Звезда Чернобыль

Юлия Вознесенская, 2015

«И упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде „полынь“…» – говорится в Апокалипсисе. 30 лет назад многие вспомнили, что у неприметной душистой травы наших полей – полыни – есть и другое имя: чернобыль… Пронзительный роман знаменитой православной писательницы Юлии Вознесенской «Звезда Чернобыль» рассказывает о судьбе трех сестер, чьи жизни перечеркнула Чернобыльская катастрофа, и о любви, которая побеждает страх, смерть и дает надежду на будущее. Произведение издается в России впервые. Написанный в лучших традициях реалистической русской литературы, роман включает в себя и документальный материал, взятый автором из советских газет, сообщений по радио и телевизионных передач, поэтому ценен не только как художественное произведение, но и как историческое свидетельство.

© ООО «Гриф», оформление, 2015.

© ООО «Лепта Книга», текст, 2015.

© Вознесенская Ю.Н. 2015.

* * *

ТРЕТИЙ АНГЕЛ ВОСТРУБИЛ, И УПАЛА С НЕБА БОЛЬШАЯ ЗВЕЗДА, ГОРЯЩАЯ ПОДОБНО СВЕТИЛЬНИКУ, И ПАЛА НА ТРЕТЬЮ ЧАСТЬ РЕК И НА ИСТОЧНИКИ ВОД ИМЯ СЕЙ ЗВЕЗДЕ ПОЛЫНЬ; И ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ ВОД СДЕЛАЛАСЬ ПОЛЫНЬЮ^[1], И МНОГИЕ ИЗ ЛЮДЕЙ УМЕРЛИ ОТВОД, ПОТОМУ ЧТО ОНИ СТАЛИ ГОРЬКИ

АПОКАЛИПСИС 8, 10–11

Пролог

Жили-были три сестрицы…

Разговор между сестрами, то затихая до печальной тишины, то поднимаясь до накала ссоры, шел уже пятый час. Было сварено и опустошено три кофейника, выкурено несчетное количество «Столичных» и «Беломора», но ни до чего путного они так и не договорились.

Анна поднялась с дивана, походила по комнате, подошла к окну.

— Полночь. Небо снова начинает светлеть…

— Белая ночь… Одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса, — отчетливо проговорила Анастасия.

Анну слегка передернуло: она не любила и этот учительский — «диктовочный» тон старшей сестры, и ее пристрастие к заезженным школьным цитатам из Пушкина. Она отошла от окна.

— Хочешь, я поставлю еще кофе?

— Ну, поставь… Все равно сегодня не спать, а по кофе я соскучилась.

— Что ж не написала? Я бы прислала тебе.

— Ну, кофе, — роскошь. Стану я из-за этого тревожиться и тебя тревожить.

— Кофе не роскошь, а средство общения, — улыбнулась Анна. — А ты, часом, не проголодалась?

— Кто же ест в первом часу ночи!

— Бывает… Так я пойду варить кофе, а потом уже договорим.

Анна вышла из комнаты. Анастасия вздохнула, взяла новую папиросу, по-мужски размяла в пальпах и закурила.

Ехала она в Ленинград, основательно подготовившись к последнему разговору с Анной, последнему в их жизни, в котором она собиралась высказать сестре все, о чем молчала годы, о чем даже думать себе никогда не позволяла. Она собиралась предъявить сестре счет.

Она оглядела комнату. Прекрасная комната! Надо отдать должное Анне: как бы ни менялась мода, она сохранила почти всю родительскую обстановку.

Мамин книжный шкаф. «Дорогой, многоуважаемый шкаф!» Ученикам в классе она объясняла, какую иронию вложил Чехов в эти слова. Но, приезжая изредка в Ленинград и попадая в старую родительскую комнату, она мысленно произносила эти слова уже без всякой иронии. Мама ни единой книги не сожгла в блокаду, сохранила все собранные в семье книжные сокровища.

И овальный дубовый стол стоит все на том же месте посреди комнаты. Да его и двигать особенно нельзя — может рассыпаться. И люстра над ним все та же, старинная, бронзовая, потемневшая от времени. Впрочем, сейчас эти вещи снова вошли в моду, так говорит Анна.

