Идеальный город: заколдованная вершина, которую так никто и не покорил. Из цикла «Волшебная сила искусства»

Юрий Ладохин

А есть ли он вообще — идеальный город? Может это Лондон, отстроенный после пожара 1666 года стараниями создателя собора св. Павла К. Рена? Или Париж, где в 1860-е усилиями барона Османа на месте узких средневековых улочек появились бульвары шириной 30 м.? И чем не хороша и румяна Москва, в которой после 1812 года по проектам О. Бове были возведены Большой театр, Манеж, Театральная площадь и Александровский сад? А может это Нью-Йорк и Дубай с небоскрёбами ультра-си?..Найти ответ будет нелегко

Глава 1. Три столицы на пути к идеалу

1.1. Поворот калейдоскопа. Османизация Парижа

Если обозреть многовековые усилия зодчих, которые хотели приблизить город к их представлениям об идеальном поселении мирных граждан, удобном и комфортном, то поневоле, пожалуй, вспомнишь знакомый с детства разноцветный калейдоскоп. Оптическая игрушка, изобретенная в 1816 году шотландским физиком Дэвидом Брюстером, за счет многократных поворотов призматической системы зеркал генерирует неисчислимое число вариантов «карманных» витражей и дарит радость обладания сказкой, которая у тебя в руках.

Смущает только одно — непредсказуемость поворота. Одно движение — и картинка из сапфиров, яхонтов, топазов меняется кардинально, волшебная картинка сменяется новой, напрочь отменяя предыдущую…

Однако наша основная тема — «ИГ». Тогда причем здесь логоном поливариантности — малышковый калейдоскоп? Для ответа перенесемся на машине времени на более чем полтора столетия назад, в Париж. Именно тогда Наполеон III назначил нового префекта Сены — барона Жоржа-Эжена Османа (1809 — 1891) — и поручил ему в 1853 году из перенаселенного средневекового города, кишащего блохами и крысами, сделать если уж не идеальный город, то, как минимум, образцовую столицу империи.

Человек необузданной энергии, Осман начал строить «парижские магистрали, как Николай I — железную дорогу из Петербурга в Москву, по прямой, сокрушая все на своем пути. Осман проложил „по живому“ множество проспектов и площадей. В местах, где большой считалась улица в пять метров шириной, теперь появлялись засаженные каштанами бульвары шириной в 30 метров. Там, где сейчас находится площадь Бастилии, было уничтожено несколько улиц. В том числе Le Boulevard du Crime, знаменитая улица театров, сыгравшая заметную роль в истории французской культуры. Особенно досталось острову Сите, где были разрушены практически все здания вокруг собора Парижской Богоматери, как средневековые, так и более поздней постройки, проложены три поперечные улицы, расширена площадь перед собором, но при этом часовня Сен-Шапель угодила во внутренний двор Дворца правосудия» (из статьи Александра Беленького «Париж, разрушенный Османом», 11.05.2017).

Не откажешь предприимчивому префекту и в умении тщательно продумать амбициозный план преображения второго по величине (1,31 млн чел.) мегаполиса Европы (первый — Лондон: 2,32 млн чел.): «Преображение Парижа проводилось в три этапа, растянувшихся на 18 лет. Осман наметил несколько целей, главной из которых было создание свободы передвижения людей и транспорта. Воздух, вода, люди и товары должны были иметь возможность беспрепятственно циркулировать в городе. Неудивительно поэтому, что строительство началось с вокзалов, своеобразных городских ворот, связанных между собой и железнодорожными путями и проспектами. К концу строительства в Париже насчитывалось 12 вокзалов» (из статьи Дарьи Жуковской «Османизация Парижа», 31.12.2023).

Эстетическая составляющая процесса кардинальной реновации (правда, в безапелляционной интерпретации руководителя грандиозной стройки), тоже не была забыта: «Гармония нового урбанизма — выравнивание составляющих его элементов по прямой. Османа даже прозвали за это „маэстро прямых линий“. Все, что выступает за линии, необходимо было „срезать“, эта участь постигла, например, выступающий холм Шайо, на котором впоследствии был построен дворец Трокадеро. На новых прямых улицах как по линейке были выстроены новые здания, которые все стали называть османовскими. Дома были оснащены по последнему слову тогдашней техники — вода и газ на каждом этаже, лифтов, однако, не было. Согласно новым стандартам, фасады, облицованные камнем, должны быть выровнены по прямой, первые этажи всегда с просечкой ложных швов, второй этаж — антресоль — предназначался для консьержей и торговцев, выше него — этажи нобль с балконами, и, наконец, чердачные помещения с кровлей под углом в 45 градусов на последних этажах предназначались для прислуги. Облик новых зданий был так унифицирован, что их едва можно было различать» (Там же).

Между тем, дивное преображение города на Сене на пути к идеальности потребовала не только тонны строительных материалов и десятки тысяч рабочих, но и солидные кипы бухгалтерских отчетов: «Ни один гриб не растет с такой скоростью, как росли расходы на реконструкцию Парижа. Цифры, казавшиеся когда-то огромными, становились смешными. Только на начальном этапе на строительство бульваров было потрачено 278 млн франков. Затраты на следующий этап разрушения и строительства на обоих берегах Сены и на острове Сите были оценены Османом в 180, но в реальности достигли 410 миллионов. Когда же в конце 1860-х годов подсчитали общие расходы на османизацию Парижа (это официальный термин — travaux haussmanniens), то, как водится, прослезились: 2,5 млрд франков. Около 15 млрд нынешних долларов. А ведь то было другое время, и количество денег тоже было совершенно иным. Сумма оказалась настолько огромной, что вроде бы даже Наполеон III слегка озадачился, когда узнал, во что обошлась его затея» (из статьи Александра Беленького «Париж, разрушенный Османом», 11.05.2017).

