Кот знает всё

Юлия Лавряшина, 2019

Сбылась мечта – сестры Косаревы покупают дом! Точнее, его половину. Впуская в новое жилье любимого кота Огарка, женщины надеются на безоблачную счастливую жизнь. Но все идет наперекосяк, когда ночью в дом врывается девушка, пытаясь их ограбить, а потом кажется, что кто-то наблюдает за ними из-за стены. Что творится на другой стороне дома – не знает никто… кроме кота. Кот, конечно, знает всё.

Глава 3

Накануне кот выгнал ее из дома.

Звучит дико, но все произошло именно так: точно взбесившись, Огарок вдруг с шипением погнал Женьку к двери. Позвать на помощь было некого: старшие женщины уехали в гипермаркет за продуктами.

— Да отвяжись ты! Взбесился, что ли? — Женька пыталась прорваться к лестнице на второй этаж, но кот всякий раз оказывался шустрее.

Он яростно махал лапами, и торчащие загнутые когти не оставляли сомнений в его намерениях.

— Да что тебе нужно?!

Прижавшись спиной к двери, она смотрела в его желтые глаза и пыталась понять, что это нашло на мирного Огарка. Кошки странно ведут себя перед землетрясением… В Подмосковье? Смешно.

«Но что-то же он чует, — подумала Женька с сомнением. — Черт его знает, может, лучше смыться из дома, раз он настаивает?»

И она выскользнула за дверь, только схватив сумку, здоровую, джинсовую, больше похожую на суму. Впрочем, до сумы было недалеко: дом выжал из них все на несколько лет вперед…

Только поэтому она и забрела в бар. Решила выяснить, нет ли работы. Но, увидев посетителей, даже спросить не решилась, хотя понимала, что будет выглядеть полной дурой, когда повертится там и уберется восвояси.

«Но раз уж мы теперь местные, нужно же провести разведку боем!» — подстегнула она себя.

— Boy, — услышала Женька, чего никак не ожидала. — Что за крестьяночка такая пожаловала, вся из себя естественная, простенькая, как три копейки?

Она отчетливо увидела себя его глазами.

А глаза были очень даже ничего… Теплые такие, карие, хотя это, конечно, обманка, как все эти ходячие мешки с деньгами. Деньги теплыми не бывают. Разве что монетки, если долго держать в ладони. Но вряд ли этот парень когда-то расплачивался медяками.

Женьку озадачило, что он не посасывал кальян, даже пива рядом не было, просто сок пил, похоже, апельсиновый, — американцы заразили всех этой цитрусовой страстью. А по ней так лучше яблочного ничего нет!

Но самым поразительным было то, что он привстал, как в старые добрые времена, когда она проходила мимо его столика:

— Хочешь сока?

— Свой предлагаешь допить? — вырвалось у нее.

Его улыбка оказалась естественной, даже зубы не очень ровными, и это заставило ее остановиться. Свой?

— Свой я сам допью, а ты выбери какой хочешь.

Женька думала уже о другом и не сразу сообразила: о чем он? Уставилась на него с глупым видом и за это рассердилась на себя. А досталось, конечно, ему…

— Ты не обознался? Я не обслуживаю за выпивку!

Ей всегда нравилось, как проступает румянец на смуглой коже, а парень успел загореть. Румянец проступил пятнами, которые слились в замысловатый узор, Женька даже невольно залюбовалась. И этому его жару, проступившему на щеках, как-то удалось заставить ее смягчиться. К тому же он все еще стоял перед ней, как будто и в самом деле был джентльменом.

«Или у него такой отработанный способ сбивать с толку?» — засомневалась она.

— Мне и в голову такое не пришло бы, — пробормотал он, а глаза у него стали какие-то больные. — Ты нисколько не похожа на этих…

Он неопределенно мотнул головой, а потом неожиданно сказал:

— Мне кажется, ты любишь яблочный сок.

Можно было, конечно, разочаровать его, но Женька опять сделала шаг навстречу:

— А что, у меня черенок из темечка торчит?

Его ладонь только скользнула над ее головой, но Женька успела почувствовать тепло.

— Вроде нет. Сейчас возьму, садись. — Он отодвинул стул, усадил ее и умчался, так и не ответив на глупость, за которую она уже поругала себя.

Когда на столике возник узкий, слегка запотевший стакан с яблочным соком, она вдруг решила: «А чего дергаться? Раскручу его немножко и сбегу, не откроет же он ради меня сезон охоты…»

Как-то просительно улыбнувшись, он представился, хотя она и не спрашивала:

— Зови меня Мишкой.