Когда-то в этой комнате жила счастливая семья: муж, жена и три дочери. Анастасия, Анна и Аленушка — все на букву «А». Жили впятером на этих вот двадцати пяти метрах, но, Боже мой, как они прекрасно тогда жили!

Отец был военным летчиком-испытателем, часто улетал в длительные командировки. Может быть, поэтому они с матерью были так влюблены друг в друга? Когда отец погиб на Новой Земле, Аленке было всего три года, Анна еще училась в школе, а сама Анастасия только что окончила педагогический институт и собиралась поступать в аспирантуру. Она считалась талантливой, ей прочили научную карьеру. И у нее тогда был жених Володя… И все рухнуло в какие-то несколько месяцев. Мать так и не пришла в себя после гибели отца, согнулась, состарилась и угасла как-то вмиг. Анастасия осталась с двумя младшими на руках. Жених, аспирантура — все сразу от нее отодвинулось. Надо было решать главное: как вырастить сестер? И Анастасия добровольно поехала преподавать в деревню, в дальнее село Ленинградской области. Там было легче прокормить девочек на мизерную учительскую зарплату. Комнату эту вот она сдавала, и это было значительным подспорьем в их скромном существовании. Когда Анна кончила школу, она не сразу смогла поступить в институт: сельских знаний не хватало для сдачи вступительных экзаменов. Целый год Анастасия не пускала ее работать и каждый день занималась с ней по усиленной программе. На другой год Анна сдала экзамены с блеском, поступила в Герценовский пединститут. Тогда пришлось отказать жильцам и поселить Анну в родительской комнате. Правда, она пустила к себе жить двух сокурсниц, и те платили ей по десятке, но что это были за деньги вместе с двадцатирублевой стипендией… Анастасия работала на полторы-две ставки, а на время отпуска устраивалась воспитателем в пионерский лагерь под Ленинградом: туда можно было брать с собой Аленку, и Анна была рядом. Так вот и шла жизнь, так и проходила молодость…

Анна начала свои фокусы сразу же после окончания института. Сначала бросила аспирантуру, потом вышла замуж и сразу же оставила мужа. Связалась с диссидентами, подписывала какие-то протесты, отбыла год в лагере. Помощи от нее, конечно, не было никакой. Да Анастасия помощи и не ждала, она только горевала, что Анна пошла по плохой дорожке. Когда младшая Аленушка закончила восьмилетку, Анастасия не сразу решилась отпустить ее к Анне. Но сделать это было необходимо. У нее самой уже не хватало знаний, чтобы подготовить Аленушку в институт, а после сельской школы куда бы она поступила? Разве что в профессионально-техническое училище. И тогда она решилась. Привезла Аленку Анне, чтобы девочка десятилетку закончила в Ленинграде. Аленушка была веселая и добрая девочка, особенно ничем не интересовалась, любила деревню, природу. Анастасия была уверена, что в свое диссидентство Анна ее не затащит, к тому же Анна поклялась ей в этом памятью матери. Аленушка, по замыслам старших сестер, тоже должна была поступить в педагогический институт, а потом Анастасия забрала бы ее работать в свою школу: она уже шесть лет была директором той самой сельской школы, куда приехала беспомощной молодой девушкой с двумя сестричками на руках.

