Край

Ян Кошкарев, 2018

Мечтатель-ученый пытается разгадать устройство мира, окруженного бесконечно высокой стеной, которую называют Краем. Но Край только дразнится и совсем не торопится раскрывать тайны. В довесок жизнь подкидывает целый ворох проблем, которые приходится решать, постоянно отвлекаясь от работы – секта краепоклонников требует немедленно прекратить эксперименты, бывший друг мстит за дела минувших дней, дочь влюблена в школьного учителя, и вот-вот уйдет жена. И когда жить становится совсем невмоготу, из глубин подсознания приходят твари…

ГЛАВА II. Шторм неизвестности

5.

На субботу запланировали официальную демонстрацию. Тальбергу этот цирк напоминал свадьбу — всем весело и радостно, кроме молодоженов и их родителей. Женихом, очевидно, был он сам, а невестой? Установка?

Кольцов неделю изводил Тальберга, чтобы тот написал речь.

Тальберг ненавидел торжественные речи. В списке его персональных кошмаров первое место занимала фраза «А теперь, Дима, твоя очередь говорить тост», после чего требовалось выдать пару красивых выражений, за которые не грех выпить. Мысли бросались врассыпную, и то, что получалось выдавить, звучало коротко и скучно: «За здоровье» или «За любовь». Если и за первое, и за второе уже пили, ситуация становилась и вовсе катастрофической.

Через три дня творческих мучений он отдал Кольцову клочок бумаги с набором косноязычных фраз о том, «как здорово, что все мы здесь сегодня собрались». Директор пробежался по каракулям и процедил сквозь зубы:

— Иди, начищай до блеска свою установку, за тебя напишем. Ты хоть прочитай по-человечески, — попросил он.

Тальберг пообещал. Читать громко и с выражением он умел. Главное, полностью абстрагироваться от текста и ориентироваться на знаки препинания, и любая чушь звучала пафосно. Отсутствие необходимости думать упрощало жизнь, но требовало определенных навыков по игнорированию действительности.

Он почистил зубы, умыл лицо. Посмотрел в зеркало и решил не бриться. Много чести.

Лизка выгладила единственную парадную рубашку и повесила на дверцу шкафа. Она не вымолвила ни слова, но Тальберг отчетливо ощутил лучи холода, излучаемые Лизкиной спиной.

— Лиза… — попытался он.

— Чего тебе?

— Что опять не так?

— Все хорошо, просто замечательно, — сказала она таким тоном, чтобы даже тугому на намеки Тальбергу стало понятно — все плохо.

По-видимому, ему полагалось сделать что-то правильное и хорошее, отчего Лизка сменила бы гнев на милость. Особая трудность заключалась в том, чтобы догадаться самостоятельно, чем недовольны тараканы в Лизкиной голове. С другой стороны, именно сегодня не хотелось разгадывать ребусы, поэтому Тальберг сдался и отложил выяснение отношений «на потом».

Обуваясь, заметил, что правый каблук напрочь стерся, но решил, что внимания не обратят — верх-то хороший.

У входа в НИИ собирался народ. Директор бродил по крыльцу и ежесекундно поглядывал на вечно спешащие «командирские» часы. Расслабился только, когда увидел Тальберга.

— Бегом, давай, Дима, вся ответственность на тебе, — прокричал Кольцов, чем ничуть не облегчил ситуацию.

Подручные рабочие, которых в другое время не допросишься, вынесли на улицу свежевыкрашенную установку и закрепили на транспортировочной раме микроавтобуса.

Около получаса ждали Демидовича. Когда к крыльцу подъехал долгожданный черный автомобиль с тонировкой и без номеров, Кольцов подобострастно подбежал к дверце. Ему что-то сказали через приспущенное стекло, он дал отмашку, и вся кавалькада из автобусов направилась к Краю.

Поездка обошлась без тряски, и казалось, они едут в неправильном направлении, и когда дверь откроется, станет понятно, что приехали в столицу, а не на задворки Лоскутовки. Отсутствие болтанки объяснялось просто — за последние две недели три десятка людей в оранжевых робах, размахивая лопатами денно и нощно, с горем пополам уложили асфальт до самого Края. Клали поверх снега, не ожидая практической пользы от дороги. Приедут, похлопают, командированные журналисты отошлют в газеты безграмотные статейки, и через два дня мир напрочь забудет о краените, НИИ и непонятной установке.

Если бы эти деньги не пустили на ненужную дорогу, прикинул Тальберг, ему бы хватило на переоборудование лаборатории.

Чем дольше ехали, тем сильнее он мандражировал. Мог случиться визит-эффект, когда демонстрируемый агрегат внезапно перестает функционировать в самый ответственный момент перед десятками людей и чиновников с длинными галстуками, заправленными в штаны. Обычно, виноват оказывается слабо закрученный винтик или отвалившийся контакт. Если подобное случится, Кольцов добьется его торжественных похорон тут же под Краем, чтобы гости не зря тащились в парадных костюмах в такую даль.

Всю неделю они с Саней гоняли установку в хвост и в гриву, добиваясь, чтобы каждый пуск проходил удачно, но возможность публичного провала оставалась.

Тальберг замерз. Перед ответственными событиями его морозило и трясло. Единственным действенным способом на время избавиться от озноба — сходить в кусты по-маленькому — он воспользоваться не мог.

