Лента Мёбиуса. Социальная драма

Ярослав Шумахер

Сумасшедший роман-откровение посвящен Виктору Пелевину и легенде Российского театра и кино, режиссеру и сценаристу Ренате Литвиновой.

Просфорка №2

Молодой мужчина сидел на скамье в электричке, с зелёным карманным томиком Вадима Шершеневича, он ехал в Москву в МХТ! Удивительное такое название эмхатэ, что-то типа побаюл, отдаёт чем-то японским, сфумато, ага, но, вот вполне приличный театр! Тапиоки он ехал, колеса поезда мерно стучали, он в дутой куртке, словно пузырь, каких-нибудь десять минут назад бродил по платформе, свежий зимний воздух, свобода, а до этого он, прогуливался у крыльца подъезда и ждал такси; «Где эти сволочи? — думал он, — я сейчас опоздаю, у меня электричка через двадцать минут». А Вадим Шершеневич, тем временем грелся у него в нагрудном внутреннем кармане куртки. «Господи! Я еду в театр! На любимую актрису, где эти скоты? Почему до сих пор нет моего такси?!» — он позвонил им уже ещё раз, и тетенька сказала, все в порядке, — машина уже выехала.

Но теперь это уже позади, куртка лежала свёрнутая рядом, и на ней сверху был брошен шарф; а он держал в руках зелёный миниатюрный томик Шершеневича и читал:

140. Головокружение душ

«Под серокудрую пудру сумерек — канавы дневных морщин!

Месяц! Скачи по тучам проворнее конного горца!

Вечер прошлого октября, ты навсегда окрещён,

В Благодарной купели богадельного сердца.

Не истоптать надоедныой прыти событий,

Не застрелить за дичью созвучий охотящемуся перу,

Дни! — Никакой никогда резинкою не сотрёте

Торжественной ошибки октября.

В тот вечер красная вожжа закатов

Заехала под хвост подмосковных сел.

В тот вечер я, Гулливер в стране лилипутов,

В первый раз в страну великанши попал.

Все подернулось сном в невзрачном доме

И не знало, как был хорош

Неизреченный вечер во имя

Головокружения душ!

В этот вечер, как занавес, взвились ресницы,

Красной рампою губы зажглись.

Даже майские зелени невозможно сравняться

С этой зеленью свежих глаз.

Как гибли на арене христиане,

Хватаясь губами за тщетное имя Христа, —

Так с вечера того и поныне

Я гибну об имени твоему в суете.

…

…

…

Эх, руки Новые, хотя бы властью дьявола

Себе приделаю легко,

И вот кладу на пламя сердца руку, словно Сцевола,

Чтоб стала сгорета рука.

Ну, вот опять этот спор метафизический; а что без Христа, без дьявола не обойтись? Его теперь передернуло мысленно, так кому, кому пишет, имя ее?

Как папироской горящей, подушку лбом прожигая в ночи,

Сквозь зеленое днище похмелья,

Сумасбродно и часто навзрыд лепечу

Неистовое имя Юлии.

…

…

Как к солнцу Икар, к твоему возношусь я имю;

Как от солнца Икар, оборвусь и скачусь!

В последний раз встряхну я буйными строками,

Как парень кудрями встряхнет наавось.

…

…

Буквы сейте проворней, усталые пальцы.

Чтобы пулею точку пистолет не прожег.

Ты ж прими меня, Юлия, как богомольца

Гостеприимный мужик».

И да, а там все шло как по рельсам, а здесь ему мужик нужен, оказывается, вот она горькая истина любви, — мужику настоящему нужен мужик! Это от грусти! От грусти, да, и руки у мужика тёплые, надёжные руки, сильные и тёплые!

Так он ехал и читал-читал, будто заново погружаясь в поэзы неизвестные. И потом, и потом.

