фрагменты и цепи:

…бессильно кружится и рыскает, колебля пламя, — светло и ярко / горит свеча. Но убывает воск, съедаемый огнем. Но убывает воск; Вот он — счастливый юноша. Смотрите…;…волнуемый надеждами и страхом…;…несет ему грядущий день, грядущий час — минута; Вот он — старик, больной и слабый;…бессильно стелется слабеющее пламя, дрожит и падает, дрожит и падает — и гаснет тихо; Я буду неизменно подле, когда он бодрствует и спит, когда он молится и проклинает.

Всего в «Прологе» более половины слоговых групп попадает в условные силлабо-тонические строки и цепи — мера, вполне соотносимая с соответствующим показателем такого безусловно метризованного текста, как «Петербург» А. Белого.

Можно также отметить ряд метрических фрагментов в рассказе 1913 г. «Воскресение всех мертвых», безусловно ориентированном на библейскую поэзию; здесь метр чаще всего открывает строфы: «Просветлялись светом небеса, / ровно просветлялись отовсюду…»; «И тихо ждали все, любуясь красотой земли. / Растаяли с туманом города…»; «И торопливо украшались красотою люди»; «Не было сна на земле в ту последнюю…» и т. д.

При этом все упомянутые произведения являются скорее исключениями в общем массиве прозы Л. Андреева, в большинстве случаев принципиально не разложимой на силлабо-тонические фрагменты. Для создания же эффекта особой ритмической упорядоченности прозаического текста он чаще использует традиционные риторические фигуры, в первую очередь разные виды параллелизма. Достаточно редко обращается писатель в своей прозе и к прозиметрии.

Досточно редко появляются у Андреева и образцы так называемой версейной, или строфической прозы, обычно тоже рассматриваемой в общем ряду форм, обусловленных воздействием стихового начала. Обычно прозаик использует в своих рассказах и повестях, независимо от их объема, сверхдлинные («толстовские») абзацы-строфы. Версейно ориентированные (то есть предельно короткие, соотносимые по длине и стремящиеся к равенству одному предложению) Андреев употребляет крайне редко и обращается к ним достаточно поздно: например, в отдельных фрагментах рассказов 1911 г. «Правило добра» и «Цветок под ногою», а на протяжении всего текста — только в рассказе 1913 г. «Три ночи»; причем главная особенность большинства употребленных в нем строф состоит в подчеркнутом употреблении в их началах строчных букв; строфа здесь, таким образом, оказывается парадоксальным образом даже меньше предложения.

В этом же ряду можно упомянуть и пародийный «кинематографический рассказ» «Административный восторг», который можно, очевидно, считать одним из первых образцов влияния «покадрового» мышления на сокращение и выравнивание объема прозаических строф, что получило затем заметное распространение в околокинематографической прозе разных жанров в последующие десятилетия.

Крайне редко встречается в прозе Андреева и характерное для многих писателей его времени — в первую очередь для И. Бунина — дробление текста на малые главки, так же, как и короткие версейные строфы, организующие стихоподобный вертикальный строй текста. Они отмечены только в нарочито отрывочном «Красном смехе» (1904), где отрывки третий и седьмой занимают по пять строк, а семнадцатый состоит всего из одной (cр. миниатюрную «запись» «На клочке» среди полнометражных глав-«листов» в рассказе 1901 г. «Мысль»), и рассказ 1910 г. «День гнева», разделенный на две «песни» и 41 «стих», 20 из которых состоят всего из одной строфы разной длины — от полстраницы до отдельной строки; три из последних, в свою очередь, равняются всего одному слову («Свободны!» и «Свобода!»), а одна вообще не содержит слов, а представляет собой, говоря словами Ю. Тынянова, эквивалент текста — две строки многоточий. Показательно при этом, что в своем позднем «Дневнике Сатаны», в силу жанрового канона вполне допускающем предельную дробность, Л. Андреев ни разу не делает сверхкратких, «видных» на странице как отдельный фрагмент, записей.

Наконец, в качестве исключения можно рассматривать и обращение писателя к популярному на рубеже веков и тоже напрямую соотносимому со стиховой культурой структурно-жанровому канону прозаической миниатюры, или стихотворения в прозе. В этом ряду стоит назвать только небольшой явно лирический рассказ 1900 г. «Прекрасна жизнь для воскресших», названную В. Львовым-Рогачевским «стихотворением в прозе» «Марсельезу» (1905) и миниатюрного журнального «Великана» (1908). Кроме того, можно упомянуть еще два предназначенных для журнальных публикаций цикла малой прозы: «Сказочки не совсем для детей» (1907–1911) и «Мои анекдоты» (1915), а также выступающую как своего рода аналог стихотворения в прозе первую миниатюрную главку романа 1911 г. «Сашка Жегулев», названную вполне в жанровой традиции «Золотая чаша».

Таким образом, можно говорить об определенном — сознательном или бессознательном — противостоянии Л. Андреева общему процессу активного внедрения в прозу Серебряного века стихового начала, что представляется особенно интересным и показательным, если принять во внимание безусловно экспериментальную ориентацию творческих поисков писателя. Очевидно, главное их направление лежало в стороне от глобальной для многих его современников оси «стих — проза».

— 1.4 —

Обманчивый консерватизм: особенности стиховой культуры Дмитрия Мережковского

Переходная природа поэзии (как и всего литературного творчества Д. Мережковского, прозаика, поэта и драматурга) находит свое отражение и в его стихе, одновременно обращенном «назад», к развитой, но монотонной традиции русской силлаботоники конца XIX в., и в значительной меньшей степени «вперед», к модернизму начала XX в. с его тягой к поискам и экспериментам.

Источником нашего предварительного исследования стиха поэта стали два последних издания стихотворного наследия Мережковского: книги «Собрание стихотворений» 2000 г. (СПб., сост. Г. Мартынова) и «Стихотворения и поэмы» в «Большой серии» «Библиотеки поэта» (СПб., 2001; сост. Е. Кумпан), в целом незначительно различающиеся по набору текстов. В общей сложности материал составил более 350 стихотворных произведений (стихотворений и поэм), а также несколько прозиметрических произведений, включающий значительные по объему стихотворные вставки.

Как известно, большинство стихотворений Мережковского написано до 1917 г., с чем тоже отчасти связан традиционный в целом характер его поэзии; в 1930–1930-е гг. написано всего около 10 стихотворений (по крайней мере, по данным названных изданий).

Обращает на себя внимание также обилие в наследии поэта больших форм — в первую очередь поэм, — а также традиционных для русской классической традиции стихотворных переводов.

В целом метрический репертуар поэта можно назвать достаточно традиционным, в нем решительно и почти безраздельно господствует силлаботоника; тем интереснее незначительные отклонения от традиционной метрики и особенно строфики, которые нам удалось установить.

Среди силлабо-тонических размеров вполне традиционно преобладает ямб, а из ямбов наиболее частотным оказывается пятистопник.

Кроме того, встречаются также неравностопные варианты традиционных метров, позволяющих автору создать интересные строфические формы. Вот простейший пример этого — стихотворение, написанное разностопными метрами и строфами, состоящими из трех строк шестистопного и завершающимися строкой трехстопного:

Напрасно я хотел всю жизнь отдать народу:

Я слишком слаб; в душе — ни веры, ни огня…

Святая ненависть погибнуть за свободу

Не увлечет меня:

Пускай шумит ручей и блещет на просторе, —

Струи бессильные смирятся и впадут

Не в бесконечное, сверкающее море,

А в тихий, сонный пруд¹⁶.

1887

Еще выразительнее выглядят строфы, стопность ямба в которых понижается от шести до двух:

Уснуть бы мне навек, в траве, как в колыбели,

Как я ребенком спал в те солнечные дни,

Когда в лучах полуденных звенели

Веселых жаворонков трели

И пели мне они:

«Усни, усни!»

И крылья пестрых мух с причудливой окраской

На венчиках цветов дрожали, как огни.

И шум дерев казался чудной сказкой.

Мой сон лелея, с тихой лаской

Баюкали они:

«Усни, усни!»

И убегая вдаль, как волны золотые,

Давали мне приют в задумчивой тени,

Под кущей верб, поля мои родные,

Склонив колосья наливные,

Шептали мне они:

«Усни, усни!»

1884

Писал Мережковский и вольные ямбы, в которых стопность колеблется от шести до четырех:

В борьбе на жизнь и смерть не сдамся я врагу!