И вот неделю назад она получает от Анны письмо, что той пришел вызов из ФРГ, что власти ее держать не собираются, и Анастасии надо срочно приехать в Ленинград, чтобы решить судьбу Аленки. Письмо, конечно, пришло в самый неудачный момент — у Анастасии шли выпускные экзамены в школе. Пришлось — впервые за пятнадцать лет работы — взять больничный на три дня. Врать не пришлось — сердце у нее давно барахлило. И она поехала в Ленинград разбираться. В дороге Анастасия готовилась к этому разговору с Анной. Она была уверена, что знает, о чем у них пойдет речь. Анна уедет в эту свою Западную Германию, Аленке же надо сдавать экзамены в институт, за ней нужен пригляд. Анастасия все взвесила, попереживала, но решила, что выбора у нее в сущности нет: придется бросить школу, с таким трудом завоеванное директорство, свою уютную пришкольную квартирку и перебраться в Ленинград к Аленке, на место Анны. Она была к этому уже полностью готова, собираясь лишь, может быть, впервые за всю свою жизнь, на прощание упрекнуть Анну в эгоизме, в пренебрежении к ее, Анастасии, судьбе. Были уже заготовлены справедливые слова: «Я поднимала тебя и Аленку, отказалась от личной жизни, оставив себе лишь работу. А вот теперь ты своим отъездом рушишь единственное, что мне осталось — мое продвижение по педагогической линии, пятнаешь мое доброе имя — мое, члена партии. Я должна бросить все, чего добилась своими руками, своей головой — директорство, квартиру, товарищей по работе, — и перебираться в твою коммуналку, искать заработок в городе, где учителей и без меня хватает, работают чуть не дворниками. А сколько у меня было из-за тебя неприятностей? Сколько раз меня вызывали в КГБ, расспрашивали о тебе? Чудом я в партии удержалась, чудом! Ты не боялась лагеря — это твое дело. Но ты не думала о том, что я могу и из партии вылететь и работу потерять. И вот теперь ты снова поступаешь так, как твоей душеньке угодно, бросаешь Аленку на произвол судьбы и уезжаешь в свою Европу. Конечно, я не брошу Аленку. Но, может быть, ты хотя бы теперь скажешь мне спасибо за то, что я вам не просто заменила мать, а всю свою жизнь вам отдала?»

Такие вот слова были приготовлены у Анастасии для Анны. Обидные, может быть, даже жестокие слова, но справедливые. Она была в этом уверена, с этим и ехала в Ленинград для последнего разговора с сестрой. И вдруг оказалось, что никакие заранее подготовленные упреки не понадобились. Дело, выходит, гораздо серьезнее и намного сложнее для Анастасии: Анна вовсе не собиралась бросать Аленку, а решила увезти ее с собой за границу. К этому старшая сестра не была готова. Об Аленке и ее судьбе и шел у них разговор уже пятый или шестой час подряд Анастасия докурила свой «Беломор» и потрясла пачку — она была пуста.

— Кончились папиросы, Настенька? — спросила Анна, внося в комнату кофейник. — У меня есть сигареты покрепче, кажется. Поискать тебе?

Анастасия сразу поняла, что в кухне, пока варился кофе, Анна поутихла и подобрела к ней. Ну, посмотрим, во что это выльется…

— Да, поищи мне, пожалуйста, что-нибудь покрепче, а то вашу эту травку я курить не могу.

Анна улыбнулась.

— Настенька, «травкой» зовут марихуану. Ты уж не делай из меня наркоманку, не дай Бог, КГБ подслушивает.

На это Анастасия ничего не ответила. Глупые шутки. Отношения Анны с КГБ ее принципиально не касались. Так она и на всех допросах говорила.

Анна нашла на полке с книгами пачку «Авроры», положила перед сестрой, разлила кофе по чашкам, села, снова закурила.

— Настенька! Ты столько сил отдала, чтобы поднять нас с Аленкой после смерти мамы. И личная жизнь у тебя ведь из-за нас не сложилась, я знаю.

— Надо же, знаешь!

— Настенька, мы же в деревне жили… Подросла я, и бабы мне все доложили. Из-за вас, мол, младшеньких, сестрица ваша жениха потеряла: не решилась она, как он ни бился, двух малолеток ему на шею вешать. Знаю и то, что уговаривали тебя тогда отдать Аленку в детдом, а меня в интернат устроить, да ты отказалась.

— Между прочим, в очень хороший интернат — с обучением на английском языке. Вот бы он тебе сейчас пригодился! — съязвила Анастасия, отпугивая этим свою растроганность словами Анны, неожиданными словами.

— Ну, в Германии я как-нибудь и своим немецким обойдусь. Не обо мне речь. Ты подумай о том, что ведь пора и мне что-то всерьез сделать для Аленки, моя теперь очередь. Тебе не кажется?

— Нет, не кажется. Ты взяла ее после восьми классов в город, вот и спасибо. С нашими знаниями в институт не попадают, к сожалению.

— Ну, это всего два года. К тому же Аленка легкий человек и училась хорошо. И это опять была целиком не моя, а твоя заслуга.

— Да, я давала Аленке знания сверх нашей сельской программы. И, между прочим, не только по истории и литературе.