По новой дороге доехали быстро. Народ высыпал из автобусов и разбрелся по местности, разглядывая неуютный пустынный ландшафт, на котором отказывалась расти трава. Семенова оставили сидеть в машине, чтобы он со своим огнетушителем не портил людям настроения, наводя на нехорошие мысли, что эта штуковина может загореться.

Тальберг открутил винты, и установку потащили к Краю на заранее приготовленную заасфальтированную площадку перед стеной.

— Могли бы стену оформить, — прошептал подошедший Кольцов, пока рабочие размещали оборудование на отведенном пятачке, — полное отсутствие культуры проведения мероприятий!

— Как оформить? — опешил Тальберг.

— Не знаю, транспарант повесить, место реза краской обозначить…

— Адгезия чуть выше нуля и почти абсолютная упругость, — Тальберг по стеклянным глазам директора догадался, что тот ничего не понимает, и пояснил: — Ни покрасить, ни приклеить, ни гвоздь забить! В нее плюнуть толком нельзя — отскочит!

— Да? — Кольцов с недоверием посмотрел на Тальберга, пытаясь определить, не шутит ли тот.

Он не догадывался, что Саня после очередного неудачного запуска установки в сердцах плюнул в Край и получил плевок обратно. Получилось одновременно и смешно, и обидно. Тальберг никогда в жизни так не хохотал.

Из автомобиля вылез Демидович — грузный, с бледным опухшим рыхлым лицом. При ходьбе он покачивался, отчего казалось, что вот-вот упадет на очередном шаге. В левой руке он держал меховую шапку. Распухшей правой пятерней зачесывал развевающиеся седые волосы, открывая высокий бугристый лоб, переходящий в огромный приплюснутый нос с широкими ноздрями.

Охранник семенил позади с предусмотрительно протянутыми руками, пытаясь предугадать траекторию возможного падения Демидовича, чтобы подхватить в полете.

Вслед за ними, замыкая шествие, шел Платон, которого Тальбергу сейчас менее всего хотелось видеть. Платон нес плащ, вероятно принадлежащий Котову.

Кольцов при виде начальства прекратил раздавать ценные указания и побежал к Демидовичу, виляя невидимым хвостом и надеясь «под шумок» выбить дополнительное финансирование по программе изучения и применения краенита.

— Какая у тебя потрясающая трехдневная щетина, — сказал Платон Тальбергу. — Всегда удивлялся, как ты ее добиваешься.

— Сама растет, если не трогать.

Платон провел свободной рукой по до блеска выбритой щеке и продолжал, будто не заметил сарказма:

— Смотрю, ты герой дня. Установку интересную придумал. Молодец, не ожидал от тебя, — он выдержал театральную паузу для усиления эффекта и с притворным удивлением хлопнул себя по лбу, будто только что вспомнил: — Да что я говорю? Я и семнадцать лет назад не ожидал. А ты сделал.

Тальберг посмотрел ему в лицо. Платон глядел кристально чистыми глазами, от которых веяло нездоровым холодом. Рот улыбался, но во взгляде читалась ненависть. Саня оторвался от установки и с любопытством уставился на них в попытке догадаться, о чем разговор.

— Правильно я сделал, — сказал Тальберг. — И сейчас бы все повторил.

— Странная у тебя правильность, — Платона задело за живое. — Я годами помнил, мучился. И чем дольше думал, тем меньше виделось правильного. Что может быть справедливого в том, чтобы в одно мгновение потерять двух людей, которых считал самыми близкими?

Он развернулся и твердым шагом направился к Демидовичу.

— Что он имел в виду? — не выдержал Саня.

— Да ну его! — отмахнулся Тальберг, давая понять, что не хочет обсуждать. — Включай на прогрев.

Подошел Кольцов, поинтересовался, как идет процесс. Удовлетворенно кивнул и мимоходом сообщил, что Тальбергу речь не доверит и от имени института выступит самостоятельно, мол, субординация и уровень мероприятия требуют. Тальберг сразу сообразил, что Кольцов решил засветиться перед центром и создать впечатление, что установка разрабатывалась при его активном участии и под непосредственным руководством. На деле же, Николай Константинович понятия не имел, как она работает, и пять последних лет уговаривал перейти на другую тему.

Однако Тальберг почувствовал облегчение, избавившись от необходимости выступать на публике — ради такого стоило пожертвовать лаврами победителя.

Люди бродили по площадке и расставляли штативы. Какой-то деятельный парень с папкой сновал по местности, оказываясь одновременно в разных местах. Он отвечал за организацию мероприятия — рассаживал высоких гостей, распределял прочих зевак по секторам, размещал фотографов. Подойдя к установке, он прищурился и оценил картинку. Два сгорбившихся человека, по его мнению, плохо вписывались в кадр, поэтому он спросил:

— Вы не могли бы отойти от этой штуки, чтобы вид не загораживался?

— Нет, — разозлился Тальберг. — Она без нас не включится.

— Жаль, — парень не заметил явного недружелюбия и побежал дальше упорядочивать нестройные ряды присутствующих.

— Установка прогрелась, — сообщил Саня, глядя на индикатор термодатчика, установленного неделю назад для надежности.

Тальберг доложил Кольцову, что можно приступать. Пришлось подождать, пока организатор подаст сигнал взмахом флажка.

Директор поприветствовал присутствующих. Затем в микрофон вцепился Демидович и с нечленораздельной стариковской дикцией провозгласил очередную победу отечественной науки.

Перешли к демонстрационной части программы. Саня выставил мощность на треть и принялся крутить маховики привычными движениями, за неделю отработанными до автоматизма. Черная точка на поверхности стены появилась мгновенно. Линия реза получалась четкой, с ровными краями.

