Панджшер навсегда (сборник)

Юрий Мещеряков, 2014

Идет пятый год афганской кампании, период самых активных боевых действий. Второй мотострелковый батальон, вышедший из Термеза, перешел государственную границу и приступил к выполнению боевой задачи: подразделение должно взять под контроль Панджшерское ущелье… Юрий Мещеряков, кадровый офицер, создал глубокое, серьезное произведение, в котором попытался философски осмыслить тему войны и человека на ней, исследовать состояние души, переживающей тяжелейшие потрясения. Автор – человек одаренный и тонко чувствующий. Его язык ярок, описания зримы, а суждения выстраданны. Он говорит о войне прямо и жестко, книга, как и сама фронтовая жизнь, наполнена драматическими сценами, героизмом, гуманизмом и конечно же любовью…

Вторгаясь в чужие миры

Она знала много властителей, но разве кто-то из них ее любил? Истерзанная, изможденная, заблудившаяся в Средневековье, эта азиатская страна стойко переносила все испытания, выпавшие на ее долю, но никак не могла угнаться за быстро меняющимся миром. На ее календаре шел только 1363 год. Северный сосед ей помог по-соседски, но все построенные дороги, аэродромы, дома, фабрики ничего не смогли изменить в патриархальном укладе жизни афганцев. А их было миллионы. Миллионы неграмотных людей, изо дня в день питавшихся грубыми кукурузными лепешками, для которых плов с бараниной и чай с сахаром были исключительно праздничными блюдами, а все познания об окружающем мире с благословения Аллаха и начинались, и заканчивались на саманной хижине, ветхой сохе и этом самом куске лепешки. Они жили племенами, родами, считали своих эмиров и шейхов данностью, смиренно поклонялись им, как того требовал Коран. Их господа в то время изучали европейские языки, ездили на белых машинах, покупали богатые дома в неведомых странах, отдыхали у теплого моря, их же собственная страна, Афганистан, продолжала оставаться обочиной мира. Вот и теперь преданные своим господам племена и кланы рвут ее на части, отвоевывая себе лучшее место под жарким солнцем. Одни ищут поддержки у Пакистана, Ирана, другие — у шурави, но в итоге все вернется на круги своя, к очередной войне. И на новом витке спирали, словно следуя древнему генетическому коду, все повторится заново.

Закончилось время короля Мохаммада Захир Шаха. Монархия не стала спасением страны, отжила свой срок и тихо отошла в мир иной, так и не сплотив разноплеменной народ. Короля откровенно жаль, при нем случилось все самое лучшее, что пережил Афганистан, при нем страна испытала настоящий экономический подъем. После переворота к власти пришел диктаторский режим Мохаммада Дауда, бывшего премьер-министра, а вместе с ним и «Парчам», таджикское крыло народно-демократической партии. По стране прокатилась волна репрессий и казней. Любая власть, которая опирается только на свою охрану и амбиции, недолговечна. Апрельская, саурская, революция вновь все перевернула с ног на голову, а для начала растерзала в собственном дворце Дауда и его семью. Лидер революции Тараки опирался на поддержку с севера и был задушен подушкой у себя дома по приказу своего же ученика и соратника Хафизуллы Амина, который, в свою очередь, все больше оглядывался на Запад. Под псевдодемократическими лозунгами начал восстанавливаться прежний диктаторский режим, который тем не менее нуждался в спонсорской помощи богатых родственников, как это случалось при Захир Шахе. У кормила власти теперь стояло другое крыло партии, «Хальк», но непостижимым образом не менялась суть правления, в стране снова начались репрессии и массовые казни. Меньше чем за год халькисты замучили и уничтожили двенадцать тысяч заключенных, которых они считали своими идейными противниками.

К этому времени в глухих провинциях, поближе к Пакистану и Ирану, как отторжение преобразований всех последних лет, на саудовских дрожжах набрало силу исламистское политическое течение. Одним из лидеров исламистской молодежи наравне с Хекматиаром и Раббани стал и Ахмад Шах Масуд, полевой командир, прозванный позже за смелость и неуступчивость Панджшерским львом. Теперь это течение питалось еще и законом кровной мести. Замученные и растерзанные взывали к отмщению, а большинство из них были улемами, религиозными учителями, исламисты с полным на то основанием объявили Кабульскому режиму джихад.