— Ну, вот. А теперь моя очередь о ней позаботиться. Там девочка получит настоящее образование, увидит мир, будет знать языки.

— Где же она будет учиться, уж не в Оксфорде ли?

— Ну, скажем, в Хайдельбергском университете, куда меня уже пригласили прочесть курс лекций.

— Анна, о чем ты болтаешь, там же платное обучение! Откуда деньги у тебя возьмутся?

— Заработаю.

— А безработица?

Анна резко поставила чашку, но тут же взяла себя в руки.

— Настенька! Поверь мне, реальная жизнь на Западе весьма и весьма отличается от того, что пишут наши газеты.

— Ну, знаю я ваши диссидентские рассуждения. Вы не верите, даже когда наши газеты пишут о землетрясении в Ташкенте, вам все теперь ложью кажется.

— Милая моя сестричка, так ведь газеты наши и правду скажут — все равно прилгут. Ты разве не помнишь, как у нас за углом дом развалился, на Маяковской? Сколько тогда людей вывезли на скорой помощи, а что в газетах писали? «Жертв нет, благодаря своевременным мерам». Помнишь, ты тогда приезжала ко мне на каникулы, при тебе это все и случилось.

— Ты частный случай возводишь в систему.

— Да нет, Настенька, моя милая, это система уж такая, что каждый частный случай препарируется, обкатывается и преподносится вам в таком виде, в каком системе угодно его сохранить и в умах, и в истории. Ты, филолог и историк, неужели тебе никогда не бывает противно, что русская история превратилась в какую-то кунсткамеру, в ряд хорошо препарированных экспонатов? Неужели тебе не противно было вдруг обнаружить то роль Сталина в Октябре, то роль Брежнева в победе над фашизмом? Скажи, ну ты сама-то веришь в ту историю, которую преподаешь?

— Анна! Вот ты стала в Бога верить, крестилась. Тебе все понятно в Библии?

— Странный вопрос. К чему ты спрашиваешь?

— Нет, ты ответь. Тебе все понятно в Библии, в тексте молитв? Ты все-все, о чем тебе говорят ваши диссидентские священники, поняла разумом или что-то принимаешь на веру?

— Многое на веру принимаю, но при чем тут это, если мы говорим о системе?

— Для тебя это режим, система, строй. А для меня — моя партийная вера. Я тоже во многом сомневалась, многого не понимала. Но я знаю главное — я верю моей партии. Если хочешь, слепо верю, слепо повторяю то, чему учит партия. Я верю, что там, в сердце нашей партии, люди знают больше, чем мы с тобой, и если они что-то делают, на первый взгляд, непонятное, даже и не на первый, я им должна верить.

— Любому их слову?

— Да, любому. Ты ведь свои молитвы читаешь без купюр, не так ли? Так вот для меня каждое слово моей партии так же священно. И это я несу своим ученикам, и по моей вере верят мне и мои ученики. Как я могла бы учить их, если бы сама сомневалась, скажи? Я — верую, вот что.

— Так ты что, видишь себя кем-то вроде дьякона в Церкви?

— Да, если хочешь. Сравнение не хуже всякого другого. И у вас в Церкви та же иерархия, та же дисциплина, та же слепая вера, а точнее — доверие. Доверие к тем, кому доверено вести народ, пасти его.

— Пасти? Так вы, коммунисты, воображаете себя пастухами народа?

— А почему тебя это оскорбляет? У вас свои пастыри, у нас — свои. У вас одна вера, у нас — другая.

— Гм… А ты знаешь, Настенька, в этом есть какая-то правда. Может быть, правда даже более страшная, чем та, до которой додумались инакомыслящие бунтари. Не в этом ли корень воинственности вашего атеизма?

— Может быть, может быть. Вы тоже мечтаете о распространении христианства на все человечество. Ты сама мне рассказывала, как один из вас на суде прямо так и заявил: «Нам нужен весь мир!»

— Володя Пореш…

— Я ваших вождей по именам не помню, извини уж.

— Считаешь, что в историю они не войдут и их имена не надобно знать?

— Нет, не войдут. «Узок был их круг и страшно далеки они были от народа».