Пока Саня резал, Тальберг стоял рядом, готовый прийти на выручку, если мероприятие пойдет не по плану. От них требовалось сделать небольшой рез в десяток сантиметров для получения символического кусочка краенита. Не морозить же высоких гостей час на открытом воздухе!

Демидович стоял с полузакрытыми глазами и покачивался с шапкой в руке. Тальберг подозревал, что Котов спит стоя и не падает только потому, что охранник поддерживает его сзади.

Фотографы поочередно подходили поближе и делали снимки работающей установки. Вскоре кусочек краенита вывалился из Края.

Демонстрация закончилась, присутствующие захлопали. Саня перевел ручку мощности в ноль, но выключать не стал и, на всякий случай, оставил в режиме прогрева. Тальберг облегченно вздохнул. Свою часть они выполнили, пришло время переходить к официозу и поздравлениям. Саня шепнул, что пойдет покурить, и ретировался за автобусы.

Кольцов взял бумажку, для солидности вложенную в красную папку. Тальберг встал в двух шагах от него. Камеры защелкали, директор приступил к чтению:

— Уважаемые присутствующие! Мы собрались здесь, чтобы стать свидетелями впечатляющей победы человека над тайнами природы, когда что-то, вчера считавшееся невозможным, становится реальным…

Тут произошло нечто, протоколом не предусмотренное. В толпе образовалось непонятное шевеление. Зеваки одновременно начали перешептываться, и в воздухе повис низкочастотный гул, ежесекундно прибавляющий в громкости. Внимание цеплялось за еле видимое движение в массовке. Нарушалась торжественность атмосферы, и Кольцов это почувствовал — паузы в его речи попадались чаще и становились длиннее.

Тальберг не сразу выявил причину оживленности. Люди в задних рядах оглядывались и показывали куда-то пальцами. Он ворочал головой в попытках понять, что происходит, но из-за толпы не мог ничего разглядеть и чувствовал себя обделенным. Он и в НИИ вечно узнавал новости в последнюю очередь, причем от Сани, хотя по субординации должен был его информировать.

— Бежит! — удалось разобрать отдельные возгласы. — Прямо сюда!

Кто бежит? Тальберг привстал на цыпочки в попытках высмотреть причину массового оживления. Кольцова не слушали, и он перестал читать.

Шум становился громче, напряжение нарастало. В толпе раздался женский визг, в рядах присутствующих показалась прореха, через которую в круг влетел… ослепительно белый заяц.

Он мчался к Тальбергу, опешившему от неожиданности и не успевшему отреагировать. Ушастая молния пересекла пространство между выступающими и наблюдающими и на всей скорости врезалась в установку, отозвавшуюся жалобным металлическим звоном.

Тальберг сглотнул и посмотрел на лежащее у ног пушистое тело, понимая, что случился конфуз.

В задних рядах засмеялись. Толпа гудела, щелкали фотоаппараты. Растерявшийся Тальберг продолжал стоять истуканом. Оглядываясь по сторонам, он заметил довольное лицо улыбающегося Платона.

«Не мог же он зайца притащить? А вдруг? — мелькнула мысль. — Нет. Ерунда какая-то, люди в сорок лет так уже не развлекаются».

— На охотника и зверь бежит, — натужно пошутили в задних рядах, и гости захохотали.

— Из него шкварок можно нажарить, — посыпались шутки со всех сторон. — Еще и на воротник останется.

Стиснув зубы, Кольцов тайком прошептал Тальбергу:

— Отнеси куда-нибудь!

Покрасневший Тальберг наклонился, поднял за уши мягкое теплое тело и в раздумьях пошел к автомобилям. Пятнадцать метров под пристальным вниманием десятков людей, отпускающих шуточки, показались бесконечными.

За автобусом стоял Саня и задумчиво курил, пропустив заячий перформанс. Заинтригованный неожиданным оживлением, он хотел разузнать у Тальберга, откуда шум, но заметил зайца и сильно удивился, едва не выронив сигарету.

— Это что?

Тальберг сунул ему в руки тушку и буркнул:

— Охотничий трофей. Делай с ним, что хочешь. Можешь в пакет положить, чтобы никто не увидел.

Он вернулся на место. Остаток мероприятия получился коротким и скомканным, потому что директора уже не слушали. Гости перешептывались и обсуждали зайца. Установка и Край ушли на второй план.

— Что это было? — спросил Кольцов, когда все закончилось и толпа расползлась по автомобилям и автобусам.

Тальберг предположил, что высокочастотный звук или излучение от установки могли привлечь животное. Но он не биолог и точнее не скажет, так как не знает диапазон частот у заячьих ушей.

Подошел Платон.

— Кажется, я догадался, почему заяц прибежал, — изрек он с серьезным лицом. — Он решил, что ты для него нору сделал.

— Иди в… — ответил Тальберг, порядком подуставший от шуток.

— Посмотрим, куда заяц тебя заведет, — Платон отсалютовал и ушел вслед за Демидовичем.

6.

В понедельник каждая собака в институте знала подробности инцидента с зайцем. Новогодние снежинки, украшавшие стенд в фойе и провисевшие три месяца из-за банальной лени, наконец, исчезли. На их местах появились бумажные заячьи силуэты с длинными ушами. Тальберг шутку оценил ухмылкой, сорвал самый большой экземпляр с особенно нахальной мордой и скатал в шар.

— Ты куда тушку дел? — спросил у Сани.