Но что там изрядно опустевшие хранилища с золотыми наполеондорами. Османизация Парижа во время поворота к новому блистательному облику столицы по ходу раз и навсегда (вспомним теперь калейдоскоп) отменила прежнее её обличье.

По этому поводу известный историк Парижа и куратор его музеев Рене Эрон де Вильфос (1903—1985) писал: «Менее чем за двадцать лет Париж потерял свой исторический облик, свой характер, который передавался от поколения к поколению. Живописная и очаровательная атмосфера города, которую отцы передали нам, была уничтожена. Часто без серьезных на то оснований» (Там же).

Больше всего Осману от де Вильфоса досталось за разгром старейшей части города — острова Сите: «Барон Осман пустил торпеду в старый корабль Парижа, который затонул во время его правления. Пожалуй, это было самое страшное преступление страдавшего мегаломанией префекта, а также его самой большой ошибкой. Его работа принесла больше вреда, чем сотня бомбардировок. Частично его действия были вызваны необходимостью, и мы должны отдать должное его уверенности в своих силах, но ему, совершенно точно, не хватало культуры и вкуса. В Соединенных Штатах все это сработало бы прекрасно, но для нашей столицы, которую он на двадцать лет покрыл заборами, строительными лесами, гравием и пылью, его действия были преступлением, ошибкой и проявлением дурного вкуса» (Там же).

1.2. Как купцы-погорельцы отстояли историческую часть Лондона

Однако столица Франции была не первым крупным поселением, где пытались создать образцовый — приближенный к идеальному — город. Еще за два столетия до османских «ковровых бомбометаний» центра Парижа в Лондоне после грандиозного пожара 1666 года, который лишил крова 72 тысячи человек (90% населения центральной части столицы), британским архитекторам предоставилась беспрецедентная возможность воплотить свои мечты о гармонии на классических примерах градостроительства эпохи барокко в Италии и Франции.

Лучшим из предложенных королю Карлу II показался проект Кристофера Рена (1632 — 1723) — математика и архитектора, ставшего позже всемирно знаменитым после сооружения величественного Собора Святого Павла (1710 г.)

Основатель Лондонского королевского общества выделил в Лондонском Сити «два главных центра: у собора св. Павла, который начали перестраивать под его руководством, и у биржи. Перед собором св. Павла на пересечении двух улиц Рен создал огромную площадь, протянувшуюся до самых Ледгэйтских ворот. Биржу он поместил в центре большой овальной площади, окруженной различными правительственными зданиями, к которой сходились десять улиц. Южную магистраль Сити он выпрямил и сделал почти параллельной Темзе, расширив ее при этом до 27 м. Северную продольную магистраль Сити он тоже выпрямил и сделал широкой, но довел ее только до биржи» (из статьи Евгения Михайловского «Архитектура Англии XVII — начала XIX в.» // из книги «Всеобщая история архитектуры. Том VII. Западная Европа и Латинская Америка. XVII — первая половина XIX вв.» под редакцией А. В. Бунина, Москва, «Стройиздат», 1969 г.).

Смелый для архитектурных воззрений семнадцатого столетия генеральный план Рена принадлежал «школе» создателя дворцового парка в Версале Андре Ленотра: «Те же прямые улицы, поэтизирующие дальние перспективы, лучеообразно сходящиеся к парадным репрезентативным площадям и общественным зданиям, отмечая кульминационные точки в планировочной вязи города. В плане Лондон трактуется как единая пространственная композиция с собором св. Павла во главе. Принятый после пожара закон установил, что в дальнейшем строительство должно вестись лишь из камня и кирпича „не только для приятности вида, но также и для большей безопасности от возможных в будущем пожаров“. Закон установил стандартную высоту домов: два этажа — для переулков, три — для второстепенных и четыре — для главных улиц. Вообразите: четырехэтажный дом — 12 метров высотой, высота собора равна 111 метрам. Собор в 10 раз выше и много больше окружающей его застройки. Он — первый небоскреб Лондона и не последний!» (из статьи Галины Зеленской «Лондон: память о „Великом пожаре“», 10.09.2016).

Одни историки архитектуры относят план Рена к разряду «архитектурных утопий», другие же — и я готов с ними согласиться — настаивают на том, что был «первый грандиозный и вместе с тем вполне реальный проект реконструкции существующего города, почти на два столетия опередивший проект реконструкции Парижа, предложенный Османом. Существенно и то, что это не был проект „идеального“ города (которые во множестве создавались в эпоху Ренессанса), но реальный, привязанный ко всем основным жизненно-важным точкам существующего города» (из статьи Евгения Михайловского «Архитектура Англии XVII — начала XIX в.» // из книги «Всеобщая история архитектуры. Том VII. Западная Европа и Латинская Америка. XVII — первая половина XIX вв.» под редакцией А. В. Бунина, Москва, «Стройиздат», 1969 г.).

В ходе реконструкции центральной части города на Темзе изменилась и цветовая гамма зданий столицы: «кирпич в сочетании с деталями из тесаного известняка становится наиболее употребительным материалом в жилищном строительстве Лондона, а общественные здания облицовываются портландским известняком. Кирпичные и каменные стены быстро покрывались копотью от дыма бесчисленных каминных труб, но упорные дожди отмывали добела выступающие части. Так возникла черно-белая графика лондонских фасадов, их своеобразный мрачноватый колорит» (из книги Андрея Иконникова «Лондон» // Ленинград, «Обществово по распространению полит. и науч. знаний РСФСР. Ленинградское отделение», 1962 г.).

