Пустая ваза

Яков Шелль, 2014

36 коротких рассказов – размышлений о разных жизненных ситуациях. Книга будет интересна большому кругу читателей. Каждый найдет в ней "свой" рассказ, который всколыхнет глубинные струны его души.

Часть 2

Портрет

мы выходим из тьмы, чтобы кануть во тьму…

Омар Хайям «Рубайят» (1048–1131)

Граница между светом и тенью — ты.

Станислав Ежи Лец (1909–1966)

художник брел домой; в ночном тихом воздухе отчетливо

были слышны его тяжелые, шаркающие шаги. Его немного

шатало от выпитого с друзьями, он был раздражен и бормотал

что-то про себя. Он ушел от друзей из ресторана, где они до-

вольно часто собирались, чтобы поговорить обо всем, исключая

искусство, о нем не было принято говорить на хмельную голо-

ву, о нем нужно говорить только серьезно и глубоко. Но вопрос

Генриха его обозлил: «Почему ты, Мати, пишешь посредствен-

ные вещи?» Этот вопрос среди легких тем и легкого хмельно-

го тона прозвучал неожиданно серьезно, не в тон, не во время,

не к месту. И если бы он исходил от кого-то другого, от знаме-

нитого Рихарда, например, он бы отшутился, но вопрос задал

Генрих, который был еще малозначащим, как художник, и са-

мым молодым членом их дружеского круга, его вопроса можно

было даже не заметить, но Матиас заметил и оскорбился. Даже

этот юноша заметил, что я стал рисовать посредственно, поду-

мал он с раздражением, поднялся и пошел прочь, домой, по ноч-

ному городу, залитому ясным лунным светом, хмельной и раз-

драженный. «Почему? — спрашивал он себя. — Когда я съехал

на писанину посредственных картин?» Сам не заметил, и дру-

зья тактично молчали. Только этот начинающий художник, еще

юноша, честный и открытый, заметил и не посчитался с его сла-

вой, его именем, спросил и даже, похоже, ждал ответа, смотрел

выжидательно…

Матиас был талантлив, и картины выходили из-под его руки

будто сами собой. Не в талантливой ли небрежности лежало на-

чало его сползания в посредственность? Все эти поклонники,

ценители, эксперты, знатоки, любители, покровители гнали его

и загнали, как лошадь. Люди любят ставить на лошадей: если

она хорошо бежит, значит, она может бежать еще лучше. Ему

хорошо платили. И он старался, пока не уперся в какую-то сте-

ну. Он перестал чувствовать картины. Будто некая сила отняла

у него волшебный фонарь, которым он освещал темноту и вы-

свечивал, к своей радости, прекрасные картины. То, что рань-

ше приходило, как озарение, как откровение — яркое, цельное,

особенное — больше не являлось. В больной тяжелой голове во-

царились тишина и пустота. Его небо вдохновения не озаряли

больше золотые прекрасные молнии; радость он черпал теперь

в вине и, хмелея, искал в нем вдохновляющий, животворящий

свет. Но и радость ушла и он остановился. Теперь даже хмель

не возбуждал в нем видений и не рождал образов. Все погасло,

будто ушло во тьму. Произошло самое страшное, что может толь-

ко случиться с творцом, — он не может более извлекать свет

и отделять его от тьмы. Он пришел к истокам посредственности.

Посредственное — это еще тьма, здесь не дошли до света сути.

Придя домой, не раздеваясь, он упал на диван и тут же за-

снул. И провалился в странный сон. Будто он пошел в свою мас-

терскую, может быть, чтобы понять, там, в мастерской, почему

он стал посредственно писать? Над его мастерской стояла глу-

бокая тихая ночь; в черном небе сияла огромная желтая Луна.

Ее неземным светом были залиты полотна картин, находивши-

еся в мастерской; многие были начаты и не закончены; они на-

селяли мастерскую и составляли ее содержание: они были пов-

сюду — висели на стенах, стояли на полу у стен, лежали на трех

мольбертах. Но одна их них, — набросок юной женской голо-

вы, — лежала на мольберте в углу мастерской лицом к большому

окну. Внезапно ему показалось, что она открыла глаза и ахнула

от восторга, глядя в большое окно:

— Как божественно красиво! Почему красота всегда трево-

жит? — услышал он, будто шелест, ее взволнованный голос. —

Отчего сжимается и трепещет сердце? Что-то произойдет!