— Какую тушку? — не понял тот. — А-а, эту… У меня есть знакомый таксидермист, он за месяц из нее чучело сделает, от живого не отличите, зуб даю. Причем абсолютно бесплатно, по дружбе. У него вообще талант. Когда к нему в гости прихожу, он такие вещи показывает, прямо не веришь, что у них мотки проволоки внутри. На прошлой неделе он с собакой возился, один мужик заказал в память…

— Что ты с чучелом делать собрался? — перебил Тальберг, не вдохновленный историями из жизни таксидермистов.

— Не знаю. Сюда принесу, поставим, как трофей, — предложил Саня. — Ни у кого нет, а у нас будет.

— Не хочется мне иметь эту штуку в лаборатории.

Не успели договорить, как зазвонил телефон и голос Натальи сообщил, что Кольцов вызывает к себе. Срочно.

Пришлось оставить на хозяйстве Саню и отправиться «на ковер». В приемной Наталья не дала присесть и отправила в кабинет, сказав, что Николай Константинович ждет и распорядился принять без промедления.

— Добрый день, — деланно обрадовался Кольцов, привстал и пожал руку двумя ладонями, чтобы подчеркнуть, насколько он счастлив. — Присаживайся.

Тальберг сел. Директор с места в карьер перешел к делу:

— Дима, хочу поговорить о вопросах дальнейших перспектив, касательно твоей… хм… установки или как ты ее называешь. На нашем внутреннем научном совете при участии Мухина мы пришли к выводу, что работу следует проводить по двум направлениям. Во-первых, изучение самого вещества Края…

— Краенита, — поправил Тальберг автоматически.

— Пусть будет краенит, — согласился Кольцов, — бывают названия и хуже. Так вот, изучение свойств и разработка вариантов применения краенита. Этим займется группа Самойлова. Во-вторых, повышение производительности установки для увеличения добычи. Сколько, говоришь, глубина реза?

— Одиннадцать с половиной сантиметров, — Тальберг по приезду в НИИ измерил линейкой отметку на маршрутном листе.

— А скорость?

— Около сантиметра в минуту.

— Вот и замечательно, — обрадовался Кольцов. — Хотелось бы на первом этапе увеличить глубину реза в два раза. А там и скоростью займемся.

— Не так быстро, — усомнился Тальберг. — Надо мощность повысить.

— В два-то раза ты сможешь, — легкомысленно произнес Кольцов. — Мы в тебя верим.

— В квадрате надо брать, мощность луча падает квадратично расстоянию, то есть в четыре раза, — поправил Тальберг. — Плюс нужна улучшенная система охлаждения на сжиженных инертных газах.

Кольцов скривился, словно в конце большого кулька вкусных семечек ему попалась одна прогорклая и все испортила.

— Технические мелочи. Привлечешь Назарова, он на холодильниках за двадцать лет поднаторел и с радостью тебе поможет, — отмахнулся Кольцов. — Я к тому веду, что ты возглавишь группу по повышению мощности установки. Задача-минимум — получение рабочего прототипа промышленной конфигурации с последующей наладкой серийного производства.

— Где мои аккумуляторы, полгода назад заказанные? — пошел в наступление Тальберг, чувствуя, что настал подходящий момент для плетения веревок из начальства. Если сейчас не поставить вопрос ребром, потом не допросишься.

— С ними пока прокол, — признал Кольцов. — Но не по нашей вине. Почитай.

Он отыскал в папке с корреспонденцией письмо и передал Тальбергу, чтобы тот зачитал вслух бледный текст на желтой бумаге.

— Директору Лоскутовского НИИ по вопросам изучения Края Кольцову Н. К. Уважаемый Николай Константинович. Настоящим уведомляем вас, что в такое сложное время, когда страну колбасит непредсказуемый шторм неизвестности…

Тальберг замолчал и про себя перечитал строку два раза, желая убедиться, что ничего не перепутал. Поглядел на Кольцова. Тот понимающе кивнул, мол, все правильно, дальше давай.

–…непредсказуемый шторм неизвестности, в соответствии с политикой минимизации рисков и с учетом наличия имеющейся задолженности по другим договорам, ранее заключенным с вашим институтом, мы не можем выполнить поставки до получения авансового платежа в полном объеме. С уважением, директор ЗАО «СпецНаучЭнергия» Агеев А. А.

— Видишь? — восторжествовал Кольцов, причем причина радости осталась загадкой, так как ничего оптимистичного Тальберг в письме не нашел. — Но не волнуйся. Мы обязательно вопросы с предоплатой устраним в кратчайшие сроки. Ты, кстати, на досуге посиди, подумай хорошенько, что тебе для работы надо, составь списочек. Мы внимательно изучим и покумекаем, как твои проблемы решить оптимальным образом.

Знаем, плавали, оптимизация путем профанации.

— Сильно не переживай, нам пообещали увеличить финансирование по твоей работе со следующего месяца, — Кольцов словно прочитал мысли. — У тебя будет полноценная группа с полным обеспечением.

— С улицы наберете? — с недоверием спросил Тальберг.

— Что ты! — возмутился директор. — На такую важную тему кого попало ставить нельзя. Пройдем по другим лабораториям, пощиплем-поскубем — человечек там, человечек тут.

— Отдадут, кого не жалко, — Тальберг представил, как «щиплют» Самойлова, а тот кричит «Сроки! Жесточайшие сроки! Если у меня не хватит людей, не смогу ничего предоставить к концу квартала! Сами отдуваться будете!»