— Я думала, так сейчас уже не называют…

— А мне понравилось это имя, — ответил он так, будто сам себя назвал.

Это было так странно, что Женька слегка растерялась, не нашлась, что ответить. А Мишка улыбнулся ей, точно пытался подбодрить, потом огляделся, не рассеянно, как обычно принято в баре, а слишком даже внимательно, и с неожиданной грустью сказал:

— Здесь так много несчастных людей…

— Несчастных?! — не поверила она своим ушам. — Да они все до одного в деньгах купаются!

— Вот я и говорю, — произнес он загадочно и умолк, потягивая свой сок.

И когда Женька уже потеряла надежду услышать толкование, вдруг продолжил:

— Деньги имеют обыкновение наслаиваться между людьми. Многие из тех, кого ты здесь видишь, одиноки просто невероятно, хотя у всех есть родители. Но они разобщены. Они существуют в разных плоскостях и даже не стремятся пересечься, вот что обидно.

Он говорил как священник: произнося вслух именно то, что думал. И печаль в его глазах казалась неподдельной… Женька решила, что никогда не смогла бы открыться до такой степени незнакомом человеку. Разве что маме… Или Свете… А Мишкины родители, похоже, не особенно им интересовались.

Чтобы утешить его, она заметила:

— Независимость — это не так уж плохо.

Но он тут же заспорил:

— Ты ведь не пережила того, о чем говоришь. Свобода такого рода — это вакуум. Свобода от любви, от разговоров, от всего, понимаешь? От всего, из чего состоит семья.

«Ничего нового, — успела подумать Женька. — Но как ему удается произносить банальности так искренне?»

— Многие из этих ребят даже «доброе утро!» не успевают сказать своим матерям, те уже на работе, когда они просыпаются. И потом… Большинство из них обзавелось большими капиталами не так давно. Если б они существовали таким образом с самого рождения, а то… Эти дети не научились жить в вакууме, понимаешь?

Она не понимала. Никогда не жила в вакууме — мать окутывала ее любовью с младенчества. И Женька тоже испускала навстречу нити нежности, которые были прочнее любых денежных канатов. Если иногда и давали трещину, то срастались уже к вечеру, и потом никто не мог вспомнить причины размолвки.

Ей вдруг подумалось, что Мишка клевещет на свою мать. Так многие делают, когда чувствуют себя никудышными детьми. Естественная самозащита.

— Ты что, каждому встречному рассказываешь, какая у тебя ужасная мама? — спросила Женька резко, чтобы у него не осталось сомнений в том, как она к этому относится.

— У меня? — удивился он. — Разве я о себе говорю?

— Но о жизни других людей ты ничего не знаешь! Что они — исповедовались тебе?

Сделав глоток, он опять проговорил уклончиво:

— В какой-то мере…

— С чего бы это?! — Она не могла обуздать злость, та уже рвалась наружу. — Ты тут звезда местная, что ли? Первый парень на деревне? И потом, почему ты говоришь о них как о детях, хотя все они наши ровесники? Лечиться не пробовал? У тебя явная мания величия!

И тут произошло то, чего Женька никак не ожидала. Мишка вдруг встал и вышел так быстро, что она ничего и сказать не успела. Надеясь, что хотя бы за сок уже заплачено, она быстро опустошила стакан и, почему-то опустив глаза, просто не могла поднять веки, как злополучный Вий, выбралась за Мишкой следом.

Но его уже не было. Наверное, его машина стояла у самого бара…

Эта странная встреча зацепила, оставила чувство вины. Человеку, наверное, просто хотелось поплакаться за стакан сока, вышло это у него как-то странно, хотя, в общем-то, немногого он и требовал от нее… При желании могла бы и шампанского попросить, он не отказал бы, надо было только кивать и поддакивать. Светлана легко справилась бы с этой ролью.

«А у меня и на это таланта не хватило. Бездарность». — Женька угрюмо смотрела на пустую дорогу. Когда он успел умчаться? Или она слишком долго лакала свой дурацкий сок?

Она вдруг обнаружила, что окунулась в тишину. В их доме редко бывало тихо — Светлана писала под музыку. И не под «Мурку» какую-нибудь, а под Шопена, Рахманинова… Как они сливались с детективами, Женьке трудно было даже представить, но ее тетке все удавалось.

«А может, мне пошло бы на пользу какое-то время пожить в полной изоляции от звуков, впечатлений, от мира в целом, чтобы наконец расслышать то, что есть во мне. Не может ведь и там звучать тишина…» — думала она, удаляясь от бара, унося в себе недоумение.

До сих пор Женька так и не расслышала, чего просит ее душа, какое будущее ей пророчит. Догадывалась, что многим не удается различить этот сокровенный шепот за всю жизнь. Зачем же тогда жизнь?