К зиме 1979 года узел внутренних афганских проблем затянулся настолько, что его оставалось только рубить. Естественное стремление народа к новой свободе, в то время как диктатор кровью утверждал свою власть, а исламисты насаждали шариат, совпало со стремлением Советского Союза обезопасить свои южные границы. Нужен был повод для вторжения, и он нашелся. Кто-то же должен был помочь Амину укрепить государство, пока оно не превратилось в опасный неуправляемый хаос, и в том, что помощь будет, диктатор не сомневался, но как же ему не хотелось просить о помощи русских! А он попросил. И не один, а много раз, словно предчувствуя неизбежность прихода к власти исламской оппозиции. Вежливые дипломатические отказы из Москвы его и радовали, и огорчали. Он показывал членам партии, что готов к сотрудничеству с шурави, и в то же время осознавал, что однажды его также задушат подушкой, если они, русские, не придут. Странную позицию занимали американцы. Они, явно заинтересованные в плацдарме рядом с враждебным для них Ираном и в подбрюшье Союза, не проявляли большой активности и как бы не возражали против интернациональной помощи с севера. Почему?

* * *

Вникать в дела Усачеву пришлось на ходу. Его батальон в составе полка предназначался для вполне определенной задачи: во что бы то ни стало заткнуть одну кровоточащую дыру, а именно Панджшерское ущелье, логово Ахмад Шах Масуда. Отменный полевой командир, боевик с университетским образованием, он обладал внешностью и манерами цезаря, а уж никак не дремучего феодала, его же подразделения только условно назывались бандами, они имели хорошую организацию и контролировали всю территорию на восток от Саланга и до Пакистана. А его прозвище Масуд, «Счастливый», говорило обо всем остальном. Через ущелье Пяти львов он открыто выходил на главную афганскую коммуникацию Хайратон-Кабул. Полку предстояло взять ущелье под свой полный контроль. «Славная задачка, — только и смог подумать комбат, когда услышал это известие на совещании у командира дивизии, — тут либо грудь в крестах, либо голова в кустах». До офицеров батальона эту информацию доводить не полагалось, некоторое время на ней еще будет значиться гриф секретности, хотя бывалым парням из соседних полков эта картина виделась безо всякого грифа. С Панджшером нужно было что-то решать уже давно.

В палатке штаба батальона все строго, точно, все по норме. Походная кровать для отдыха дежурного, застланная простынями, складной рабочий стол с радиостанцией и полевым телефоном, металлический ящик — сейф с картами и документами батальона, две лампы электрического освещения, керосиновая лампа, столы и стулья для служебных совещаний — вот и все убранство, регламентированное, как и вся армейская жизнь. Жизнь и регламент. Кажется, они несовместимы, в этом сочетании совершенно нет места свободе, но стоит ли размышлять о своей свободе, когда ты, не задумываясь, отбираешь ее у других, у своих офицеров, солдат, насаждаешь дисциплину. Зачем? Ну это просто. Боевую задачу способно выполнить только обученное, организованное подразделение, в котором воля и власть отданы одному человеку — командиру. То есть ему, Усачеву. Однако и сам он никак не мог привыкнуть к тому, что его дни оказались замкнуты четырьмя точками круга: комнатой в офицерском модуле, вот этой палаткой рядом с пыльным земляным плацем перед расположением батальона, парком боевых машин и стрельбищем. Одно дело — выехать на учения на считанные дни, и другое — на неопределенный срок, конец которого теряется за горизонтом, в фиолетовой дали. Но стоит только идентифицировать жизнь как службу, и все встанет на свои места. И круг разорвется, и будет все иначе. Уже скоро.

— Товарищ подполковник, за время вашего отсутствия в батальоне происшествий не случилось. Личный состав находится на занятиях в районе стрельбища. Дежурный по батальону лейтенант Рыбакин, — опустив руку после четкого приветствия, дежурный замолчал в ожидании распоряжений. Этот парень располагал к себе Усачева. Хороший офицер, ладно скроен, уравновешен, организован сам, сумеет организовать и службу. Может пойти дальше других, волевой взгляд, уверенность в себе — есть в нем что-то. Лишь бы уверенность не переросла в самоуверенность, комбат уже видел в своей службе, как это бывает и чем заканчивается. Стремление быть лучшим не должно быть выше готовности отвечать. Во всяком случае, он связывал с ним надежды, всегда должны быть те, кто способен заменить командира роты в час «икс», в шестой роте такой офицер есть.

— По возвращении с занятий собрать всех офицеров здесь, в штабе. Иметь блокноты для записи. Это все. Можете идти отдыхать.

— Товарищ подполковник, разрешите вопрос?

— Ну давай, слушаю.

— Мы ведь здесь не затем, чтобы полигоны утюжить, как в Термезе… Говорят, что нас скоро в горы двинут. Правда это?

— Рыбакин, черт тебя дери! Все слухи по гарнизону собрал! Больше выдержки, лейтенант, будет срок, доведу. — А про себя еще подумал: «И на твой век дерьма хватит».

