Карьера Отпетова

Юрий Кривоносов, 1977

Эта книга – сатирический роман о прохождении советского литературного генерала. Одновременно – это и предостережение и как бы предсказание гибели государства, каковое и произошло вскоре. Ибо в этой книге показана атмосфера подавления всего светлого не только в литературе, но и вообще в искусстве и культуре как таковой и если эпиграф предсказал будущую катаклизму, то завершающие третью часть слова: «продолжение следует?» со знаком вопроса не были однозначны и сулили продолжение всего того бесчинства, о котором рассказано. Четвертая часть была написана через 30 лет после первых трех. В них раскрываются последующее развитие событий.

«Слово»

Знающе правду, а о ней молчати —

Есть злато в землю тщетно закопати

Симеон Полоцкий Вторая половина 13–го века

Правда в конце концов всегда всплывает, хотя иногда и кверху брюхом.

Ланруж Лидокорк Вторая половина 20-го века

Прежде всего — почему «Слово»?

Когда я задумал предварить предлагаемое широкой публике произведение какими-то своими разъяснениями и положил перед собой чистый лист бумаги, то на первой же строчке споткнулся: как это назвать?

«Предисловие»? — Но таковое уже существует. «К читателю»? — банально, да и не совсем точно — а если это будет слушатель или зритель? К тому же, мне не хотелось допустить даже в самом названии какой-либо эмоциональности.

Кто я этому произведению? — крестный отец? Наследник? Публи… По существу-то здесь имеет место публикация, и правильнее исходить именно из этого термина. Только какое из него можно получить производное? — «Публицист» — означает совсем не то. «Публикер», «Публикант»? — так вообще не говорят. «Публикатор»? — как будто правильно и близко к сути, но звучит как-то нехорошо, есть в этом нечто котовое: «катор» — почти «катэр», в целом вроде бы сокращение от «публичный кот». А уж публичностью-то здесь совсем не пахнет, да и публицистичность тоже будто не проглядывается.

Собственно, в истории литературы подобные ситуации известны, но только никаких вариантов они мне не подсказывают.

Вот, например, Николай Васильевич Гоголь просто взял да и включил в свои книги побасенки некоего пасичника по имени Рудый Панько, а кто он да что он — не сказал…

Пушкин Александр Сергеевич — тот нам все-таки своего протеже представил, написал в предисловии: так, мол, и так, был, дескать, такой человек Иван Петрович Белкин, и вот я вам его повести рекомендую.

Михаил же Юрьевич Лермонтов честно признался: Получил-де через третьи руки — от штабс-капитана Максима Максимыча записки покойного Печорина с разрешением напечатать их от своего имени, что и делаю, предоставляя читателю самому судить о правомерности такого литературного поведения.

Были и другие — более современные примеры…

Во всех этих случаях писатели как бы взяли авторство на себя, и им тут же поверили — на то они и классики… Я же ни на какое авторство не претендую, а лишь хочу с наименьшими потерями выпутаться из этой странной ситуации.

Сочинение сие передал мне весьма уважаемый человек, в прошлом — лицо духовного звания — досточтимый Хиросим Добропас, а в миру — Серафим Девятисильный. На закате дней своих бросил он монастырь и занялся разведением и продажей певчих птиц, и его каждую субботу можно было встретить на птичьем рынке. Там я с ним и познакомился. Сблизила нас общая страсть к философским рассуждениям и углублению в древние времена. Незадолго до своей кончины, расхворавшись, он отдал мне новенький черный чемоданчик-портфель, именуемый интеллигентами «дипломатом», а снобами — «атташе-кейсом», в нем-то и хранилось вышеупомянутое произведение в виде нескольких разнокалиберных самодельно сшитых нелинованных тетрадок, сплошь исписанных почерком не то чтобы плохим, но до чрезвычайности неясным, каким обычно пишут монахи-скорописцы. Разобрать его без навыка невозможно, как, скажем, не уловить непривычным ухом слов молитвы, читаемой сельским попом.