— Карты в руки, лично выберешь, кто тебе подходит, не маленькие дети, разберемся. Никто не уйдет обиженный. Сколько тебе человек в группу надо?

— Семь, — ответил Тальберг, не задумываясь.

— Почему семь? — полюбопытствовал Кольцов.

— Число хорошее.

— Ну и ладно, — беспечно согласился директор и прикинул: — Ты и Адуев — уже двое, остается найти еще пятерых. За недельку подберем, оформим приказом по институту, и в бой. Я подписал распоряжение, чтобы твою группу освободили от военных сборов и занятий по ГО.

Тальберг сидел, сцепив руки в замок и похрустывая пальцами. Он упорно продолжал не верить в происходящее. Казалось, зазвонит будильник, он проснется, и Кольцов превратится в привычный крейсер, палящий во все стороны из пушек бронебойными снарядами «Финансирование оптимизируют, но вы держитесь!», «Урезайте до минимума!» и «Я вам из своего кармана оплачивать не собираюсь!»

Часть мелких расходных материалов покупалась сотрудниками именно за свои деньги, потому что получение через снабжение заурядного простого карандаша сопровождалось немыслимой кучей бумажек, на заполнение которых здоровья не хватит. Тальберг подозревал, это один из нехитрых способов сокращения расходов.

Он не удержался:

— С чего такая щедрость?

— Как с чего? — Кольцов возмутился так, будто Тальберг нашел клад и сам не понял. — Твоя работа представляет огромный интерес. Причем не теоретический, а самый что ни на есть практический. Из центра обратились, на высшем уровне!

— Какой такой интерес? — изумился Тальберг, гадая, на что может сгодиться бесполезный краенит.

— Что значит «какой»? — Кольцов испытывал раздражение от Тальберговой глупости и неумения смотреть в перспективу. — Материал с потрясающей прочностью, превышающей известные нам пределы! Из него можно нарезать тонких пластинок, и при толщине картона они смогут выдерживать прямое попадание пуль и снарядов.

— Опять оборонка… — разочарованно протянул Тальберг. Все стало ясно.

— Ты тут пацифизмом сильно не размахивай, — одернул Кольцов. — Можешь утешать себя, что краенит будет защищать жизни, а не отбирать. И вообще, если научишься добывать в больших количествах, подумаем и о гражданском применении. У тебя есть дополнительный стимул работать усерднее.

— Дать вам волю, вы бы из него пуль понаделали, — слабо пошутил Тальберг.

— Пули из краенита делать невыгодно, — отрубил Кольцов, и стало ясно, что такой вариант тоже прорабатывался, возможно, самым первым.

— Я пошел.

— Иди-иди. И не забудь список составить на материальное обеспечение, — напомнил директор вдогонку.

В приемной Наталья бросила на Тальберга вопросительный взгляд. Он выглядел растерянно, ошарашенный новостями и манной небесной, нагадано свалившейся на голову. Он не понимал, в помещении жарко или у него отключились нужные рецепторы. Захотелось воды, будто вечность не пил.

— Все хорошо? — спросила Наталья, заваривая кофе Кольцову.

— Наверное, да, — произнес Тальберг и на негнущихся ногах поковылял в лабораторию.

7.

Демидович дал два дня выходных на новоселье. Платон воспользовался свободой и отправился на прогулку. Безветренную погоду дополняло не по-зимнему теплое солнце, поэтому он расстегнул куртку, стоя возле подъезда и размышляя, куда пойти.

Внимание привлекли мужики, забивающие козла за одиноким столом. От громких ударов костяшками о железную столешницу с деревьев слетали вороны и встревоженно кружили над двором. Платон решил познакомиться с соседями.

Он подошел к доминошникам, представился и каждому пожал руку, надеясь не запамятовать протереть дома ладони спиртом. Мужики называли имена, но он не их не запоминал, сознавая тщетность усилий.

Платон объяснил, что он их новый сосед и некоторое время будет жить на ведомственной квартире во втором подъезде.

— Живи на здоровье, — разрешил один из них, с огромной бородой, пользующийся наибольшим авторитетом. — Мы про тебя и так знаем, Клещ с Пеплом барахло твое разгружали.

— Козла забьешь? — предложили Платону.

Платон хотел отказаться, но сообразил, что рискует испортить отношения с новыми знакомыми, и согласился в надежде, что пытка надолго не затянется.

На четвертой или пятой партии он осознал, что игра может тянуться вечность. Игралось скучно, он привык к шахматам, а на домино смотрел с брезгливостью, дополняющейся тем, что полустертые кости липли к пальцам, и, беря очередную костяшку, он пытался скрыть отвращение.

— А Димку вы знаете? — спросил для поддержания разговора.

— Какого?

— Который из седьмой квартиры.

Мужики задумались, не забывая бить костями. Лицо одного из них, плюгавенького и на протяжении всей партии сидевшего молча, внезапно просветлело, и он воскликнул:

— Тальберг?

— Точно! — обрадовался Платон. — Он самый.

Димку Тальберга знали все.

— Есть такой, — бородач сосредоточенно разглядывал выпавшее домино. — А что надобно-то?

— Да так. Мы с ним по молодости вместе квартиру снимали, а до этого в один класс…

— Рыба! — перебил его громкий голос одного из игравших. Платон вздрогнул и поморщился, недовольный, что ему не дали договорить.

Когда гул стих и началось очередное перемешивание костей, он как бы невзначай продолжил:

— Вот, думаю, узнаю, как он здесь живет.