— Товарищи офицеры! — Усачев медленно окинул взглядом офицеров батальона. — Мы приступаем к выполнению боевой задачи. Это и есть наш интернациональный долг. Прошу не путать идеологию и обыкновенную армейскую службу. Вооруженные силы призваны защищать страну, и совсем необязательно это делать на своей территории. На изучение местной обстановки, афганских обычаев, на знакомство с гарнизоном и общую рекогносцировку, на слаживание подразделений командир дивизии отвел нам три дня. Начиная с двадцать второго марта каждую ночь в течение недели ротами и усиленными взводами ходим в засады, отсекаем тропы, ведущие в соседние кишлаки. Задерживаем всех ночных бродяг, а тех, кто не сдается, — уничтожаем. Задача реальная, но, как сказал комдив, она скорее психологическая, люди должны привыкнуть к обстановке и быть в готовности выполнять более серьезные задачи. Начиная с апреля — срок будет уточнен — оказываем поддержку подразделениям, блокирующим трассу Саланг-Кабул. Вплотную займитесь своими ротами и взводами, изучайте личный состав. Вы сами и люди должны четко уяснить, что учеба, какой она была в Союзе, закончилась, здесь все должно быть подчинено предстоящим боевым действиям. Начальник штаба, доведите до офицеров распорядок дня гарнизона, расписание занятий и прочие организационные вопросы.

Во вступительном слове комбат был краток, не имело смысла заменять словами то, в чем он сам еще не разобрался, да и невозможно заменить словами этот дух войны, который здесь жил во всем. Он впервые присутствовал на армейском пиршестве, где все, включая гражданский персонал, подчинялось распоряжениям военного руководства, где долгие и пустые обсуждения заменены четкими решениями по всем вопросам, начиная с топки казарменных печей до нанесения массированных ударов по скоплениям душманов.

Начальник штаба батальона капитан Савельев обладал отменными организаторскими способностями, умел принимать решения, доводить их до конца, в нем чувствовалась военная косточка. Его волевое лицо с твердым взглядом, поджатыми губами, спортивное телосложение только подчеркивали его жесткий характер и требовательность, но при этом он мог легко перейти на «ты». Кроме того, Савельев был умен и неболтлив, и если высказывался, то по существу.

— Товарищи офицеры, мы вошли в состав 108-й мотострелковой дивизии, ее штаб дислоцирован здесь, в Баграме, два полка — в Кабуле, один — в Чарикаре, а на базе бывшего танкового сформирован наш мотострелковый полк. Основная задача дивизии — ведение разведывательно-поисковых операций, уничтожение обнаруженного противника, а также охрана коммуникаций и объектов…

После совещания комбат и его начальник штаба остались в палатке одни.

— Ну что, Александр Степанович, будем воевать, — то ли утверждение, то ли вопрос, а может, и что-то третье скрывалось в словах Усачева, например сомнение. — Как будем воевать? — Спокойный, будничный голос командира дивизии все еще звучал в его ушах, вместе с этим чуть хрипловатым голосом передавалась и уверенность в том, что задача выполнима. Первая в его жизни боевая задача.

— Повоюем, — невозмутимо ответил Савельев, — нам ли, русским, привыкать к азиатским походам?

— Ты прав, не привыкать… Мы бы этой войны все равно не миновали. Американцы стараются. На все изжоги пойдут, чтобы вытянуть из нас жилы, обескровить, заставить людей бояться за себя, за будущее. А тут война. Самые сливки. Афганцы с их проблемами Штатам не нужны, они — жертва мировой политики, заложники. Они и вся их страна — сыр в мышеловке. Мы им стали помогать — вот мышеловка и захлопнулась. Удивительно, что наши старцы в Политбюро этого не просчитали.

— Хорошо ли, плохо ли соображают наверху, не мне судить, но здесь армия наконец-то занимается своим делом. Столько десятилетий длится «холодная» война, и чтобы не искрило? Так не бывает. Даже странно, что мы не влезли в войну раньше, где-нибудь в Сирии или в Египте.

— Так ты поддерживаешь наше присутствие здесь?

— Я бы сказал по-другому. Если этого миновать нельзя, то надо действовать.

— Ага, я тебя понял, начальник штаба. Маленькая победоносная война… ну и так далее. — Усачев растянул губы в хитрой улыбке, но потом стер ее с лица. — Я только что закончил знакомиться с офицерами батальона. Наши взводные — зеленые лейтенанты. О солдатах и не говорю. Это они обеспечат нам победоносную войну?

— Другого не дано. Они обречены на войну, как на неизбежность. Полк в последние годы стал перевалочной базой. Только придет пополнение — следом разнарядка, вот и получилось, что в строю одни лейтенанты последнего выпуска. Прифронтовой полк — и судьба его прифронтовая. Ну а что до личного состава… — Савельев задумался. — Игры в боевую готовность закончились. Прежние оценки ничего не значат. Чего мы стоим, покажет реальная обстановка. Панджшер.