Тебе, наш рок-палач, ни одного стенанья

И ни одной слезы простить я не могу

За все величье мирозданья.

Нет! Капля первая всей крови пролитой

Навек лицо земли позором осквернила —

И каждый василек на ниве золотой

И в небе каждый луч светила!

К чему мне пурпур роз и трели соловья,

И тишина ночей с их девственною лаской?..

Ужель ты прячешься, природа, от меня

Под обольстительною маской?

Ужель бесчувственна, мертва и холодна,

Ты лентой радуги и бархатной листвою,

Ты бриллиантами созвездий убрана

И нарумянена зарею,

Чтоб обмануть меня, нарядом ослепить

И скрыть чудовищность неправды вопиющей,

Чтоб убаюкать мысль и сердце покорить

Красой улыбки всемогущей,

Чтоб стал я вновь рабом, смирясь и позабыв

Все язвы нищеты, все ужасы разврата

И негодующий и мстительный порыв

За брата, гибнущего брата!..

Декабрь 1883

Особого интереса заслуживают гексаметры Мережковского, в которых поэт, получивший хорошее классическое образование, не мог сделать ошибок, так что приходится говорить о сознательных модификациях этой древнейшей метро-строфической формы, а точнее, ее русского варианта, также имеющего давнюю традицию. Одна из таких вариаций — стихотворение 1883 г. «Эрот», состоящее из пяти строк; обычно русский гексаметр состоит из четного их количества и складывается из дистихов, в которых гексаметрические строки закономерно чередуются с пентаметрическими, в русском варианте размера тоже шестистопными, но имеющими выразительный стык ударных на цезуре посредине строки. В отличие от канона, Мережковский удваивает вторую пентаметрическую строку второго двустишия, создавая тем самым оригинальный метрический вариант традиционной строфы:

Молнию в тучах Эрот захватил, пролетая;

Так же легко, как порой дети ломают тростник,

В розовых пальцах сломал он, играя, стрелу Громовержца:

«Мною Зевес побежден!» — дерзкий шалун закричал,

Взоры к Олимпу подняв, с вызовом в гордой улыбке.

Надо сказать, что поэт вообще предпочитает пентаметр гексаметру: так, в шестистишном стихотворении 1891 г. «Рим» одна гексаметрическая строка существует в окружении пяти пентаметрических:

Кто тебя создал, о Рим? Гений народной свободы!

Если бы смертный, навек выю под игом склонив,

В сердце своем потушил вечный огонь Прометея,

Если бы в мире везде дух человеческий пал, —

Здесь возопили бы древнего Рима священные камни:

«Смертный, бессмертен твой дух; равен богам человек!»

В стихотворении того же года «Будущий Рим» соотношение тоже в пользу пентаметров: их здесь девять против всего трех гексаметров. А вот более протяженный «Пантеон» начинается правильным чередованием аналогов античных строк, но затем тоже переходит к доминированию пентаметров, в результате того и здесь они количественно преобладают: пятнадцать против девяти, что позволяет Мережковскому сделать метр, считающийся размерным и плавным, значительно энергичнее в полном соответствии с трагическим содержанием стихотворения; однако два последние двустишия, отделенные от основного текста пробелом, снова возвращаются к чередованию строк двух типов:

Путник с печального Севера к вам, Олимпийские боги,

Сладостным страхом объят, в древний вхожу Пантеон.

Дух ваш, о люди, лишь здесь спорит в величье с богами!

Где же бессмертные, где — Рима всемирный Олимп?

Ныне кругом запустение, ныне царит в Пантеоне

Древнему сонму богов чуждый, неведомый Бог!

Вот Он, распятый, пронзенный гвоздями, в короне терновой.

Мука — в бескровном лице, в кротких очах Его — смерть.

Знаю, о боги блаженные, мука для вас ненавистна.

Вы отвернулись, рукой очи в смятенье закрыв.

Вы улетаете прочь, Олимпийские светлые тени!..

О, подождите, молю! Видите: это — мой Брат,

Это — мой Бог!.. Перед Ним я невольно склоняю колени…

Радостно муку и смерть принял Благой за меня…

Верю в Тебя, о Господь, дай мне отречься от жизни,

Дай мне во имя любви вместе с Тобой умереть!..

Я оглянулся назад: солнце, открытое небо…

Льется из купола свет в древний языческий храм.

В тихой лазури небес — нет ни мученья, ни смерти:

Сладок нам солнечный свет, жизнь — драгоценнейший дар!..

Где же ты, истина?.. В смерти, в небесной любви и страданьях

Или, о тени богов, в вашей земной красоте?

Спорят в душе человека, как в этом божественном храме, —

Вечная радость и жизнь, вечная тайна и смерть.

1891

Наконец, в поздний период творчества Мережковский однажды обращается к свободному стиху; это перевод «Псалма царя Ахенатона», опубликованный в 1926 г. в парижской газете «Звено» и снабженный объяснением: «Предлагаемый русский перевод псалма — первый. Он точен, иногда почти дословен. Но в египетском подлиннике нет разделения на стихи, а есть только внутренний ритм, который я старался угадать»¹⁷. Таким образом, выбор экзотической формы обусловлен у Мережковского апелляцией к иноязычному источнику, построенному по отличному от русского и европейского способу, что и позволяет поэту обратиться к непривычной для него форме.

Подобная мотивировка в свое время была использована еще А. Сумароковым при переложении стихом без рифмы и регулярного метра некоторых библейских псалмов; при этом некоторые из них поэт снабдил подзаголовком «точно как на еврейском». Характерно, что современник Мережковского, К. Бальмонт, тоже обратившийся в книге «Гимны, песни и замыслы древних» (1908) к вольному переложению древнеегипетских текстов, использовал в них и рифму.

В отличие от него, Мережковский обращается в аналогичном случае к свободному стиху, не приукрашивая древний текст приметами современного стиха:

Чудно явленье твое на востоке,

Жизненачальник Атон!

Когда восходишь ты на краю небес,

То наполняешь землю красотой твоей.

Ты прекрасен, велик, лучезарен, высок!

Всю тварь обнимают лучи твои,

Всех живых пленил ты в свой плен —

Заключил в узы любви.

Ты далек, но лучи твои близко;

Шествуешь в небе, но день — твой след на земле.

Когда же почиешь на западе —

Люди лежат во тьме, как мертвые;

Очи закрыты, головы закутаны;

Из-под головы у них крадут — не слышат во сне.

Всякий лев выходит из логова,

Из норы выползает всякая гадина:

Воздремал Творец, и безглагольна тварь.

Ты восходишь — земля просвещается;

Посылаешь лучи твои — мрак бежит.

Люди встают, омывают члены свои,

Облекаются в ризы свои.

Воздевают руки, молятся;

И выходит человек на работу свою.

Всякий скот пасется на пастбище,

Всякий злак зеленеет в полях;

Птицы порхают над гнездами,

Подымают крылья, как длани манящие;

Всякий ягненок прыгает,

Всякая мошка кружится:

Жизнью твоей оживают, Господи!

Лодки плывут вверх и вниз по реке;

Все пути тобой открываются.

Рыбы пляшут в воде пред лицом твоим;

Проникают лучи твои в сердце морей.

Ты образуешь зародыш в теле жены,

В теле мужа семя творишь.

Сохраняешь дитя во чреве матери,

Утешаешь его, чтоб не плакало,

Прежде чем его утешит мать.

Шевелится ли птенчик в яйце своем —

Ты даешь ему дыхание

И силу разбить скорлупу.

Выходит он из яйца, шатается,

А голосом своим уже зовет тебя.

Как многочисленны дела твои, Господи,

Как сокровенны, Единый, Ему же нет равного!

Создал ты землю по сердцу твоему,

Когда никого с тобой не было в вечности;

И человеков создал, и скотов полевых,

И ходячее на ногах по земле,

И парящее на крыльях в воздухе.

Создал Сирию, Нубию, а также Египет.

Каждый народ утвердил ты в земле его,

Каждому все сотворил на потребу,

Меру жизни и пищу отмерил им,

Разделил племена их по говору,

И по цвету лица, и по образу.

Нил извел ты из мира подземного,

Да насытишь благами людей твоих;

Нил другой сотворил ты на тверди небес,

Чтобы воды его низвергались дождем,

Напояли диких зверей на горах

И поля и луга орошали.

Как велики дела твои, Господи!

Нил небесный ты дал чужеземцам,

Нил подземный — египтянам.

Кормишь всякий злак, как дитя свое.