Однако, как говорится, «было гладко на бумаге, да забыли про овраги, а по ним — ходить»: «Карл II восхищался идеями Рена и назначил его одним из шести комиссаров по надзору за восстановительными работами. Но, несмотря на явное желание короля изменить Лондон, возможности предоставить архитектору полную свободу действий у него не было. Вскоре после пожара владельцы недвижимости вспомнили о своих правах и начали перестраивать дома на участках в соответствии с прежней средневековой схемой улиц. В надежде избежать судебных тяжб с купцами, Карл лишь настаивал на том, чтобы старые дороги были расширены, а строительные стандарты улучшены. Из-за этого многие идеи Рена сохранились лишь в виде проектов, тщательно проработанных на бумаге» (из статьи Юлии Карповой «Человек, который перестроил Лондон. Как Кристофер Рен изменил британскую столицу», 20.10.2021).

Но Рен был не из тех, готов идти на попятную. Он «боролся, судя по мыслям, изложенным в его поздних заметках… „Архитектура имеет свое политическое назначение; общественные здания являются украшением страны; она утверждает нацию, привлекает народ и торговлю; заставляет народ любить родную страну, каковая страсть — источник всех великих деяний в государстве“. Вряд ли кто-то видел конфликтность ситуации, когда Великий собор — слава нации — плыл над двух, редко четырехэтажными домишками и домами, роившимися у его подножия. Когда высота зданий стала возрастать, говорить о борьбе с хаосом стало поздно. Хаос первоначален: если его впустить в город, а значит, и в души горожан, его сила и власть будут непреодолимы. Так Лондон пал, продолжая строиться по средневековой планировочной схеме, воспринимаемой как данность» (из статьи Галины Зеленской «Лондон: память о „Великом пожаре“», 10.09.2016).

В то же время задумаемся: «А так ли архаична компоновка города времен рыцарства и менестрелей?». Есть немало мнений архитектурных критиков на этот счет. Мне же близка эта точка зрения: «Среди расхожих представлений о средневековом городе есть заблуждение, будто бы его устройство лишено логики. Почти буквальное деление на функциональные зоны в зависимости от принятых занятий обитателей, традиция строить жилые помещения над лавками и мастерскими, даже петляющие улицы — всё это, намеренно или нет, делало жизнь обитателей удобнее. Иррациональность Средневековья сродни иррациональности самой природы. Город, не имеющий четкого и ясного плана, учитывает гораздо большее количество факторов, чем имеющий его. Возьмем природный ландшафт: если центральная площадь находится на горе, то подниматься к ней будет физически гораздо легче по извилистой дороге» [Элькина 2022, с. 252].

Свое неповторимое очарование изогнутые улицы (вспомним и московский Кривоколенный переулок, где в доме поэта Д. В. Веневитинова А. С. Пушкин читал еще не опубликованного «Бориса Годунова», а с ним — и Сивцев Вражек, где располагается дом-музей А. И. Герцена) удачно совмещают с очевидной пользой: «У кривых улиц перед прямыми есть и масса других преимуществ. По ним, например, нескучно идти, поскольку перспектива непрерывно меняется, не давая глазу заскучать. Узкие изгибающиеся улицы прекрасно останавливают ветер — не в пример широким и прямым, служащим идеальной ловушкой для его порывов. Посреди сложно переплетенных дорожек вас гораздо труднее найти. Обитатели города, хорошо знакомые с ним, имели естественное преимущество перед чужаком: тому потребуется время, чтобы сориентироваться» [Там же, с. 252 — 253].

1.3. После двух пожаров. Как шотландец и француз задумали сделать Москву городом без изъянов

Москву тоже хотели сделать идеальным городом на фундаменте пепелища. Только в первом случае гарище образовалось после небывалого пожара 1812 года, во втором — по милости (да какая уж тут милость!) бесжалостного пламени социальных потрясений Октября 1917-го и гражданской войны.

В XIX веке идею экстраординарного обновления Москвы выдвинул городской архитектор Царского села шотландец Вильям Гесте (1763 — 1832), в двадцатом столетии — пионер архитектурного модернизма и функционализма француз Ле Корбюзье (1887 — 1965). Спасителями исторического облика Первопрестольной стали создатель архитектурного облика Большого театра российский зодчий итальянского происхождения Осип Бове (1784 — 1834) и наш соотечественник, главный архитектор Москвы в 1932 — 1934 годах Владимир Николаевич Семёнов (1874 — 1960).

Итак, 1812 год. После захвата Москвы Наполеоном в результате грандиозного пожара из 9158 домов сгорело 6532; центр города выгорел на 90 процентов. Из составленного московской полицией «Списка сгоревших, взорванных и уцелевших строений» известно, что «на Тверской осталось 12 несгоревших домов, в Китай-городе — два. На бульварах — от Тверских ворот до Покровских — уцелела только внешняя сторона. На Гороховом поле уцелел один дом, на Гороховой улице (ныне ул. Казакова) — семь, на Старой Басманной — пять, на Новой Басманной — один».

Центр Первопрестольной фактически превратился в руины, поэтому московский генерал-губернатор Растопчин действовал без промедления. В 1813 году он передал оперативно созданной Комиссии строений «Прожектированный план для урегулирования некоторых частей столичного города Москвы» составленный архитектором Вильямом Гесте. Выбор зодчего для реализация такой масштабный программы был не случаен: выполненные по его проекту 1808 года градостроительные работы буквально преобразили расположенное близ Санкт-Петербурга Царское село. Уютный город, примыкавший к двум дворцовым паркам, получил внятную композиционную организацию с тремя большими площадями: главной в центре, торговой и полукруглой на периферии, озеленением и единообразной застройкой в стиле классицизма.