И потом он припоминал теперь, что было после? Сначала он наряжал елку дома, отсылал ей фотографии, он отыскал на днях винтажного Деда Мороза, когда наряжал елку у отца! Вернее, даже не елку, он сходил с большим ножом за дом, и уже темнело, он прошёл к заборчику выцветшему из таких прутьев блекло зелёных, как ужасно эти заборчики напоминали ему те самые заборчики его детства, вдоль садиков, школ. И что это был ещё советский заборчик, судя по всему, а советские заборчики они все «на одно лицо», с изогнутыми железными круглыми прутьями! Так вот снег намёл сугробы, и ели в парке занесло, ветки были высоко, и он прошёл к школе, за заборчиком росли молодые пушистые ели; перелазить через забор ему не хотелось, новую куртку можно было порвать. Поэтому он прицелился к елке, которая была близко к забору железному, чтобы можно было просунуть руки в прорехи забора и наломать веток. Так он и сделал, нож был длинный тесак, он слегка надрезал ветку, а потом ломал ее. Выходило легко, так он сломил несколько веток, и образовался небольшой букет. Этого было вполне достаточно! Ветки отнюдь небольшие, но довольно пушистые!

И вот он принёс это все, отдал отцу, отец был доволен, — запах, достал вазу и поместил их туда, они их украсили! И он в коробке с искусственной ёлкой нашёл деда мороза, сперва мышонка, зайца, снеговика, потом жёлтую курочку, и затем деда Мороза, и ещё одного! Винтажного он забрал себе. А аляпистого оставил отцу, и он его аккуратно привязал к веткам ели и спрятал в глубине куста!

Он читал в электричке Вадима Шершеневича, и поглядывал на свои пальцы, с крапинкой. Руки слегка жгло, это следы — он и себе нарезал веток для ёлки, припоминая это, как мёрзли руки в лесу, эта процедура была болезненной. Да, в случае с отцом он предусмотрел этот опыт, взял острый длинный нож; а сначала нарезал себе веток, в лесу вдоль дороги росли молодые ели, они были припорошены снегом. И он, выбрав себе молоденькую ель, стал пилить ножом ветки, нож был туповат, а ветки гибкие и неподатливые, иголки впивались ему в пальцы, снег осыпался, таял и леденел на дутой куртке, руки сразу замёрзли и покраснели; он едва срезал четыре длинных ветки, но ему показалось этого мало, и он, уже отошедши, вернулся назад, и волевым усилием, преодолев неприятие и боль в руках, отпилил ещё одну ветку! Теперь у него было пять веток, длинных, ветвистых с молодой сочной и мелкой короткой нежно зеленой хвоей.

Так вот он от отца привёз свою вазу, некогда приобретенную в подарок бывшей жене, и поместил их туда. Ветки были великолепны, молодой лапник. Он привёз пакет с игрушками, и винтажного деда Мороза, там было несколько старинных шаров, некоторые игрушки ещё с прошлого века! Остались от покойной бабушки!

Перед отъездом в театр, он попивал коньяк и под сборник хитов 80-х украшал лапник! Он пристроил Деда Мороза в центр куста, приладил несколько шаров, и привесил гирлянду, протянул ее через гардину к вазе с лапником и получились две линии электропередачи, протянутые параллельно и намотанные на куст. Он выключил свет и зажег их, цветные лампочки замигали, задрожали огоньки и забегали, словно электрические разноцветные и юркие мышки.

Пусть читает, она хотела в мою шкуру, и почему я молчал, все эти письмеца, все об одном и том же, все слащаво, все помпезно, как у паралитика с отрезанной конечностью! Пусть читает русского мужика теперь и плачет как рябинка; ох, рябинушка и впрямь настоящая, горькая, вкусненькая ишо, а ноги?

Вчера на сцену как вышла, в бинокль коленки рассматривал, — родные, советские, да, нашенские! Любимые. Вся напомажена, наплюмажена, и ассистент хорош гусь, да, иностранное сквозит что-то немецкое, немецкий еврейчик. Бежал, сломя голову, думал, оторвётся башка, влетел в театр, что конь новогодний! Галопом, и цветов не купил, не успел, а там все спокойно, времени ещё вагон оказывается было, разделся, бинокль взял, бабушка такая участливая — возьмите бинокль, спектакль интересный, и как она догадалась, у меня что на лбу написано 18 ряд 16 место, до меня ведь никому не предлагала, а тут раз и предложила, вот бог все видит, даже глазами старушки насквозь тебя бог видит! Вот ведь как!