Я чувствую, я предчувствую… Грядут какие-то перемены в моей

жизни. Меня, наконец, допишут?! Но какой я буду? — задума-

лась незаконченная Картина, не отводя восхищенного взгляда

от небесного ночного пейзажа. — Я вся во власти художника,

этого пьяницы, этого гения… творца…

— Пьяницы… Гения… Творца… — пробормотал художник

во сне, глядя с изумлением на странную картину на мольберте…

— Ах, если бы я сама могла писать, я бы написала себя, но ка-

кой бы я стала?

Он видел, что Картина неожиданно задумалась над необыч-

ным вопросом, но, не найдя ответа, засмеялась своим мыслям,

и взглянула на желтую Луну.

— Мы все рождены светом, в нашей крови течет свет, и свет

изливают наши лица. Мы, освещенные, связаны кровным родс-

твом. Спокойной ночи, великая Луна! — прошептала Картина се-

ребристыми от лунного света губами.

— Освещенные? — снова изумился художник, видя себя в сво-

ей мастерской, стоящим перед странной картиной, и слыша, буд-

то наяву, ее серебристый голосок…

Утром, когда за окном еще стояли густые сумерки, он проснул-

ся от жажды и беспокойства, припомнил вчерашний вечер, свое

внезапное раздражение, и странный сон; он был все еще ярким

и стоял перед глазами, в нем было что-то ускользавшее, но важ-

ное, мучительное, какая-то мысль, истина, она таилась в этой

странной картине, но чтобы это понять, надо было ее дописать…

и она бы заговорила, она бы сказала!

Он тяжело встал, привел себя в порядок, достал из холодиль-

ника свежую бутылку красного вина, вынул с громким хлопком

пробку и налил себе почти полный стакан. Выпитое сразу удари-

ло в голову, он одобрительно улыбнулся этому действию и вне-

запно почувствовал сильное желание пойти в мастерскую, может

быть за ответом, снять беспокойство, которое засело со вчераш-

него злополучного вечера и томило его…

Поднявшись по винтовой лестнице в мастерскую, он стал

прохаживаться вдоль своих полотен. Две картины стояли

у двери в мастерскую, законченные, словно готовясь к выходу,

на продажу; он глядел на эти полотна и удивлялся, будто впервые

их видел. Они содержали явные недостатки, некоторые места

были откровенно плохо прорисованы, на многих была небрежно

положена краска. Виной была спешка, спешка, спешка, но все про-

щалось его таланту, его молодости, его мастерству. И он сам неза-

метно научился себе это прощать. Только сейчас он увидел цену

своим полотнам. Это были картины для украшения голых стен!

Он подошел к одной незаконченной картине, стоявшей у стены,

и долго недоверчиво ее рассматривал, потом отошел к другой,

тоже недописанной. Это тоже был его стиль, его темп, — бе-

гать от одной картины к другой, от одного впечатления к дру-

гому, от одной женщины к другой, от одной бутылки к другой.

Оттого многое, непростительно многое, оставалось незавершен-

ным, неосмысленным, упущенным, плохо освещенным…

— О боже, что же я рисую? — спросил он вдруг себя, не пе-

реставая удивляться себе, — похоже, мне только казалось, что

я художник, что я творец, могу творить выдающиеся вещи, до-

стойные остаться в чувствах людей, картины, к которым при-

ходят, как на свидание, как ходят в лес — для спокойствия, как

приходят к реке, — для умиротворения, как ходят в театр — для

впечатлений. Но могу ли я творить? Одной мазней больше, —

продолжал мрачно размышлять художник, стоя перед начатым

полотном. Он достал из бара в стене открытую бутылку вина

и сделал несколько больших глотков.

— Кажется, я мчался не в ту сторону, — пробормотал он, быс-

тро пьянея и яростно оглядывая свои картины, стоявшие вдоль

стен. — Ради этого я брался за кисть?!

Пьяно ухмыляясь, он подошел к нарисованному пейзажу

с пасущимися козами на горном лугу, и стал насмешливо его

рассматривать.

— Ну, покажи, художник, что ты тут пишешь? — пьяно ку-

ражась, спрашивал он себя, — это должно стать шедевром? Эта

картина должна затмить великое солнце?

Внезапно он схватил правой рукой нож, которым счищают

краску с полотен, и занес его над своим творением, но от крика

за своей спиной остановился. Картина на мольберте вздрогнула

Конец ознакомительного фрагмента.