Исходя из тех же канонически образцовых — прямо скажем, петербургских — лекалов шотландский архитектор предложил не столько реконструировать, сколько создать совершенно новый исторический центр Москвы. Мечтая, похоже, о городе безукоризненных линий, В. Гесте был убежден, что обновленная архитектура Первопрестольной должна быть создана системой геометрически правильных площадей, широких проспектов и открытых простору улиц.

Вдоль Кремля и Китай-города зодчий наметил непрерывную цепь площадей. Вторая цепь площадей (числом 13) проектировалась Гесте у всех застав Камер-Коллежского вала. Непрерывная лента площадей вдоль стен Кремля и Китай-города и цепь отдельных площадей у застав Камер-Коллежского вала архитектурно объединялись площадями «движения» на месте былых ворот Белого города (2 площади) и Земляного города (5 площадей); архитектурными площадями перед домом Лефорта, вокруг Донского монастыря и т. д.

Между тем специалисты, рассматривающие чертежи В. Гесте, сразу отметили, что этот план не имеет архитектурно организованного центра, который был бы хорошо связан с главными улицами и смог бы архитектурно «держать» выросшую территорию города. Было заметно и опреленное пренебрежение к вопросам экономики: предлагаемая линейная застройка по новым трассам, не принимающая во внимание сложившийся за века абрис центральных площадей, улиц и переулков, серьезно ущемило бы интересы землевладельцев и сделала бы программу реконструкции Москвы безумно дорогой. Учитывая все эти аргументы экспертов и мнение императора Александра I, что генплан В. Гесте не соответствует духу города, от проекта отказались.

Там, где не справилась шотландская геометрическая четкость, ко двору пришлась итальянская пластичность. В конце 1813 года новым руководителем Комиссии по реконструкции Москвы был назначен Осип Бове. Приступая к планированию восстановления города, он принял во внимание ключевой фактор: «Архитектура Москвы, в отличие от Петербурга, прежде характеризовалась усадебным типом застройки. При нем каждое здание было отдельной единицей со своими владельцами, диктовавшими стиль. К моменту назначения Бове на данную должность у власти появилось четкое понимание необходимости утверждения единых правил колористики и унификации постройки зданий. Именно при Бове Москва начала обретать единый стилистический облик» (из статьи Богдана Шипунова «Осип Бове. Восстановитель Москвы», 06.11.2023).

Продолжая разговор о городских усадьбах, отметим, что в ходе реконструкции «появляется тип московского особняка с мезонином. Среди них были и каменные, и деревянные, сохранившиеся до наших дней чуть хуже. Этот тип до сих пор формирует наше сентиментальное представление о московской старине, но его подоплека на самом деле куда менее романтичная. Особняки стали малобюджетной заменой старым московским усадьбам, эдаким экономклассом для дворян. И если дворянские усадьбы строились раньше по индивидуальным проектам, то новые московские особняки были образцом типового строительства» (из статьи Дмитрия Бархина «Как Екатерина II и пожар 1812 года сделали классицизм главным стилем старой Москвы», 28.02.2023).

Новая концепция реконструкции города была готова к 1817 году: «Согласно ней, Москва сохранила сложившийся веками концентрический характер с радиальными магистралями. Бульварное и Садовое кольца на месте отживших свой век укреплений стали городскими артериями, ворота и заставы превратились в площади. Центр Москвы был очищен от нерегулярной застройки, улицы по возможности спрямлены, расширены и благоустроенны. Вокруг Кремля и Китай-города была создана цепочка просторных площадей — Красная, Манежная, Воскресенская (ныне площадь Революции), Лубянская, Старая и Новая и т. д. Преобразились улицы Трубная и Петровка, Кузнецкий мост, появилась Театральная площадь и Александровский сад. Все фасады постарались подчинить единому стилю, даже цвет построек был регламентирован» (из статьи Георгия Олтаржевского «Ампир на пепелище. Как архитектор Осип Бове восстановил столицу после пожара 1812 года», 22.01.2017).

Неглинка была упрятана в трубу, а вдоль крепостной стены древнего Кремля, где раньше текла река, «Бове предложил разбить сады и сам же создал проект. Кремлевский, а позже Александровский сад очень быстро стал любимым местом прогулок московской публики. Рядом появился Манеж — здание, где одновременно мог проводить парад целый полк. Необходимость в нем появилась в 1817 году, когда праздновалось пятилетие победы над Наполеоном. Инженерный план самого большого в мире на тот момент здания без внутренних опор создал инженер Августин Бетанкур, а знакомый нам поныне классический внешний облик зданию придал Бове» (Там же).

Тщательно контролируя реализацию работ по реконструкции, О. Бове сам был разработчиком отдельных проектов, например, создания Театральной площади: «Ясно было, что нужно восстанавливать Петровский дворец из руин, в остальном архитекторы получили полную свободу благодаря осушению берега Неглинки. Бове же предложил проект обширной площади с главным городским театром, а Малый театр, Сенатская типография и жилые дома должны были быть выдержаны в едином стиле с ним. Центр площади украсил фонтан. Изначально предполагалось восстановить стоявший тогда на площади Петровский театр по проекту профессора, а впоследствии и ректора Императорской Академии художеств Андрея Михайлова. Но он не вписывался в план создаваемой Бове площади. Так что главному градостроителю пришлось самому спроектировать уже относительно знакомое нам здание Большого театра с колесницей над входом» (Там же).