— Положим, Ленин это не о нас напророчил. Но ты хотя бы веришь в то, что эти люди, мы, то есть, действуем, исходя из нашей совести и наших убеждений?

— Какое это имеет значение?

— Ну, хотя бы то, что ваша партия клевещет на нас. Даже статью уголовную изобрели — «клевета на советский государственный и общественный строй» — какой-то уж вовсе сюрреализм Сажают за клевету тех, кто осмеливается говорить правду.

— Свою личную правду, заметь.

— И этого нельзя?

— Если это вредно для народа — нельзя.

— А почему вы, члены партии, решаете, что полезно и что вредно народу?

— Почему? Да потому, что мы и есть народ. И круг наш широк и живем мы среди народа. Как ты думаешь, кому больше поверили бы мои односельчане, тебе или мне, если бы мы вздумали при них вести эту дискуссию?

— Сегодня тебе, потому что тебя знают, тебе верят.

— Ну, вот круг и замкнулся — мне верят. А верят потому, что и я верю своей партии.

— Да, пожалуй, ты меня загнала в угол. Могу возразить лишь одно.

— Ну, попытайся.

— Если бы мы с тобой затеяли такую дискуссию, то посадили бы нас обеих, по одной статье.

— Да, поскольку такие дискуссии и запрещены. Но это еще не аргумент.

— Стоп, Настенька! Где, кем, когда запрещены такие дискуссии?

— Все, чего у нас нет, что не происходит, не проводится — и не должно проводиться, происходить, а потому и запрещено. Почему в вашей Церкви не проводятся дискуссии с атеистами? И танцы тоже не устраиваются?

— Да, Настя, ты стала крепкой партийной дамой. Скоро, гляди, и в номенклатуру попадешь.

— Теперь уже не попаду.

— Из-за нас с Аленкой?

— Опять «мы с Аленкой»? Я уже тебе десять раз сказала, что Аленку я с тобой не отпущу.

— А если она сама захочет со мной поехать?

— А разве она захочет?

— Она сомневается. Не хочет тебя оставлять одну. Жалеет она тебя.

— Спасибо, что ты от меня этого не скрыла. Было бы жаль, если бы мне пришлось удержать ее здесь помимо ее воли.

— Помимо воли? Неужели ты и на это готова пойти?

— Да, готова. Я отвечаю за Аленку перед памятью мамы.

— Слава Богу, что не перед своей партией!

— Перед партией тоже, но этого ты не поймешь. А маме я обещала перед смертью поставить вас на ноги. Тебя поставила, и не моя вина, что дальше ты сама забрела не на ту дорожку. Теперь мой долг — вырастить из Аленки правильного человека.

— Нет, но ты серьезно станешь ее удерживать, если она захочет ехать?

— Да, стану. Пока что я ее опекун по закону.

— Через два месяца Аленке исполнится восемнадцать лет, она сама получит право решать свою судьбу. Я могу подождать до 15 августа.

— Отлично. Вот и давай подождем А до тех пор пускай девочка спокойно сдает экзамены в институт. Так она твердо решила в педагогический?

— Ничего она не решила. Ты же знаешь Аленку. Я ей сказала «подавай», — она и подала. А сама даже не готовится. Один ветер в голове.

— Ну, ей было от кого ветру набраться. Хорошо, давай пока заключим перемирие: ты откладываешь выезд, Аленка сдает экзамены, а потом будет сама решать — с тобой ей ехать или со мной оставаться.

— Ну, хорошо, я согласна подождать.

— А пока отпусти ее со мной на пару недель в деревню — пусть девочка отдохнет перед сдачей экзаменов. Кстати, а который час? Вот это да — уже третий! И где же это она у тебя в такое время шляется?

— Наверное, опять чьи-нибудь проводы. С выпускного вечера как началось, так не кончается — то одного провожают в армию, то другая уезжает поступать в московский институт… Да еще, похоже, влюбилась.

— Кто он?

— Понятия не имею. Ты же знаешь Аленку, она хоть и болтушка, но иногда что-то затаит и не выспросишь.

— Ну, вот, как же с тобой отпустить ребенка, а? Вот такая же богема у вас будет в Германии или, не дай Бог, в каком-нибудь Париже!