— Как живет? — проронил бородатый. — Нормально. На работу ходит. С работы ходит. Ведет примерный образ жизни, не пьет, не курит, в карты не играет, видать, хочет помереть здоровым.

Мужики захохотали.

«Тальберг такой», подумал Платон и вспомнил студенческие годы, когда они вместе бегали по утрам в соседнюю школу подтягиваться на турниках. Платон тогда увлекся спортом и записался в кружок по борьбе, да и сейчас не упускал возможности посетить спортивный зал.

Но от правильности Тальберга тошнило. Не человек, а книжный червь-переросток. Подсознательно хотелось его споить, заставить играть в карты на раздевание, заманить в женское общежитие института иностранных языков к безотказной Насте с вьющимися волосами… в разных местах. Тогда бы он стал похож на нормального человека.

Платон осознал, как эти годы его выводил из себя Тальберг. Он со злостью ударил костяшкой, едва не оглохнув от грохота.

«Чтоб ты сдох», подумал он, почувствовав, как зашиб ладонь о металлическую столешницу.

— А с женщинами у него как? — неожиданно для самого себя спросил Платон и тут исправился: — В смысле, с бабами.

— С бабами? Хрен его знает. Жена у него есть. Вот он с ней, наверное, каждый четный вторник при выключенном свете того-этого, — бородач ярко изобразил на пальцах, как выглядит «того-этого».

Мужики снова захохотали.

— Да ну его, твоего Тальберга, — сказал бородач. — Люди, оторвавшиеся от коллектива, нас не интересуют.

Платон понял две вещи. Во-первых, Тальберга здесь не жаловали. А во-вторых, он правильно сделал, что согласился «забить козла».

С другой стороны, пытка апельсинами в форме домино все не заканчивалась. Мужики Платону были неприятны, шутки их — однообразны, но и выглядеть белой вороной не хотелось.

— Постой, — опомнился кто-то. — Сегодня ж пятница.

— Точно!

— У меня сюрприз по случаю получки, — объявил сидевший напротив мужик с красными ушами, торчавшими из-под кепки-пирожка. Платон узнал в нем грузчика, разгружавшего его вещи.

— Показуй, че у тебя, не томи, — загалдели присутствующие.

Мужик достал из сумки бутыль с красным содержимым и пафосно объявил:

— От Михалыча! Четыре бутылки!

Платон поморщился от кислотной расцветки. Доминошники одобрительно загудели, а маленький лысенький старичок, сидевший по правую сторону от Платона, пояснил:

— Гадость, конечно, зато вкус и цвет каждый раз новый. Привносит в жизнь разнообразие, так сказать.

— Как говорит Михалыч… Забыл, блин, как он говорит.

— Диверсификация!

— Понахватался умных слов в своем институте. Зарыл в науке талант.

Из воздуха материализовались пластиковые стаканчики. Платон обнаружил, что из закуски у них только рукав, и в очередной раз огорчился, что не остался дома. Но ситуация требовала решения, и он прикинул убытки.

— Вот, — он выложил купюру, — надо кого-то за закусью послать.

По всеобщему бурному восторгу Платон понял, что угадал с общественными настроениями и заработал десяток очков на личный счет. Тощий схватил деньги и рысцой побежал за дальний край дома, откуда вернулся с одноразовым пакетом.

Когда красная жидкость перекочевала в посуду, Платон поднял стаканчик и гадливо приблизил к носу. Запах неожиданно оказался приятным с тонкими цветочными нотками.

— Шибет на раз, — предупредил дедуля в черной вязаной шапке из-под Платоновой подмышки. — Зато без похмелья.

«Хоть одна хорошая новость», подумал Платон.

— За новоселье! — провозгласил бородач. — И за новосела!

Выпили, и Платон незамедлительно почувствовал, что означает «шибет на раз».

Дальнейшие события в его памяти отложились весьма сумбурно. Когда он вспоминал о них впоследствии, ему становилось стыдно. Он помнил, что таинственная настойка неизвестного Михалыча не заканчивалась — они выпивали за здравие, и стаканы наполнялись снова.

Платон старался закусывать, но уже на третьей забыл, как его зовут. Он знал только, что милые люди, сидящие рядом, самые лучшие люди на свете, и готов был их целовать взасос «на брудершафт». Даже если придется играть в домино вечность и под скабрезные шуточки.

Он запомнил, что бородатого зовут Костылев, но другие кличут его Костылем. Особенно мил и приятен оказался старичок, сидевший у Платона под мышкой. Платон почему-то решил, что его зовут Лука.

— Человек — все может… лишь бы захотел… — повторял Лука, и все немедленно за это пили, потому человек — звучит гордо, а когда гордые люди друг друга уважают, они не могут за это не выпить.

Обсудили роль личности в истории, переругались, помирились, зауважали друг друга еще сильнее и, в конце концов, перешли к обсуждению баб.

— Гляди — какой я? Лысый… А отчего? От этих вот самых разных баб… — говорил Лука и, сняв шапку, гордо демонстрировал лысину.

— Не скажи! — запротестовал Платон. — Бабы бывают разные. Некоторые очень даже хороши! — он для убедительности вытянул перед собой руки и растопырил пальцы, словно держал два огромных апельсина или небольшие дыни, — такие, просто ух! И глаза зеленые! Жаль, что замужем, я бы ее прямо щас…

— В женщине душа должна быть, — выдал красноухий в кепке, которого, кажется, звали Пеплом.