Новое здание главного театра страны так понравилось москвичам, что ««На торжественном открытии публика вызывала не актеров, а архитектора. Перед увертюрой поднялся ужасный шум. Стали выкликать строителя: «Бове, Бове!» Он явился в ложе директора, и его заглушили рукоплесканиями…”, — писали «Московские ведомости» от 6 января 1825 года» (Там же).

Подводя некоторые итоги деятельности Осипа Бове как руководителя Комиссии по реконструкции Москвы сначала выслушаем мнение доктора архитектуры «Преобразования, произведенные в городе под началом Бове, во многом определили облик того, что мы сегодня называем старой Москвой, которая на самом деле не такая уж и старая. Большинству столичных особняков этого времени, к которым мы сегодня относимся как к глубокой старине, на самом деле едва ли больше 200 лет. Основные решения, принятые градостроителями в процессе восстановления постнаполеоновской Москвы, дожили до наших дней и не пересматривались даже большевиками, как правило, не особо церемонившимися со столичным наследием» (из статьи Дмитрия Бархина «Как Екатерина II и пожар 1812 года сделали классицизм главным стилем старой Москвы», 28.02.2023).

Затем дадим слово писателю, автору книг «Век Наполеона. Реконструкция эпохи» и «Бородино»: «Из Москвы, которая до войны была забытой деревенской тетушкой, делали европейскую столицу…» (из статьи Сергея Теплякова «Москва, пожаром обновленная», 05.01.2024).

И мнение профессионала, и точка зрения литератора, думается, верно отражают основную мысль: «Именно архитектурные идеи Осипа Бове по восстановлению послепожарной Москвы во многом и сформировали любимый большинством москвичей облик исторического центра столицы».

Следующий «урок геометрии» для столицы в 1930-е пытался преподать единственный в мире архитектор, чьи проекты все без исключения стали объектами внимания ЮНЕСКО. И это была, думается, уже не столько строгая наука, изучающая пространственные структуры, в том числе строительные конструкции, а, пожалуй, уже высшая математика, дополненная поэтическим видением наступающей индустриальной эпохи: «Ле Корбюзье был для архитектуры тем же, чем Пикассо для живописи. Его постройки вызывали восхищение и яростные нападки. А опубликованная в 1923 году его книга „К архитектуре“ стала манифестом модернизма, утверждавшим, что красота и логика машин и технических зданий — виадуков, океанских лайнеров и элеваторов — применимы и к проектированию жилых домов. Это было абсолютно революционно в те годы» (из статьи Натальи Бабахиной «Как Ле Корбюзье повлиял на Москву, выясняем к столетию его книги „К архитектуре“», 30.06.2023).

Именно Ле Корбюзье говорил, что «технический прогресс и совершенные изделия, вроде мотора „Харлей-Дэвидсона“, обладают таким же эстетическим потенциалом, как Венера Боттичелли и Давид Микеланджело. В его книге „К архитектуре“ изображения автомобилей и самолётов размещены рядом с Парфеноном и собором Нотр-Дам. Архитектор озвучил свои принципы проектирования, которые назвал „пятью отправными точками современной архитектуры“: в современном и удобном здании должны быть столбы-опоры, плоская крыша-терраса, свободная планировка, ленточное остекление и свободный фасад» (Там же).

Предложения французского архитектора-модерниста появились неспроста: «К началу 30-х годов ХХ века на улицах Москвы стало чрезвычайно тесно. Назревал транспортный коллапс. Причины тому — резкий рост населения в послереволюционные годы, узость старых улиц, увеличение числа автомобилей и трамваев. Полная „закупорка“ всех трасс грозила непоправимыми экономическими последствиями. „Радиально-кольцевая схема планировки столицы при всех своих многочисленных плюсах имела и существенный минус: расходящиеся от Кремля лучи главных городских магистралей концентрировали в центре города все транспортные потоки“, — пишет историк градостроения Алексей Рогачев в книге „Москва. Великие стройки социализма“ (М., 2014). Проблему, по мнению исследователя, можно было решить двумя способами: полностью разрушить радиально-кольцевую планировку либо начать создание новых кольцевых и радиальных магистралей, особенно в задыхающемся от пробок центре» (из статьи Андрея Мирошкина «Очертания футурограда», 08.07.2020).

В то же время, парадокс заключался в том, что перечисленные проблемы характерны, разумеется, для большинства крупных мегаполисов (а в Москве в начале 1930-х проживало 3,5 млн человек), а между тем столица первого в мире социалистического государства, сохраняла, по большей части, дореволюционные черты огромного, но во многом деревенского поселения: «„Когда-то Москва была большой деревней — так ее и называли. На Садовом кольце цвели яблони и груши, на Зубовском и Смоленском бульварах шумели липы. Утопали в зелени Хамовники, Арбат, Пресня, Замоскворечье“, — отмечал историк Валерий Бурт. „Еще век назад на территории столицы было много небольших домов и больших усадеб, где хозяева держали кур, коров и лошадей. По улицам раскатывали богатые экипажи, пролетки, телеги с грузами. Никакой суеты не было и в помине, жизнь шла неторопливо и размеренно“» (из статьи Ольги Лавриковой «Раскрыты причины называть Москву большой деревней», 15.07.2023).