Точно знала одно: шуршание купюр не заставляет замирать ее сердце. Хотя вокруг твердили, что богатыми становятся личности, а бедным быть стыдно. Забыли, как беден был Иисус…

Пытаясь вырваться из лап безденежья, Женька вместе с тем не видела ничего постыдного в нищете великих актеров, писателей, художников. Ей было бы стыдно жить в роскоши рядом с такими людьми. Но был ли среди их новых соседей хоть один достойный? Личность?

По дороге домой она размышляла о том, кого назвала бы личностью… И решила, что этот человек должен был отдать миру так много себя, что соприкоснувшимся с этим подаренным стало радостнее жить. Радостнее еще и оттого, что с его помощью они поднялись хотя бы на ступеньку по той незримой лестнице, которая ведет к истинной высоте. Где можно вдохнуть самый свежий ветер…

— Вы совсем недавно разбогатели, да?

Внезапный вопрос выдернул Женьку из своих рассуждений. В каком-то километре от дома она увидела Мишку, стоявшего под березой на обочине. Оно клонилось к нему, это дерево, тянулось плакучими ветвями, и каждый лист дрожал от нетерпения коснуться коротко стриженных волос. Мишка ждал, сложив на груди руки, но вид у него при этом не был вызывающим. Он так приветливо улыбался…

— Разбогатели! — презрительно-глуповатое фырканье. — Слово-то какое… Допотопное. Почему это ты так решил?

— Ты все-таки допила сок…

— А с чего ты взял, что мы все же разбогатели? Может, я приехала из… Балашихи?

— Я видел, как вы переезжали. Да я не выслеживал, не смотри так! Мне нравится бродить повсюду. А от вашего дома неплохой вид.

— Ты художник?

— Я похож на художника? — Он чуть отвернулся, и его щека опять покрылась светящимся жаром рисунком.

— Вообще-то, нет. Слишком ты бритый для художника. Я представляю их похожими на хиппи шестидесятых.

— Тогда почему же ты решила, будто я художник? У меня откровенно безумный вид?

— Ну…

— Можешь считать меня художником. В общем-то, это не будет неправдой.

В этих его словах чувствовался привкус зазнайства, но на этот раз Женька не стала протестовать. Слишком хорошо помнила то ощущение паники, что стало бешено пульсировать внутри, когда она не обнаружила Мишку у выхода из бара.

— Не желаешь ли прогуляться? — спросил он, и его тон опять показался ей чересчур галантным, несовременным.

Заглянув в лицо, Мишка послал улыбку, которую ей уже хотелось видеть:

— Пойдем, я покажу тебе, какая тут красотища.

В семье считалось, что Женька готовится к вступительным экзаменам, но обеим сестрам было недосуг поинтересоваться, куда именно она собирается поступать. Если вообще собирается…

— Церковь не одобряет актерство.

Она даже остановилась:

— С чего ты…

— Но на самом деле примерять чужую личину — не такой уж и грех. Важно — что именно ты несешь зрителю в таком образе. Если добро и любовь…

— Почему ты вдруг об этом заговорил?!

Уголки его губ заиграли — вверх-вниз:

— Ты ведь хочешь попробовать?

— Вот черт! Ты экстрасенс, что ли?

Он поморщился:

— Не надо нас путать… И не поминай, пожалуйста…

— Ты семинарист?

Это почему-то рассмешило его.

— Мы ведь уже договорились, что я художник!

— А ты не врешь, что художник? Ты из тех, что рисуют для себя или для мира? — Она плохо представляла разницу между теми и другими, но почему-то спросила об этом.

Он повернулся. И ее будто насквозь прошило этим взглядом, который был как раскрытая ладонь: я доверяю тебе полностью. Женька даже дышать перестала, чтобы удержаться на том уровне, который предлагал Мишка. И кажется, у нее получилось сбалансировать на непривычной высоте, потому что он продолжил:

— Я все делаю для того, кто наделил меня этим талантом.

«Ну, я же говорила — семинарист», — подумала Женька несколько разочарованно. В ее воображении начала расти монастырская стена…

А Мишка уже показывал, как переливаются оттенки бархатистой травы, вобравшей солнечные волны. Ей захотелось прижаться ладонью к одному из желтых пятнышек, но она еще не доверяла Мишке настолько, чтобы быть с ним самой собою. Он, похоже, был из другого теста, его открытость могла показаться просто придурковатостью, если б…

«Да просто если б он не был таким симпатичным!» — ее развеселила эта мысль. Посмеяться она любила, но Мишка этого пока не знал.