— И тело, — добавил Платон, вспомнив белые Лизкины ноги.

— Это тоже, конечно, — согласился Пепел, и они выпили за женщин два раза — за прекрасное тело и за чуткую душу.

Платон потерялся во времени и пространстве. Вся видимая часть Вселенной состояла из белого кружка на дне одноразового стаканчика. Когда он почти перешел на автопилот, неожиданно вспомнился Тальберг.

— А Тальберг гнида, — заявил он и икнул.

— Конечно, г-гнида, — запинаясь, подтвердил тощий. — Если такой прекрасный человек, как ты, говорит, что он гнида, значит, так оно и есть, оно не может не есть.

— Я его сожру.

— Сожрешь.

— Я у него Лизку уведу.

— Конечно, уведешь… А куда?

— Тут главное не куда, а у кого! — с трудом поднял указательный палец Платон и так, с задранным пальцем, и завалился на скамейке, едва не нырнув под стол. Перед тем, как окончательно забыться в неприятном алкогольном сне, он нащупал у ног прочную деревянную палку и в обнимку с ней заснул.

— Готов, — констатировал тощий и одним профессиональным глотком допил настойку из осиротевшего стакана Платона. — Чтоб зазря не пропала. Кто помнит, из какой он квартиры?

— Клещ с Пеплом ему холодильник тянули, — вспомнил Костыль.

— Так они уже «в мясо», — ответил тощий. — Рядышком отдыхают.

— Не беда, — Костылев почесал живот. — Организуем по высшему разряду.

8.

Они учились в одном классе в Лоскутовке. После выпуска отправились пытать счастья в столичных вузах: Тальберг поступил на кафедру прикладной физики, а Платон пошел по экономической стезе.

В общежитии жить не захотели. Тальберг переживал, что в шумной общаге не сможет сосредоточиться, а Платон ненавидел графики и распорядки. Он хотел приходить и уходить не по часам, а в любое время дня и ночи. Университеты находились рядом, поэтому решили снимать квартиру на двоих, деля оплату поровну.

Стипендии не хватало, приходилось подрабатывать, перетаскивая мебель на переездах — стулья, холодильники, журнальные столики, буфеты и серванты. Однажды довелось переправлять старинный трехстворчатый шкаф с богатой резьбой и огромными ножками. Он не помещался в лифт, но хозяин наотрез отказался разбирать, опасаясь, что антиквариат рассыплется, поэтому деревянного монстра с восьмого этажа тащили на горбу, зарабатывая синяки и ушибы.

По ночам разгружали вагоны — за них платили больше всего. Тальберг перетаскивал мешки быстро, стараясь поскорее закончить. Платон за ним не поспевал, но деньги делили поровну.

Однажды ночью довелось выгребать бетон, вылившийся из опалубки и образовавший внушительную горку на дне ямы. Поначалу дело продвигалось довольно споро. Они резво махали лопатами, набрасывая серую массу в корыто, но время шло, и работать становилось тяжелее — бетон отвердевал на глазах. Последние куски долбили арматурой.

После интенсивной работы не оставалось сил, и Тальберг отсыпался на занятиях, укоряя себя за невнимательность и утешаясь финансовой независимостью.

Платон учился играючи. Он соображал на ходу и никогда не сидел за книгами, запоминая необходимый материал на лекциях. Тальбергу повезло меньше — он корпел над учебниками, перечитывая каждую страницу раз за разом до полного просветления, и выполнял все до единого упражнения.

Учеба ему давалась с трудом, но он получал удовольствие, докапываясь до мелочей и ставя преподавателей вопросами в тупик.

Будучи немалого роста, Тальберг после каждого занятия подходил к очередному лектору и настойчиво, глядя сверху вниз, просил объяснить, почему тут нужно применять минус, а здесь — плюс. Слабые духом профессора, привыкшие, что студенты обычно дремлют на лекциях и вмиг исчезают после звонка, заметив издалека Тальберга, норовили сбежать.

Преподаватель по электротехнике не выдержал и выставил экзамен досрочно, чтобы его не видеть, но и это не помогло. У Тальберга накопились вопросы, и он не успокоился, пока их не задал.

— Бросай это гиблое дело, — говорил Платон, проутюживая брюки для вечерних прогулок. — Пойдем, проветримся, а то сдохнешь тут со своими тетрадками.

Тальберг, у которого от усердного учения порой давило в висках, откладывал справочники в сторону, и они шли гулять по проспекту, высматривая сидящих на скамейках студенток с целью развлечься легким флиртом. На ведущих ролях выступал Платон. Из-за врожденной стеснительности Тальбергу обычно доставалась «менее красивая подруга», но он не жаловался, понимая, что в одиночку ему не светит и этого.

Однажды весной встретили двух девушек на скамейке у памятника. Платон с ходу ворвался в беседу с одной из заранее заготовленных шуток. Слово за слово разговорились. Оказалось, что они собирались в кинотеатр на новый фильм, но опоздали и ждали следующего сеанса.

— Поход в кино можно отложить, — сказал Платон и предложил прогуляться в кафе. Девушки согласились.

Платон выбрал Алину, хохотавшую почти над всем, что он говорил, и забирающую всеобщее внимание на себя.

Тальберг шел возле Лизки, обмениваясь с ней обрывками фраз. Она не отличалась общительностью, и он втрескался в нее скоропостижно и бесповоротно. Красота Алины казалась пластмассовой и вычурной, а Лизка выглядела просто и естественно — имелось в ней что-то, отчего подмывало схватить ее в охапку и унести в пещеру для защиты от диких животных.