Облик жилых кварталов столицы тоже мало совпадал со сложившимися к тем годам представлениями о крупнейших городских послениях. Выступая на июльском 1931 г. пленуме ЦК ВКП (б), первый секретарь Московского обкома партии Лазарь Каганович отмечал, что «62% московских домов — деревянные и только 30% — каменные, 45% — одноэтажные, 41% — двухэтажные, и только 14% выше двух этажей».

Между тем, если сравнивать Москву с Нью-Йорком тех времен, самый крупный город США (6,9 млн человек в 1930 году) переживал в первые три десятилетия ХХ века период интенсивного городского развития, расцвета инновационных стрительных технологий, а Манхеттен постепенно превращался в сплошной лес громадных «тучерезов». В 1902 году был построен один из первых небоскребов Нью-Йорка — «Флэтайрон-билдинг» (дом-утюг) высотой 87 метров. Дальше — выше: «Сингер-билдинг» (1908 г., 187 метров) — первое высотное здание в Америке с внутренними системами отопления, вентиляции и кондиционирования воздуха. И, наконец, «Эмпайр Стейт-билдинг» в стиле ар-деко (1931 г., 443 метра), который был самым высоким зданием в мире на протяжении 40 лет.

Однако вернемся к французскому архитектору-модернисту. Ле Корбюзье решительно предлагал в ходе реконструкции Москвы полностью отказаться от радиально-кольцевой планировки. Такого радикализма, похоже, не ожидал никто из знавших его московских коллег-архитекторов. Центральная часть Москвы с ее исторической застройкой должна быть фактически полностью уничтожена. Ле Корбюзье намечал сохранить только очень небольшое количество исторических и культовых сооружений (несколько важнейших церквей, храм Василия Блаженного, Кремль, Мавзолей Ленина и Большой театр). Его основная идея — избавиться от «средневековой» радиально-кольцевой структуры и построить совершенно новый город с прямоугольной сеткой улиц, логично разделенный на административные, жилые, промышленные и университетские районы. По его замыслу город должен быть окружен зеленой зоной. Внутри он должен делиться на кластеры: промышленный, жилой, административный, университетский. В районе Таганки он планировал строительство Главного вокзала.

В основе его концепции новой Москвы лежало резко отрицательное отношение к идеям дезурбанизаторов, ратующих за проекты рассредоточения жителей за пределами городов и создания системы небольших поселков среди природы. Поэтому его высказывания по этому поводу были предельно эмоциональны. К примеру это: «Москва — это «эмбрион нового мира», который «ютится в границах обветшалого каркаса азиатской деревни»» (из книги Жан-Луи Коэна «Ле Корбюзье и мистика СССР. Теории и проекты для Москвы 1928—1936, Москва, «Арт Волхонка», 2012).

Лаконичную и твердую отповедь утопическим идеям мэтра модернистской архитектуры дал руководивший разработкой плана реконструкции Москвы, один из основоположников научного градостроительства в России Владимир Семенов: «Для реконструкции нужны решительные меры. Нужна хирургия. Но когда нужен хирург, не приглашают палача».

Кто-то, возможно, скажет: «Откуда у французского зодчего этот архитектурный экстремизм, уже получивший отпор коллег-соотечественников при представлении в 1925 году Ле Корбюзье его скандально известного „Плана Вуазен“?». Напомним, по этому плану архитектор предлагал полностью снести 240 гектаров старой городской застройки Парижа по правому берегу Сены (нетронутым оставался остров Ситэ). Вместо очищенных от старых строений районов он предложил построить с использованием прямоугольной сетки проспектов восемнадцать 60-этажных небоскребов.

По этому поводу архитектурные эксперты отмечают, что упомянутый радикализм характерен для художественного авангарда первой половины XX века, когда увлеченным революционными преобразованиями пассионариям только воспроизводить и познавать мир уже не казалось достойной целью.

Для Ле Корбюзье эта установка была особенно характерна: «Утверждая свою верность картезианскому рационализму и принципу целесообразности, он разыгрывал некую игру. Он предстает в своих текстах как „homo ludens“, „человек играющий“, если использовать определение голландского культуролога Й. Хейзинги. Ле Корбюзье — не технократ, маску которого он любил примерять, но художник, увлеченный саморазвитием возникающих образов. Он искусно выстраивает доказательства решений, уже спонтанно определившихся в его художнической интуиции. Его образам присуща видимая ясность, основанная на том, что все второстепенное для смыслового стержня отсечено, элементы складываются в целостные схемы, подкупающие внутренней логичностью, но не соотносимые с противоречивой реальностью» (из книги Андрея Иконникова «Архитектура XX века. Утопии и реальность», том 1, Москва, «Прогресс-Традиция», 2001 г.).

Между тем, еще два других проекта, представленные в тот же период в ходе подготовки Генерального плана реконструкции Москвы, смотрятся, и вы, наверно, с этим согласитесь, не менее экзотично: «Например, видный немецкий архитектор Эрнст Май предлагал уменьшить население Москвы с 3 млн до 1 млн жителей и вообще превратить столицу… в большую деревню. Согласно проекту Мая, по окружности Москву должны были окружать маленькие города-спутники, в которых люди бы жили в одно — двухэтажных домиках с приусадебными участками. А вот советский архитектор-авангардист Николай Ладовский в 1930 году предлагал придать Москве форму параболы или „кометы с историческим ядром“. Эта комета, по мнению автора, должна была разомкнуть сложившуюся (и „отжившую“) радиально-концентрическую систему Москвы и устремиться к соединению с Ленинградом по оси Тверской улицы. Проект, безусловно, красивый, но скорее художественный, нежели научный» (из статьи Андрея Мирошкина «Очертания футурограда», 08.07.2020).