Меня поразило уже даже внешнее несоответствие формы и содержания: подобные бумаги хранят обычно в затрепанных, как мир, папках или, в лучшем случае, в засаленных холщёвых сумках, а тут — кейс!

Тетрадки были пронумерованы, каждая из них являла собой законченный кусок, за исключением одной, совсем на них не похожей — обыкновенной школьной тетради в косую линейку, где другим почерком было написано нечто вроде предисловия, на ней стоял номер нулевой! Наблюдалось в ней и еще одно существенное отличие от остальных тетрадей: строки на ее листах, если посмотреть на просвет, несмотря на линейки, не совпадали, в то время как в других тетрадях, хоть они, как уже сказано, и не были линованы, строки с обеих сторон совпадали в точности, сливаясь в одни и те же ряды, совершенно также, как в древних рукописных книгах, что свидетельствует о знании и соблюдении автором их законов церковного книгостроения, чего нельзя сказать о лице, писавшем «Нулевую тетрадку».

Думаю, что тут дело не обошлось без самого отца Хиросима, но точно я этого утверждать не могу, потому что он вскоре отдал душу тому самому Богу, служить которому до конца не пожелал, в чем-то с ним на старости лет разойдясь — философствование и копание в истории еще никого до добра не доводили.

Для властей предержащих гражданин Серафим Девятисильный исторической ценности не представлял, понеже был лицом, не имеющим не только прямых наследников, но даже хоть каких-нибудь сильно отдаленных родственников, и квартира его подлежала немедленому опечатанию. Через краткое время в нее был вселен рядовой очередник жилотдела, поспешивший вынести на помойку все, что осталось от покойного (имеются в виду, разумеется, не останки, а остатки выморочного имущества, никоим образом не могущие быть обращенными в пользу казны и не вызывающие вожделения кого-либо из людей). Таким образом, больше ничего в мои руки не попало, ни одной его собственноручной бумаги, и я, не зная его почерка, не могу теперь определить, как написана «Нулевая» тетрадка.

Но можно предположить, что сделано это все-таки им самим — на такую мысль меня наталкивают косвенные моменты, главным образом последний наш разговор, имевший место незадолго до его кончины. Это, скорее, был даже не разговор, а монолог-исповедь, вот что поведал мне отец Хиросим:

— В последние годы я опекал одного монаха-расстригу, человека странного и не совсем в норме, с точки зрения обычных людей. Про таких говорят «девяносто девять» — вроде бы сотой дольки у них не хватает. Я бы, однако, его скорей назвал «сто один», потому что нехватки в нем, пожалуй, не было, а даже имелось что-то лишнее, некий перехлест, если судить с позиции нормального человека. Это лишнее мешало людям понимать его, да и не ясно, сам-то он себя до конца понимал ли, в монашестве принял он имя Харон Антисоф, вторая часть которого являлась то ли фамилией, то ли прозванием. Последнее более вероятно — ведь фамилий монахи не признают, в то время, как отличительная прибавка к имени у них весьма распространена. Были, скажем, Сергий Радонежский, Иван Рильский, Симеон Столпник, Парашкева Пятница… Меня вот прозывали Добропасом. Имя Харон происхождение имеет, несомненно, греческое, а вот прозвание его меня всегда удивляло. Если оно произошло от фамилии, то на конце должно бы быть «в», и у какого-нибудь темного бурсака-недоучки, может, по ошибке бы и вкралась не та буква, но только не у Харона, ибо человек он был и грамотный, и просвещенный. Думаю, и тут не обошлось без греческого, ведь и звук «ф» пришел к нам из этого языка, и с» А» у нас слова не начинались. Да и весь облик этого слова даже на глаз какой-то греческий, тем более, что нечто похожее в античности встречается, например, имя Антисфен, среди людей, носивших таковое, выделялся особо Антисфен Афинский, живший до нашей эры и являвшийся учеником самого Сократа. У Харона с ним разница лишь в окончании, что наводит на мысль — он взял за основу своего прозвания имя того великого философа, заменив его окончание на «соф». Это могло означать, что он себя считает антисофистом — мне известно его отрицательное отношение к софистике как к одной из основ современной демагогии. Собирался все у него об этом спросить, да забывал, а потом уж и не до того было — умер он в одночасье, и только всего-то и успел, что попросить позаботиться об его бумагах, до людей их довести под любым соусом. Они были единственным, что нажил он за свою долгую жизнь, и в опубликовании их видел он единственную цель и смысл этой его жизни, в которой ему встретилось больше сволочей, нежели куличей. Особенно в последнее время, когда вошел он в конфликт с церковной властью в лице руководства той провинциальной епархии, куда входил наш монастырь. Тяжкая это была борьба. По сравнению с ней Давид и Голиаф смотрятся почти на равных. Харону всего-то оставалось до ухода на покой (это, по нашему, вроде пенсии) пару лет — потом почивай себе в беспечии, грей кости на солнце, да блаженствуй на монастырских харчах, а он плюнул на все и подался в мир. Да и я, на него глядя, расстригся — понравился он мне неуемностью и неустрашимостью и еще — верой в свое, перепродуманное. И на пастырей наших озлился я крепко, больно уж непотребно навалились они на брата Харона. Мы с ним и поселились вместе. Он все писал, а я вот птахами занимался, чтобы нам с ним на прокорм заработать. Его я ничем не утруждал, не отрывал от трудов умственных, сам справлялся. Много ли двум старцам потребно? — что тем же птицам-певуньям: поклевал, да водицей запил. Не скрою, была у меня где-то в глубине и тщеславия малая толика — слышал я, читал о людях, что другим и учениками и кормильцами приходились, а потом, когда те в истории прогремели, то и на других отблеск славы лег. А я, признаюсь, грешен — с детских лет о славе возмечтал, да только понял: мало чего могу, потому и в монастырь пошел — служа правослОвию, гордыню усмирять.

Прочитал я оставленные Хароном тетрадки и показалось мне, что прикоснулся я если и не к выдающемуся произведению, то уж, во всяком случае, к незаурядному, вот тут-то и пронял меня соблазн — присвоить себе авторство. Правда, Харон Антисоф в своем «Житии» последней точки не поставил, но я уже мог его без труда завершить — ведь Харон до последнего момента прожил не только что у меня на глазах, а, можно сказать, на руках моих. Взялся было я за перо, кое-чего уже и наскрёб, да, поразмыслив, поостыл. Нет, совесть тут не при чем — он ведь меня просил обнародовать его записки под любым соусом, и это мне руки развязывало. Остановило же меня то, что были они не то, чтобы скандальные — записки эти, — а уж больно непривычные. С какой стороны на них ни взгляни — вроде туману много в них напущено. На себя возьмешь — можешь, как говорится, и схлопотать. Заработаешь ли деньги — еще вопрос, и как бы чего другого не заработать. Пусть лучше за ним останутся — с покойника чего взыщешь? Хотя, правду сказать, и покойников порой волтузят. Однако им-то самим уж на это, извините, начихать…

Тут отец Хиросим перекрестился и продолжил:

— Ты вот когда сам почитаешь, так увидишь, чего он описывает и как. Только с ним ухо востро надо держать — не без путаницы у него там. То ли нарочно он это делал, то ли в голове у него сама собой происходила перетасовка, но мне кажется, времена он кое-где попутал, людей и события перемешал изрядно. Может, это и от возраста — Харона я ведь на сто тринадцатом годку похоронил. Только он до последней минуты и в доброй памяти пребывал, и в здравом уме.

У молодых и у тех порой вчерашнее давнишним кажется, и наоборот, а уж он-то прошлого века середину захватил, да в этом на вторую половину перетянул. Перепутать он вряд ли мог, может, просто наэзопил там, где в том пользу видел. А разве поймешь, что он намудрил и зачем?