И там девочка такая у ворот моих, сразу так задержала меня глазами, такая спокойная, черненькая, азиатская какая-то. Но нет, же русская, разглядела дьяволёнка, а я уже не замечал, все внутрь в партер, и потом ведь мелькнуло, понравился ей, за полсекунды? Вот все мы одинаковые, все то у нас на подкорке, трахнуться; трахнуться всем вперёд надо, только никто не признает этого. Так я ее подозвал, справиться на счёт цветов, как дарят ли тут, она такая вся участливая — да, после третьего поклона, — говорю ей, хотел купить, — не успел. И она, — в антракте успеете, двадцать минут антракт, — только билет возьмите с собой на всякий случай, и потом там обойдёте по кругу, там вазы стоят можно оставить, попросить, Вам принесет девушка. Все объяснила, вот такая умница, — держат Вас там всех как на привязи будто.

Спектакль и впрямь хорош, и бинокль в жилу пришёлся, хотя и не люблю суды, но вот возня эта, заседание, впился глазами как больной. Где же, где же моя королева?

Вышла! Вся в белом сперва, ножки цок-цокают, хороша, и волосы отрасли, а то были как у ягнёнка. Губы, рот, конечно красный как флаг, будет кривляться, думаю, вот она гламурная обезьянка моя ненаглядная! Но ходит ровно лошадушка! Вяжет сразу, завязала двух адвокатов, завязала их морским узлом для начала, и потихоньку подтягивает им усики к подбородку! Да, хорошо поют, со знанием дела своего театрального! Ловлю моменты, да, вот погружение свершилось! Свершилось!

И потом будто раз и также ушла неожиданно! Действительно «неожиданная» женщина. Час пролетел как один бой курантов, ни дать, ни взять! Курочка моя выпорхнула из гнездышка и вернулась обратно. И вот же за цветами нужно бежать, как гренадёру! Хорошо тут рядом все, все извечное, палаточка с хачиками, свои ингуши, да, чертовка «чеченский мужчина», это она по цветам определила?! Ну, чутьё у стервы не хилое, а как играет, с ней только об этом голова может работать, как, где и когда, везде хотеть, ей мясо надо сразу давать, и побольше, акула и есть, прям нефтяную скважину бурить, и качать золото оргазмическое, ну, и какая боль с этим сравнится? Это титанический труд и легкий вместе с тем, резонный! Бегу за цветами!

Взнуздал себя как гренадёр и лечу, пыль столбом гирляндная по скверам разлетается, от стремительности моей, ох, в этой куртке неуёмной, как чемпион по греко-римской борьбе, только с ногами оленьими, быстрыми. Долетел до палатки цветочной, там черт мусульманин, с косым глазом, букетики в ряд, гляжу, хороши, говорит эти сверху по десять, что по десять? По десять тысяч, а вот эти два по шесть, прицел мой немного защемился сразу, как по десять? А сам про себя, вы офонарели тут? Были же по три? Ай, осекся сразу же — Новый Год! Сам думаю, думаю, время тикает — антракт, все букеты уже перерыл как бородавочник, а это что у Вас там — розы?

— Да! Почем розы?

— По 250 рублей Голландские!

— Слушай, давай роз на три рубля ммм, 12 штук?!

— Хорошо, двенадцать плохо дарить!

— Давай двенадцать алых и одну белую, — как паук заёрзал, стал вынимать розы из-под полы будто, за бутоны тянет, раз, два, три, сперва по несколько тянул, смотрю — листики будто обглоданные какие-то, сам сердцем опадаю, так из Голландии еле выжили, наверное, а на вид будто из под Сталинграда! Ничего, — думаю, прочувствует, да, и что цветы? Зато тринадцать со смыслом.