— Да ну тебя, Настенька! Париж не какой-нибудь, а один-разъединственный на всю планету. И что плохого в том, что девочка в семнадцать лет влюбилась? Самое время.

— Время для тех, кто живет под надзором папы и мамы, кого побоятся оскорбить, обидеть. А Аленка — сирота. Ты хоть это-то понимаешь?

— Ну, какая же она сирота, когда у нее есть мы с тобой. Вот сидим и седьмой час подряд ее делим, как разводящиеся супруги. Тоже мне, нашлась сиротинушка!

— Ах, Анька, вечно ты со своей эмансипацией! Ничего ты в реальной жизни не понимаешь! А если это негодяй какой-нибудь, много старше ее?

— Если старше, то уж обязательно и негодяй?

— Чаще всего.

— Ты что, по опыту знаешь?

— Меня этим не обидишь. Да, по опыту. Только не по личному, а педагогическому. У нас четверть девчонок в деревне — матери-одиночки. Откуда, спросишь? Из летних студенческих отрядов школьницы детишек в подоле приносят. И что интересно, не столько от студентов, сколько от их руководителей. Так-то.

— А между прочим, студенческие летние отряды — тоже политика партии. Так что и матерей-одиночек зачисли на свой счет, на счет непогрешимой своей партийной религии. Или это в интересах партии, чтобы девочки-школьницы выравнивали демографический спад?

— Анна, оставь эту демагогию. Я тебя серьезно спрашиваю: где может гулять Аленка в третьем часу ночи?

— Настенька, голубушка, но ведь ночь-то белая! Когда же и погулять, как не сейчас? Ты что, сама в молодости по ночам не гуляла?

— Гуляла. Но недолго. Пока была жива наша мать. А потом я ночами Аленкино бельишко стирала и твои чулки штопала.

— Попрекаешь штопаными чулками? Ох, Настя! Человек ты, безусловно, высоконравственный и даже героический, но до чего же тяжелый!

— Да, я тяжелый человек. Тяжелый, как танк, и скучный, как мавзолей. И непробиваемый, как бетонный дот. Я все это уже много раз от тебя слышала. Но сейчас меня не интересует твое мнение о моем характере. Это уже неактуально, поскольку мы расстаемся навсегда и больше друг о друге, надеюсь, не будем вспоминать.

— Почему же? Я никогда не забуду тебя, Настенька. Я буду тебе писать, буду присылать посылки.

— Этого мне только не хватало! Я в подачках ЦРУ не нуждаюсь!

— Опомнись, Настя! При чем тут ЦРУ?

— А от кого же тебе приходили посылки, когда ты сидела в лагере?

— От наших друзей на Западе.

— Ну да, конечно, от друзей. Кому вы там нужны? Кого это могут интересовать противники режима в чужой стране?

— Но ведь и ты каждый год работаешь на субботнике в Фонд мира. А деньги ваши идут противникам режима в других странах.

— И занимаются распределением этих денег никакие не «друзья», а соответствующие специальные организации. — КГБ, что ли?

— Кому положено, тот и занимается. Как у нас, так и у них.

— Да, логично рассуждаешь. Только логика у тебя советская.

— У меня не может быть антисоветской логики. И вот поэтому я тебя заранее предупреждаю — никаких писем, никаких посылок нам с Аленкой!

— Почему «нам с Аленкой»? Мы еще про Аленку ничего не решили.

— Кто тут решает про Аленку? — раздался звонкий голос. — Вы что, мою судьбу обсуждаете всю ночь, пока добрые люди гуляют?

В дверях стояла младшая сестра. Платье на ней было мокрое, как после стирки, распущенные светлые волосы висели сосульками и с них на пол капала вода. В руках она держала охапку такой же мокрой, как сама, сирени и глядела на сестер веселыми сумасшедшими глазами.

— Аленка! Ты откуда такая мокрая?

— Из Невы.

— Господи! Ты что, тонула?

— Не-а. Я купалась.

— Прямо в платье?

— А что же я, по-вашему, должна была захватить купальник, идя на свидание? Я же не знала, что мне захочется купаться.

— А сирень у тебя откуда?

— От Пушкина.

— Ты что-то завираешься. Наломала в каком-нибудь городском саду? Вот бы тебя милиция за этим делом поймала!