В кафе просидели полтора часа. Тальберг поедал глазами Лизку, сидевшую напротив. Его манили ямочки на щеках, проявляющиеся, когда она улыбалась. Ему нравилась фигура, аккуратная девичья грудь, он восхищался длинными светлыми волосами, собранными в тугой узел. Но Лизка, к досаде Тальберга, смотрела не на него, а на Алину и Платона, рассказывавшего анекдоты и отчаянно отпускавшего шутки в попытках произвести впечатление. В конце дня обменялись телефонами и расстались. Тальберг выяснил, что Лизка местная и учится в педагогическом.

Прошло пять или шесть недель, на протяжении которых Тальберг пыхтел над курсовой работой, вспоминал о той прогулке, но не осмеливался позвонить по оставленному телефону. За это время они с Платоном пару раз выходили прогуляться, но ни Алину, ни Лизку не встречали, хотя Тальберг силился разглядеть ее фигурку.

Дальше случилось страшное. Когда Тальберг сидел дома поздно вечером и ломал мозг в попытках объяснить физический смысл кривой на графике, пришел Платон. Но не один.

— Смотри, кого я встретил, — он показал на улыбающуюся Лизку.

— Привет, — поздоровалась она, стоя на пороге комнаты, и тут же исчезла, увлеченная крепкой рукой Платона на кухню пить чай.

Тальберг почувствовал, как внутри упал кирпич, и эхо от падения отдало в череп неприятным звоном. «Опоздал, дурак», — подумал он.

Платон и Лизка проговорили на кухне до самого утра, пока он ворочался в комнате на кровати и безуспешно тщился заснуть, обзывая себя тупицей, дегенератом и неудачником.

Полгода он просиживал над учебниками, пытаясь полностью отрешиться от происходящего, не отрывая от книг слезящихся глаз и доводя себя до исступления. Платон перестал звать на прогулки, всерьез увлекшись Лизкой. Они проводили вместе дни напролет, не замечая Тальберга, являвшегося чем-то вроде мебели, по чистой случайности, занимающей пространство подле них.

Иногда Платон просил погулять часок, чтобы побыть наедине с Лизкой. Тальберг покорно гулял в одиночестве, с расстройства съедая по три мороженных за раз и сидя с кислым лицом на скамейке перед домом в ожидании, когда в окне их съемной квартиры загорится свет.

— Слушай, Дим, а давай ты заведешь себе девушку, и мы будем дружить парами, — как-то предложил Платон. Тальберг уклончиво ответил, что в этом семестре у него гора предметов и он не успевает с рефератами.

— Как хочешь, — беззаботно сказал Платон.

Раз в неделю Лизка оставалась ночевать. Утром она в длинной платоновой футболке приходила на кухню ставить чайник, и Тальбергу приходилось смотреть на нее, сходя с ума от невозможности обладать. От этих мыслей становилось стыдно, и он пытался прогнать прочь неприличные видения.

Иногда, когда Платон убегал по неотложным делам, Тальберг оставался наедине с Лизкой, и ему приходилось с ней общаться, изображая обычную дружескую беседу. Самое неприятное заключалось в том, что, они с Лизкой идеально подходили друг другу — читали одинаковые книги, смотрели те же фильмы, сходились в музыкальных пристрастиях.

Оставаясь в одиночестве, Тальберг от бессилия бил кулаком шкаф. Однажды не рассчитал силы, и дверца слетела с петель.

В октябре идиллия скоропостижно скончалась. Платон пришел злой, с порога швырнул ботинки в стену прихожей, и Тальберг вмиг догадался, что тому причиной Лизка.

— Сука! Ненавижу!

Платон рухнул плашмя на кровать, не раздеваясь.

— Что случилось? — не выдержал Тальберг.

— Залетела от какого-то хмыря, — коротко сказал Платон. — Ненавижу!

Он лежал и, чертыхаясь, смотрел в потолок, и Тальберг понял, что больше ничего от него не добьется.

Через окно увидел Лизку, сидевшую в слезах на скамейке у дома, и ощутил смешанное чувство, состоящее из разочарования и радости. Объявил, что идет за хлебом, и выбежал на улицу, торопясь, пока Лизка не сбежала.

Она сидела с мокрыми глазами и тихо всхлипывала, закутавшись в тонкий плащ. Он присел рядом, чувствуя неловкость от собственной смелости.

— Уйди, — она вытирала пальцами слезы.

— Не уйду, — он понял, что в самом деле не тронется с места, пока не выскажется.

— И так тошно. Не доставай еще и ты.

Он подсел ближе. Она отвернула лицо, пряча красные глаза. Ветер трепал выбившийся из-под резинки пучок волос.

— Ты мне нравишься, — сказал он. — Всегда нравилась. Честно-честно.

— Дурак, — она расплакалась вдвое сильней. — И друг твой дурак.

— Ну и пусть, — согласился он.

— Ты ничего не знаешь… — начала она, но он не дал договорить:

— Знаю, Платон рассказал.

Он приобнял Лизку. Она слабо дернулась, пытаясь вырваться, но потом уткнулась в его грудь и разрыдалась. Он чувствовал, как под рукой дрожит ее спина.

На той же неделе подали заявление на регистрацию. В ноябре без всякой свадьбы расписались, не пригласив никого. Лизка не стала менять фамилию и оставила девичью — Барашкова. Тальберг не возражал.

Через семь месяцев родилась Ольга.