Времена года ты создал для тварей своих:

Зиму — да прохлаждаются,

Лето — да вкушают тепло твое.

Создал небеса далекие,

Дабы созерцать из них всю тварь свою.

Приходишь, уходишь, возвращаешься

И творишь из себя, из Единого,

Тысячи тысяч образов:

Племена, города и селенья,

И поля, и дороги, и реки, —

Видят все вечное солнце твое.

Твой восход — им жизнь, твой закат — им смерть.

Когда полагал основание земли,

Открыл ты мне волю свою,

Сыну своему, вечно сущему, от Отца исходящему…

Ты, Отец, в сердце моем,

И никто тебя не знает,

Знаю только я, твой сын,

Ахенатон Уаэнра!

Радость-Солнца, Сын-солнца-единственный!

Еще несколько верлибров-«подстрочников» обнаруживается в написанном Мережковским киносценарии «Данте», созданном в начале 1930-х гг.; здесь они даются непосредственно перед оригинальным итальянским текстом и призваны продемонстрировать его подлинность:

Стоя у открытого окна, за письменным поставцом-аналоем, Данте пишет первые стихи:

Всякой любящей душе и благородному сердцу…

Привет, в их Владыке, чье имя: Любовь.

A ciascun’alma presa e qentil core…

Salute in lor segnor, cioe Amore¹⁸.

В дальнейшем сонеты из «Новой жизни» также цитируются Мережковским в форме свободного стиха, в то время как фрагменты из «Божественной комедии» последовательно приводятся в стихотворном переводе; вот еще несколько верлибров, возникших при переложении первой книги Данте (характерно, что автор сценария подчеркивает их стиховую природу, давая авторское разбиение на строки, то есть превращая прозаический подстрочник в свободный стих):

Сладкие стихи любви мне должно оставить

навек, потому что, явленные в ней

презренье и жестокость

замыкают уста мои.

…Долго таил я рану мою ото всех;

теперь она открылась перед всеми:

я умираю из-за той,

чье сладостное имя: Беатриче…

Я смерть мою прощаю той,

Кто жалости ко мне не знала никогда!

Столько же, как прежде, казалась мне любовь

жестокой,

кажется она теперь милосердной…

и чувствует душа моя такую в ней сладость,

что об одном только молит любимую, —

дать ей больше этого блаженства¹⁹.

Если избираемая Мережковским метрика в большинстве случаев, как видим, вполне традиционна, на фоне чего отдельные отступления выглядят особенно интересно, то в области строфики поэт оказывается еще более консервативен, используя не только опыт ближайших предшественников, но и обращаясь за образцами к более давним пластам истории мировой литературы.

При этом подавляющее большинство стихов написано им в рамках «стандартов» второй половины XIX в.: по большей части это катрены, чаще всего с перекрестной рифмовкой; сами строфы, независимо от формы, как правило, тождественные, особенно в больших формах.

Кроме катренов достаточно часто используется также александрийский стих — двустишия со смежной рифмовкой, написанные цезурированным шести-, реже — пятистопным, ямбом. Таков стих «легенды» 1887 г. «Протопоп Аввакум»:

Горе вам, Никониане! Вы глумитесь над Христом, —

Утверждаете вы церковь пыткой, плахой и кнутом!

<…>

Горе вам: полна слезами и стенаньями полна

Опозоренная вами наша бедная страна.

<…>

Нашу светлую Россию отдал дьяволу Господь:

Пусть же выкупят отчизну наши кости, кровь и плоть.

Надо сказать, для своих поэм и легенд Мережковский подбирает строфику особенно тщательно или специально конструирует для них новые оригинальные строфы. Так, в поэме 1891 г. «Колизей» используются шестистишия с рифмовкой ававСС:

Вступаю при луне в арену Колизея.

Полуразрушенный, великий и безмолвный,

Неосвещенными громадами чернея,

Он дремлет голубым, холодным светом полный.

Здесь пахнет сыростью подземных галерей,

Росы, могильных трав и мшистых кирпичей.

Луна печальная покрылась облаками,

Как духи прошлого, как светлые виденья,

Они проносятся с воздушными краями

Над царством тишины, и смерти, и забвенья.

В дворце Калигулы заплакала сова…

На камне шелестит могильная трава.

В законченной в том же году поэме «Смерть» все строфы написаны оригинальной двенадцатистрочной строфой аВаВссDeDeFF, то есть здесь, по сути дела, попарно объединены два шестистишия одной рифмовки, принципиально отличающиеся расположением мужских и женских клаузул:

О век могучий, век суровый

Железа, денег и машин,

Твой дух промышленно-торговый

Царит, как полный властелин.

Ты начертал рукой кровавой

На всех знаменах: «В силе — право!»

И скорбь пророков и певцов,

Святую жажду новой веры

Ты осмеял, как бред глупцов,

О век наш будничный и серый!

Расчет и польза — твой кумир,

Тобою властвует банкир,

Газет, реклам бумажный ворох,

Недуг безверья и тоски,

И к людям ненависть, и порох,

И броненосцы, и штыки.

Но ведь не пушки, не твердыни,

Не крик газет тебя доныне

Спасает, русская земля!

Спасают те, кто в наше время

В родные, бедные поля

Кидают вечной правды семя,

Чье сердце жалостью полно, —

Без них бы мир погиб давно!..

Для «повести в стихах» «Вера» 1890 г. Мережковский выбирает еще более раритетную строфу — семистишие аВВаВсс:

Недавно рецензент довольно жёлчный

Мне говорил: «Какая тьма певцов

В наш грубый век практических дельцов

Баллад, поэм, сонетов гул немолчный

Стоит кругом, как летом комаров

Унылое жужжанье!..» В самом деле,

Нам, наконец, поэты надоели.

Кто не рифмует?.. Целая гора

Стихов нелепых. Нынче все — поэты:

Военные, студенты, доктора,

Телеграфисты, барышни, кадеты,

Отцы семейств, юристы… Нам вчера

В редакцию товарищ прокурора

Прислал тетрадь рифмованного вздора.

Наконец, датируемая 1890 г. поэма «Старинные октавы» (Octaves du passé) написана, как нетрудно догадаться, октавами — достаточно традиционной, хотя и не слишком распространенной для русской поэзии (на что, как увидим, поэт указывает в поэме) строфической формой итальянского происхождения:

Хотел бы я начать без предисловья,

Но критики на поле брани ждут,

Как вороны, добычи для злословья,

Слетаются на каждый новый труд

И каркают. Пошли им Бог здоровья.

Я их люблю, хотя в их толк и суд

Не верю: всё им только брани повод…

Пусть вьется над Пегасом жадный овод.

Обол — Харону: сразу дань плачу

Врагам моим. В отваге безрассудной

Писать роман октавами хочу.

От стройности, от музыки их чудной

Я без ума; поэму заключу

В стесненные границы меры трудной.

Попробуем, — хоть вольный наш язык

К тройным цепям октавы не привык.

Из твердых форм Мережковский тоже обращается к самой традиционной и «самой итальянской» — сонету, два из них так и названы — «Два сонета Петрарки» (1893); комментатор «Библиотеки поэта» отмечает как их близость к подлиннику, так и то, что «в переводе двадцатого сонета (здесь первого) можно отметить синтаксические усложнения (парафразы), отсутствующие у Петрарки, а также сгущение поэтизмов и усиление экспрессии; во втором сонете — больший лаконизм и динамизм, чем в подлиннике»²⁰; тут же указано на «юношеское подражание» второму сонету, выполненное традиционными катренами.

Интересно при этом, что в обоих этих сонетах используется французский, а не итальянский вариант рифмовки катренов, так же, как еще в двух, и только в одном из пяти — сонете 1888 г. «Тайна» — поэт обращается к схеме итальянского сонета.

К тому же в «Сонетах Петрарки» не соблюдена обязательная для сонетной классики рифмовка катренов на две рифмы, хотя в трех остальных Мережковский соблюдает это условие:

МРАМОР

Ваятель видел сон: дыханье затаив,

Казалося, глядит он, жаждой истомленный,

Как весь из мрамора, пустынно молчалив,

Возносится хребет в лазури распаленной.

На нем — ни ручейка, ни муравы зеленой;

Но млеет и горит искрящийся отлив…

Он им любуется, художник упоенный,

Про жажду он забыл, и в муках он счастлив…

Тоскующий певец, ни мира, ни свободы

Себе ты вымолить не можешь у природы;

Ее краса и блеск души не утолят.