— Вам как завернуть? В прозрачная или в бумага?

— Давай в бумагу, дорогой!

Достал бумагу, упаковочная, будто бандероль выйдет, сердце опять опало, ну, бандероль Новогодняя с цветами, да, она даже не заметит, три тысячи выкинь и забудь! Ну, а как без цветов, смотрю на азера, а сам думаю, — подвели вы меня, братки, выкручиваюсь; до этого так гладенько все, а теперь? Розы из Сталинграда будто, бумага фронтовая! Вот она любовь по-военному! Наконец, завернул, со второго раза, что-то там резинкой уже прихватил, показал, мол, здесь стебель один, это белый роза! А сам думаю, и там чика, как дёрнешь, так и рванет букет как граната! И разметает сердце любимой на рыдания, и так спокойно так уверенно. Что ты! Розы брат!

Помог! Помог дорогой — поймёт любимая, поймёт все! Целовать его готов! Я же жить без неё не могу! А он спокойный, не замечает даже как будто! Сделал своё дело паучье! Взял деньги мои две бумажки синие, говорит по пятьсот только сдача.

— Давай, все равно мне! — а сам радостный, не взял за белую розу, тринадцатая роза в подарок!

Ну, и как водится назад уже полетел, довольный, будто успокоил себя, война кругом милая-хорошая-пригожая! А я тебе розы несу! Голландские! Из-под Сталинграда! В бумаге фронтовой! Все по-честному!

Влетел, бабушка меня заждалась уже с биноклем, говорит, что-то я уже тебя потеряла, думаю, ушёл, а я с букетом, Розы!

— Ах-ах-ах искал-ходил далеко? А тут вон рядом есть дорогущие, по 220 рублей.

— Да, долго выбирал, фронтовые нашёл вот, бегу, бегу, — и полетел коньком-горбунком по ступеням театральным! На второй этаж!

Завернул сперва налево, как по стадиону галопом до ваз, сунулся — вазы на любой калибр, и все с водой уже; девушка так же там молоденькая имеется. Я с разгону, сразу глазомером вазу определил, и туда букет, значит, и воткнул как пасхальную лепту, а там воды уровень — сразу и утопил рукоять гранаты моей сердечной! Девчонка сообразила все, занервничала.

— Намочите! Уже намочили, — а сама аж искрится, будто фитиль положенный!

Вынул я-то сразу букетище своё, будто японское чудище, упакованное с присосками; и девка шустрит, воду уже отливает!

А рукоять мокрая у букета! Подмок!

— Надо отрезать!

— Если есть чем у Вас? — девчонка кипит, — думаю, — вы тут что «все не дотраханные!»

— Или оторвать!

Начинаю отрывать куски бумаги фронтовой, немного оторвал, остальное задрал в гармошку, смотрю на девушку, вроде успокоилась, как после оргазма! Задышала! Задышала родимая!

Поставил букет в вазу!

— Вы мне принесёте? 18 ряд партер, 16 место!

— Да, конечно, я принесу, — все-таки азиатка моя лучше, спокойнее добрее!

И вот уже, расслабился, сноровка! Хорошо, когда сердце тренированное, столько пробежал, от метро, и ещё столько же в антракте, девок перебаламутил, и неужели ей так моя шкура по нраву; ведь просила ещё! Просила! Да, люблю я тебя, люблю! Возвращаюсь на место, своё, там азиатка неприкаянная, глаза томные жалостливые, видно муштрует себя, держит, а места себе не находит, грустно, а у меня адреналин в ушах ещё хлещет струёй! Отдыхаю я душой, бедняжка; хорошая ты, хорошая! Молоденькая совсем! Ввалился в зал, занял место! Представление же вот-вот начнётся! Чую, упекут бедолагу!

Теперь он ждал его, Просфорыча, но тот будто уснул где-то на бэкстэйдже, и вот неохотно мелькнул его синий китель. Он мне кивнул, что пока все довольно гладко, однако, чуть заскучал, и потом поднял брови и расплылся в улыбке, типа продолжай, сынок.