Вот, например, «Неугасимая лампада» — был такой сборник выпущен сотню лет назад — он его почему-то в журнал обратил. И вообще неизвестно, когда у него все это происходит — какой-то несуразный гибрид эпох. За одно могу головой ручаться — произведение это полностью оригинальное, и не только в смысле своей необычности, но, главное, в смысле авторства — писал он его сам, я тому свидетель, и никакой подделки или заимствования здесь быть не могло, ибо, хотя истории церковной и известно, что существовало когда-то подобное по названию Житие — «Житие Антония», но, во-первых, это был совсем другой Антоний, и книга та именовалась в полном названии «Житие Антония Печерского», а, во-вторых, судьба ее совершенно неизвестна. Известно только доподлинно, что книгу ту безуспешно пытался разыскивать еще в 16-м веке благословенный старец Исайя, втуне потрудившийся и оставшийся ни с чем. Не нашли ее и в более поздние времена, неразысканной она значится и поныне, чему свидетельством ее полное отсутствие в уважаемых книжных собраниях. Да найди ее кто и сдай в какую-нибудь патриархию — озолотишься до конца дней своих! А с хароновского «Антония» я, как видишь, и грамму навара не имел, как говорится, — один куриный бульон…

Так что от авторства я по вышеуказанным соображениям решил на всякий случай быть подальше, хотя меня на плагиате подловить было некому — никто больше про те записки не ведал. Будь я помоложе, может, и стоило бы рискнуть — вдруг бы прогремело! Тогда можно было бы потом всю жизнь пенки снимать, а уж теперь что за смысл? — одна колгота! Иное дело — был бы я уже хотя бы как начинающий писатель известен — другой разговор, а тут пусть наверняка утверждать и не смогут, так возьмут, как бывает, и выскажут сомнение, а ты вздрагивай потом от всяких шорохов, и корячься весь остаток жизни, доказывай, что это твое, рукописи в подлиннике, черновики предъявляй… Сразу же набегут графологи, текстологи, секстологи (и такие завелись: по описанию сексуальных моментов авторство определяют — без секса кто же теперь пишет?). Да вдруг бы еще когда и дознались — мог же я сам, допустим, в бреду проболтаться, даже перед самой смертью? А позор на имя свое уронить и на последнем пороге страшно — посмертная хула, она, что дерьмо на могиле.

— Словом, не хватило меня на это, — вздохнул отец Хироеим и с горькой усмешкой добавил: — Как видишь, даже Девятисильный — не семижильный… Так и не смог я их издать — ни от себя, ни от него — сунулся туда-сюда — никто не взял. Как начнут читать — не оторвешь, а, прочтя, тут же и возвращают, посмеиваясь, да еще и пальцем погрозят: «Ты что, мол, отец, под монастырь нас хочешь?.. «. Вот и лежат у меня эти бумаги без последствий… Может, тебе что удастся?

С этими словами и передал мне отец Хиросим тот самый портфель-чемоданчик-кейс.

И вот теперь я сам нахожусь в таком положении: ни Хиросима, ни его друга в живых уже нет, о рукописи никто ничего не знает — бери, распоряжайся — велик соблазн! Можно и обработать, и переработать до неузнаваемости, сохранив, однако, основное богатство чужого таланта — куда как проще, чем самому что-то написать. Мало ли кто кому что оставляет! Вот приятель мой, например, унаследовал от тестя своего две тысячи страниц, в которых целая эпоха зафиксирована. Что он сделает из них, и кто оспорит потом его право? Да и как узнаешь, что там будет тестево, а что его?

Прочитал я раз, прочитал второй записки Харона Антисоф(а) (не знаю даже, склоняется ли это прозвание), и показались они мне совсем не страшными, а, пожалуй, скорее несколько странными, и решил я все-таки довести их до людей в том виде, в каком они ко мне попали. Опасений отца Хиросима по их поводу я не разделяю, но и осуждать его не в праве — самого Хиросима, несмотря на ивоссоединение» его с Хароном, к подвижникам не причислишь. Мужества его не оспариваю, но и не могу не считаться с тем, что сам он был типичным представителем напуганного поколения.

Холомон Бахмелюк Хиросим Добропас Харон Антисоф