Но, стройных образов ваятель вдохновенный,

И в муках перед ней восторгом ты объят:

Она — бездушная, твой мрамор — драгоценный!

Трижды обращается Мережковский и к терцинам: в вольных переложениях из Данте «Франческа Римини» (1896) и «Уголино» (1895, с прямым указанием на источник), а также в оригинальном стихотворении «Микеланджело» (1892); все три произведения строго соблюдают характерную для этих цепных строф систему рифмовки и выполнены пятистопным ямбом — метром, которым в России чаще всего переводили книгу Данте:

МИКЕЛАНДЖЕЛО

Тебе навеки сердце благодарно,

С тех пор, как я, раздумием томим,

Бродил у волн мутно-зеленых Арно,

По галереям сумрачным твоим,

Флоренция! И статуи немые

За мной следили: подходил я к ним

Благоговейно. Стены вековые

Твоих дворцов объяты были сном,

А мраморные люди, как живые,

Стояли в нишах каменных кругом:

Здесь был Челлини, полный жаждой славы,

Боккачио с приветливым лицом,

Макиавелли, друг царей лукавый,

И нежная Петрарки голова,

И выходец из Ада величавый,

И тот, кого прославила молва,

Не разгадав, — да Винчи, дивной тайной

Исполненный, на древнего волхва

Похожий и во всем необычайный.

Как счастлив был, храня смущенный вид,

Я — гость меж ними, робкий и случайный.

<…>

Ты больше не молился, не роптал,

Ожесточен в страданье одиноком,

Ты, ни во что не веря, погибал.

И вот стоишь, не побежденный роком,

Ты предо мной, склоняя гордый лик,

В отчаянье спокойном и глубоком,

Как демон, — безобразен и велик.

Следует особо отметить также предпринятую Мережковским попытку передать средствами разностопного ямба сложные логаэдические композиции древнегреческих строф и антистроф в переводах античных трагедий, прежде всего, эсхиловского «Прометея».

В больших формах и драмах Мережковский обращается также к прозиметрии — чередованию стихотворных и прозаических фрагментов текста — например, с этой техникой мы встречаемся в драматической сказке «Возвращение к природе» (1881), где прозой выполнены отдельные отрывки, картины в упоминавшемся уже киносценарии о Данте, по сути дела построенном на чередовании прозаического повествования от лица современного человека и цитат из разных произведений средневекового поэта.

Наконец, что касается рифмы, то тут следует отметить значительное количество в наследии поэта нерифмованных (белых) силлабо-тонических стихов, особенно в больших формах, что в целом не характерно для русской традиции. При этом выполненные белым вольным стихом произведения выглядят, несмотря на свою вполне традиционную форму, достаточно свободными композициями, особенно графически. Таковы написанная вольным белым ямбом «Свободная любовь» (1888) и еще более редкие вольные белые анапесты 1890 г. «Кто нам решит…», слоговая длина строк в которых колеблется в достаточно больших размерах, а часто встречающиеся короткие строки сбивают читателя с толку, создавая иллюзию свободного стиха:

Ты поклялась мне в любви…

Слушал я грустно и холодно,

Сердце сжималось от боли и страха,

Словно в тот миг предо мной святотатство свершилось…

Клятвы любви!

Клятвы — тяжелые, грубые цепи.

Цепи любовь оскорбляют:

Чувство великое

Светится внутренней правдой

И, безгранично свободное,

Верит в себя и верить других заставляет.

Разве так мало мы любим друг друга, что будем

Рабской, бессильной любви

В клятвах опоры искать?..

Милая, лучше мы сразу навек разойдемся,

Лучше погибнем, Лучше мы с корнем

Вырвем из сердца любовь —

Но не солжем, не солжем никогда

Друг перед другом.

Достаточно часто встречаются также отдельные нерифмованные (холостые) строки в рифмованных в основном стихотворениях.

Таким образом, можно сказать, что при ближайшем рассмотрении стихотворная техника Мережковского оказывается не настолько консервативной и однообразной, как это может показаться на первый взгляд, и вполне отражает искания русской поэзии его времени.

— 1.5 —

Внереди века: «превентивные» пародии Виктора Буренина

Виктор Буренин — общепризнанный enfant terrible русской литературы конца XIX в., в связи с чем его богатейшее и интереснейшее литературное наследие до сих пор не было переиздано и, соответственно, не получило адекватной оценки. До сих пор можно по пальцам пересчитать упоминания этого талантливого литератора, не сводимые к паре злобных и не вполне справедливых выпадов (прежде всего, к минаевской эпиграмме: «По Невскому бежит собака, / За ней Буренин, тих и мил… / Городовой, смотри, однако, Чтоб он её не укусил!»²¹. Кстати, для современного читателя и сам Минаев, скорее всего, известен только благодаря этому стихотворению!; да еще раздутым слухам о том, будто бы критика Буренина свела в могилу Надсона²². Ну и еще, пожалуй, к двустишию Саши Черного: «Но безобразен Буренин / И дух от него нехороший!»²³).

Кроме этого, вспоминается блестящий, как всегда, доклад А. П. Чудакова «Литературный грубиян Буренин» на I Банных чтениях НЛО «Парадоксы литературной репутации» (1993)²⁴, так, кажется, и не опубликованный, капитальная энциклопедическая статья М. А. Лепехина и А. И. Рейтблата в словаре «Русские писатели 1800—1917»²⁵, а также кандидатские диссертации и статьи И. Игнатовой и Н. Шабалиной и некоторые другие работы последних десятилетий, нарушающие долгий заговор молчания²⁶. Наконец, в 2016 г. в издательстве «Совпадение» вышел том сочинений писателя «Публицистика и критика».

При этом все новейшие исследователи (впрочем, как и большинство современников) пишут о безусловном и крайне разностороннем таланте писателя и о его принципиальности, которая в условиях острой и бескомпромиссной литературной борьбы подчас представлялась своей противоположностью, в связи с чем нередко вспоминается автохарактеристика Буренина, которую не грех припомнить еще раз:

Я с тех пор, как вступил на поприще литературы, поставил себе целью, по мере моего уменья и моих сил и способностей, преследовать и изобличать всякую общественную и литературную фальшь и ложь, и в особенности фальшь и ложь, которые топорщатся и лезут на пьедестал, которые прикрываются павлиньими перьями псевдо-либерализма или псевдоохранительства, псевдокосмополитизма или псевдопатриотизма; которые, будучи в сущности поверхностным легкомыслием и фиглярством, силятся изобразить из себя нечто глубокое и серьезное <…>. Сообразно с характером и целью моей деятельности я избрал для себя орудием «преследований» не спокойное критическое исследование, не художественные объективные образы поэзии и беллетристики, а журнальные заметки отрицательного и иногда памфлетного тона и содержания, сатирические и юмористические стихи, пародии и т. д. Отрицание и изобличение, смех, само собой, должны преобладать надо всем, когда избираешь для себя такую роль в журналистике. Нельзя требовать примиряющего и елейного тона от того, кто решился принять на себя эту тяжелую роль. А роль эта действительно нелегка: надо быть человеком не от мира сего, чтобы упорно, не боясь криков и порицаний, делать свое дело так, как его разумеешь, идти прямо и твердо тем путем, который себе наметил²⁷.

Однако особо в свете проблемы нашей сегодняшней статьи хотелось бы отметить небольшую вступительную статью О. Кушлиной к публикации подборки пародий Буренина в книге «Русская литературная пародия», в которой сформулирована мысль о принципиальной неоднозначности пародийного творчества писателя: «Отличить (у него) песни от шаржей не всегда удается»²⁸. В связи с этим рассмотрим вполне конкретный вопрос: какое именно место занимает стих Буренина в его стихотворных пародиях и какое в связи с этим место принадлежит ему самому в истории русской поэзии и русской поэтической культуры.

Известно, что, вопреки расхожему мнению, многие формальные литературные (и прежде всего — поэтические) новации впервые опробуются не в вершинных творениях литературы, а на ее периферии: прекрасный пример этого дает история русского свободного стиха, начиная с XVIII в. складывающегося в сфере перевода, эпитафии, либретто, пародии и т. п.²⁹

Однако надо отдать Буренину должное: в своем либретто оперы Чайковского «Мазепа» (по А. Пушкину) он, в отличие от многих других либреттистов, на стихотворность классической поэмы не покушается, а трагедию В. Гюго «Анджело, тиран Падуанский», переделывая ее в либретто оперы «Анджело» Ц. Кюи, переводит, как принято, стихами.

