Препараторы. Зов ястреба

Яна Летт (2022)

Много веков континент Кьертания скован вечным льдом, а города обступает смертельная и манящая Стужа. В ней обитают только снитиры — необыкновенные звери, живущие сразу в двух слоях реальности, Мире и Душе. Части тел снитиров поддерживают жизнь на континенте. Их сердца бьются вместо моторов поездов и машин, а их глаза разрезают темноту вместо фонарей… Охотиться на снитиров могут только препараторы — люди, обладающие особыми физическими свойствами. Три рекрута-препаратора — Сорта, Ульм и Миссе — отправляются на обучение этой почётной службе. Но каждый ли из них выдержит испытания, уготованные судьбой? Для широкого круга читателей.

Унельм. Поезд

Восьмой месяц 723 г. от начала Стужи

Ближе к станции, под козырьком, отяжелевшим от наледи и снега, стояли, прижавшись друг к другу, как цыплёнок с курицей, Миссе с матерью.

Укутана и разукрашена Миссе была, как весеннее чучело. Кажется, они с матерью нацепили на неё всю одежду и украшения, что у неё были, и при каждом движении многочисленные бусы и браслеты звякали так, что слышно было ещё на подходе к станции.

Волосы Миссе были, как всегда, заплетены во множество косичек, сплетавшихся в корзинку, но в этот раз корзинка была шаткой, кренилась на один бок, а выбившиеся прядки тут и там торчали из-под шапки, как перья у птицы, которую начали ощипывать.

Увидев Унельма, она слабо улыбнулась. Её губы шевельнулись, но из них не донеслось ни звука.

Зато Хальсон помахала и улыбнулась ему, будто они встретились на площади или в лесу.

— Привет. Здравствуйте.

Наконец Брум собрался хоть немного — словно толпящиеся вокруг Сорты дети придали ему сил.

— Не переживай, Сорта, — заговорила мать Унельма, и голос её был почти спокоен. — Ты знаешь, как мы любим девочек. Мы с Брумом будем помогать в твоё отсутствие, ведь твоей маме… Тяжело бывает со всем управиться. — Она повернулась к сбившимся в кучку сёстрам Хальсон. — Слышите? Приходите в любое время, когда пожелаете.

— Мы будем рады, — прошептал отец, и голос его напоминал шелест сухих листьев.

Сорта что-то ответила, а потом мать присела на корточки рядом с Иле. Маленькая мать Миссе бочком подбиралась к ним, крепче сжимая руку дочери и волоча её за собой. Её взгляд в отчаянии метался от Сорты к Унельму, и тот понял: она только теперь осознала, что скоро руку дочери придётся отпустить, и, кроме них двоих, рядом с ней не будет знакомого лица.

Седки оттащил Сорту немного в сторону, что-то бормоча, мать Ульма продолжала что-то говорить ей, мать Миссе заговорила с отцом, девочки галдели, и на мгновение Унельму показалось, что он снова стал ребёнком, и родители привели его в школу в первый раз, и вот-вот тяжёлые деревянные ворота за спиной закроются, и он окажется в новом, неизведанном мире, где каждый сам за себя, а найденные в первый день друзья — всегда ошибка.

Ледяные рельсы сверкали в лучах вышедшего на небо солнца, Ока Мира. Небо было прозрачным, каким-то белёсым и почти сливалось по цвету с перламутровым сиянием Стужи. Голые деревья за станцией казались прочерченными по светлому фону грубыми угольными линиями.

Поезд пока не подогнали, и препараторов тоже не было видно. Станция находилась на возвышении на небольшом удалении от города — чтобы действие городских препаратов не вредило движению — и отсюда было видно почти весь Ильмор — ряды одинаковых крыш, расчерченные квадраты дворов, здание магистрата, храм. Можно было разглядеть даже памятник Химмельну. Отсюда он казался крошечным.

Унельм смотрел на город, в котором родился и провёл всю жизнь. Он пытался почувствовать радость от того, что отправляется в путешествие — не о путешествиях ли он мечтал?

Вот только в мечтах парили шпили Вуан-Фо, звенели водопады Авденалии, дурманяще пахли яркие цветы на террасах дворцов Рамаша. В них никогда не было Кьертании — хотя он её толком не видел, не бывал нигде, кроме Ильмора и Тюра, куда его однажды в детстве взял с собой отец.

Никто, кроме родных, не должен был провожать их, — это было не принято.

Поезд и препараторы появились одновременно.

Препараторы шли со стороны Ильмора — ястреб Стром, Дант, двое механикеров, чьи имена Ульм не запомнил, кропарь в сером камзоле, охотники… Кропарь дружески беседовал с одним из безымянных охотников, другой что-то горячо доказывал Данту. Ульм заметил, что его правая рука, которой он активно жестикулировал в разговоре, искривлена как-то неестественно, и отвёл взгляд.

Эрик Стром шёл чуть в отдалении, не участвуя в разговорах. Его взгляд равнодушно скользнул по Унельму, а потом цепко впился в Миссе и Сорту. Он переводил взгляд с одной на другую, как будто покупатель на невольничьем рынке, неторопливо решающий, которую купить.

С другой стороны раздался громкий рёв поезда, исторгнутый глоткой бьерана, закреплённой у лобового стекла — Унельм вздрогнул от неожиданности.

Конечно, он не раз видел поезда до того, но этот показался особенным — зловещим, живым, замышляющим утянуть Унельма в Стужу, прямиком в мрачные владения Ледяного короля из страшных сказок.