Казалось бы, поток новаций по обновлению облика столицы СССР, было не остановить. Еще два проекта были присланы из-за границы, но участия в конкурсе не принимали. Так, «американский архитектор Чамблесс предлагал строить город-линию, которая должна идти маленькой, тоненькой ленточкой трехэтажных домов. Первый этаж предназначался под монорельсовый транспорт, а два этажа под жилые помещения. По мнению Чамблесс, проект „в Америке, с извращением капиталистического строя невыполним, а в социалистической стране вполне может быть реализован“. Немецкий архитектор Вагнер рассматривал Москву как музей и считал, что „в ней должно все сохраниться, как замерзшая история“» (из текста диссертации Оксаны Антоновой на соискание ученой степени кандидата исторических наук «Реконструкция Москвы (1918 — 1940 гг.): историко-архивное исследование» (на правах рукописи), Москва, 2019 г.).

Каковы же итоги международного конкурса, проведенные в ходе подготовки реконструкции Москвы? Если говорить кратко: победа здравого смысла. Все радикальные предложения были отклонены, а основная идея Генерального плана Москвы 1935 года, разработанного под руководством главного архитектора столицы В. Семенова, архитектора С. Чернышева и инженера А. Страментова, заключалась в том, чтобы перестраивать Москву постепенно, не нарушая жизни города, органически объединяя новое с тем, что можно было сохранить.

Исходя из принятого Генплана, «расширение территории столицы на перспективу (10 лет) намечалось с 28,5 до 60 тыс. га и рост численности населения — до 5 млн. человек. В результате коренных преобразований группа центральных площадей получила современный вид. Вместо снесенного Охотного ряда возникла площадь между зданием Госплана и боковым фасадом гостиницы „Москва“. Другой боковой фасад гостиницы вошел в ансамбль площади Революции, главный (торцовый) фасад был обращен к вновь созданной Манежной площади. Открылся вид на Кремль, здания Исторического музея, Манежа, Московского государственного университета. Улица Горького получила градостроительную связь с Красной площадью, были ликвидированы транспортные сложности в центре столицы» (из главы «Градостроительство. 1933—1941», написанной Н. Соколовым и В. Павличенковым // из книги «Всеобщая история архитектуры. Том 12. Книга первая. Архитектура СССР» под редакцией Н. В. Баранова, Москва, «Стройиздат», 1975 г.).

По задумке политического руководства страны, «Москва должна была стать витриной победившего на планете социализма. Отсюда и тяга к гигантизму и огромным масштабам всего, чего бы ни касались руки строителей. Отдельные элементы реализованной части проекта можно сегодня встретить по всей Москве. Это и прямые широкие центральные улицы, вроде Тверской или Нового Арбата, ради расширения и выпрямления которых были либо снесены, либо передвинуты многие дома. Это и знаменитые „сталинские“ высотки, доминирующие над центром столицы. Это и ВДНХ с впечатляющей входной композицией, от которой дух захватывает. Подарок генплана Москве — полностью заменённые мосты через всю Москва-реку, Парк Культуры, судоходные каналы и водохранилища, метро и многое другое» (из статьи Степана Чаушьяна «Москва по Сталину. Какой должна была стать столица по генплану 1935 года», 10.07.2015).

Москва стала краше, и с этим поспорить трудно. Но то, что было задумано на волне грандиозных преобразований периода первых пятилеток архитекторами-демиургами, исполнилось лишь отчасти. Подвёл, пожалуй, излишний оптимизм мастеров каменных дел. Да и уже через шесть лет стране стали больше нужны не новые дома и проспекты, а танки, самолёты и снаряды для победы над врагом.

Ну, а если представить себе, если бы мирное время продолжалось, какой бы стала обновленная столица. Посмотрим, какие пункты Генплана остались только чертежами.

Во-первых, планировалось полностью замкнуть Бульварное кольцо: «Этот проект так и не удалось реализовать, хотя работы в этом направлении проводились. Поспешно были снесены сразу несколько старинных построек, мешавших стремившемуся к своему „хвосту“ кольцу. В числе утраченного — Страстной монастырь, стоявший прямо на пути одного из бульваров» (Там же).

Во-вторых, намечалость буквально «проткнуть» центр города широкими проспектами: «В целях формирования всё той же эффективной транспортной сети планировалось создать сразу три основных сквозных магистрали, которые пронзали бы весь город, пересекая друг друга в самом центре. Для этого необходимо было снести здание Манежа. Планировалось продлить Ленинградское шоссе, которое, огибая Кремль, уходило бы в сторону Солянки и Завода имени Сталина. Другая магистраль объединяла бы Ярославку с Серпуховским шоссе. Третья — пронзала Москву от Измайлово до Ленинских гор и должна была называться магистралью имени Сталина» (Там же).

Позаботились и о тех, кто любит путешествовать по железным дорогам: «Городская транспортная сеть, если верить генеральному плану, должна была включать в себя и новые хордовые шоссе. Но протянулись бы они не так, как строят хорды в наши дни (между вылетными магистралями за Третьим транспортным кольцом) а между главными вокзалами города, чтобы жителям и гостям было легче добираться от одного транспортного узла до другого» (Там же).

Известно, что в первый период реализации Генплана «с целью использования накопленного опыта работы в градостроительстве за рубежом была направлена группа сотрудников Моссовета в города Западной Европы, которую возглавил председатель Моссовета Н. А. Булганин. Командированные сотрудники за время с 23 сентября по 5 ноября 1936 г. ознакомились с жилищно-коммунальным строительством, планировкой и архитектурой, производством коммунального оборудования, строительных материалов в Стокгольме, Париже, Лондоне и „проездом — Берлине, так как фашистские власти отказались предоставить возможность подробно осмотреть городские предприятия и сооружения“» (из текста диссертация Оксаны Антоновой на соискание ученой степени кандидата исторических наук «Реконструкция Москвы (1918 — 1940 гг.): историко-архивное исследование», (на правах рукописи), Москва, 2019 г.).