Вполне традиционен Буренин и в своей ранней лирике — оригинальной, сатирической и переводной, а также в разного рода подражаниях. Так, в сатирической стихотворной книге 1881 г. «Стрелы» находим практически весь метро-строфический репертуар того времени: роман-фельетон «Новый Дон Жуан» написан пятистопным ямбом и октавами, «Современные басни» — вольным ямбом, сатирическая «Ода пиндарическая» (подражание Г. Р. Державину) — классической одической строфой четырехстопного ямба, пять «Современных сонетов» — правильной сонетной формой; «гейнеобразный» лирический цикл «Вздохи современного сердца» состоит из коротких стихотворений, выполненных хореем, ямбом и амфибрахием, сатиры в манере Некрасова написаны четырехстопным и трехстопным анапестом, драматическая сцена «Кюи и Мусоргский» — белым пятистопным («пушкинским» ) ямбом.

Аналогичным образом в книге 1880 г. «Былое» Буренин точно передает метрику и строфику переводимых им европейских поэтов девятнадцатого века: октавы Ариосто, терцины Барбье, прихотливые разностопные конструкции Гюго.

В 1886 г. выходит книга «Песни и шаржи» (2-е дополненное издание — 1892 г.), в котором Буренин продолжает демонстрировать незаурядное поэтическое мастерство и, прежде всего, владение широким кругом традиционных техник: тут и иронические гексаметры, и написанная входящим тогда в оборот «новым» раёшником «Молитва об освобождении».

Очень интересна книга прозаических пародий 1891 г. «Хвост», в которой, наряду с традиционными рассказами и т. п., помещены три поэмы в прозе: «реально-фантастическая поэма» «Хвост», поэма «Обезьяна» и «трагическая поэма» «Лопнули». В двух из них активно цитируются стихи, и все они разбиты на короткие соразмерные нумерованные главки-абзацы — совсем как в символистской и предсимволистской прозе.

Появление этих произведений в творчестве такого автора-традиционалиста и более того — последовательного защитника традиционной эстетики выглядит достаточно неожиданно; наверное, именно поэтому Буренин начинает «Обезьяну» с изложения своих творческих принципов. В разговоре автора с музой подробно мотивируется выбор формы произведения.

— Мой милый поэт, отчего вы давно не пишете стихов с шаловливыми рифмами и веселым содержанием?

— Дорогая моя муза, мне надоело подбирать шаловливые рифмы и укладывать веселое содержание в размеренные строки.

— Если это вам надоело, мой милый поэт, отчего вы не попробуете писать поэмы, баллады и лирические песни без рифм и размера?

— Дорогая моя муза, если буду петь без рифм и размера, это будут не песни, это будет проза.

— Неправда, мой милый поэт, это будут песни, это будет поэзия, а не проза, потому что я, как всегда, буду вдохновлять вас.

Услышав этот совет и эти обещания моей музы, я решился угодить ей и, оставив рифмы, начать поэму в прозе. В наше время стихи так унижены и опозорены жалкими пискунами и бумагомарателями, принимающими себя за поэтов на том только основании, что они подбирают рифмы вроде «ножницы» и «любовницы», «кратер» и «характер». Крохотные поэтики своим писком и мяуканьем совсем отбили у читателей вкус к стихам³⁰.

И далее:

Вместо романа или повести в обычной форме, я вздумал употребить «презренную прозу» на незаконный жанр, на лирико-эпическую поэму. По крайней мере, если такая поэма и не выйдет удачной, никто из читателей не имеет права предъявлять к ней тех серьезных требований, какие теперь можно предъявлять к роману и повести. К тому же подобная поэма удобна еще и тем, что она дает автору возможность говорить о чем ему угодно, не стесняясь строгою объективностью повествования, впадать в лиризм и в романтизм там, где это требуется, и даже там, где не требуется³¹.

Стихи могут быть изложены прозой и немного потеряют от этого, разумеется, при условии, чтобы проза была хороша. Отсутствие рифм беда не большая, точно также как их присутствие — не большая выгода. Величайшие поэтические создания древности все написаны без рифм и они ничего не теряют от этого. Другое дело — поэтический строй, размер. Прозу нельзя петь, как можно петь стихи. Это так. Но за то ведь и стихи поют только наши поэты на литературных чтениях, чем или очень смешат публику, или погружают ее в отчаяние скуки³².

Мы подробно привели здесь рефлексию Буренина по поводу избранной им необычной формы потому, что, как нам кажется, именно она может показать причины обращения его в 1890-е гг. к нетрадиционным формам взаимодействия стиха и прозы: сначала — к поэме в прозе, следом — к свободному стиху; при этом особенно важно, что в использовании и той, и другой формальной новации он оказывается, по сути дела, первопроходцем, по крайней мере в оригинальном творчестве.

В связи с этим совершенно особое место принадлежит подписанной «графом Алексисом Жасминовым» (постоянный псевдоним Буренина в 1890-е гг.) книге «Голубые звуки и белые поэмы» (1895): именно здесь поэт совершенно неожиданно на первый взгляд показывает себя мастером свободного стиха (верлибра), которого в ту пору в России, по сути дела, еще не было.

Парадокс ситуации заключается в том, что впервые верлибром пишутся не оригинальные стихи, а именно пародии. При этом в двух первых выпусках «Русских символистов» В. Брюсова, вышедших в 1894 и 1895 гг. (а считается, что «Голубые звуки» Буренина — отклик именно на них³³), есть много оригинальных стиховых форм: фигурное стихотворение «Ромб», подписанное Эрл. Мартовым, три стихотворения в прозе — «Ярко-светлая звезда» А. Миропольского и два текста, названных «Из листков Стефана Маллармэ» — «Трубка» и «Осенняя жалоба», многочисленные строфические изыски, наконец, знаменитый моностих Брюсова «О закрой свои бледные ноги», но нет ни одного стихотворения, написанного свободным стихом; более того, все стихи в этих книжечках, кроме одного, рифмованные. Нет ни одного стихотворения, написанного верлибром, и среди знаменитых пародий на «Русских символистов», написанных Владимиром Соловьевым в 1894 г.³⁴

Зато в «Голубых звуках» их оказалось целых семь! Несмотря на то, что в последнее время некоторые из них воспроизводились³⁵, рискнем привести эти поистине уникальные для истории русского стиха тексты в полном объеме. Вот первые пять «голубых звуков», открывающих сборник; кстати, весь этот раздел книги состоит только из свободных стихов:

ПРИДИ

В золотых предместьях моей души

Гуляют голубые курицы с белокурыми волосами:

Они клохчут в сонной неге, а зеленое сомнение

Запевает свою печальную, трупную песню.

Белые думы, оранжевые мечты о счастии,

Будто мотыльки в вечерний час над тростником,

Кружатся и трепещут над лазурью моего сердца,

Отражающего теплые муки и отблески любви.

Приди, о приди, мое божество, моя тихая ласка!

Месяц уже завел бледную музыку своих

мечтательно-вдумчивых лучей:

Фиолетовые тоскующие ароматы

Обвивают замирающую от страсти землю…

Приди!

НОЧЬ

В прозрачно-обессиленном тумане ночи

Умерли страстные колыхания складок алькова.

Застывшая пена узорных кружев,

Мешаясь с голубым шелком, скатилась с твоего плеча.

Божество с пепельными, разметавшимися волосами…

Остановившееся мгновение бледно-палевого восторга страсти…

Синие жилки на нежном мраморе тела

Аромат Stephanotis u Bouquet Amor mio.

Ножка с узенькой пяткой Психеи Кановы…

Вспоминаете вы Villa Carlotti на Lago di Coma?

Дыханье магнолий и блеск желтых и красных роз,

Кусок синей воды в раме смуглой зелени?

Плутишка-мизинчик меланхолической ножки,

Робко прижавшийся к четырем своим братьям с розовыми ноготками.

Божество с пепельными, разметавшимися волосами!

Возьми красный трепет моих поцелуев

своими истомленными губками…

ПРОРОКИ БУДУЩЕГО

В желтом доме сумасшедших

Живут серые мудрецы-поэты;

Они изрекают неродившиеся еще истины

В стихах длинных и влажных,

как извивающиеся змеи.

Это мистические, полинялые истины веков,

Исчезнувшие в белокуром тумане сомненья…

Серые мудрецы-поэты,

Живущие в желтом доме сумасшедших!