В другое время Унельм залюбовался бы им. Собранный стараниями препараторов, он был завораживающе, мрачно красив.

Огромные глаза валов освещали поезду путь через тьму и вьюгу. Их поверхность дрожала, как у мыльного пузыря, и не верилось, что они выдержат путь через Стужу. Глаза были встроены в «морду» поезда, прямо под лобовым стеклом и гудком-глоткой бьерана. Десятки цепких лап ревок плавно скользили по ледяным рельсам в беспрестанном движении. Бока поезда, сплетённые из мышц и жил, мерно опускались и поднимались, как от дыхания. Редкие окошки были сделаны из желудочных пузырей — Унельм не знал, чьих. Их рамы топорщились когтями и зубами — и тут, и там моргали, следя за дорогой, зелёные хаарьи глаза.

По жилам поезда бежал дравт, качая двигатель — сердце вала. Любой мало-мальски сложный механизм не пришёл бы в движение без его живительных токов в сосудах. Только сердце вала, подгоняемое ими, было достаточно большим, чтобы двигать поезд с необходимой скоростью.

Все части, из которых его составили, были живыми — и неживыми одновременно. Это завораживало, и Унельм впервые всерьёз подумал о том, что отныне станет одним из тех, кто строит такие поезда.

— Все в сборе? — спросил Дант, потирая руки.

Абсолютно лишне — и так было ясно, что все пришли. Унельм пристальнее всмотрелся в земляка, но не увидел у него ни искривлённых, ни искусственных конечностей — вообще ничего, кроме глаза орма, да и тот смотрелся вполне естественно, нестрашно — не как у Строма. Шрамы, лёгкая хромота — не так плохо, девчонкам такое даже нравится.

Ульма это приободрило. Механикеры должны выглядеть и того лучше. А он станет одним из них.

Ястреб молчал — смотрел спокойно и немного печально. Поочередно кивнул девушкам, родителям, ему самому.

— У вас ещё несколько минут. — Тон его был деловитым, сухим, совсем не похожим на тот, которым он говорил вчера во время речи или когда успокаивал родителей. — Прощайтесь. Провожающим в поезд нельзя.

Нельзя не потому, что поезд сколько-то для них опасен, подумал Ульм. Стараниями механикеров плоть, из которой он сделан, абсолютно безопасна для пассажиров. Препараторам не нужны сцены и слёзы. Им хватило всего этого вчера — теперь они просто хотят закончить дело и вернуться в столицу.

Хорошо, что Хельна не пришла — со вчерашнего Шествия он так её и не увидел. Не велика потеря — и всё же Ульм был уязвлён. Оставалось надеяться, что не пришла она из-за того, что выплакала в подушку свои прекрасные пустые глаза, а не из-за того, что уже успела переключиться на кого-то другого — может, не такого весёлого или красивого, как Унельм Гарт, зато не уезжающего за тридевять земель.

Унельм бросил взгляд на Сорту и Миссе. Хальсон чуточку побледнела, но в остальном ничем не выдавала волнения. Не глядя ни на кого, она присела на корточки, чтобы ещё раз крепко обнять и расцеловать ревущих девчонок. Седки переминался с ноги на ногу, явно жалея, что вообще пришёл. Прощания не были его сильной стороной. Ульм ни разу не видел его на похоронах — в таких случаях он всегда появлялся уже тогда, когда все принимались за еду и питьё.

Миссе содрогалась от плача, как и её мать. Казалось, никто не сможет разорвать их объятий.

— Господин Стром! — вдруг простонала мать Миссе, повисая на дочери. — Она ведь совсем дитя! Может, можно мне с ней поехать? Как-нибудь, а? Прошу вас, ведь у вас тоже есть мать…

Миссе побледнела и только повторяла:

— Мама, не надо. Мама, не надо…

Унельм отвернулся. За его спиной Эрик Стром что-то говорил матери Миссе — твёрдо и спокойно, как будто утихомиривая испуганное животное. Плач начал утихать.

А потом всё пошло очень быстро. Поезд гудел, и что-то громко кричала Ада, бегущая к поезду, и снова плакала мать Миссе, но теперь тихо, безнадёжно.

Дверцы из железа и дерева открылись, впуская их, и нутро поезда дохнуло теплом, теплом — почти инстинктивно Унельм подался вперёд, как сделал бы любой житель окраины, — а потом дверцы за ним захлопнулись с мягким звуком — как оленьи губы.

Поезд развернулся, создавая изгиб новых ледяных опор. На повороте Ульм в последний раз увидел родителей, сестрёнок Хальсон, крошечную мать Миссе, крыши Ильмора вдали — а потом поезд набрал скорость и помчался быстро, так быстро, что всё за маленьким блестящим окном слилось в одну чёрно-белую муть. Он смотрел в неё, не видя.

Что-то тёплое ткнулось ему в бок. Это была Миссе — она всё ещё плакала. В обычных обстоятельствах Ульм попытался бы утешить симпатичную девчонку одним из своих фокусов, но сейчас это бы вряд ли помогло. Он машинально погладил её по плечу и поискал взглядом Сорту. Та стояла у самых дверей, прислонившись лбом к мягкой обивке вагона. В окно она не смотрела.

А потом не стало и окна — створки плоти на нём схлопнулись; вскоре они должны были въехать в Стужу.