Основные выводы, сделанные по итогам поездки, не отличались, понятно, подобострастием, но и отдали должное крупицам интересного опыта: «Сама архитектура западно-европейских городов „не блещет чем-либо особенным, правда, административные здания, построенные за последнее время в Париже и Лондоне выгодно отличаются на общем фоне нового жилищного строительства“. Некоторые элементы предполагалось использовать при застройке в Москве, например, прямые и острые углы у зданий почти отсутствуют, что создавало „приятное впечатление“ обтекаемости здания, раскрывая видимость для движения на пересечении улиц» (Там же).

Между тем, еще один раздел уточненного Генплана, так и не реализованный, основывался на архитектурных эмпириях той страны, куда делегация Моссовета доехать не успела: «Главный город советского государства должен был переплюнуть Венецию. Все набережные Москвы-реки по проекту превращались в основную магистраль города. Берега реки должны были упаковать в гранит. Все набережные Москвы-реки и Яузы от устья до Садового кольца планировалось застроить домами и архитектурно оформить. Например, на месте нынешнего парка „Зарядье“ собирались поставить очередного монстра — Дом промышленности. Для обводнения города планировалось создать два водных кольца. Одно — от Клязьминского водохранилища по Восточному каналу через Измайловский парк, Текстильщики, Южный порт у Кожухово по Москва-реке к Химкинскому водохранилищу. А для другого кольца хотели выкопать Северный внутригородской канал, соединяющий Химкинское водохранилище с рекой Яузой до Москва-реки. Его так и не прорыли, но коридор зарезервировали. Сейчас там необычно широкий Коптевский бульвар (100 метров) — шире всех остальных улиц района» (из статьи Светланы Волковой «Тайны Генплана Москвы 1935 года: Расширение в два раза Красной площади и перенос домов вместе с жильцами по Тверской», 14.04.2022).

Можно, конечно, гадать, выиграла бы Москва от 100-процентной реализации всех разделов генплана 1935 года. Однако, пожалуй, нельзя не упомянуть, что в формирование нынешнего облика столицы едва не вмешался и человеческий фактор. Подспудная битва «московской» и «петербургской» школ зодчества едва не привела центр столицы к потерям, сравнимым разве что с последствиями дрезденской бомбардировки февраля 1945 года: «Вот что категорически не любили все архитекторы, вышедшие из петербургской Академии художеств, так это псевдорусский стиль. Поэтому к сносу был определен ГУМ. И эта задача не снималась с повестки вплоть до 1936 года, когда просто решили, что на данный момент по экономическим соображениям сносить его нецелесообразно. Кроме того, приговаривали к сносу здания Исторического музея и бывшей Городской думы (там разместился Музей В. И. Ленина) — это все не любили и вообще за что-то стоящее не считали» (из статьи Дмитрия Пирина «Москва большевистская» // из журнала «Историк», №33, сентябрь 2017 г.).

Могли пострадать и храмы, и не только по причине оголтелой борьбы с религией: «О московских древностях, постройках XVII века, классицизме спорили. По представлениям архитектора Ивана Жолтовского, правильной была вся та архитектура, к которой приложили руку итальянцы, то есть Кремль. В то же время, хотя ценность собора Василия Блаженного у архитекторов сомнения не вызывала, появлялась идея снести и его. Некоторые церкви уцелели только потому, что, они, лишенные религиозной атрибутики, использовались кем-то под склад. Опять-таки из чисто финансовых, экономических соображений, ведь есть объект, который можно эксплуатировать. В ряде случаев церкви сохранялись не как памятники архитектуры, а как объекты декоративно-прикладного искусства — из-за фресок. Выжить им помогла монументальная живопись» (Там же).

Ряд объектов избежали встречи с трехтонным чугунным шаром только из-за пиетета ведущих архитекторов к классического стилю: «Предполагалось проложить магистраль — проспект Ильича или проспект Дворца Советов (названия были разные). Она начиналась бы от Китай-города, нынешней Славянской площади, огибала бы Кремль, проходила бы там, где сейчас стоит гостиница „Москва“, далее следовала бы через Театральную площадь до Дворца Советов и устремлялась бы на юго-запад. Это должна была быть парадная магистраль города, к которой привязывалась и Красная площадь. И, вне всякого сомнения, это должна была быть монументальная магистраль. Но идея монументальности вступала в противоречие с теми объектами, которые хотели сохранить. Так, трогать Манеж, Большой театр считалось грехом, поскольку они „правильной“ архитектуры — классицизм» (Там же).

Некоторые грандиозные архитектурные задумки вовремя были скорректированы простым здравомыслием и соображениями соразмерности: «Напротив Большого театра, на площади Свердлова (ныне Театральная площадь), в соответствии с проектом конца 1936 года должен был появиться гигантский Большой академический кинотеатр с залом на 3 тыс. мест. И этот проект подразумевал оформление всей площади в целом. Впрочем, вскоре стало ясно, что такая крупномасштабная новая застройка подавит своей грандиозностью этот бедный, несчастный, маленький Большой театр. Его надо было сохранить как доминанту, и объявленный конкурс на лучший проект кинотеатра был раскритикован практически сразу, еще до того, как архитекторы представили варианты» (Там же).