Вы, только вы одни из всех,

Пророки тянущихся волокон ткани будущего,

Наступление которого нельзя ускорить,

Как ленивому ослу нельзя палкой прибавить ходу.

БЕЛОКУРЫЙ СФИНКС

В твоих зеленых глазах, белокурый сфинкс,

Таится магическая загадка творения,

Умирающая тайна жизни,

Оживляющая тайна смерти,

Холодный, яркий огонь сладострастия,

Согревающий бледный пламень целомудрия,

Последнее сверкание падающей звезды,

проклятой Богом,

Первый блеск зари, зажигающей росинки

на девственной лилии,

Серебристое трепетание крыльев ангела,

Молния, брошенная черной рукой демона,

Мистические глубины божественной мысли

И низко-самодовольная тупость рыжей кошки,

греющейся у печки.

СОНЕТ

Красные собаки желтой ненависти

Грызутся с белыми собаками розовой любви,

А беззаботные гуси людского равнодушия

Смотрят на это и глупо гогочут: га-га.

Моя ультрамариновая фея с морковными

кудрями!

Разве ты не поняла еще

Своим лазурно-кристальным сердцем,

Отчего грызутся в моей душе

Красные собаки желтой ненависти

С белыми собаками розовой любви?

Отчего беззаботные гуси людского равнодушия

Смотрят на это, вытягивая свои шеи,

Отчего они глупо гогочут свое га-га —

Разве ты не поняла, не поняла еще?³⁶

Напомним, что книга пародий Алексиса Жасминова построена по оригинальной схеме: сначала идут, как уже сказано, написанные свободным стихом пять небольших «голубых звуков», потом две большие по объему «Белые поэмы», потом цикл стихотворений под тем же названием «Голубые звуки», после чего еще девять поэм.

При этом меняется и ритмическая природа разделов: если первый написан верлибрами малой формы, то во второй входят две большие вещи, тоже выполненные свободным стихом (условно говоря, поэмы) — «Последняя песнь» и «Quasi una fantasia funebra»; правда, здесь наблюдается определенная выравненность строк по числу слогов и ударений — в отличие от абсолютно раскованной лирики; вот как начинается первая поэма:

При белом сиянии месяца

Блеснула золотая цепь герцога,

Когда, откинув черный плащ с плеча,

Он властным и резким движением руки

Указал сопровождавшему его шпиону Варнаве

На мраморную скамью в уютном гроте

И, сверкая мстительными, горящими глазами,

Прохрипел задыхающимся голосом:

— «Ты говоришь, они сходились здесь?»

— Да, государь, в этом гроте.

— «Когда это было и сколько раз?»

— Это было каждую ночь с того дня,

Как ваше высочество отбыли в Падую.

— «Каждую ночь! Каждую ночь? О, проклятье!»…

— «Каждую ночь, государь». — «Если ты лжешь —

Я велю залить тебе глотку раскаленным свинцом!»³⁷

А вот первые строки второй поэмы, еще более откровенно пародийной:

Когда я ел кровавый ростбиф

И сочные бифштексы —

Мне снились грешные сны,

Веселые сны жизни.

Но с тех пор, как я сделался

Кротким вегетарианцем

И питаюсь только горошком и рисом —

Мои сны стали благочестивы.

Они стали так благочестивы,

Как и мои размышления

О бренности всего земного

И о близости могилы.

Да, я часто размышляю теперь:

Боже милосердный! как быстро

Увядают молодость жизни,

Все ее желания и наслаждения.

То, что весело и радостно,

Живет одно мгновенье,

А что скучно и скорбно —

Несравненно прочнее.

Розы умирают, едва успев расцвесть,

А кипарис, символ горя и несчастья,

Прозябает даже и зимою

И блестит темной зеленью.

После таких праведных размышлений

Не мудрено увидеть сон,

Подобный тому, что приснился

Мне прошедшей ночью³⁸.

Третий раздел книги — снова «голубые звуки»; теперь они объединены в полиметрический цикл, вполне традиционный по метрическому строению: это рифмованная (кроме одной элегии) силлаботоника, чаще всего хорей; вот наиболее характерная и узнаваемая пародия из этого цикла, адресатом которой оказывается поэт предыдущей эпохи, наиболее востребованной современностью³⁹:

Я пришел к тебе поутру,

Легким кутаясь халатом.

Рассказать, что мы жаркое

Нынче будем есть с салатом!

Рассказать, что отовсюду,

Парника усыпав гряды,

Огурцов зелено-сочных

Вышли юные отряды!⁴⁰

Наконец, в самом объемном четвертом разделе — второй части «белых поэм» — Буренин помещает восемь прозаических поэм, то есть произведений на экзотические темы, построенных из небольших фрагментов-строф по той самой схеме, что и три поэмы из «Хвоста» (1891), — здесь опыт освоения этой формы несомненно пригодился поэту.

Таким образом, книга 1895 г. представляет собой уникальное собрание, включающее пять небольших по объему свободных стихов, две поэмы, написанные верлибром, цикл традиционных силлабо-тонических стихотворений и восемь достаточно объемных «поэм» в прозе (то есть таких, возвести которые в традиции стихотворений в прозе вряд ли возможно, зато нетрудно вывести их, например, из собственных прозаических произведений Буренина, вошедших в «Хвост»), — на первом месте неожиданно оказываются произведения, выполненные свободным стихом и стихоподобной прозой.

Это тем более необычно, что в предшествующих стихотворных произведениях Буренин показал себя как тонкий знаток и имитатор традиционной поэтической формы — как в оригинальных юмористических и сатирических произведениях, так и в переводах с европейских языков. Остается только гадать, откуда он выбрал адресатов для своих пародий, поскольку такого раскованного свободного стиха и поэм в прозе в России тогда еще не было; более того, точных аналогий буренинскому верлибру невозможно отыскать и в современной ему европейской лирике, в которой свободный стих в его нынешнем виде тогда только зарождается.

Интересно, что примерно в те же годы во Франции, а затем в России разворачивается дискуссия о первенстве того или иного поэта в создании этого типа стиха; до русской аудитории эти споры доходят прежде всего благодаря публикациям того же Брюсова в «Весах» уже в начале 1900-х гг. В это время на страницах символистского журнала публикуется серия статей французского поэта и критика Рене Гиля⁴¹, в которой предлагается несколько претендентов на звание первого поэта свободного стиха. Однозначно ответить на этот вопрос сейчас не просто, прежде всего, из-за того, что у современников не было четкого представления о том, что же следует считать свободным стихом⁴², однако очень вероятно, что первенство здесь принадлежит все-таки Марии Крысиньской⁴³, а не Г. Кану и Ф. Вьеле-Гриффену. Однако если опыты двух последних, относившиеся к началу 1900-х гг., могли быть так или иначе известны Буренину (правда, скорее всего уже в начале ХХ в.), то предположение, что он знал ранние журнальные публикации Крысиньской и ее первые книги⁴⁴, кажется маловероятным, так что и в этом смысле ранние русские верлибры Буренина придется, наверное, считать абсолютно оригинальными.

Следующую большую книгу стихотворных пародий «Горе от глупости; Чтения в О-ве “Бедлам-модерн”; Поэтические козероги и скорпионы» — Буренин выпускает уже в 1905 г., когда вышли в свет многие потенциальные объекты антисимволистской критики. Его эстетическая позиция недвусмысленно выражена в эпилоге к книге, демонстративно названном именем самого популярного русского силлабо-тонического метра:

ЯМБ

Былые времена борцов

Свободы, мысли, идеалов

Сменило время наглецов

И самомнительных нахалов.

Они, по милости судьбы,

Тем нынче счастливы и горды,

Что медные имеют лбы

И чувственно-свиные морды!⁴⁵

Соответственно, в разделе «Поэтические козероги и скорпионы», имеющем подзаголовок «Вдохновения поэтов нового стиля: — Анкудина Гордого-Безмордого, Андрея Бело-Горячечного, Сумасбродия Вральмонта, Валерия Противуестественнаго, Юргенса Сиканен, Кузеля Цимбалы и проч.»⁴⁶ (а есть еще Валерий Сосиска, Митрофан Иголка, Андрей Желтый), вновь представлен широкий диапазон актуальных для того времени стиховых форм, в основном используемых символистами первого поколения.