— Не поздно ли будет?

— Если поздно, то мы об этом узнаем первыми.

Центр Вселенной переместился в Баграм. Такой потрясающей активности военной жизни Ремизову видеть еще не приходилось. Баграмскому гарнизону был сродни разве что город районного масштаба, но тот с сумерками засыпает, а здесь все как будто только начинается. Тысячи людей двигались в едином ритме, как однажды заведенный и хорошо отлаженный механизм. На аэродроме круглосуточно с небольшими интервалами взлетали и садились штурмовики и вертолеты, их раскатистый гул сменялся залпами реактивного дивизиона и артиллерийских батарей, наносивших удары по дальним целям в Баграмской или Чарикарской «зеленке». Мотострелковые, разведывательные роты серыми колоннами уходили в рейды и возвращались из них, танки и бронированные машины занимали окопы и дежурили на трассе Кабул-Саланг. Все это время походные кухни варили солдатскую кашу — система функционировала без сбоев. Батальон легко и даже незаметно стал частью этой системы, словно растворился в ней. Восемь-десять часов занятий днем, вылазки в засады ночью, в промежутках сны без сновидений: кому в солдатской палатке, кому в модуле. Почувствовать же местный афганский колорит, этот дурманящий мускусный запах, в первые дни Ремизову так и не пришлось, а хотелось-то как, мир-то перевернулся.

— Ладно, успеем.

— А тебе оно надо. Давай лучше в магазин сходим. Хоть посмотрим на заморские товары. — Марков был практичен, этого не отнять, тем более выдалось несколько часов свободного времени.

При всем масштабе происходящих вокруг событий этот скромный гарнизонный магазин не мог остаться незамеченным, сам по себе он тоже был событием. Когда два приятеля наконец до него добрались, то как-то сразу поняли, что попали в музей. Руками не трогать, только смотреть. Романы Александра Дюма, Вальтера Скотта, Льва Толстого спокойно себе стояли на полках и ждали, когда за них заплатят деньги. Рядом с ними пылились японские магнитофоны, их владельцы уже известны, они в списке очередников. Здесь же лежало что-то из модной европейской одежды, но ценники были таковы, что внимание на ней не задержалось и скользнуло дальше, к витрине с продуктами. Черная икра (ого-о), сыр французский с какой-то плесенью (фу-у), сырокопченая колбаса (да-а), ветчина из Югославии (характерное сглатывание слюны). На десерт в этот день предлагались австрийские леденцы в ярком целлофане, кофе, сгущенное молоко и сливки и жутко шипучий голландский лимонад «SiSi» в диковинных банках. Чудеса.

Но ходить на смотрины с пустыми карманами и тихо завидовать коллегам из других батальонов все-таки глупо, поскольку первая зарплата в чеках внешпосылторга ожидалась нескоро, а точнее — неизвестно когда. Чеки служили в Афганистане надежной валютой, на них в дуканах, в континах и на базарах покупалось все что угодно и экзотика тоже. Хочешь, например, ишака — пожалуйста, изрядно облегчишь тяготы службы где-нибудь на точке. Хочешь козу — и будешь с молоком. Покупались, как им стало известно по большому секрету, даже женщины, вот дикая страна, но шурави, в отличие от афганцев, на такую покупку требовалась очень большая смелость или полное отсутствие тормозов.

Добравшись вечером до своей койки в четырехместном номере офицерского модуля, Марков мечтательно бросил:

— Эх, посылочку бы домой отправить.

— Помечтай, помечтай… Увы, только письма, — задумчиво ответил ему Ремизов.

— Знаю. Ну чтобы сразу все и в одном неказистом магазине — такое и во сне не увидишь. А тут тебе икра красная, икра черная…

— Ага, икра заморская.

— Всякая, Арчи. Не понимаешь ты всей прелести полета фантазии, — нехотя бросил Марков, — и напрасно, да и не фантазия это вовсе, надо только потерпеть чуть-чуть.

— Потерпеть можно, но фантазировать — только раздражаться. Конечно, все свое, ан нет, нигде ты этой икры не купишь.

— А почему так? Может, все на экспорт гонят?

— Или просто на всех не хватает. — Ремизов с сожалением вздохнул, ему хотелось бы удивить своих близких такими деликатесами — это мамино слово — но увы. Страна живет нескончаемым дефицитом и вечными очередями, и только здесь перед ними, военными, разыгрывался настоящий гастрономический спектакль.