— Да нет же, правда от Пушкина! Сегодня ведь шестое июня, день рождения Пушкина. Вот мы с Иваном и зашли в садик пушкинского дома на Мойке. А там такая сирень цветет!

— Наворовали, значит, сирени у самого Александра Сергеевича? — строго, но с трудом скрывая улыбку, спросила Анастасия.

— Настенька, да он не обидится! Он только рад был бы, что жених в его саду нарвал букет сирени для невесты.

— Не болтай чепухи, невеста полоумная! — по-настоящему строго проговорила Анна, собирая со стола посуду. — Иди переоденься, а то простудишься. Я сейчас завтрак приготовлю. Но сначала выпей вот горячего кофе, чтобы согреться.

— Я и не замерзла вовсе. А чего-нибудь другого у вас нет? Шампанского, например, или хотя бы водки?

— Ремня тебе надо, а не шампанского, — сказала Анастасия. — Переоденься и садись за стол. У нас будет серьезный разговор, надо решить твою судьбу.

— А решать ничего не надо. Я уже сама все решила. Вернее, мы с Иванушкой вместе решили.

— И что же вы там решили с твоим Иванушкой?

— Мою судьбу, я же говорю вам!

— И как же вы ее решили?

— Как самую прекрасную сказку. Жили-были три сестрицы. Старшая умница, средняя красавица, а младшая Аленушка — дурочка. Умерла их мать, старшие сестры растили-растили сестрицу-дурочку, а она все умнее не становится. И тогда стали они думать и гадать, куда бы им дурочку с рук сбыть, куда пристроить? А тут к Аленушке посватался физик Иванушка. Тоже дурачок, конечно. Аленушка подумала-подумала… Целых три часа думала! Да и согласилась выйти за него замуж. Они жили долго и умерли в один день. Вот и вся моя сказка.

— Анна! Брось посуду, иди сюда, послушай, что эта мокрая дурочка тут рассказывает! А ты немедленно иди в ванну и все сними с себя. Тоже мне невеста, мокрая и сопливая.

— Настенька, я не невеста. Я жена.

— Как? Что такое? Какая жена? Ты же, как я поняла, только сегодня получила предложение и дала согласие?

— Ну да. А потом я стала женой Ивана. А потом мы пошли купаться в Неве, вот и все. И через неделю мы вместе уезжаем с ним в Чернобыль, на Украину. Он работает на атомной станции. Вот и вся моя судьба, чего же еще?

— Так. А институт?

— Институт — заочно. Или вообще никак. Мне главное, чтобы были у меня сначала три девочки, а потом еще один мальчик. Или нет, сначала мальчик, а потом три девочки. Это, наверно, так прекрасно — иметь старшего брата! Но три девочки — обязательно. Как мы. Одну мы назовем в честь нашей мамы Ниной, а две другие будут Анна и Анастасия. Иван согласен.

— Нет, это что-то уже совсем ни на что не похожее. Анна, Анна! Забирай свою сестрицу и кати в Париж, в Амстердам, в Нотр-Дам, на Мадагаскар! Куда хочешь, только увози ее поскорей от этих чудовищных приключений!

Анна вошла в комнату с халатом в руках, накинула его прямо на мокрые плечи Аленки и повела ее в ванную.

— Иди-иди, чудовище. Так его что, и вправду Иваном зовут?

— Ну да. Могла ли я упустить такой случай? Иванушка с Аленушкой, вы понимаете?

— Лично я — нет. Я ничего не понимаю, — проговорила Анастасия, хватая сигарету и разминая ее дрожащими пальцами.

Анна вернулась в комнату и полезла в шкаф.

— Ты чего ищешь? — спросила Анастасия. — Уж не шампанское ли — по случаю торжества твоего свободного воспитания?

— Нет, шампанского у меня нет. Но где-то было полбутылки сухого.

Из ванной донесся шум падавшей из душа воды, потом пение Аленки, а потом ее крик:

— Настенька! Аннушка! Хоть вы и умные, а я дурочка, я все равно вас очень люблю и всегда буду любить!

Примечания

1

ЧЕРНОБЫЛЬ — крупный вид полыни (Artemisia vulgaris). Вл. Далъ. Толковый словарь.