Но верлибр в этой книге только один, причем подписанный не столь говорящим именем, как большинство других пародий, — Водянистый поэт. Стихотворению предпосланы два эпиграфа — из стихотворений о дожде Н. Минского и А. Федорова — поэтов, не столь, видимо, одиозных, с точки зрения Буренина, чем перечисленные выше. Вот эта пародия:

Тридцать лет и три года

Жил я, поэт, на земле;

И с самого первого дня,

Когда я родился,

Пошел из нахмуренных туч

Дождь непрестанный

И шел этот дождь

Ночью и днем тридцать лет

И три года,

Шел до могилы моей.

И когда опустили в могилу

Тело мое, этот дождь

Не прекратился.

Напротив:

Даже сквозь землю проник

И в мой гроб начал капать,

И каплет, каплет он вечно,

Так что и труп мой

Дождь замочил,

И я в могиле лежу

Точно, как курица,

Мокрая, мокрая!

А серые капли дождя

Каплют и каплют

И в крышку гроба стучать

И будто твердят мне:

«Дурак, дурак, дурак!

Зачем ты явился на свет

В такое дождливое время,

Какого земля не видала

Даже при дедушке Ное?»⁴⁷

При этом в другом месте автор обращает особое внимание и на названное разнообразие форм, иронизируя над частым их употреблением; так Митрофан Иголка перечисляет в своем «шедевре» не только основные приметы символистского стиля, но и любимые формы символистов (кстати, терцины в «Козерогах» упомянуты целых пять раз, сонеты — три!):

Пускай, как Брюсов наш Валерий,

Я, Митрофан,

Лежал бы век средь криптомерий,

От неги пьян.

Пусть я, как Бальмонт, жег бы зданья

И ел стекло,

Пусть, как поток, все мирозданье

Мне в рот текло,

И я, глотая все планеты,

Как легких мух,

Мои терцины и сонеты

Твердил бы вслух!⁴⁸

В других пародиях высмеивается пристрастие (прежде всего Андрея Белого) к сверхкраткой стихотворной строке (в данном случае, одностопного ямба) и соответствующей графике:

СВЕРХ-БЕССМЫСЛЕННОЕ

Огни

Горят.

В тени

Весь сад.

Одни

Мы здесь.

Ты вся,

Я весь.

Кося

Свой взгляд,

Иду

В бреду.

Весь сад

В тени.

Горят

Огни⁴⁹.

В другом случае объектом пародии становится не только использование короткой строки (в данном случае брахиколона, односложного одностопного размера, также востребованного символистами), но и неоправданное пристрастие Белого к использованию музыкальной терминологии в сомнительном контексте:

ТРАГЕДИЯ ЖИЗНИ

СИМФОНИЯ 105-Я. ГЕРОИЧЕСКАЯ

Тишь…

Мышь

Скребет.

Вот.

Кот

Идет.

Цап —

Лап

Когтем.

Тиск!

Писк

Потом…⁵⁰

Кроме того, в составе «Поэтических козерогов и скорпионов» есть еще одна «симфония» — «Бой с Горбуном» — «309. Ерундическая» Андрея Белогорячечного)⁵¹, попутно вводящая в книгу еще одного героя книг Белого — Горбуна, и еще одна просто «Симфония»; а также два точно формально выдержанных сонета (в отличие от пятого «голубого звука»), например:

Стихийной

УПАДОЧНО-ПРИПАДОЧНЫЙ СОНЕТ

Ага! из бездн предвечного хаоса

Ко мне на Моховую ты пришла!

От твоего таинственного носа

Струится взор. Ты вся как тьма светла.

Ты любишь — да? Но Дьявол смотрит косо

На счастие крылатого орла,

А перепел ест с бутербродов просо

И в сапогах звучат колокола…

Приди! Развей изломы мягкой пакли

Твоих кудрей. Их можно пить — не так ли —

Коль мухоморы выросли в груди?

Но если пахнет ландыш влажно-внятный

Зарею возрожденья предзакатной,

Что ж делать нам? О, я молю: приди…

Андрей Желтый⁵²

Еще одна пародия — на Бальмонта — написана экзотическими терцетами на одну рифму (пристрастие к повторам рифмы вообще характерно для символистов и в первую очередь как раз для Бальмонта и Сологуба):

ИЗ КНИГИ «ТОЛЬКО ГЛУПОСТЬ»

ПОРТРЕТ

Все смотрю я на портрет.

Будь семь бед — один ответ,

Все смотрю я на портрет.

Ничего в портрете нет,

Только платья красный цвет.

Все смотрю я на портрет.

В чем, скажите, тут секрет?

День и ночь уж двадцать лет

Все смотрю я на портрет.

Был я черен, стал я сед,

Но для глаз один предмет:

Все смотрю я на портрет.

Пусть разрушится весь свет,

Пусть земли исчезнет след —

Все смотрю я на портрет!⁵³

Наконец, под именем Валерий Сосиска (то есть Брюсов) в книге напечатан пародийный гексаметр (вспомним, что в 1890-е гг. сам Буренин обращался к этой форме в своих сатирических стихах, только в ее канонической форме — без рифмы); а «Сосиска» (как Мережковский и Брюсов) рифмует (то есть искажает) эту старинную стиховую форму:

КОЛБАСА

Где-то на Невском или по Фурштатской давно

Я увидал колбасу сквозь голубое окно.

Канули бледные годы… Видел я много колбас

Разных — вареных, копченых, и ел их при этом не раз.

Но неизменно и жадно, пью водку я иль вино,

Алчу я той колбасы, что я видел на Невском давно⁵⁴.

Сравним оригинальный гексаметр Буренина 1890-х гг., выглядящий, очевидно, с точки зрения автора, намного «правильнее» «сосискиного», написанного достаточно небрежно, с переносами акцентов и слишком частыми пропусками ударений (особенно его первая и пятая строки) и, как уже говорилось, зарифмованного:

ИЗ АНТОЛОГИИ

1

Сшил я себе сапоги, нужны теперь панталоны.

Шьет сапоги мне сапожник, а панталоны портной.

2

Свечка моя догорала и, в лампу налив керосина,

Я продолжал целоваться с Неэрой лилейно-раменной.

3

«Что ты желаешь, Аглая?» — спросил я прекрасную деву.

«Дай мне пятнадцать целковых», — она отвечала с улыбкой.

4

Что совершить мне — не знаю: подделать ли вексель фальшивый,

На содержанье пойти, или же кассу обчистить?

5

Нанял извозчика я от Аничкова моста на Мойку;

Пятиалтынный приял он, доставивши к месту меня.

6

Маврой, кухаркой моею, я несказанно доволен:

Славно готовит она винегрет, и рассольник, и щи⁵⁵

Таким образом, Буренин-поэт в своих разнообразных сатирических, юмористических и пародийных стихотворных произведениях 1890–1900-х гг. выступает как абсолютный открыватель на русской почве двух новых перспективных форм ритмической организации речи — свободного стиха и поэм в прозе, парадоксальным образом создавая своего рода «превентивные пародии» на произведения русских символистов за несколько лет до их обращения к этим формам.

К сожалению, до сих пор не собраны и не учтены многочисленные публикации Буренина в газетах и журналах, которые безусловно таят еще множество загадок и открытий, особенно в области литературной формы, в развитии которой он, как видим, сыграл очень важную роль. И принадлежность к «несерьезной» литературе не только не помешала этому, а, напротив, создала особые условия для успешного эксперимента.

Примечания

1

Подробнее о прозиметрии см., напр.: Орлицкий Ю. Стих и проза в русской литературе. М.: РГГУ, 2002. С. 411–562.

2

Так, Набоков сам писал об «отдельно пробегающих строчках» в своем романе «Дар»; немало подобных примеров можно обнаружить и в романе Пастернака «Доктор Живаго», и в других прозаических произведениях разных периодов, включающих стихотворные цитаты. Подробнее об этом см. с. 442–562 указанной выше книги.

3

О природе и функциях силлабо-тонического метра в прозе см.: Орлицкий Ю. Стих и проза в русской литературе. С. 48–176; там же описаны различные существующие в современном стиховедении методики выявления стихоподобных фрагментов в прозе.