— Вот чеки получим, устроим настоящий праздник живота. Ждать долго, но ничего. — Черты лица у Маркова сосредоточились, стали серьезнее, отражая очевидное движение мысли. — Я сегодня узнал у ребят, взводным по двести шестьдесят платят. Нормально, да? А ты что с ними делать будешь?

— Еще не думал.

— Я, наверное, откладывать буду. Может, машину куплю. Я тут прикинул, за два года приличная сумма наберется.

Марков умел создавать вокруг себя уютную, бесконфликтную обстановку, мир приятных иллюзий и сбывающихся надежд. Вокруг него все становилось простым и понятным, как дома в тапочках, и ничто не намекало на грядущие неожиданности и тревоги, теплый свет лился на дорогу его жизни, а сама дорога и перед ним, и перед его будущей машиной стелилась мягкой душистой травой.

— Все ты распланировал, все у тебя по полочкам. А если убьют?

— Ты свихнулся! — Марков даже привскочил на кровати. — Типун тебе на язык!

— Я не о тебе. Я о нас, обо всех. Два года — это большой срок. Я так далеко и не загадываю, дожить бы. — Ремизов еще не стал фаталистом и о смерти думал, как о чем-то неконкретном, как о тумане безвременья. — Вовку Ровбу, нашего ротного, помнишь? Он из Афгана часы «Сейко» привез и джинсовый костюм. Все остальное пропил. Вчистую. Вот так. Он же колонны сопровождал и в самом начале своей командировки на машине подорвался, случай спас. Так что не буду я ничего собирать.

— Вовку помню. Сопьется, наверное. Он в Термезе по-черному глушил, не просыхал. А ротным был настоящим. Когда он к нам пришел, согласись, служить легче стало, наконец-то порядок появился.

— Да, одни ночные марш-броски чего стоили. Наш бывший командир — сгусток воли и нервов. Полная самоотдача! На таких офицерах армия держится. Не сопьется. Кто-то его остановит, сам себя остановит. — Ремизов считал, что у него уже есть образец для подражания, он ясно представлял, каким должен быть офицер, и, надо сказать, эта планка располагалась высоко. — А с новым ротным мы еще хлебнем, плевать ему и на нас, и на всю роту, да и на себя тоже.

— С Мамонтом точно хлебнем. Он ленивый, и у него явный излишек веса. Интересно, как он себе будущие рейды представляет? Ротой же командовать надо, а не только анекдоты рассказывать. Я его рядом с Ровбой и представить не могу. — Марков вяло зевнул. — Арчи, а ты не знаешь, откуда к нам это счастье привалило?

— Разное говорят. Вроде бы начальником разведки служил у соседей. За пьянство с должности сняли, из партии турнули, а к нам в виде поощрения направили как одного из лучших офицеров. — Ремизов не удержался от сарказма, потому что капитан Мамонтов и по своему облику, и по характеру совершенно не походил на военного. Мягкотелый, несобранный, он производил впечатление человека, случайно оказавшегося в армии. Но почему-то именно его направили на войну.

— Выходит, у нас не мотострелковый батальон, а что-то вроде отстойника! То эпилептика мне во взвод пытались всучить. Помнишь, на полигоне дело было? То ротного дали — молись на него, как на икону, лишь бы не угробил. — Марков, обычно спокойный и невозмутимый, неожиданно сменил свой снисходительный тон более категоричным, почувствовав, что от командира теперь зависит не только служба.

— Все меня упрекаешь, а сам тоже заводишься.

— С кем поведешься…

— А помнишь, у Кости во взводе горбатый боец оказался? Он его к председателю комиссии водил. Говорит ему, мол, вы что, с ума сошли, кого в Афган посылаете?

— Помню, да он просто орал на этого полковника.

— Полковник, по-моему, испугался, когда горб увидел, таким бледным стал. Как парня в военкомате призвали, непонятно. А в армии, вместо того чтобы списать по состоянию здоровья, решили за речку отправить. Если бы не Костя, он там и оказался бы. Издеваются над людьми, сволочи! — Последние слова Ремизова прозвучали приговором. В его представлении плохо выполненная служба чаще всего граничила с предательством.

— А знаешь, я вот что про Мамонта думаю. Ему ведь и посочувствовать можно, какой он ни есть, а ведь тоже здесь не по своей воле. — В голове Маркова родилась свежая мысль, и закончил он ее парадоксально: — Надо было заткнуть дыру, вот им и заткнули. Как пробкой. У него, если присмотреться, тоже горб найти можно.

Без стука к ним в комнату почти вломился Рыбакин. От него сразу повеяло неуемной энергией и еще животворящими запахами кухни.

— Мужики, как насчет жареной картошки, слабо?

— Да, ладно…

— И где ты ее взял?

— Так я тебе сразу и сказал, места знать надо. Рыбак рыбака видит издалека, — он хохотнул над удачным каламбуром, — а дембель дембеля. Мои бойцы с поварами контакт нашли. А они, понимаешь ли, командира своего уважают.

— Ну и проныра же ты.

— Рем, я — организатор. У меня все схвачено, главное — поставить дело.

— Он их достал строевой подготовкой, вот они и подогнали бакшиш, откупаются.

— Марков, ты не упрощай. Я же говорю, главное — поставить дело. А толковый боец сориентируется. Еще римляне говорили, что народом надо управлять кнутом и пряником.

— Помню, ты уже как-то говорил об этом.

— И народ оценит и возлюбит своего цезаря.

— То есть тебя.

— То есть меня. Ну ладно трепать, пошли.

* * *

Сначала броня стала теплой, а к полудню — почти горячей. Апрель. Блаженство и истома. Шлемофон на голове нагрелся, но прохладный шелестящий ветерок забирался под расстегнутый комбинезон, холодил тело, иногда от его порыва пробегали легкие мурашки, а в голове рождались детские мысли о том, что это и есть счастье. Ремизов сидел на башне, опустив ноги в отверстие люка и прикрыв глаза. Шуршание эфира, обрывки воспоминаний о жизни в Термезе, монотонное движение колонн по трассе, которую они охраняли, умиротворяло, клонило ко сну. Господи, как хорошо жить! Просто жить. Если бы иногда не хотелось курить да желудок не напоминал о себе тихим нытьем, можно было бы замереть и стать сфинксом.

Эх, жизнь в Термезе… Оказывается, это была сказка, а он и не подозревал об этом. А теперь, когда за сомкнутыми ресницами открылось внутреннее видение, он начал легко созерцать картины мимолетных вчерашних дней, все волшебным образом изменилось в его недавнем прошлом. Даже командир полка стал безобидным Иванушкой-дурачком, и в этом образе Ремизов его сразу и навсегда простил. Служба сжалась до размеров утилитарной необходимости, она собирала в себя весь яд, все зло этой жизни, так что вне службы всюду вокруг светилась ничем не омраченная радость, радость самой высокой пробы. Его совсем юная жена, ставшая за полгода семейной жизни из стройной березки уточкой, была то небесным ангелом, то сладкозвучной сиреной. Теперь же все это в прошлом…

Какой же странный он — Человек. Дикие звери и прирученные машины живут сегодняшним днем, одни проводят жизнь в поисках пищи и в борьбе за выживание, другие могут безропотно и с надрывом работать, и у первых, и у вторых нет ни вчерашнего, ни завтрашнего дня. У человека все наоборот — у него нет сегодняшнего дня, он бежит из него. Вырывает из памяти фантом прошлого, борется с ним, пытается его победить, и часто побеждает. А потом, не задерживаясь ни на секунду, оседлав очередную мечту, он стремительно врывается в Завтра, но впереди его ждет разочарование, потому что победить будущее невозможно. Бороться и побеждать надо сегодня, чтобы этот завтрашний день наступил. Ремизов очнулся. По трассе с ревом шла колонна тяжелых наливников. Они — лакомая цель для «духов», взводный это уже знал, эффектно взрываются, красиво горят, что еще нужно для эстетичной и эмоциональной афганской натуры?

— Туранов!

— Все нормально, товарищ лейтенант, я наблюдаю.

— Будь внимательнее! Прощупай все дувалы и кустарник слева, — и тут же, прижав к горлу ларингофоны, запросил эфир: — «Пятьдесят восьмой», «Пятьдесят девятый», прием.

— На связи, — откликнулись экипажи машин.

— Усилить наблюдение. Быть в готовности!

Колонна благополучно прошла охраняемый взводом участок, замыкающий БТР с развернутым влево стволом пулемета проскочил мимо, и на непродолжительное время над дорогой снова воцарилась тишина.

Взводу Ремизова досталось три позиции между Чарикаром и Джабаль-ус-Сараджем. Впереди, за дорогой, простиралась та самая «зеленка», нафаршированная тайными тропами, лабиринтами дувалов, виноградников, еще дальше виднелись группы деревьев и отдельные дома — оттуда ожидалось нападение, туда и смотрел длинный и тонкий, как игла, ствол боевой машины, укрытой по башню в окопе. Сзади позиций взвода, как дно чаши, лежала луговина, где на приличном расстоянии от них паслись небольшие стада овец и другой живности. Луговина плавно переходила в предгорье, плоское, как огромный стол, и уже из него вырастал в небо чернеющий в двадцати километрах хребет. Задача выглядела простой: обеспечить на своем участке беспрепятственное движение колонн по дороге, в случае нападения принять соответствующие меры. Но вот уже четвертый день ничего не происходило — конечно, отсутствие новостей и есть самая хорошая новость… Между тем командиру взвода в его миражах рисовались картины возможного боя. Романтично. Когда-то ведь это случится. В самый первый раз. Но как только он приближался в мыслях к команде на открытие огня, миражи рассыпались.