4

Здесь и далее в книге используются общепринятые стиховедческие обозначения силлабо-тонических и тонических размеров, а также типов стиха и их аналогов в прозе: Я — ямб, Х — хорей, Дак — дактиль, Амф — амфибрахий, Ан — анапест, Дол — дольник, Так — тактовик, Акц — акцентный стих; Лог — логаэд, РС — раёшный (рифменный) стих, ВЛ — верлибр; цифра после названия метра обозначает его размер: например, Х4 — четырехстопный хорей (или в прозе — четыре стопы хорея подряд). Тип клаузулы обозначается, если это необходимо, буквами: «м» — мужская, «ж» — женская, «д» — дактилическая и «г» — гипердактилическая; соответственно, Я4ж — строка четырехстопного ямба с женским окончанием, Я5м/ж — пятистопный ямб с чередованием мужских и женских окончаний. Значком «×» обозначаются группы строк одного размера (напр. Я4×2 — две строки четырехстопного ямба), знаком «+» — разного размера (Я4+3 — четырехстопная и трехстопная ямбические строки одна за другой), знаком «`» — гипердактилическая клаузула. С помощью единиц и нулей в метрических схемах обозначаются соответственно ударные и безударные слоги; кроме того, при помощи тех же знаков могут быть обозначены схемы отдельных метрических строк: например, Я4 «1101» означает, что в ней ударны все стопы за исключением третьей. Значком «/» при записи в прозаической форме отделяются друг от друга стихотворные строки (в прозе — условные строки) одного метра, знак «//» разделяет фрагменты, написанные разными метрами, «///» — метрическую и свободную от метра прозу; при этом неметрическая часть текста, предшествующая метрической, дополнительно заключается в скобки.

5

Тексты произведений М. Горького цитируются по Полному собранию сочинений без указания номера тома и страниц (Горький М. Полн. собр. соч. Художественные произведения: в 25 т. М., 1968–1976).

6

Орлицкий Ю. Стих и проза в русской литературе. М., 2002. С. 411–432.

7

Тынянов Ю. Проблема стихотворного языка // Тынянов Ю. Литературная эволюция. М., 2002. С. 63–64.

8

Якобсон Р. Заметки о прозе поэта Бориса Пастернака // Якобсон Р. Работы по поэтике. М., 1987. С. 145.

9

Орлицкий Ю. Стих и проза в русской литературе. С. 321–330.

10

Орлицкий Ю. Стих и проза в русской литературе. С. 35–293.

11

Кормилов С. Маргинальные системы русского стихосложения. М., 1995. С. 86–87.

12

Орлицкий Ю. Стих и проза в русской литературе. С. 103–176.

13

Орлицкий Ю. Стих и проза в русской литературе. С. 177–178.

14

Там же. С. 220–280.

15

Орлицкий Ю. Стих и проза в русской литературе. С. 258.

16

Здесь и далее стихи Мережковского цитируются без указания страниц по изданию: Мережковский Д. Стихотворения и поэмы. СПб., 2001.

17

Мережковский Д. Стихотворения и поэмы.

18

Мережковский Д. Драматургия. Томск, 2000. С. 464.

19

Мережковский Д. Драматургия. С. 465.

20

Мережковский Д. Стихотворения и поэмы.

21

Минаев Д. По Невскому бежит собака… // Поэты «Искры». Т. 2. Л.: Сов. писатель, 1955. С. 346.

22

Подробнее см.: Весслинг Р. Смерть Надсона как гибель Пушкина: «образцовая травма» и канонизация поэта «больного поколения» // НЛО. 2005. № 75. С. 122–153; Рейтблат А. И. Буренин и Надсон: как конструируется миф // НЛО. 2005. № 75. С. 154–166.

23

Саша Черный. Гармония (подражание древним) // Саша Черный. Стихотворения. М.: Худож. лит., 1991. С. 97.

24

Чудаков А. П. Литературный грубиян Буренин // http://magazines.russ.ru/nlo/2003/59/ hron.html

25

Лепехин М. П., Рейтблат А. И. Буренин // Русские писатели. 1800–1917. Т. 1. М.: БСЭ, 1992. С. 365–367.

26

См.: Игнатова И. Литературно-критическая деятельность В. П. Буренина: генезис, эволюция, критический метод. М., 2010; Шабалина Н. Литературный скандал в критике В. П. Буренина // Учен. зап. Казанского ун-та. 2012. Т. 154. Кн. 2. С. 145–151; Шабалина Н. Мастерство В. П. Буренина-критика: Автореф. дис.… канд. филол. наук. Казань, 2012, а также отдельные работы В. Крылова и Г. Боевой. Из более ранних: Смирнов В. Б. Об авторе романа-фельетона «Розы прогресса» // Н. А. Некрасов и его время. Калининград, 1980. Вып. 5. С. 106–117; Рейтблат А. И. Книга «Бес в столице» и ее автор: (Неизвестный роман-памфлет В. Буренина) // Вопросы литературы. 1991. № 6. С. 208–216. См. также: Русская литература ХХ века в зеркале пародии. Антология / сост., вступит. ст. и коммент. О. Б. Кушлиной. М.: Выс. шк., 1993; Тяпков С. Русские символисты в литературных пародиях современников. Иваново, 1980. С. 72–73.

27

Буренин В. Литературные очерки // Новое время. 2-е изд. 1878. 8 дек.

28

Кушлина О. Голубые звуки и белые поэмы // Русская литература ХХ века в зеркале пародии. Антология. С. 140.

29

Подробнее см.: Орлицкий Ю. Б. Верлибр как другой в истории русской поэзии // Чистая образность. К 60-летию Игоря Алексеевича Каргашина. Сб. науч. трудов / сост. Е. А. Балашова. Калуга: Изд-во АКФ «Политоп», 2017. С. 168–189.

30

Граф Алексис Жасминов (Буренин В.). Хвост. СПб.: Тип. А. Суворина, 1891. С. 194.

31

Там же. С. 188–189.

32

Граф Алексис Жасминов (Буренин В.). Хвост. С. 189.

33

См. напр.: Гудзий Н. К. Из истории раннего русского символизма. Московские сборники «Русские символисты» // Искусство. 1927. Кн. 4. С. 218; Иванова Е., Щербаков Р. Альманах В. Брюсова «Русские символисты»: судьбы участников // Блоковский сборник XV. Русский символизм в литературном контексте рубежа XIX–XX вв. Тарту: Ulikooli Kirjastus, 2000. С. 33–76.

34

Соловьев В. С. Пародии на русских символистов // Соловьев В. С. Стихотворения и шуточные пьесы. Л.: Сов. писатель, 1974. С. 164–166.

35

Русская литература ХХ века в зеркале пародии. Антология. С. 141–143; Тяпков С. Русские символисты в литературных пародиях современников. С. 72–73.

36

Русская литература ХХ века в зеркале пародии. Антология. С. 7–16.

37

Там же. С. 19–20.

38

Граф Алексис Жасминов. Голубые звуки и белые поэмы. СПб.: Тип. А. Суворина, 1895. С. 37–38.

39

Подробнее см. об этом: Петрова Г. В. А. А. Фет и русские поэты конца XIX — первой трети ХХ века. СПб.: Астерион, 2010.

40

Кушлина О. Голубые звуки и белые поэмы // Русская литература ХХ века в зеркале пародии. Антология. С. 61.

41

Подробнее см.: Рене Гиль — Валерий Брюсов. Переписка. 1904—1915 / сост., подгот. текста, вступит. ст., примеч. Р. Дубровкина. СПб.: Академический проект, 2004.

42

См. напр.: Орлицкий Ю. Б. Свободный стих в теории и практике Валерия Брюсова // Брюсовские чтения 2013 года. Ереван: Лингва, 2014. С. 178–195.

43

См. также: Goulesque Florence R. J. Une Femme poète symboliste: Marie Krysinska. La Calliope du Chat Noir. Paris: Champion, 2001.

44

Krysinska M. L’Amour chemine, Lemerre, 1892; Rythmes pittoresques: mirages, symboles, femmes, contes, résurrections. Lemerre, 1890; Joies errantes: nouveaux rythmes pittoresques. Lemerre, 1894; Intermèdes, nouveaux rythmes pittoresques: pentéliques, guitares lointaines, chansons et légendes. Messein, 1903.

45

Буренин В. П. Горе от глупости. СПб.: Тип. А. Суворина, 1905. С. 160.

46

Там же. С. 121.

47

Буренин В. П. Горе от глупости. С. 151–152.

48

Буренин В. П. Горе от глупости. С. 154.

49

Там же. С. 140

50

Буренин В. П. Горе от глупости. С. 141–142.

51

Там же. С. 145–146.

52

Там же. С. 146–137.

53

Буренин В. П. Горе от глупости. С. 156.

54

Там же. С. 155.

55

Буренин В. Песни и шаржи. СПб.: Тип. А. Суворина, 1892. С. 266.