«Стрелять в людей? Именно так, командир взвода, и именно ты отдашь этот приказ своим солдатам и добьешься его выполнения». От одной только рискованной мысли в кровь лошадиной дозой впрыскивался адреналин, а по коже наперегонки бежали колючие мурашки. Ремизов не имел этой самой психоэмоциональной подготовки (даже слов таких не знал), а она, что странно, и не предусматривалась курсом военного училища, растворялась среди других предметов. Ее, эту подготовку, экономно заменяли висевшие на стенах казарм красочные плакаты времен вьетнамской войны со звероподобными, кровожадными «зелеными беретами», рвущимися через казарменные коридоры к противоположной стене, где на другом плакате русский парень в Трептов-парке держал на руках девочку. Между маленькой немецкой девочкой и натовскими штыками возвышалось большое, хотя и выполненное в камне, но горячее и беззащитное тело русского солдата. Чтобы кого-то защитить, надо уметь делать ЭТО, а командир взвода все пребывал в состоянии юношеской мечтательности, совершенно не думая о том, что сначала стрелять начнут в него самого, в его солдат, и, может быть, чужие пули настигнут свои цели прежде, чем он отдаст команду на открытие огня. Но откуда-то с гор налетал прохладный весенний ветерок, и он отталкивался от тяжелых мыслей, успокаивался — все не так плохо — и становился уверенным, что в нужный момент он будет готов к войне и сможет сделать то, что должен.

Первое отделение находилось вместе с ним, два других — в четырехстах метрах слева и справа. Два солдата постоянно дежурили, вели наблюдение с тыла, Туранов периодически через прицел осматривал «зеленку», остальные спали. Небольшое стадо овец приблизилось на расстояние выстрела к позиции.

— Товарищ лейтенант! — Ремизов встрепенулся на крик. — Товарищ лейтенант, здесь старик, пастух, рукой машет, что-то сказать хочет.

— Саленко, подзови его и узнай, что ему надо.

— Шанобаев, разбуди людей, всем наблюдать. Если что не так… в общем, быть в готовности.

Сидя на башне вполоборота, взводный рассматривал еще одного аксакала, пытался уловить суть если не разговора, то жестикуляции. Этот действительно старый, спина согнута, в лице печаль и уважение, что-то просит. Рядом с ним, подпирая его маленьким плечиком, стоял мальчишка лет шести, может быть, внук, и помогал старику объясниться с солдатом.

— Товарищ лейтенант, — на лице Саленко вопрос смешивался с удивлением, — он ранен. Огнестрельное ранение. В плечо.

— Когда это его, выстрелов же не было слышно?

— Мальчишка говорит, час или больше назад.

— Рану обработать сможешь?

— Смогу.

— Вокруг раны — йодом, только вокруг, аккуратней. Достань ИПП и бинтуй.

— Может, промедол вколоть? Больно ему.

— Лови, — Ремизов бросил упакованный шприц с промедолом и, пока Саленко помогал старику снять чапан, вводил под кожу иглу, успел подумать о совершенно разных вещах. …Наркотик как-нибудь спишем, строго с этими шприцами, в крайнем случае объясню, как есть, короче, разберемся. Саленко, крепкий русский парень из Подмосковья, с чуть наивными глазами, с располагающим характером, деревенский увалень, хотя и не простак, и сколько сочувствия старому человеку, афганцу. Он с осторожностью, заботливо занимался раной, что-то негромко говорил старику. А взводный слушал собственные мысли:… это и есть мои люди…

Наркотик всосался в кровь, по лицу почтенного аксакала среди многих и глубоких морщин пробежала еле заметная улыбка благодарности. Он что-то достал из-за полы чапана и попытался вручить Саленко, у того на лице отразилось нескрываемое удивление.

— Ты что? Обалдел? Не надо, оставь себе, — и как бы прося у командира подмоги, громко крикнул: — Товарищ лейтенант, он деньги дает.

— Не брать! Они ему еще пригодятся.

Старик неловко замешкался, а потом неожиданно и искренне начал кланяться в пояс русскому солдату и его командиру, не зная, как еще высказать им свою благодарность. Ремизову же показалось, что в уставших старческих глазах проступили слезы, а может, и не показалось вовсе.

— Отец, прекрати, — Саленко торопливо и мягко взял его за локоть, — ты ранен, мы тебе помогли, вот и все. Давай, иди, удачи тебе, бача.

Эта странная пара побрела дальше по своим пастушьим делам, один готовился к встрече с Аллахом, другой только знакомился с этим миром. Что бы ни случилось потом, пусть и старик, и мальчик не забудут и этот день, и этих странных шурави, которые приходят на помощь и не берут денег, пусть они расскажут об этом своим детям и внукам, пусть расскажут всем. Кто-то услышит.

* * *

— Ну что, пацаны, скоро кишлаки чесать будем. — Кныш окинул многозначительным взглядом солдат пятой роты, собравшихся перед отбоем в палатке третьего взвода, и с ядовитой усмешкой добавил: — Ты готов, Олейник?

Тот неуверенно оглянулся вокруг, ища поддержки, а потом, опустив глаза в дощатый пол, неуверенно ответил:

— Готов.

— Я сейчас разрыдаюсь, он, оказывается, готов. К чему ты готов, олень, твою мать? — пользуясь неписаным, но строго соблюдаемым правом дембеля и присутствием своих приятелей, Кныш устроил показательное судилище во взводе, где уже два года служил стрелком в звании рядового. Он выглядел здоровым и крепким парнем, имел амбиции и авторитет, а также густые смоляные волосы и пышную щетку усов, отчего в батальоне его прозвали Черным.

Сержанты не вмешивались, это был обычный треп перед отбоем, ну, может быть, не совсем обычный, поскольку насмешки становились слишком обидными и злыми. «Молодые», призванные на службу в прошлом году, и кое-кто из «черпаков», что по призыву на полгода старше, молча терпели обиды, их время еще не пришло. И Кныш с Алексеевым, и Беккузиев, и их общий друг из шестой роты Абдуразаков со своим приятелем Яресько явно чего-то добивались.

— Я готов. И пулемет у меня почищен, и вещмешок собран. — Олейник упрямо и наивно оправдывался. Когда все ожидают увидеть, как ты за себя постоишь, промолчать нельзя, но все его слова не имели ровным счетом никакого значения.

— Ищанов, а ты? — Беккузиев, его земляк, подмигнул другому земляку Абдуразакову.

— И я готов.

— К бою, наверное? — тут снова вмешался Кныш, после чего и этот солдат покраснел и тоже потупил взгляд.

— И к бою готов, — врать было неудобно, но на самом деле никто точно не знал, кто и к чему уже готов, к чему будет готов через минуту. И к чему так и не сумеет подготовиться никогда.

— Рядовой Ищанов! К бою! — рявкнул с удовольствием Кныш, и Ищанов тут же, как учил боевой устав, распластался и замер посреди большой палатки между рядами двухъярусных кроватей, изображая при этом изготовку к стрельбе из автомата из положения лежа.

— Черный, ты прекращай! Хватит распоясываться в моем взводе! — Шанобаев, заместитель командира взвода, и по долгу службы, и по своей натуре не любил, когда разворачивались подобные вечерние спектакли. Но совсем их пресечь он не мог, не по зубам это, да и была у него одна небольшая проблема — в его окружении не осталось ни одного земляка, а без этой опоры в батальоне, в роте ни должность, ни звание старшего сержанта не играли решающей роли.

— Киргиз, у нас все по уставу, а этот взвод и мой тоже. Я в нем два года отслужил, а ты после учебки — только полтора. Стаж службы на моей стороне.

— Все равно прекращай, мы не в Союзе.

— В этом и дело! — демонстративно рассвирепел Кныш. — сли нас кинут на прочесывание, верняк будет бой, вот я и спрашиваю, кто тут готов? Аверьянов!

— Я, — откуда-то из-за спин раздался неуверенный, дрожащий голос.

— Ты готов?

— Я как все. Я — готов.

— Ни хрена ты не готов, — теперь Кныш обозлился по-настоящему, — а ну иди сюда, посмотрим на твой бицепс.

— И я с ним, — вместе с Аверьяновым к нему подошел Смирнов, маленький, шустрый, совсем мальчишка, больше похожий на школьника из девятого класса, чем на солдата.

— Ты зачем?

— А мы всегда вместе.

— Ну давай, шкет. Сорок раз отжаться. Каждому.

Дело не в количестве раз, а в безусловном подчинении новоявленному деду, в соблюдении полуфеодальных традиций. Есть рыцарь, есть вассалы, есть холопы. Кныш считал себя рыцарем, а эту большую армейскую палатку — ристалищем, где сейчас продолжалось закаливание его власти. Все молчали, только поскрипывали половицы, да тяжело дышал Аверьянов, почти касаясь их носом при отжимании. Он смог сделать только тридцать пять раз, выдохся и упал на доски.

Конец ознакомительного фрагмента.